Лорел Гамильтон 24 страница

Ему ответил спокойный голос Истины:

– Истинная леди всегда вызывает в мужчине желание стать лучше. Белль Морт никогда ни у кого такого желания не вызывала. Она вызывала одержимость, желание идти за ней как собака. Но никто не задавался вопросом: «Будет ли она думать обо мне хуже, если я сделаю то или это? » Она творила такое, что самому испорченному из нас в голову не пришло бы. Даже Нечестивец ее считал безнравственной.

– Огги сказал, что на мозги ты действуешь так же, как Белль Морт.

– Твоя тяга к Аните может объясняться вампирскими силами, но твою реакцию на нее вне этой тяги так не объяснить, – сказал Нечестивец почти с грустью в голосе.

– Это ты о чем? – раздраженно спросил Хэвен.

– О том, мой добрый друг, что ты влюблен в эту женщину.

– Нет, – сказал Хэвен.

– Только любовь к хорошей женщине заставляет мужчину спрашивать себя при каждом своем выборе, при каждом действии. Только любовь заставляет воина колебаться, не сочтет ли его жестоким дама его сердца. Только любовь делает мужчину самым лучшим, каким он только может быть, и самым слабым. Причем иногда одновременно.

Я не знала, что сказать. Кажется, лучше всего будет не говорить ничего. Может, я в него не влюблена, и это чистое вожделение, или… но один момент надо прояснить прямо сейчас.

– Я ценю твою честность, Хэвен, очень ценю, но давай проверим, что ты некоторые вещи понимаешь правильно.

Он посмотрел на меня – и сердито, и озабоченно:

– Какие?

– Ты поступил хорошо. Ты поговорил с предводителями всех групп. И это просто здорово. Но я не говорила, что ты станешь одним из моих бойфрендов.

Он слегка сжал мне руку, провел пальцами поперек запястья, и мне пришлось взять себя в руки, чтобы не вздрогнуть даже от этого легкого прикосновения. Знакомая реакция. Слишком это похоже на то, как действует на меня Мика, чертовски похоже. Но когда Мика вошел в мою жизнь, ardeur был совсем новеньким, и мои звери тоже. Сейчас я уже, слава богу, не новичок в искусстве ими управлять.

– У тебя пульс зачастил от такого легкого прикосновения – и ты будешь говорить, что ты меня не хочешь?

– Я этого не говорила. Но жизнь у меня как‑ то налажена. Мне нравится жить с Микой и Натэниелом, нравится ночевать с Жан‑ Клодом и Ашером. И принимать в эту жизнь мужчину, который не любит делиться, мне не хочется. Я, честно говоря, пытаюсь снизить количество мужчин в моей жизни. И честно, новый мне совсем никак не нужен.

– Да что ты такое говоришь?

– Я говорю: не надо думать, что между нами уже все договорено. Не считай, что тебе уже гарантировано место в моей жизни.

Он отпустил мою руку и посмотрел очень холодным взглядом:

– Так, как сейчас с тобой, я ни с одной женщиной никогда не говорил. И в ответ я получаю вот такое?

– Ага. Потому что жизнь у меня налажена. И коалиция тоже налажена и работает. Структура власти на этой территории действует. Я не стану всем этим рисковать ради вожделения. Даже ради любви, все равно не стану.

– Спроси ее, что она к тебе чувствует, – сказал Истина.

Хэвен покачал головой.

– Расскажи ему, что ты к нему чувствуешь, Анита.

Не хотелось мне, но Истина был прав. Во‑ первых, Хэвен был со мной честен. Во‑ вторых, мужское самолюбие – штука хрупкая. Его у самых крутых мужиков часто бывает очень легко задеть и очень трудно вылечить. Не знаю, что будем делать мы с Хэвеном, но что бы это ни было, делаться оно будет честно.

– Я думала о тебе, пока ты был в Чикаго, но не в такой степени, в какой ты обо мне. Я отослала тебя, потому что мне все время хотелось до тебя дотронуться. Я хотела быть с тобой голой, и делать все то, для чего снимают с себя одежду.

– Ты говоришь – «хотела»? Будто это уже в прошлом?

– Можешь мне поверить, это влечение я еще чувствую, но в первый момент оно всегда наиболее сильно. И с Микой тоже так было. Если мне удается оставить между собой и мужчиной какую‑ то дистанцию, значит, я начинаю лучше собой владеть.

– Интересно, выдержит ли твое самообладание, если я перестану экранировать от тебя своего льва? Ты ранена, тебе нужно лечиться, но когда ты выздоровеешь, я хочу проверить, как твое самообладание выдержит моего льва.

– Хэвен, не надо мне угрожать. Я на это плохо реагирую.

– Это не угроза, Анита. Я сейчас невероятно хороший. Ты себе даже не представляешь, насколько.

– Я это ценю.

– А на самом деле я не хороший, я плохой. И я думаю так, как думают плохие. Продолжай меня отталкивать – и все мои добрые намерения улетят с ветром.

– И что это значит? – спросила я.

– Это значит, что когда я убью Джозефа и заберу себе его прайд, я стану постоянным членом вашей коалиции. Местным Рексом. Забрав себе прайд Джозефа, я не смогу уже вернуться в Чикаго.

Людская составляющая моей личности, которая и есть здравый смысл, говорила: «Отправь его обратно ко всем чертям». Холодная практичность задавала вопрос: «А кто же будет править местными львами? » Других кандидатов не было. И львица во мне хотела выяснить, так ли он хорош, как хвалится. Не только про секс, а вообще про силу. Она больше всех других моих зверей хочет самца, который сможет ее защитить и быть ей под стать. Из всех моих зверей она больше всех заражена духом соревнования.

Где‑ то шевельнулась тигрица, далеко‑ далеко, как сон во сне. Хотела, чтобы ее оставили в покое – меня это устраивает.

– Я тебя боюсь, Хэвен. Боюсь, что, если сделать тебя моим львом, моя жизнь полетит к чертям. Я знаю, что ты плохой и был таким всю свою взрослую жизнь. Слишком много дурных привычек, которые пришлось бы ломать.

– Вряд ли я даже знаю, как быть хорошим.

– Это я понимаю.

– Так остаюсь я или нет? Решай, Анита. Потому что если прайд будет мой, выбирать уже станет поздно.

Я задумалась. Меня вполне устраивало его появление в качестве нового Рекса, но в качестве нового бойфренда – это была бы сплошная катастрофа. И я уже готова была сказать: «Уезжай», как тут же львица меня царапнула изнутри когтем, будто играя с моей печенью. От этого я вскинулась на постели, не от радости.

Вдруг со всех сторон полетел вопрос:

– Анита, тебе нехорошо?

Я мотнула головой. Да, у меня есть власть над моими зверями, но, очевидно, не абсолютная. Так позволит мне моя львица отправить Хэвена в Чикаго, или раздерет меня на части?

Не знаю, что бы я сказала Хэвену, потому что возможности что‑ либо сказать не представилось. Открылась дверь, и снова вошел Дольф, только теперь в сопровождении еще полицейских.

– Все, у кого есть оружие и нет значка – на выход.

Так как это подразумевало всех, кроме Грэхема, то все и вышли. Дольф злился, что они вообще смогли сюда попасть с оружием. Явно головы полетят – по крайней мере фигурально.

Пока Дольф организовывал полицейский эскорт всем вооруженным «охранникам», вернулся Эдуард. Дольф решил, что Тед Форрестер и его немец вполне справятся с моей охраной, так что Грэхем тоже здесь не нужен.

– Дольф, у него же даже оружия нет.

– Тебе прикрывают спину Тед Форрестер и Отто Джеффрис. Может, в нашем городе появилось что‑ то такое опасное, что тебе вся эта огневая мощь нужна?

Он глянул на меня испытующим взглядом этих коповских глаз, которые всегда и все замечают.

Я покачала головой и велела Истине, Нечестивцу, Хэвену и Грэхему слушаться добрых дядь полицейских, и они ушли. Дольф был прав, что в присутствии Эдуарда и Олафа я достаточно хорошо защищена – от наших врагов, по крайней мере. Я видела, как Олаф обращается с пистолетом, знала, насколько он хорош в рукопашной схватке, но почему‑ то в присутствии Олафа я не чувствовала себя в безопасности от самого Олафа. Странно, но факт.

Врач сказал, что меня можно выписывать и что, если я буду делать упражнения, не дающие рубцовой ткани слишком затвердеть, все будет в порядке. Он также предположил, что я – оборотень нового вида, который может перекидываться разными животными. Даже воспользовался термином «оборотень‑ универсал» – впервые я его услышала не от оборотня. Доктор до сих пор ни одного из них не видел. Я ему пыталась объяснить, что он по‑ прежнему ни одного не видел, но его невозможно было разубедить, и я плюнула. Если человек не хочет верить правде, а тебе не хочется врать – это тупик. Химера – он был настоящий, истинный универсал, и такой страшной личности я в жизни не видела. Интересно, что бы этот доктор о нем сказал?

Эдуард проводил меня в палату Питера. Он шел впереди, сзади нас прикрывал Олаф. Мне не нравилось, что он позади меня, но он ничего плохого не делал. С его точки зрения он вполне хорошо себя вел. А что я ощущала его взгляд как прижатую между лопаток руку – так к этому мне как прицепиться? Сказать ему, что ли: «А ну перестань на меня смотреть»? Слишком это по‑ детски прозвучало бы, как бы ни было искренне.

И не облегчало ситуацию, что мы с Олафом были одеты одинаково – в некотором смысле. Эдуард шел в своей рубашке на пуговицах снизу доверху, в джинсах и ковбойских сапогах. Тед Форрестер одевался так, чтобы ему было удобно. Олаф – либо чтобы запугивать, либо ему нравится вид наемного убийцы – гота. Мой наряд выбирал для меня Натэниел. Черные джинсы, настолько облегающие, что внутренняя кобура несколько вдавливается, но зато они очень хорошо уходят в высокие ботинки со шнурками. Черная футболка с вырезом на шее и поддерживающий лифчик, гарантирующий, что в этом вырезе будет что показать. Крест скорее лежит на грудях, а не свисает с них. Откуда я знаю, что сумку мне собирал Натэниел, а не Мика? Во‑ первых, трусы и лифчик друг к другу подходят, а трусы отлично соответствуют более низкому поясу джинсов. Во‑ вторых, футболка и лифчик обнажали приличный кусок впадины между грудями. В третьих – ботинки. Может, кроссовки у меня вымазаны кровью – наверное, так и есть, а ботинки удобные и на низком каблуке, но Натэниелу двадцать, он мужчина и часто смотрит на подбор одежды с точки зрения своей работы. Мика далеко не всегда подбирает все в соответствии: он бы просто сунул унисексовую футболку из нашего с ним общего ящика. И наряд не выглядел бы настолько нарядом, если бы его собирал Мика. Надо будет Натэниелу сказать насчет выреза в тех случаях, когда я работаю с копами. На мне была запасная наплечная кобура вместо сделанной на заказ кожаной, из чего скорее всего следует, что ее загубили, когда меня раздевали. Уже вторая или третья, которую разрезали в приемном отделении.

Я ощутила жар, или движение воздуха, или… что‑ то такое. Обернулась – наверное, достаточно быстро, потому что увидела, как Олаф отдергивает руку. Едва меня не коснувшись.

Я на него посмотрела сердито, он на меня – пристально. Темные, глубоко посаженные глаза буравили мне лицо, потом прошлись по мне спереди сверху вниз – как это свойственно мужским глазам. Когда они по тебе скользят и раздевают, или даже хуже. В случае Олафа – наверняка хуже.

– Не смей на меня так смотреть!

Эдуард внимательно глядел на нас обоих.

– Любой мужчина, который тебя сейчас увидит, будет на тебя так смотреть. – Он показал примерно в сторону моего выреза. – А как иначе?

Я почувствовала, как заливаюсь жаром, и сказала сквозь стиснутые зубы:

– Это Натэниел выбирал вещи, которые принес в больницу, а не я.

– Футболку и лифчик тоже он покупал? – спросил Олаф.

– Нет, – ответила я. – Это я сама.

Он пожал плечами:

– Тогда не вини мальчика.

– Так это одежда для свиданий, а я не думаю, что сегодня будет на это время.

– Мы пойдем охотиться на того вампира, который от нас ускользнул? – спросил он.

Я кивнула:

– Если сообразим, куда она могла деваться со своим слугой.

Он улыбнулся.

– Чего ты? – спросила я.

Уж очень тема нашего разговора не располагала к улыбке.

– Если все получится так, как я надеюсь, может, мне придется сказать твоему мальчику «спасибо».

Я покачала головой:

– Не поняла?

Эдуард тронул меня за руку, и я вздрогнула.

– Это и хорошо, что не поняла.

Он повел меня дальше по коридору, держа за локоть. Олаф остался на месте, глядя на нас с той же странной полуулыбкой на лице.

– Что такое? – спросила я Эдуарда.

Он наклонился поближе и заговорил быстро и тихо.

– Пока ты лежала без сознания, в палату зашел Олаф. Ты была измазана кровью, почти всю одежду с тебя срезали. Он тебя тронул, Анита. Врачи и охрана его отогнали, а я выслал из палаты, но…

Я споткнулась, потому что попыталась остановиться, а Эдуард вел дальше.

– Тронул – где?

– За живот.

– Не поняла… – начала я, и тут до меня дошло. – Он трогал раны?

– Да.

Эдуард остановился перед дверью. Я с трудом проглотила слюну – бьющийся в горле пульс и подступившая тошнота сильно этому мешали – и посмотрела туда, где остался стоять Олаф. Я знала, что на лице у меня написан страх, но ничего не могла сделать. А он прикусил нижнюю губу – жест бессознательный, такой жест, который делают от сильного душевного волнения, когда все равно, как ты выглядишь и кто на тебя смотрит. Потом он зашагал к нам, как киношный черный монстр – из тех, что выглядит как человек и человеком является, но разума человеческого в нем не осталось совсем.

Эдуард открыл дверь и провел меня внутрь. Очевидно, Олафа мы не дожидаемся – меня устраивает.

На пороге я споткнулась – Эдуард поддержал меня, и дверь закрыла от меня приближающегося Олафа. Двигался он так, будто каждая его мышца сама знала свое дело, почти как у оборотня. Его неудержимо тянуло к убийству.

Вид у меня, очевидно, был бледный, потому что Мика подошел обнял меня и шепнул прямо мне в шею:

– Что с тобой? – Он прижал меня к себе. – Ты вся дрожишь.

Я обхватила его руками, прижалась, как только могла. Объятие, когда будто стараешься раствориться в любимом. Иногда оно бывает сексуально, но иногда просто в мире что‑ то очень неправильно и нужно за что‑ то ухватиться. Вот я и ухватилась за Мику как за последнюю прочную вещь во всем мире, зарылась в него лицом, вдохнула запах его кожи. Он не стал переспрашивать, что со мной, а только обнял меня крепче в ответ.

И еще руки обняли меня сзади, еще одно тело прижалось ко мне, и мне не надо было открывать глаза, чтобы узнать Натэниела. Даже не нужно было слышать этот слабый запах ванили – мне было знакомо ощущение его тела. Ощущение, как они обнимают меня вдвоем.

И еще кто‑ то приблизился сбоку. Я повернулась – это была Черри, обнявшая каждого из мужчин за плечи. Я неожиданно заметила, что она теперь уже не выше Натэниела.

– Что случилось? – спросила она, тревожно глядя темными глазами.

Что я могла сказать? Что испугалась Олафа? Что меня корежит от мысли, что он гладил мои раны? Что меня интересует, не касался ли он выпирающей кишки, как мужчина касается груди? Что я хочу это знать и не хочу это знать?

Дверь у нас за спиной открылась, Эдуард кивнул мне и отошел к двери. Что‑ то тихо сказал, потом вышел, чтобы поговорить с Олафом наедине или чтобы на какое‑ то время его от меня увести. Но как бы там ни было, спасибо ему. Ну, конечно, я при этом осталась с другим помощником Эдуарда.

Я глянула через плечо Мики и руку Черри на кровать, где лежал мальчик. От боли в его лице появилось больше от того Питера, которого я увидела два с лишним года назад. Он был бледен и до ужаса юн среди этих трубок и мониторов. Я когда очнулась, увидела, что прицеплена ко всему, что как‑ то измеряло мои жизненные показатели. Насколько же серьезнее ранен он?

– Не могу объяснить, что не так.

Черри прищурилась.

– Попробую объяснить потом, обещаю.

Она нахмурилась, но шагнула в сторону, будто зная, что я сейчас буду делать. Наверное, действительно знала. То ли я как‑ то подалась в сторону кровати, то ли телом туда повернулась. Обычные люди это редко замечают, а оборотни – почти всегда.

Я снова обняла Мику, не так сильно, и он меня поцеловал. Нежно и целомудренно. Если бы Питер не смотрел, мы бы, может быть, поцеловались бы крепче, но он смотрел, а Эдуард в коридоре занимался большим и страшным Олафом. Я же осталась не с таким большим, но страшным в совсем другом смысле Питером.

Я обернулась через плечо к Натэниелу – он поцеловал меня в щеку, ладонью взял за другую и прижался лицом к моему лицу. Я повернулась так, чтобы он мог поцеловать меня крепче, но он поцеловал деликатно, по‑ джентльменски, как никогда раньше. Я отодвинулась, глядя на него озадаченными глазами. Он показал взглядом на кровать, и до меня дошло – и не дошло. Что‑ то в том, что Питер смотрит, заставило Натэниела вести себя прилично, но что и почему – я не поняла. Это же был поцелуй, а не невесть что.

Но я отпихнула эту мысль в толпу таких же, с которыми еще надо разобраться, а то много их накопилось. В какой‑ то клетке их надо пока что держать, чтобы не наваливалось сразу все, что я не могу понять.

Приглядевшись к Натэниелу, я заметила, что он оделся почти так же, как и одел меня, только футболка мужская и оружия на нем никакого нет. Выглядел он так, будто мы с ним в клуб собрались. Трудно предъявлять претензии к одежде человека, если на нем такой же наряд, как на тебе. И вообще одежда – мелочь по сравнению с тем, что меня ждало.

Я сделала глубокий вдох и вышла из круга успокаивающих рук. Вышла из круга теплоты навстречу очередной непонятности, которая как раз смотрела на меня карими глазами – островами на бледной коже лица. Питер не бледен от природы, как Эдуард или я, но сейчас побледнел. Потеря крови и боль очень этому способствуют.

Я шла к кровати – сейчас уж лучше лицом к лицу с Питером, чем с Олафом. Это я трусиха, или трус как раз Эдуард? Я точно знала, что ему куда проще прямо сейчас иметь дело с тысячей Олафов, чем с одним своим без пяти минут пасынком.

Лицо у Питера переменилось, когда он увидел, что я иду к нему. Боль у него не прошла, но его глаза тянуло не к моему лицу. И когда я оказалась рядом, у него в организме нашлось достаточно крови, чтобы покраснеть.

– Привет, Питер! – сказала я.

Он отвернулся, уставился в потолок. Очевидно, не доверял себе, что удержится и не будет смотреть на мою грудь, и не знал, как я на это отреагирую. Честно говоря, этого я тоже не знала.

– Я думал, ты ранена, – сказал он.

– Так и было.

Он посмотрел на меня, морща лоб:

– Но ты же на ногах. А я как из‑ под танка.

Я кивнула:

– Да, немножко даже сама себе удивляюсь.

Его взгляд снова опустился вниз. Олаф – маньяк и злобный тип, но в одном он был прав. Мужики будут глазеть – некоторые нарочно, чтобы быть грубыми, но не все. Некоторые, как Питер… ну, как будто моя грудь – магнит, а его взгляд – железо. Привлекает. Ох, поговорю я с Натэниелом насчет того, какую одежду в следующий раз подбирать. В смысле, в следующий раз, когда я окажусь в больнице без сознания. Я как будто и не сомневаюсь, что следующий раз будет. То есть если работу не сменю, стопудово будет.

Эта мысль меня всполошила. Я что, серьезно думаю оставить охоту за вампирами? На самом деле рассматриваю такой вариант?

Может быть, может быть.

Я покачала головой и пихнула эту мысль в ту же клетку с непонятностями. Очень, надо сказать, там уже полно было. Под завязку.

– Анита? – окликнул меня Питер.

– Прости, задумалась.

– О чем?

Он таки сумел глядеть мне именно в глаза. Хотелось погладить его по головке, хорошего мальчика, и конфетку дать. Что‑ то действительно странное у меня сегодня настроение.

– Если честно, задумалась, хочу ли я и дальше охотиться на вампиров.

Он сделал большие глаза:

– Ты что? Это же твоя работа!

– Нет, моя работа – поднимать зомби. А охота на вампиров предполагается побочным занятием. Иногда и с зомби можно пострадать, но охота на вампиров и одичавших ликантропов куда вероятнее приводит на больничную койку. Может, мне уже надоело видеть новые шрамы, приходя в сознание.

– А все‑ таки приходить в сознание – это хорошо, – сказал он слабым голосом.

Сейчас он уже не смотрел ни мне в лицо, ни мне в вырез. Он смотрел вдаль и будто видел что‑ то неприятное и переживал его снова – отчасти.

– А ты уже не думал, что очнешься, – сказала я сочувственно.

Он поднял ко мне лицо – большие глаза смотрели испуганно и потерянно.

– Да, я думал, что это оно. Думал… – Он замолчал и отвел глаза.

– Ты думал, что умрешь, – закончила я за него.

Он кивнул и вздрогнул – от этого движения ему стало больно.

– Я знала, что не умрем ни я, ни ты. Раны в животе болят дико и заживать могут очень долго, но при современных антибиотиках и правильном лечении редко бывают фатальными.

Он посмотрел на меня недоверчиво:

– И ты все это думала, когда засыпала от лекарств?

– Не совсем так. Но я много получала ран, Питер. Счет потеряла, сколько раз я теряла сознание и приходила в себя в больнице или в каком‑ нибудь еще худшем месте.

Я решила, что он опять уставился на мою грудь, но он спросил:

– Вот этот шрам у тебя на ключице, он откуда?

Еще один интересный побочный эффект выставления груди напоказ: выставляются еще и шрамы. Мою застенчивость больше смущала именно грудь, чем они.

– От вампира.

– Я думал, это укус оборотня.

– Не, вампира. – Я показала руки со всеми на них шрамами. – Почти все от вампиров. – Я тронула следы когтей на левой руке. – Вот этот – от ведьмы‑ оборотня. Она перекидывалась по заклинанию, а не от болезни.

– Я не знал, что есть разница.

– Разница в том, что заклинание не заразно и никак не связано с полнолунием. И никакие сильные эмоции тоже не вызывают перемены. Ее не будет, пока не наденешь соответствующий предмет. Обычно это меховой пояс.

– А от оборотней у тебя шрамы есть?

– Есть.

– Можно посмотреть?

Если честно, самые стойкие шрамы от когтей у меня на заднице. Почти незаметные. Габриэль – тот леопард, который их оставил, – считал это предварительной лаской перед тем, как изнасиловать меня перед камерой. Он был первым, кого я убила большим ножом из заспинных ножен. Надо мне будет придумать другой способ носить этот нож, пока не починят наплечную кобуру. Но есть у меня и новые шрамы, которые можно Питеру показать.

Чтобы вытащить футболку из штанов, пришлось повозиться, но почему‑ то мне не хотелось ничего расстегивать. Задрав рубашку, я показала Питеру новые раны.

Он издал удивленный звук:

– Этого не может быть!

Сказал он это почти шепотом. Потом протянул руку, будто хотел потрогать, и убрал ее – наверное, не знал, как я к этому отнесусь.

Я подошла к кровати ближе, он правильно понял это приглашение и провел пальцами по розовым шрамам.

– Могут исчезнуть совсем, могут остаться, – сказала я. – Станет ясно через пару дней – или недель.

Он убрал пальцы, потом ладонью провел по самой большой ране – там, где тигрица будто пыталась вырвать кусок мяса. Ладонь Питера накрыла ее целиком, пальцы вышли за пределы шрамов.

– Не может быть, чтобы такая рана зажила за… двенадцати часов не прошло. Ты из них?

– Ты хочешь спросить, не оборотень ли я?

– Да, – прошептал он будто по секрету.

Рука его ощупывала неровные шрамы.

– Нет.

Он дошел до края шрамов, разбегавшихся у пупка.

– Мне только что сменили повязки. Жуть смотреть. А у тебя все зажило.

Он взялся ладонью за мою талию сбоку, где шрамов не было. Ладонь легла мне на изгиб талии – достаточно большая уже была ладонь. И это застало меня врасплох: единственный из моих кавалеров, у кого размера ладони на это хватило бы, был Ричард. Казалось неправильным, что у Питера рука так велика, и это заставило меня отодвинуться и опустить рубашку. Питер смутился, чего я не хотела. Вдруг до меня дошло, что не надо было мне давать ему себя так трогать. Но меня это как‑ то не волновало и не смущало до этой минуты.

Он убрал руку и тут же потратил еще немного дефицитной крови на краску в лице.

– Прости, – промямлил он, не глядя на меня.

– Да все о’кей, Питер, ничего страшного.

Он взметнул на меня темно‑ карий взгляд:

– Если ты не оборотень, как у тебя так быстро все заживает?

Если честно, то скорее всего потому что я слуга Жан‑ Клода; но раз Дольф так рвется это узнать, лучше не сообщать тем, кто еще этого не знает.

– Я носитель четырех видов ликантропии. Мехом не покрываюсь, но носитель.

– Мне врачи сказали, что невозможно иметь более одного вида ликантропии. В том и смысл того укола – два вида ликантропии друг друга уничтожают.

Он замолчал и сделал глубокий вдох, будто слишком долгая речь его утомила. Я потрепала его по плечу:

– Питер, если больно говорить, так и не надо.

– Да все больно.

Он попытался устроиться на кровати получше, но оставил попытки – очевидно, это тоже было больно. Потом посмотрел на меня – и сердитое вызывающее лицо было как отражение того, прежнего, двухлетней давности. Тот мальчишка никуда не делся, он просто вырос, и у меня защемило сердце. Увижу ли я когда‑ нибудь Питера не в тот момент, когда он ранен? Подумала было просто так навестить Эдуарда… нет, это ни в какие ворота не лезет. Мы не того типа друзья, чтобы просто друг к другу в гости ездить.

– Я знаю, Питер. У меня тоже не всегда все так быстро заживало.

– Мика и Натэниел мне рассказывали тут про тигров‑ оборотней и про то, что значит быть ликантропом.

Я кивнула, не зная, что сказать:

– Да, они это знают.

– И у всех заживает вот так, как у тебя сейчас?

– У некоторых нет. У других еще быстрее.

– Быстрее? – удивился он. – Правда?

Я кивнула.

В глазах его мелькнуло что‑ то, чего я не поняла.

– Циско не выжил.

А, вот оно что.

– Да.

– Если бы он не бросился между мной и… тигрицей, она бы меня убила.

– Да, такие раны, как у Циско, тебе бы не вынести.

– Ты не споришь. Скажи, что я не был виноват.

– Ты не был виноват.

– Но он это сделал, чтобы меня спасти.

– Он это сделал, чтобы оба мои телохранителя дольше оставались живы. Чтобы дать время другим телохранителям прийти на помощь. Он сделал свою работу.

– Но…

– Питер, я там была. Циско делал свою работу, а не принес себя в жертву, чтобы тебя спасти. – Я не была на сто процентов уверена, что это правда, но продолжала говорить: – Я не думаю, что он вообще приносил себя в жертву. Оборотни так легко не погибают.

– Легко? Ему горло выдрали!

– Я видела, как оборотни и вампиры оправлялись от подобных ран.

Он посмотрел на меня недоверчиво.

Я перекрестила сердце и отдала бойскаутский салют.

Это заставило его улыбнуться:

– Ты же не была бойскаутом.

– Я даже герлскаутом не была, но говорю правду.

Я тоже улыбнулась – в надежде, что он будет улыбаться и дальше.

– Так залечивать раны – это было бы классно.

– Классно‑ то классно, да не совсем. Быть оборотнем – это имеет свои очень серьезные теневые стороны.

– Мика мне про некоторые говорил. Они с Натэниелом ответили мне на кучу вопросов.

– Это они умеют.

Он посмотрел мне за плечо – я проследила за его взглядом. Мика и Натэниел предоставили нам максимальное уединение, которое только могли, не выходя из комнаты. Сейчас они тихо разговаривали, Черри вышла. Я даже не слышала когда.

– Врачи уговаривают меня принять укол, – сказал Питер.

Я кивнула:

– Знаю.

– Что бы сделала ты? – спросил он.

Я покачала головой:

– Если ты достаточно взрослый, чтобы спасать мне жизнь, то ты и достаточно взрослый, чтобы сам решать.

Его лицо чуть‑ чуть сморщилось: не так, будто он собирается плакать, а как будто ребенок в нем изнутри выглянул. Это у всех подростков так бывает? Только что был взрослый, и вдруг хрупкий и ранимый, как он же в раннем детстве?

– Я только спросил твоего мнения.

Я покачала головой:

– Я бы посоветовала позвонить твоей маме, но Эдуард не хочет. Он говорит, что Донна была бы за укол.

– Была бы.

Голос был обиженный, лицо хмурое. В четырнадцать у него очень легко менялись настроения; очевидно, в шестнадцать он изменился не до конца. Интересно, как управляется Донна с этим повзрослевшим сыном.

– Я тебе скажу, что Эдуарду сказала: по этому вопросу я свое мнение говорить не буду.

– Мика сказал, что я могу не получить тигриную ликантропию, даже если не соглашусь на укол.

– Он прав.

– Он сказал, что пятьдесят пять процентов привитых не заболевают ликантропией, но сорок пять процентов заболевают. Причем той, которая им вводится. Если получу укол и заболею тем, что мне ввели, это значит, что если бы я ничего не делал, то ничем бы и не заболел.

– Я не знала точной статистики, но Мика наверняка знает.

– Он сказал, что по работе должен такое знать.

Я кивнула:

– Он к своей работе в коалиции относится так же серьезно, как мы с Эдуардом относимся к своей.

– А Натэниел говорит, что он – исполнитель экзотических танцев. Это правда?

– Правда.

– То есть он стриптизер? – спросил Питер, понизив голос.

– Да, – ответила я, сдержав улыбку. При всех потрясающих событиях в жизни Питера его сейчас смущало, что мой бойфренд – стриптизер. Тут до меня дошло, что он может и не знать про меня и Натэниела, то есть не знать, что Натэниел – мой бойфренд. Хотя нет, мы же поцеловались, когда я вошла… но ведь и Черри подошла обниматься… ладно, не время сейчас разъяснять ему мою личную жизнь.