Айрис Мердок 1 страница

Айрис Мердок

БЕГСТВО ОТ ВОЛШЕБНИКА

Была пятница, время приближалось к трем часам дня, и тут-то Анетта окончательно решила бросить школу. Шел урок итальянской литературы. Волнуясь, громким, пронзительным голосом преподавательница читала двенадцатую песнь «Ада». Она как раз подошла к строкам о Минотавре. «Ад» Анетта не любила. Эта книга казалась ей жестокой и неприятной. Особенно строчки о Минотавре. За что бедняга Минотавр должен был мучиться в пекле? Он ли виноват, что родился чудовищем? Тут Бог виноват. Минотавр метался от боли, описывает Данте, как бык, смертельно раненый секирой. «Посторонись, скот! » — угрожающе продекламировала преподавательница. Эта англичанка в молодости побывала во Флоренции и прослушала там курс итальянской культуры. Ну вот, Вергилий принялся оскорблять Минотавра. И терпение Анетты лопнуло. В этой школе учат одним глупостям, подумала она. Обойдусь без нее. Вступлю в Школу Жизни. Анетта аккуратной стопкой сложила учебники и встала. Потом прошла через класс и важно кивнула преподавательнице, которая, прервав чтение, неодобрительно смотрела на ученицу. Анетта вышла и тихо закрыла за собой дверь. И вот она уже снаружи, в устланном коврами коридоре. Ну до чего же все просто! Давно бы решиться. От радостного удивления Анетта просто рассмеялась. Она пробежала по коридору вприпрыжку, от чего закачалась стоящая на подставке элегантная цветочная ваза, и спустилась в гардеробную. Как раз пробило три.

Колледж Рингхолл, дорогостоящее высшее учебное заведение в районе Кенсингтона, брался обучать юных девиц тем наукам, которые им были необходимы для того, чтобы поймать мужа в один, ну, в худшем случае, два светских сезона. Дальновидные мамаши из слоев общества, откуда Рингхолл набирал своих учениц, были совсем не так богаты, как показывали на людях, и поэтому желали быстрых результатов. Школа бралась за дело со всей серьезностью, как за военную операцию. Анетта поступила в Рингхолл месяцев шесть назад. Ее отец, дипломат, хотел, чтобы дочь «дебютировала» в лондонском свете, и считал, что краткое пребывание в заведении вроде Рингхолла поможет воспитать в его «бродяге без роду и племени», как он называл дочь, манеры английской леди. Это время должно было, по мнению Анеттиного отца, стать необходимой, а может быть, и завершающей частью ее воспитания. Самому Эндрю Кокейну, покинувшему Англию в возрасте двадцати трех лет, лондонская жизнь казалась, хотя в этом он ни в коем случае не признался бы, утомительной и скучной. Тем не менее он позаботился определить своего сына именно в ту привилегированную частную лондонскую школу, которую сам в свое время закончил. Образование дочери считалось вопросом менее важным; училась она un peu partout [1] и успела изучить четыре языка и кое-что еще; но, с отцовской точки зрения, своего «пика» учение Анетты должно было достигнуть не где-нибудь, а именно в Лондоне. Мать Анетты, по национальности швейцарка, лишь руками развела и со всем согласилась, а если у нее и были какие-то сомнения, то они так и остались невысказанными.

Анетте вскоре должно было исполниться девятнадцать. В отношении Рингхолла она не сомневалась ни минуты: невзлюбила его сразу. К соученицам относилась сочувственно-презрительно, а к учителям — исключительно презрительно. Директрису, мисс Уолпол, ненавидела от всей души и без всякого повода, хотя мисс Уолпол ничего плохого ей не сделала, и вообще, кажется, ее не замечала. Такого чувства беспричинной ненависти Анетта прежде ни к кому не испытывала и поэтому даже начала им гордиться, как неким, как она считала, признаком зрелости. Против того, чему ее в Рингхолле пытались научить, она боролась с неизменным упорством, дав клятву самой себе, что ни одна из рингхолл-ских благоглупостей не найдет даже временного пристанища в ее уме и памяти. При первой возможности она в классе или углублялась в интересную книжку, или начинала писать письмо. А если такой возможности не было, погружалась в приятные мечты или в не менее приятное оцепенение. Чтобы достичь оцепенения, требовалось прежде приоткрыть рот и сосредоточить все внимание на каком-нибудь предмете, находящемся вблизи. Смотреть пристально, до полного остекленения глаз, до абсолютной пустоты в мозгу. Но вскоре от этого развлечения Анетта решила отказаться. Она начала опасаться, но не того, что преподаватели, наблюдая за ней, в конце концов сочтут ее слабоумной (о, это как раз было бы забавно! ). Нет, она боялась, что под влиянием самовнушения однажды действительно заснет на уроке, а это уж ей было ни к чему.

Анетта надела пальто и уже собралась открыть дверь на улицу. Но здесь, у двери, она вдруг остановилась. Повернулась и оглядела коридор. Вроде все на своих местах: вазы с цветами, акварельные репродукции знаменитых картин на стенах, обожаемый завиток беломраморной лестницы. Анетта старательно всматривалась в эти предметы. Такие, как прежде, и вместе с тем… появилось во всем что-то новое. Она чувствовала себя так, будто прошла сквозь зеркало. И ей вдруг стало ясно — она свободна! Размышляя, почти с трепетом, над той легкостью, с которой была достигнута эта свобода, Анетта поняла, что Рингхолл наконец преподал ей важнейший свой урок. Она пошла по коридору назад, по пути заглядывая в пустые помещения, касаясь пальцами предметов, и ей верилось, что за знакомыми дверьми могут оказаться совсем незнакомые комнаты. Занимательное странствие привело ее в библиотеку.

Туда она вошла почти на цыпочках и обнаружила, что эта комната как всегда пуста. Вокруг было тихо, и, глядя на стеллажи, Анетта постепенно начала воображать, что это не просто библиотека, а книгохранилище в разбомбленном городе. И книги теперь никому не нужны. Никто за ними не явится. Пройдет время, стены окончательно разрушатся, под струями дождя они начнут погибать. Так почему бы не взять одну или даже две в виде сувенира? Тома в библиотеке колледжа стояли как попало, бессистемно, на них не было даже штампа. Анетта обследовала несколько полок. Пусть книги никто не позаботился упорядочить, зато они были как новенькие: чтение в Ринг-холле среди популярных развлечений не числилось. Остановив свой выбор на оправленных в солидную кожу «Избранных поэмах» Броунинга, Анетта с томом под мышкой покинула библиотеку. Она чувствовала себя настолько счастливой, что готова была запеть. И запела бы, если бы не боялась разрушить то хрупкое очарование, которое словно магическим покровом окутало сейчас все вокруг и приказывало хранить молчание. С видом победителя Анетта огляделась по сторонам. Рингхолл теперь в ее власти!

Было два поступка, которые Анетта задумала совершить в тот самый день, когда оказалась в стенах Рингхолла. Первый — нацарапать собственное имя на бюсте Гринлинга Гиббонса, [2] стоящем в общей комнате. Деревянный Гринлинг взирал на окружающих так важно, так напыщенно, что у Анетты просто руки чесались провести по нему ножиком… Податливое дерево так к себе и манило. Но когда дошло до дела, ей пришлось распрощаться со своим замыслом. И не потому, что уважение к славному имени вдруг проснулось в ней, нет, причина была иная — перочинный ножик куда-то запропастился. И второе — ей всегда хотелось покачаться на люстре, висящей в столовой. Анетта тут же направилась в столовую. Столы и стулья влачили там свое одинокое существование, и когда она ворвалась, встретили ее осуждающим молчанием. Анетта задрала голову — и сердце в груди у нее подпрыгнуло, как мячик. Люстра казалась огромной и висела как будто в поднебесье. Все это Анетта успела отметить раньше, когда внимательно изучала этот предмет. Учла она и наличие толстой металлической перекладины посреди люстры, за которую вполне можно ухватиться руками. Перекладина со всех сторон была обвешана крохотными хрустальными капельками; в каждой из них горела искорка чистого света, словно резвая волна расплескалась на бегу и брызги полетели вверх, да так и замерли навсегда под лучами солнца. Анетта чувствовала — если ей удастся раскачать люстру, то музыка, скрытая в хрустальных подвесках, оживет, зазвенит колокольчиками. Мечты мечтами, но теперь она видела, что план осуществить будет не так-то просто.

В воображении Анетта всегда достигала желанного объекта великолепным подскоком с Большого Стола, [3] но теперь убедилась, что этот метод вряд ли верен. Исполненная решимости, она вцепилась в один из столов и потащила его на середину комнаты. Потом водрузила на него стул. После чего начала взбираться. Но даже еще не поднявшись на стул, а только на стол, Анетта почувствовала, что земля стала как-то неприятно далековата от нее. Она ведь страдала боязнью высоты. И все же, внутренне сосредоточившись, Анетта встала на стул. И вот здесь, поднявшись на цыпочки, она и ухватилась за перекладину. Затем, замерев на мгновенье, решительным движением ноги отбросила стул и повисла, вытянувшись между небом и землей. Еще несколько секунд с тревогой ждала характерного звука отрывающейся от потолка цепи, но, к счастью, цепь оказалась крепкой, да и Анетта была легонькой как перышко.

Скомандовав самой себе: «пятки вместе, носки врозь», она движением от бедра начала раскачиваться, неторопливо, задумчиво, туда-сюда, туда-сюда. И люстра действительно зазвенела, но не оглушительно, как ожидала Анетта, а очень высоким и нежным перезвоном; и ничего удивительного: какого же звучания можно ожидать от морской волны, остановленной и превращенной в стекло? Именно такого хрупкого, похожего на тончайшую смесь звука и воздуха. Анетта была просто заворожена и этим перезвоном, и ритмом собственного движения. Постепенно она погрузилась в некий транс и, раскачиваясь, принялась воображать, как останется здесь до самого обеда, до того часа, когда обитательницы Рингхолла потянутся гуськом в столовую; вот они входят, чинно рассаживаются вокруг стола, вокруг ее болтающихся ног, обращая на нее внимания не больше, чем на какой-нибудь предмет обстановки…

В эту минуту дверь отворилась и вошла мисс Уолпол. Анетта от неожиданности разжала руки и, минуя стол, грохнулась прямо к ногам директрисы. Мисс Уолпол глядела на свою воспитанницу слегка нахмурившись. Эта дама никак не могла решить для себя один вопрос: кто ей больше не по душе — созревающие девицы или маленькие дети. От последних, несомненно, шума куда больше, но верно и то, что справиться с ними зачастую куда легче.

— Встаньте, мисс Кокейн, — с усталым вздохом обратилась она к Анетте. Она всегда вздыхала, когда говорила, словно собеседник ее утомлял. Мисс Уолпол никогда ни о чем особо не заботилась, потому ее в сущности ничто не могло удивить. И вот это спокойное равнодушие как раз и обеспечило ей репутацию уважаемой директрисы.

Анетта встала, потирая ушибленное место. Ударилась она довольно чувствительно, но все же повернулась, поправила стол, подняла валяющийся на боку стул. Потом, взяв в руки пальто, портфель и том Броунинга, посмотрела на мисс Уолпол.

— Что вы здесь делали, мисс Кокейн? — со вздохом спросила мисс Уолпол.

— Раскачивалась на люстре, — ответила Анетта. Она нисколько не оробела перед директрисой, чьи притязания на моральное и интеллектуальное превосходство давным-давно считала тщетными.

— Зачем? — вновь спросила мисс Уолпол.

Анетта не знала, как ответить на этот вопрос, и поэтому прибегла к надежнейшему способу сокращения любого неприятного разговора — с готовностью произнесла: «Я чрезвычайно сожалею о своем поступке». И добавила: «Я решила покинуть колледж».

— Позволено ли мне будет опять поинтересоваться: почему? — спросила директриса.

Она отличалась чрезвычайно высоким ростом, что, возможно, было косвенной причиной ее успешной карьеры; и хотя Анетта тоже была далеко не коротышкой, ей, чтобы взглянуть мисс Уолпол в глаза, пришлось бы запрокинуть голову. Желая выглядеть достойно, Анетта начала потихоньку отступать, чтобы сделать линию, соединяющую ее глаза с глазами мисс Уолпол, горизонтальной. Но в то время как она отступала, директриса, словно толкаемая сзади невидимой силой, приближалась, так что волей-неволей Анетте все же пришлось смотреть снизу вверх.

— Все, что я могла здесь узнать, я уже узнала, — сказала Анетта. — Теперь я буду учиться самостоятельно. Вступлю в Школу Жизни.

— Что касается вашего мнения, что вы здесь изучили все, то это чистейшее заблуждение, — возразила мисс Уолпол. — Стиль ваших развлечений определенно континентальный, и, как я уже имела возможность на днях заметить, по лестнице вы поднимаетесь по-прежнему совершенно неправильно.

— Я хотела сказать: всему, что я считаю важным для себя, я уже научилась, — пояснила Анетта.

— Кто внушил вам мысль, что в школе можно научиться чему-либо важному? — снова вздохнула мисс Уолпол. — Я полагаю, вы понимаете, — продолжила она, — что ваши родители внесли плату за обучение и еду до конца учебного года, и о возврате этой суммы не может быть и речи?

— Ничего страшного, — ответила Анетта.

— Завидую легкости, с которой вы делаете подобные заявления, — сказала мисс Уолпол. — Что касается того института, который вы назвали Школой Жизни, то, если позволите мне такую дерзость, достаточно ли вы опытны, чтобы черпать из нее знания? Кстати, а это что такое? — и она указала на том Броунинга, который Анетта как раз засовывала в портфель.

— Это книга, которую я хотела бы оставить в дар библиотеке колледжа, — без запинки произнесла Анетта и протянула том директрисе. Та взяла его с некоторым сомнением.

— Красивый экземпляр, — сказала мисс Уолпол. — Мы вам благодарны.

— Я бы хотела, чтобы на книге появилась памятная надпись «Дар Анетты Кокейн». А теперь прощайте, мисс Уолпол.

— Всего хорошего, мисс Кокейн, — ответила директриса. — И помните: секрет всякого образования заключается в терпении; и любопытство — это не то же самое, что жажда знаний. Помните и то, что я всегда здесь.

Тут же решив все сказанное изгладить из памяти, Анетта попятилась к двери. Вихрем промчалась она по лестнице и выскочила на улицу.

Оказавшись снаружи, Анетта сразу же пустилась бегом. Но не потому, что хотела как можно быстрее удалиться от колледжа, а потому что всякий раз, когда чувствовала радость и волнение, просто не могла устоять на месте. Ее частенько видели устремленной вперед, едва касающейся земли, в кружении одежд, подобно богине Нике. Она носила две или три нижних юбки; и сейчас апрельский ветер подхватил их, и стройные ноги Анетты замелькали в этом калейдоскопе цветов. Дважды она уронила книжки и вынуждена была за ними вернуться. Трижды встречала что-то любопытное и шла задом наперед, пока оно не исчезало из виду. Возможности оглянуться Анетта не упускала никогда. Отец называл эту привычку ребячеством, а мисс Уолпол — отсутствием достоинства. Но ее брат Николас, которого она обожала больше всех на свете, говорил так: «Кто не оглядывается, тот упускает самое интересное». Ничего так не страшились Николас и Анетта, как пропустить это «самое» интересное. Отец смеялся и упоминал Орфея и Лотову жену. «Я бы на их месте тоже оглянулась, — отвечала Анетта. — Самое важное происходит у нас за спиной». «Беда в том, — возражал отец, — что ты хочешь быть сразу во всех местах. В один прекрасный день ты просто разлетишься на кусочки».

Начал накрапывать дождь. Пятясь, Анетта показалась из-за угла Квин Гейт, по которой вдаль уходил какой-то чернокожий человек. Потом она развернулась и побежала по Кенсингтон Хай-стрит. Ей хотелось как можно скорее попасть домой, переодеться и оглушить новостью Розу. «Теперь я сама себе хозяйка», — пробегая мимо Баркера, [4] вслух произнесла Анетта. И получилось так громко, что две проходившие мимо дамы даже поглядели на нее с удивлением. Глаза Анетты были широко распахнуты, рот открыт, нижние юбки вращались, как карусель. Попытавшись по-жеребячьи брыкнуть ногой, она чуть не зарылась носом в землю.

Внизу с силой хлопнули дверью.

— У моей сестры дурные манеры, — сказал Хантер Кип.

Кальвина Блика сестра Хантера не интересовала. Она была уже далеко не юна, к тому же полновата. А Кальвина если и привлекали женщины, то исключительно длинноногие, бледные, изящные, с крохотными ступнями. Он сидел на столе, раскачивая ногами.

Хантера такая бесцеремонность разозлила.

— Непременно нужно сидеть на столе? — спросил он.

— Но где же еще здесь можно усесться? — с оттенком недоумения парировал Блик. Его недоумение было небезосновательным: в комнате имелся всего лишь один стул, и тот был занят Хантером.

— На полу! — ответил Хантер.

Что ж, в этом тоже была доля правды. Кальвин опустился на пол и вытянулся там в позе каменного этруска, покоящегося на собственной могиле. Блик был долговязый, с бледными глазами, цвет которых вряд ли кому-либо удавалось запомнить.

— Непременно нужно лежать? — снова вспылил Хантер. Кальвин, растянувшийся на полу, раздражал его не меньше прежнего.

— На вас не угодишь, мистер Кип, — заметил тот. — Куда прикажете деваться?

— Можете прислониться к стене, — придумал Хантер. Кальвин сел и прислонился к стене.

— Грязновато у вас здесь, — поморщился он. — Смотрите, брюки все в пыли!

— У меня нет средств на уборщицу, — сказал Кип, — а Роза здесь не убирает. И вообще, она слишком занята на фабрике.

— Где? — удивился Кальвин.

— На фабрике, — повторил Хантер. — А вы не знали? И все от того, что ее назвали в честь Розы Люксембург. Поэтому жизнь у нее так и сложилась, — произнес он с горечью.

— О, не стоит так обобщать, — возразил Кальвин. — Возьмем, к примеру, меня. Несмотря на имя, у меня все складывается недурно.

— Жалкая, крохотная фабричка, — вздохнул Хантер. — Выпускает какие-то валики и распылители для краски. Как все это скучно.

— Зато полезно, — заметил Блик. — В наши дни мы все оказываемся втянутыми в процесс производства, как заметил Сен-Симон. Но почему ваша сестра решила поступить на фабрику?

— Хочет быть поближе к народу и сделать свою жизнь максимально бесцветной, — хмуро пояснил Хантер.

— Относительно бесцветности жизни замечу, что большинство из нас добивается этого качества без особых хлопот, — сказал Кальвин. Ему хотелось вернуть разговор к тому пункту, от которого Кип ускользал: — Скажите, издательство помещается именно здесь?

— Да, — ответил Хантер, — тут у нас офис.

— Тогда ничего удивительного, что у вас такой ничтожный тираж. Плохи ваши дела.

— У нас все в порядке.

— Да вы почти банкрот, — возразил Кальвин. — И я просто не понимаю, почему вы так упорно отвергаете мое предложение. Кроме меня, вашим убыточным изданьицем вряд ли кто заинтересуется.

Он был до глубины души изумлен. На всем протяжении разговора Хантер не то чтобы стоял на своем, но вместе с тем явно не проявлял интереса. И все время косил глазами, как лошадь, куда-то вбок. Самое интересное, что Блик знал наверняка — его собеседник человек слабохарактерный, а потому Кальвин не ожидал такого сопротивления и теперь терялся в догадках, пытаясь выяснить его природу.

— Я не желаю продавать то, что вы назвали «моим убыточным изданьицем», ни вам, ни кому-либо другому, вот и все, — произнес Хантер, отбросив назад свои длинные желтые волосы.

Ему исполнилось двадцать семь лет, и он относился к тому типу молодых людей, которых иногда именуют «хорошенькими мальчиками»: гладенькое личико и улыбка, то ли дерзкая, то ли жалобная. Он был миловиден и неряшлив и напоминал одновременно и студента, и маленького мальчика; последнего, пожалуй, больше. Хантер пошел в светловолосого отца, художника. А Роза — в темноволосую мать, которая была фабианкой.

— Она ведь даже не ваша, — сказал Кальвин, — «Артемида» эта. Формально и юридически журнал принадлежит вашей сестре, не так ли?

— О, юридически газета принадлежит целой толпе старых леди, которые в начале этого века боролись за права женщин. Именно они были первоначальными держателями акций. Многие из них до сих пор здравствуют и вовсе не собираются покидать этот мир. Когда наша матушка умерла, ее акции перешли к Розе. Да будет вам известно, что мужчины акциями «Артемиды» владеть не имеют права. Так записано в уставе. Но у Розы нет никаких особых прав. Она — рядовой акционер.

— Выходит, именно акционеры решают судьбу журнала? — тут же спросил Блик.

— Ничего они не решают, — возразил Хантер. — Потому что давным-давно позабыли о самом существовании «Артемиды». В течение долгих лет акции ничего не стоили. В положенный срок я давал объявление о собрании акционеров, готовил доклад и финансовый отчет, но никто не являлся. К тому же за последние двадцать лет характер «Артемиды» изменился настолько, что эти пожилые дамы вряд ли узнали бы в нем то давнее суфражистское издание. Теперь я один все решаю. «Артемида» — это я.

— А как же сестра, — поинтересовался Кальвин.

— Розе наплевать, — с досадой ответил Кип.

— Значит, не исключено, что акционерши были бы совсем не против продажи? — развивая мысль, сказал Кальвин. — В конце концов они получили бы некую компенсацию за свои абсолютно бесполезные акции.

— Может быть, — пробормотал Хантер.

— Получается, вы один против сделки, — наседал Кальвин, — и я не могу понять почему. Процесс издания вам в тягость. Прибыли вы не получаете… и, судя по запущенности этого офиса, скоро вообще все рухнет в тартарары.

— Прошу не произносить этого слова — «сделка», — заносчиво произнес Хантер. — Нет и не может быть никакой сделки. Я не собираюсь продавать «Артемиду», и свое решение не изменю. А теперь прошу вас удалиться.

Кальвин поднялся с пола и мрачным взглядом окинул Хантера. Он не собирался сдаваться и решил, что не уйдет отсюда, пока не выяснит, что же творится в голове у Кипа. Он проведет здесь весь день, если понадобится. Блик принялся ходить туда-сюда по комнате, на ходу пиная картонные коробки и кучи старых и новых выпусков «Артемиды», которыми был устлан пол.

— Прекратите, — поморщился Хантер, — пыль ведь столбом.

— Хотите, покажу вам фото своей матери? — спросил Кальвин. Это был старый трюк.

— Не хочу, — ответил Хантер.

Кальвин извлек из нагрудного кармана пачку фотографий, отделил верхнюю и пододвинул Хантеру. На снимке была изображена стройная девица в черных чулках и туфлях на шпильках.

— Недурна, — промямлил Хантер.

— А здесь она осветлила волосы, — продолжил Кальвин.

На следующей фотографии блондинка вылезала из ванны.

— Хватит, — прекратил просмотр Хантер. — Интересно, откуда вы их берете?

Ходили слухи, что Кальвин Блик сам и мастерит эти снимки.

— Из семейного альбома, откуда же еще, — скромно сказал Блик. Ловким движением длинных веснушчатых пальцев Кальвин мгновенно сложил снимки, словно колоду карт. На пальцах у него красовались кольца. Он любил эти украшения и часто их менял. Хантер взглянул на кольца с неодобрением. У него самого ладони были грязные и ногти обрезаны кое-как. В общем, собеседники с презрением смотрели друг другу на руки.

— Вы поймите, — вернулся к прежней теме Кальвин, — что помимо денег за акции, которые будут выплачены вашей сестре, определенную компенсацию получите и вы, и в определении суммы мы, я вас уверяю, будем открыты любым разумным предложениям. Мы возместим вам утрату издательских прав. Вы же получили образование, мистер Кип, вы социально защищены, не то что я…

— Не думаю, что вы так уж беззащитны, — язвительно возразил Хантер. Он был рад возможности продемонстрировать стойкость своего духа. Теперь он сосредоточил внимание на брюках Кальвина, сшитых из эластика, — еще одна вещь, которую Хантер считал достойной глубочайшего презрения. В то же время у Хантера были все основания опасаться этого человека. Он хотел, чтобы Блик ушел, и как можно скорее.

— Любопытно, сознаете ли вы, что скрежещете зубами, и довольно громко? — поинтересовался Кальвин. — Я знавал человека, страдавшего от такой же привычки. Так он, знаете ли, в конце концов стер свои зубы до корней. Безусловно, это симптом невроза. Фрейд в одной из работ пишет…

— Слушайте, Блик, — не выдержал Хантер, — ваш босс уже владеет тремя газетами, кучей периодических изданий и всеми теми безобразиями, которыми полон издательский рынок. Зачем ему понадобилась еще и эта несчастная «Артемида»? Почему бы не оставить ее в покое?

— Ему просто хочется владеть этим изданием, — объяснил Кальвин. — Хочется, и все.

— Ах, если ему хочется, то пусть придет сюда, — дрожащим голосом произнес Хантер. — Сам придет, а не посылает слугу.

— А! — вперившись в Хантера взглядом, воскликнул Кальвин Блик. — Ага!

Он что-то начинал понимать.

В этот миг дверь распахнулась и в комнату как маленький ураган влетела Анетта. В один присест она одолела расстояние от двери до стола, вспорхнула на него, прикрыв кипы бумаг своими разноцветными юбками, и уселась, подобрав под себя ноги, словно беженец на скале.

— А я бросила Рингхолл! К чертовой бабушке! — сообщила она Хантеру.

— Анетта! Ну сколько раз я тебя просил не входить в контору без стука! — укорил ее Кип. — У меня сейчас важный разговор, так что, пожалуйста, уходи!

Анетта только сейчас заметила постороннего. И тут же слезла со стола. Но было уже поздно. Приосанившись, Кальвин обратился к Анетте:

— Постойте, ведь нас еще друг другу не представили. — Он с огромным интересом рассматривал ее.

А Хантер, кажется, был взбешен.

— Анетта Кокейн, — сквозь зубы процедил он. — А это Кальвин Блик.

Анетта сделала грациозный книксен и протянула Кальвину руку. Его имя ей ни о чем не говорило. Но все же широкая, радостная улыбка расцвела на ее лице, обнаруживая все больше и больше маленьких беленьких зубчиков. Enchant& #233; e», [5] — сказала Анетта.

— Несомненно, — отвечая на какую-то свою мысль, произнес Кальвин. — Теперь я это ясно вижу. Вы похожи на свою мать как две капли воды.

— А вы с ней знакомы? — спросила Анетта, но без особого удивления. В Европе знакомых матери можно было встретить везде.

— Имел честь встречаться, — сказал Кальвин. Небрежную расслабленность с него как рукой сняло. Аккуратнейшим образом сдвинув каблуки, он предупредительно склонился перед Анеттой, и, по всей видимости, ловил каждое ее слово.

— Уходите! — закричал Хантер.

— Можно ли мне узнать, ваша матушка сейчас в Лондоне? — не обращая внимания на него, поинтересовался Кальвин.

— Нет. Они с Эндрю все еще гостят в Турции, — ответила Анетта, с младенчества привыкшая называть родителей по имени.

— А вы долго пробудете в Лондоне, Анетта? — спросил Кальвин. — Позволено ли мне будет к вам так обращаться?

— Блик, когда вы наконец уберетесь! — снова вскипел Хантер.

— Не злись, Хантер, — произнесла Анетта. — Что с тобой? Предполагалось, что я пробуду в Лондоне весь этот год. Я учусь в колледже. То есть училась до трех часов дня.

— А где вы живете? — продолжал спрашивать Кальвин.

Хантер сел на стол и, с тихим мычанием, начал сгребать в кучу бумаги.

— Я живу здесь, — ответила Анетта. — С Хантером и Розой. А вы и Розу знаете?

— Удостоился такой чести, — сказал Кальвин. — Теперь я понимаю, вы скрыли от меня все, что можно было скрыть! — злобно бросил он Кипу. И тут же улыбнулся Анетте неожиданно веселой улыбкой, осветившей его бесцветное лицо и разом обнаружившей в нем множество новых деталей. — Расскажите о вашей школе, — попросил он. — История с уходом особенно занимательна.

— Да, прекрасная история. Я просто взяла и ушла!

— Но почему вы сделали это? — спросил Кальвин.

Он говорил и в то же время внимательнейшим образом рассматривал Анетту. С удовольствием отметил узкое, длинное тело, бледность лица, кремовую гладкость оголенных ног. Румяных Кальвин не любил. Он считал, что женщина должна быть окрашена равномерно.

— Потому что ничему бы там не научилась, — заметила Анетта. — Вот я и решила учиться самостоятельно. Собираюсь вступить в Школу Жизни.

— Приветствую ваше решение! — рассмеялся Кальвин. — Надеюсь, во время ваших занятий мы будем время от времени встречаться?

— Уходите, Блик! — вскочил со стола Хантер.

— Успокойся, Хантер, — сказала Анетта. — Где Роза?

— Пошла навестить доктора Сейуарда, — ответил Хантер, — а потом на фабрику.

— Когда же она вернется? — поинтересовалась Анетта. — Меня заботит, успею ли я сходить к Нине.

— Роза сказала, что вернется рано, — сообщил Хантер.

— Ну тогда я пойду к Нине завтра утром, — решила Анетта. — Мне очень хочется поговорить с Розой.

— Нина? Портниха? — тут же вмешался Кальвин. Глаза у него засверкали, как пара отшлифованных морем ракушек.

— Да, — посмотрела на него Анетта. — А вы…

— Убирайтесь! Убирайтесь! Убирайтесь! — закричал Хантер и начал бросать в воздух бумаги. Пыльное облако окутало всех троих. Анетта чихнула.

— Убирайтесь! — в четвертый раз крикнул Хантер и принялся толкать Кальвина к двери. Тот, не сопротивляясь, со смехом покинул комнату, и долго еще было слышно, как он хохочет и чихает, спускаясь вниз по лестнице.

Хантер вернулся и с досадой посмотрел на Анетту. Он тепло относился к ней, но еще в самом начале, когда Роза только предложила поселить у них в доме Анетту, заметил, что она может доставить им массу хлопот. И вот теперь его опасения, кажется, начали оправдываться. Да и новость, что Анетта бросила школу, вовсе его не обрадовала. «Вот оно, начинается! » — подумал Хантер, уныло глядя на хрупкое дитя.

— Думаешь, Роза похвалит тебя за то, что ты бросила Рингхолл? — спросил он.

— Ругать не станет! — чуть побледнев, дерзко ответила Анетта.

Этого-то Хантер и боялся — Розиной уступчивости.

— Теперь уходи, — пробормотал он. — Мне надо работать.