Лорел Гамильтон 18 страница

Он взял на себя управление этой энергией, и я бы, может, остановилась, но было поздно останавливаться. Мы питались от лебедей, от них от всех. Невероятно много силы, невероятно много жизни. Мы выедали их энергию, и они спотыкались, пошатывались, сползали по стене, но никто не пытался сопротивляться – они просто сдавались. Армия трофеев, армия еды, величественный поток энергии.

Ричард пришел в себя – я ощутила, как распахнулись у него веки, как он закашлялся, пытаясь вытолкнуть из глотки трубку. Жан‑ Клод меня от него отвлек отчасти, чтобы я хотя бы не задыхалась вместе с ним. Вокруг Ричарда сгрудились белые халаты, он задергался, стал вырываться.

А потом была ночь, и луна, и крылья, сильные крылья, бьющие воздушный простор. Ardeur пронзил эти крылья как пущенная в сердце стрела. Миг – и перья с крыльями превращались в человека, падающего на землю. Ardeur забрал его силу, выпил бледное тело и темные волосы, и падающий сгорал в смешении радости и ужаса. Сила Ричарда полыхнула через меня, насквозь и накрывая с головой приливом жара и электричества. Он коснулся падающего и просто мыслью велел ему: «Перекинься», вызвал его зверя, энергию, покрывшую его тело перьями, превратившую руки в крылья, и человек успел раскинуть их и спланировать над верхушками деревьев. Листья хлестнули нас по ногам, но отчаянно бьющие крылья уже начали набирать высоту. Нет, не отчаянно – неподходящее слово для этой плавной, мускулистой силы. И когда мы ощущали уже только ветер и простор, мы его оставили, и какой‑ то миг я видела только лицо Ричарда, его грудь, покрытую заживающими на глазах шрамами – и снова я оказалась на узкой кровати, и надо мной был Донован, изогнувшийся надо мной и вцепившийся мне в запястья так, будто я была последней надежной опорой в распадающемся мире. Глаза его были закрыты, кровь капала изо рта, распускаясь на моем теле красными цветами.

– Донован, – шепнула я его имя.

Он открыл глаза – они были сплошь чернота, не глаза человека. Запрокинув голову, Донован вскрикнул, и это был нечеловеческий крик, высокий и жалобный. От него у меня сердце застыло в горле. Я только успела подумать: «Я его ранила», – и тут же он стал снова и снова вбиваться в меня, будто и не было у нас только что такого секса. Но прежде он был нежен и осторожен – а сейчас ничего нежного не было. Я снова свалилась в оргазм, вопя и дергаясь, а он сжимал мне руки крепко, до синяков, удерживал на месте, разгоняясь все сильнее и сильнее, отрывисто дыша, и перья колыхались вокруг него нимбом белого света. На секунду мелькнула у меня мысль: «Ангел», а потом в мире остались только перья, оглаживающие меня и накрывающие меня, как одеяло. Он снова вскрикнул, снова вызвал у меня оргазм – перья слепили меня, гладили, не давали дышать. Руки у него исчезли, освободив мои, но куда я ни тянула их, всюду были только перья и кости слишком тонкие для человеческих. Огромные крылья взбили надо мной воздух, наконец‑ то я увидела грациозную длинную шею, голову, клюв. Меня заклинило в центре бури из перьев и крыльев – он изо всех сил хотел взлететь. Я закрыла лицо локтями, потому что лебедь может ударом крыла сломать кость взрослому мужчине. Потом он взлетел, почти паря, но слишком низкий тут был потолок – он рухнул на пол.

Я осталась лежать, измочаленная, запыхавшаяся, и сердце стучало в груди молотом. На животе у меня лежало одинокое перо длиннее моей ладони. Я смогла приподняться – перо, взмывая и оседая, опустилось мне между ног и легло рядом с брошенным презервативом. Другой одежды на нем во время секса не было.

Во мне прозвучал голос Жан‑ Клода:

– Je t’aime, ma petite, je t’aime.

– Я тебя тоже люблю, – шепнула я.

Наступил рассвет, и я почувствовала смерть Жан‑ Клода. Мое чудо, мой возлюбленный покинул меня. Я услышала звук упавшего наземь тела – Реквием рухнул грудой черного плаща. Кто‑ то из охранников успел подхватить Лондона и опускал его на землю несколько бережнее. Вампиры умерли на день – все умерли. У нас остались часы дневного света – найти арлекинов и всех их перебить. Не знаю, этого ли хотели бы Жан‑ Клод и все другие вампиры, но они до наступления темноты отключились. Был день, и главными стали люди. А я, благодаря Жан‑ Клоду, была среди них главной в этом городе. Из‑ за отвращения Ричарда к самому себе охрана будет слушаться меня, а не его. Ну, конечно, кроме волков. Волки верны ему, но это меня устраивает – мне нужны профессионалы, а не талантливые любители. Мне нужен Эдуард и кто там еще с ним. В данный момент меня устраивал любой сотрудник Эдуарда, который может справиться с этой работой.

На самом деле – не любой сотрудник. Одного из них я хотела отослать обратно к мамочке. Другому – всадить пулю в лоб или в сердце. Он – человек, так что и туда годится, и туда.

Наконец‑ то я оделась для боя – никогда в голом виде у меня не получалось хорошо драться. И перед Эдуардом мне уж очень было бы неудобно ходить голой, тем более при его «сотруднике».

– Ты, блин, каким местом думал? – заорала я на Эдуарда. Ага, совершенно базарная ссора.

Эдуард посмотрел на меня с непроницаемым, пустым и безмятежным лицом. С таким лицом он убивал тех, чье убийство не приносило ему радости.

– Олаф – отличный солдат для этого задания, Анита. Обладает всеми нужными навыками: разведчик‑ нелегал, владеет любым оружием, какое ты только можешь назвать, мастер рукопашной – а со взрывчаткой работает лучше меня.

– А еще он серийный убийца, предпочитающий миниатюрных брюнеток. – Я хлопнула себя ладонью по груди. – Среди твоих знакомых такие есть?

Он выдохнул воздух. Будь это кто другой, я бы сказала – вздохнул.

– Он отлично для этой работы подходит, Анита, ручаюсь. Но это не был мой выбор, строго говоря.

Я перестала расхаживать из угла в угол и остановилась перед ним. До того я выгнала из палаты всех, кроме Мики, который принес мне собранный для меня чемоданчик. Мужчина, который может мне собрать в чемоданчик одежду и оружие, меня восхищает. А когда я вышла в холл и увидела там Олафа и Питера, я вернулась в палату, выгнала Мику и попросила Эдуарда зайти.

– Что значит – не твой выбор, строго говоря? Ты только что сказал, что его квалификация как раз подходит для этой работы.

– Подходит, но неужто ты думаешь, что я бы привез его хотя бы на сотню миль к тебе, Анита? Олафу ты нравишься, как никогда я не видел, чтобы ему нравилась женщина. У него есть шлюхи и есть жертвы, но то, что он к тебе чувствует – это другое.

– Ты хочешь сказать, что он меня любит?

– Олаф не любит никого. Но что‑ то он к тебе чувствует.

– Эдуард, он хочет вместе со мной играть в серийного убийцу.

Эдуард кивнул:

– В прошлый раз, когда вы виделись, вы убили вместе вампира. Ты его обезглавила, а он вырезал сердце.

– Откуда ты это знаешь? Ты тогда лежал в больнице, стараясь не умереть.

– Узнал потом от местных копов. Их дрожь пробирала от того, как вы изрубили этого вампира. И они сказали, что вы оба очень здорово умеете разделывать тело.

– Я – законный ликвидатор вампиров, Эдуард. Это моя работа.

Он снова кивнул:

– А Олаф – почти всю свою взрослую жизнь ликвидатор в спецоперациях.

– Его работа у меня не вызывает возражений, Эдуард. Мне не нравится его хобби.

– Хобби? То, что он серийный убийца, ты называешь «хобби»?

Я пожала плечами:

– Я думаю, он сам так считает.

Эдуард улыбнулся:

– Вполне возможно, что ты права.

– Нечего лыбиться. Ты мне намекаешь, что не хотел его на эту работу брать. Так за каким хреном ты его взял?

Лицо его стало серьезным:

– Он хотел сам поехать в Сент‑ Луис тебя увидеть. – Эдуард четко взял голосом слово «увидеть» в кавычки. – Я ему сказал: если он к тебе близко подойдет, я его убью. Он поверил, но сказал, что если когда‑ нибудь ты позовешь меня на помощь снова, я беру его с собой. А если нет – он поедет сам, а после посмотрит, убью я его или нет.

– После? Это после чего?

Эдуард посмотрел на меня своими синими глазами, и даже у него я еще таких холодных глаз не видела.

– Так он что приехал, меня убивать?

– Он не убивает женщин, Анита. Он их разделывает.

Меня передернуло – я видела Олафа на месте преступления серийного убийцы. Не его собственного преступления – он тогда помогал Эдуарду и мне найти другого серийного маньяка. Но жертва была превращена в груду мяса. Редко когда мне приходилось видеть проделанные с человеком такие ужасы. Олаф смотрел на это, и на лице его было сексуальное выражение, будто ничто не могло завести его так, как лежащее на столе месиво. Он смотрел на меня и мечтал о сексе, но не просто без одежды, а представлял себе, какова я буду без кожи. Люди меня уже, как правило, напугать не могут. Но Олафа я боюсь.

Эдуард сказал:

– Анита, у тебя такой вид, будто ты призрака увидела.

– Я бы лучше увидела призрака, чем его.

Он снова улыбнулся:

– Лучше бы призрака увидела. Все время забываю, Анита, что ты не просто симпатичная мордашка.

– Лыбишься, да? А я еще и близко не кончила с тобой ругаться.

– Я не мог не пригласить Олафа на игру. Так я мог взять с него слово, что он будет за собой следить.

– Что значит «за собой следить»?

– Никаких серийных убийств на твоей территории. Точка.

– Значит, я тоже исключена из меню?

– Он рвется помочь тебе крушить твои стандартные жертвы. Вампиров. Даже поможет тебе людей убивать, если надо – так он сказал.

Я поежилась, потирая руками бицепсы, сжимаясь так, что пистолет в наплечной кобуре вдавился слегка в грудь, и от этого дискомфорта мне стало лучше. Я не беспомощная жертва. Пусть у Олафа шесть футов да тренированные мышцы – я быстрее и сильнее обычного человека из‑ за вампирских меток Жан‑ Клода. Но я все равно достаточно хорошо понимаю физические возможности, чтобы знать: Олаф очень опасен. Он псих, обученный убивать. Мне это казалось нечестным преимуществом.

– Ты думаешь, он приехал бы сам, если бы ты не дал ему слово?

– Да. – Эдуард не улыбнулся, он был серьезен абсолютно, как редко бывало. – Я бы никогда не позвал его на то дело в Нью‑ Мексико, если бы предвидел, что мне понадобится твоя помощь. Прошу тебя, поверь, что меньше всего на свете мне хотелось его с тобой знакомить. Я знал, что это будет катастрофа. Я только не ожидал, что ты его… очаруешь. Не знал, что на этой планете есть женщина, которая может вызвать в нем чувство, близкое к… – Он поискал слово, не нашел. – Он хочет тебе помочь в охоте и уничтожении этих вампиров.

– Не хочу я, чтобы он тут был, Эдуард.

– Знаю, но это был наилучший компромисс, которого я мог от него добиться, Анита. Я на самом деле надеялся, что его не будет в стране, что он где‑ нибудь настолько далеко, что к его возвращению фейерверк уже кончится. Он взял себе работу в одном ведомстве – тренировать новые антитеррористические группы инфильтрации. Работа более чем для него – он говорит на большем числе языков Ближнего Востока, чем я, – но на этой работе ему свои позывы не утолить.

– В смысле, никого не убить.

Он кивнул.

– Зачем он брал работу, которая не дает ему никого крошить?

– Потому что он знал: если он уедет из страны, то не вернется вовремя, когда я буду тебе нужен в Сент‑ Луисе.

Я вытаращилась на Эдуарда:

– То есть Олаф взял нежелательную работу, только чтобы быть ближе ко мне?

– Ты правильно поняла. Этот весь год с хвостиком – наверное, самый долгий период, когда он никого не убивал. Если бы меня спросили, я бы сказал, что ему столько не вытерпеть.

– Откуда ты знаешь, что не убивал?

– У него договор с нашим правительством: на американской земле он серийных убийств не совершает. Пока он этого правила придерживается, на остальное его начальство смотрит сквозь пальцы.

Я снова обхватила себя руками:

– Эдуард, я не просила Олафа быть хорошим мальчиком.

– Я знаю, Анита.

– И почему же тогда меня так пугает тот факт, что он вел себя хорошо ради шанса играть со мной в одной команде?

– Потому что ты не дура.

– Вот объясни мне, почему он ради меня идет на такие усилия – а у меня от этого мороз по коже?

– Анита, он псих. Это значит, что когда он среагирует на женщину – непредсказуемо. Ты ему нравишься так, как я никогда у него не видел. Но у него для женщин высокие требования.

– Это как?

– Это так, что когда он тебя видел почти два года назад, ты не спала с кем попало. Теперь спишь. Я несколько тревожусь, что это может изменить его мнение о тебе.

– Он убивает потаскух, – сказала я бесцветным голосом.

– Я не назвал тебя потаскухой.

– Ты сказал, что я сплю с кем попало.

– У тебя с полдюжины постоянных любовников, и только что у тебя был секс с новым. Предложи мне другую формулировку.

Я задумалась над этим, потом покачала головой и чуть не улыбнулась.

– Забитая под завязку бальная карточка. Эдуард, черт с ним: да, я сплю с целой кучей мужиков… – Это меня навело на новую мысль: – Черт, ведь Питер был в холле, пока мы тут с Донованом…

Сама почувствовала, как краснею, но ничего не могла сделать.

– Я так понимаю, что ты сильно вопишь?

Я глянула на него очень недружелюбно.

– Извини, но Питер смутился. Что еще ты хочешь от меня услышать?

– Зачем ты его привез? Скажи, какого черта ты его в эту опасную кашу втянул?

– Если коротко: потому, что у нас всего несколько часов на поиск этих гадов.

– Согласна, что у нас время поджимает, но ты должен объяснить, почему Питер здесь. Я не могу просто так взять его с нами на вампиров, Эдуард. Господи, ему же всего шестнадцать.

– Телефонный разговор, твой с ним. Он знал, что ты в беде. Сухой остаток: хочет вернуть долг. Ты спасла его – он хочет принять участие в твоем спасении.

– Меня не надо спасать. Мне нужно помочь кое‑ кого убить. Я не хочу, чтобы Питер учился убивать. Я видела, как он убил женщину, которая его изнасиловала. Превратил ее лицо в красную подливу. – Я мотнула головой и снова стала ходить из угла в угол. – Как ты мог его привезти, Эдуард?

– Если бы я оставил его дома, он бы поехал за мной. Он знал, куда я еду, и это был единственный способ за ним присмотреть.

– Это не способ. Мы не можем делать работу и нянчить младенца одновременно. Они чуть не убили нас троих: Ричарда, Жан‑ Клода и меня. А нас убить очень непросто, Эдуард. Эти ребята отлично знают дело, до жути хорошо знают. И ты хочешь, чтобы у Питера первая работа была против таких страшных противников?

– Не хочу, – ответил Эдуард. – Но у меня был выбор: брать его с собой или дать ему добираться самому.

– Ему шестнадцать, Эдуард. Ты – его отец. Ты сказал бы «нет» и заставил бы его послушаться.

– Я еще не женат на его матери, Анита. Я ему не официальный отчим.

– Он в тебе видит отца.

– Не тогда, когда не хочет.

– Что это значит?

– Это значит, что у меня иногда нет той власти, которую имел бы над ним его настоящий отец. Значит, что я всегда думаю: будь он мой с самого начала, был бы он такой же, как сейчас, или все же другой.

– Он сидит сейчас в холле, вооруженный. У него больше одного ствола и не меньше одного ножа. И носит он их так, что виден опыт. Чему ты его учишь, Эдуард?

– Тому, чему учит своего сына каждый отец.

– Чему же?

– Тому, что знает сам.

Я уставилась на него, понимая, какой тихий и растущий ужас написан у меня на лице.

– Эдуард, нельзя же делать из него твою копию в миниатюре!

– Анита, после того нападения он все время был напуган. Психотерапевт говорил, что обучение боевым искусствам, умению за себя постоять ему поможет. И помогло. Через какое‑ то время у него прекратились кошмары.

– Учиться умению постоять за себя – это совсем не то, что стоять сейчас там в холле и слушать. В его глазах уже нет прежней невинности. Нет… да хрен его знает, как назвать чего там нет или чего там не должно быть, но мне эта перемена знакома.

– Именно так смотрят глаза у тебя, Анита. И у меня.

– Он не такой, как мы, – возразила я.

– Он два раза убивал.

– Убил оборотня, который растерзал его отца и разорвал бы их всех. Убил женщину, которая его изнасиловала.

– Приятно думать, будто важна причина, по которой ты отнимаешь жизнь. Для чего‑ то, конечно, важна, но той перемене, которая при этом происходит в тебе, абсолютно на это плевать, Анита. Ты либо убиваешь и спишь спокойно, либо нет. Питера не мучает убийство, его мучает, что та гадина с ним сделала. Мучает факт, что он не смог защитить сестру.

– Бекки никто не насиловал.

– Слава богу, нет, но рука иногда ее подводит, ей все время надо упражнения делать. Пальцы работают не на сто процентов.

– Человек, который ее пытал, мертв, – сказала я.

Эдуард глянул на меня холодной синевой глаз:

– Ты его убила вместо меня.

– Ты как‑ то занят был.

– Да, я умирал.

– Но не умер.

– Был так к тому близко, как никогда раньше. Но я знал, что ты спасешь детей. И сделаешь все как надо.

– Эдуард, вот этого не надо.

– Чего именно?

– Не надо на меня переваливать часть ответственности за прерванное детство Питера.

– Анита, он не ребенок.

– Но он и не взрослый.

– Как ему вырасти, если никто ему не покажет, как?

– Эдуард, мы выступаем против таких опасных вампиров, с какими нам еще не приходилось воевать. У Питера просто не может быть еще такой квалификации. Не может быть того уровня, сколько бы ты его ни учил. Если ты хочешь, чтобы его убили – ладно, он твой ребенок, но я в этом не участвую. Не буду помогать тебе устраивать его гибель в дурацком мачистском обряде инициации. Не буду, ты понял? И тебе не позволю. Если ты не можешь его отослать домой, могу я.

– Как? – спросил он.

– Что значит как? Скажу ему, чтобы уматывал домой к этакой матери, пока его не ухлопали.

– Он не поедет.

– Я ему смогу показать, что его крутизны тут не хватает.

– Анита, не унижай его. Пожалуйста.

Вот это «пожалуйста» меня добило.

– Ты предпочтешь, чтобы его убили, чем чтобы унизили?

Эдуард проглотил слюну так шумно, что я услышала. И отвернулся, скрывая лицо – не слишком хороший признак.

– В шестнадцать лет я бы предпочел смерть унижению от любимой женщины. Ему шестнадцать, и он мужчина – не делай этого, Анита.

– Чего? Повтори‑ ка…

– Ему шестнадцать, и он мужчина. Не унижай его.

Я подошла к нему, зашла с другой стороны, чтобы он посмотрел мне в глаза:

– Я не про это.

Эдуард повернулся ко мне, и в его глазах читалась настоящая мука.

– Боже мой, Эдуард, в чем дело?

– Психотерапевт сказал, что такое событие, которое с ним произошло, как раз в момент пробуждения сексуальности, может оказаться определяющим.

– И что это значит?

– Это значит, что в его представлении секс и насилие полностью перемешались.

– О’кей, поточнее: что это значит конкретно?

– Это значит, что у него были две девушки за этот год. Первая – идеальная. Тихая, почтительная, хорошенькая. Смотрелись как ангелочки.

– И что случилось? – спросила я.

– Как‑ то позвонили его родители и спросили, что за псих наш сын, что так грубо поступил с их дочерью.

– Грубо – это как?

– Обычным образом. Она была девственницей, и они слишком поторопились, без прелюдии.

– Случается, – сказала я.

– Но девочка утверждала, что когда она ему крикнула, что больно, он не перестал.

– Ну, тут я бы сказала: «Раньше надо было кричать».

– Я тоже так подумал – до второй девушки. Вот это была оторва. Настолько стерва, насколько первая ангелом была. Шлялась с кем попало, и все это знали. Она с Питером порвала – сказала, что он фрик. Сама‑ то она точно фрик: кожа, шипы и пирсинг, причем не просто напоказ. Она сказала, что он ей сделал больно.

– Что сказал Питер?

– Сказал, что не делал ничего такого, о чем она его не просила.

– А это что значит?

– Хотел бы я знать.

– Он тебе не стал говорить?

– Нет.

– А почему?

– Я думаю, дело в грубом сексе. Думаю, ему неловко об этом говорить, или то, что они делали, достаточно плохо, чтобы он подумал, будто я его сочту извращенцем. А он не хочет, чтобы я так думал.

Я не знала, что сказать, потому промолчала. Иногда ничего лучшего не придумаешь. А потом мне пришла в голову мысль, которую я решила высказать:

– Если ты любишь грубый секс, это еще не значит, что ты извращенец.

Он глянул на меня.

– Не значит, – повторила я и почувствовала, что краснею.

– Это не мое, Анита. Просто меня это не волнует.

– У каждого есть нечто свое, что его заводит, Эдуард.

– И грубость на тебя оказывает такое действие?

– Иногда.

– У ребенка, подвергшегося насилию, реакция может быть самая разная, Анита. Среди вариантов есть два таких: ребенок отождествляет себя с насильником и сам становится насильником, либо принимает на себя роль жертвы. Питер не принял на себя роль жертвы, Анита.

– Что ты хочешь этим сказать, Эдуард?

– Еще не знаю. Но его психотерапевт сказал, что он отождествляет себя и со своим спасителем – с тобой. У него, кроме насильника и жертвы, есть еще один вариант – ты.

– Это как это – у него есть я?

– Ты его спасла, Анита. Ты сорвала с него путы и повязку с глаз. У него только что был первый в жизни секс, а когда он открыл глаза, увидел тебя.

– Это же было изнасилование!

– Все равно секс. Можно притворяться, что это не так, но от правды не уйдешь. Пусть здесь главное – подчинение и боль, но секс остается сексом. Я бы об этом забыл, сделал бы так, будто этого и не было, но не могу. И Донна не может. И врач не может. И сам Питер не может.

У меня жгло глаза – нет, черт побери, не буду я плакать. Но мне вспомнился четырнадцатилетний мальчик – его насиловали перед камерой, а я должна была смотреть. Они тогда это сделали, чтобы я сделала, что они хотели. Показали мне, что если я откажусь, пострадаю не только я. Я тогда не смогла защитить Питера – спасла его, но поздно. Вытащила, но уже после того.

– Я не могу его спасти, Анита.

– Мы же его уже спасли – насколько это было возможно, Эдуард.

– Нет, это ты его спасла.

До меня дошло, что этой фразой Эдуард обвиняет и себя. Значит, мы оба не смогли его защитить.

– Ты был занят – спасал Бекки.

– Да, но то, что эта стерва сделала с Питером, все равно случилось. Это в нем, в его глазах. И я не могу ничего сделать. – Он сжал кулаки. – Ничего сделать не могу.

Я тронула его за руку – он вздрогнул, но не отодвинулся.

– Такие вещи не исправляются, Эдуард, – разве что в телевизионных комедиях положений. А в жизни – нет. Можно облегчить, смягчить, но устранить – нет. В жизни все не так просто.

– Я его отец – другого у него нет, по крайней мере. Если я не исправлю, кто исправит?

– Никто, – ответила я и покачала головой. – Иногда приходится мириться с утратой и жить дальше. Питер был травмирован, но не сломан насовсем. Я с ним говорила по телефону, я видела его глаза. Видела, что он становится личностью, и это личность сильная и хорошая.

– Ну уж. – Он засмеялся несколько резко. – Я его учу только личным примером, а меня хорошим не назовешь.

– Достойным.

Он задумался, потом кивнул:

– Достойным – да. Согласен.

– Сила и достоинство – это неплохое наследство, Эдуард.

Он посмотрел на меня:

– Наследство?

– Да.

– Не надо было мне привозить сюда Питера.

– Не надо было, – согласилась я.

– Он по квалификации для этой работы не подходит.

– Не подходит.

– Но тебе нельзя отсылать его домой, Анита.

– Ты действительно предпочел бы его смерть унижению?

– Если ты его унизишь, это его разрушит, Анита. Уничтожит ту часть его существа, которая хочет спасать людей, а не делать им больно. После этого, боюсь, останется хищник, который учится охоте.

– Откуда у меня такое чувство, что ты чего‑ то недоговариваешь?

– Я же тебе сказал, что это сухой остаток.

Я кивнула, потом покачала головой:

– Знаешь, Эдуард, если это сухой остаток, то не знаю, выдержали бы мои нервы полную версию.

– Будем держать Питера в задних рядах, насколько сможем. Ко мне едут еще люди, но не уверен, что они успеют. – Он глянул на часы. – Время поджимает.

– Тогда давай работать.

– С Питером и Олафом? – спросил он.

– Он твой сын, а Олаф драться умеет. Если он сорвется с нарезки, мы его убьем.

– В точности моя мысль, – кивнул Эдуард.

Я не хотела поднимать эту тему, видит бог, не хотела, но не смогла удержаться. Я же девушка в конце‑ то концов.

– Ты говорил, что Питер в меня влюблен?

– Я не понял, услышала ты или нет.

– Я понимаю, кажется, отчего он втрескался. Я его спасла, а своего спасителя обожаешь, как героя.

– То ли втрескался, то ли обожание героя, но ты вот что не забывай, Анита: это самое сильное чувство к женщине за всю его жизнь. Может, это и не любовь, но если ты никогда ничего сильнее не чувствовал, как тебе понять разницу?

Ответ тут был простой: никак. Просто этот ответ мне не нравился, ну никак не нравился.

Питера я сперва не узнала – потому что он вымахал, как бывает у подростков иногда. Когда мы виделись последний раз, он был чуть выше меня. Сейчас он был чертовски близок к шести футам. В прошлый раз волосы у него были каштановые, сейчас потемнели почти до черных. Не от краски – просто детские волосы сменились взрослыми. Он раздался в плечах и выглядел старше шестнадцати лет, если смотреть только на развитие мышц, но лицо не успевало за телом. Оно все еще было юным, не совсем законченным, – если в глаза не смотреть. Они могли быть юными и невинными, а через секунду – старыми и безнадежно циничными. И без того было бы достаточно напряженно видеть Питера в этих обстоятельствах, а тут еще и краткая речь Эдуарда спокойствия мне не добавила. Я теперь искала признаки того, чего боялся Эдуард: что Питер – подрастающий хищник. Если бы не его предупреждение, заметила бы я этот взгляд, этот жест? Стала бы в него всматриваться, выискивая этот вывих души? Может, и стала бы. Но Эдуарда я сейчас ругала последними словами за то, что он навел мои мысли на это. Ругала долго и громко – про себя.

Питер не был Питером Парнелллом, он был Питером Блэком. И даже удостоверение личности было у него на эту фамилию. И еще возраст в нем был проставлен восемнадцать. Отлично сделан был документ. Мы с Эдуардом собирались с та‑ аким энтузиазмом обсуждать опыт обучения Питера – если только его не убьют прямо сейчас. Вот это и была реальная опасность от пребывания здесь Питера: нам с Эдуардом надо сосредоточиться на противнике, а мы оба будем тревожиться за Питера. Будем, куда денемся? А это сильно помешает упомянутой сосредоточенности. Может, я смогу убедить Питера остаться вне акции, сказав, что из‑ за него могут убить нас обоих? Тем более, что это вполне может быть правдой.

Олаф стоял у дальней стены в кольце охранников. Они его пока не разоружили, но после моей реакции на него он им совсем не нравился. А может, дело в том, что он выше Клодии, отчего опасно близок к рубежу в семь футов. Далеко не тощий, но я видала его без рубашки и знаю, что под этой бледной кожей ничего нет, кроме мышц, а их много. И мышцы поджарые, такие, которые умеют быстро двигаться. Даже когда он стоял спокойно, ощущался в нем какой‑ то потенциал, от которого волосы на шее дыбом становились. Он был все так же абсолютно лыс, с темной тенью едва заметной бороды на подбородке и усов под носом – Олаф был из тех мужчин, которым приходится бриться два раза в день. Глаза посажены так глубоко, что кажутся двумя пещерами – темные дыры на бледном лице. Брови над ними черные. Одет в черное как и два года назад – черная футболка, черная кожаная куртка, черные джинсы и черные ботинки. Я спросила бы, есть ли у него в гардеробе какой‑ нибудь иной цвет, но не стоит его дразнить. Во‑ первых, он не любит, когда его дразнят; во вторых, как бы он не посчитал это заигрыванием с моей стороны. Не настолько я понимаю Олафа, чтобы с ним заводиться.

Он пытался в круге охранников держаться нейтрально, но что‑ то было в нем такое, что полной нейтральности мешало. Обычно про серийных убийц соседи говорят: «Такой был милый человек» или «Такой хороший мальчик», «Кто бы мог подумать». Олаф хорошим мальчиком не был никогда. Я видела, как он исчез ночью прямо на голом поле – как по волшебству. Ничего сверхъестественного, военное обучение. Эдуард его называл призраком для спецопераций, и я увидела, что это значит. Я знала, что вся эта гора мускулов умеет растворяться в ночи. Вот чему я не верила – что он умеет притворяться безобидным и работать под маской. Такую работу умел делать Эдуард, и этим он славился. Но Эдуард в своем уме, а Олаф – псих. Психам трудно слишком долго сдерживаться, чтобы не выделяться среди нормальных.

Он глянул на меня своими глазами пещерного жителя. Я вздрогнула – не смогла сдержаться, а он улыбнулся – ему понравилось, что я испугалась. Очень понравилось. Мой инстинкт самосохранения кричал: Убей его на месте! И нельзя сказать, чтобы я сама так уж была не согласна.

– Нам нужны бойцы, – сказал Эдуард в мою сторону.