СТРАНИЦЫ ПРОШЛОГО

Давно отгудели дни моей безрадостной юности, но не забываются пережитые в те годы гнетущие лишения и чувство бесправия.

Слобода, Котельва, где я родился в 1887 году, расположена на территории Полтавщины, живописного края, не раз воспетого поэтами. Как и некоторые другие села центральной части Левобережной Украины, слобода была заселена далекими потомками запорожских казаков. Быт и обычаи людей, даже фамилии, имели какой-то особый украинский колорит, напоминающий утонувшие в вечности времена борьбы казацкой вольницы с польской шляхтой, турецкими янычарами и хищными степняками.

В Котельве насчитывалось несколько тысяч дворов. Издали ее безошибочно можно было узнать по башням семи церквей, возвышавшихся над прибрежными ивами, и в крестьянских хижинах, которые ныряли вокруг в зеленых садах. Несмотря на приятную для глаз картину, постороннему человеку трудно было представить, в каких невероятных лишениях в этих беленьких домах живут люди от дня рождения и до самой смерти.

В нашей семье было двенадцать душ: дед, баба, отец, мать, пять братьев и три сестры. На всех детей была одна пара сапог, и зимой нам приходилось больше сидеть в доме. Долгими вечерами и малые и взрослые любили слушать рассказы нашего деда Дмитрия. Прожил он на свете сто пять лет и знал много интересного. Изведав с детства злой судьбы безземельного крепостного, попал в рекруты, служил в Санкт-Петербурге; участвовал в баталиях против горцев Шамиля на Кавказе, ходил, «по царскому указу», в ненавистный Венгерский поход, оборонял Севастополь. Затаив дыхание, слушала детвора воспоминания старого воина, всегда проникнутые любовью к родному краю и о его простых людях.

Как я подрос, послали меня в церковноприходскую школу. Помещалась она в церковной сторожке. Во всю длину комнаты стояли столы. По одной стороне сидели ученики первого года обучения, по другую — третьего, а посередине — второго. Учил поп, который, так сказать, ведал всем образованием на селе. Бывало только кто из нас зазевается или начнет шалить — сразу же страшная рыжая, поросшая шерстью, поповская рука давала звонкую оплеуху и хватала свою жертву за ухо.

Учился я хорошо, и поп посоветовал отцу послать меня в министерскую двухклассную школу. Окончив ее, ученик получал право сдавать экзамены на звание народного учителя. Отец, конечно, не мог этого сделать. Семью заедала нужда, и он вынужден был отдать меня, одиннадцатилетнего парнишку, служить за харчи в магазин Фесака — торговца железоскобяными товарами.

Должность «мальчика на побегушках» — дело нерадостное, к тому же, хозяин никому ничего не доверял. Он постоянно проверял и мою честность, особенно первого года. Раскидает, бывало, тут и там монеты по пятнадцать да двадцать копеек и следит, возьму я их или нет. Найденное я до копейки отдавал своему «кормильцу» или его жене. И к работе относился добросовестно, своевременно и бережно делал все, что от меня требовали: мыл пол в магазине, возился по хозяйству. Такое усердие нравилось хозяину, и после года службы он «раздобрился» — разрешил посещать министерскую школу. Учиться и работать было очень трудно. Купец душу изматывал из своих батраков. Отпуская в школу, всегда упрекал: «я тебя осчастливил, учу, так ты, «студент», должен соображать и благодарить». Словом, работал я по 13-14 часов в сутки, на обучение уходило 3-4 часа и на сон оставалось не более 5-6. И как бы там ни было, а жажда знаний и крепкое от природы здоровье помогли преодолеть и усталость от постоянного недосыпания и весь груз жизни «мальчика на побегушках». Через два года я успешно окончил школу.

К тому времени Фесак повысил меня в приказчики. Работать стало легче, часто приходилось встречаться с интересными людьми. Большинство покупателей были рабочие, выполнявшие всякие работы по подрядам. Они и натолкнули меня на мысль о дальнейшем самообразовании. Один рабочий как-то дал мне брошюру «попы и полиция». Вижу — дело такое, что если Фесак или какой-то другой хозяин увидит, то по головке не погладит. Вечером взял книжку домой. Сел читать. Вдруг заходят во двор урядник и два стражника. Что делать? Спрятал книжку под ведро с водой.

Ворвались пьяные «гости» в дом, один шлепнулся и опрокинул ведро. Крамольную брошюру нашли. Перепало мне хорошо. И хотя отец убеждал урядника, что книгу кто-то подбросил, все равно я был зачислен в разряд подозрительных.

В 1909 году меня призвали на военную службу, как тогда говорили в народе – «забрили в солдаты». Стал рядовым — нижним чином 12 роты 186-го пехотного Асландузского полка, расквартированного в Саратове.

Свое название и Георгиевский флаг полк получил еще в начале прошлого века за участие в битве под Асландузом, где русское войско вместе с азербайджанцами разбило полчище персидского шаха, пытавшегося поработить народы Закавказья.

Служба в полку была очень тяжелая, муштра страшная. Правда, продукты и обмундирование были хорошие, и внешне мы имели вид гвардейцев. Как будто сейчас вижу перед собой ротного командира — капитана Парамонова. Старый холостяк, в расположение роты он приходил ни свет ни заря и всегда присутствовал во время подъема. Как только повар заканчивал свои нехитрые приготовления, денщик подносил ему два котелка: один с супом или борщом, другой с кашей. Капитан уминал все и приступал к «физкультуре». Возьмет бывало винтовку за кончик штыка и поднимает на вытянутой руке вверх. Сильный был ротный, и солдаты опасались его огромных кулаков, хотя пускал он их в дело и не так часто.

Въелся нам в печени другой офицер — командир полроты штабс-капитан Вюрц. Худой, белокурый, желчный, он славился в полку как «просветитель» и всегда мучил подчиненных «уроками словесности».

На тех уроках Вюрц садил всю роту несколькими ровными рядами. Уравнение каждого ряда заставляло проверять туго натянутым шнуром. За малейшую ошибку ставил виновного «под ружье». Наказанный становился в углу комнаты с винтовкой «на плечо», с полной походной выкладкой и замирал в позиции «смирно» до конца урока.

Штабс-капитан подходил к доске, начерчивал мелом квадрат, а в нем что-то такое, что походило на запятую вверх хвостиком. Нарисует, обернется и, указывая на доску, спрашивает по очереди у каждого:

- Что это?

Никто из нас не имел, конечно, такой фантазии, чтобы отгадать значение вюрцовского квадрата, и каждый, как правило, получал по зубам. После такого «объяснения» Вюрц командовал «Садись! ». Солдаты снова замирали, держа руки на коленях, тетерели в позе истуканов. А Вюрц обращался к нам с такой речью:

— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно иметь на плечах голову, а не бревно. Я нарисовал собачью будку, а в ней собаку. Вон даже хвост виден...

На этом урок «словесности» заканчивался, начиналось строевое обучение. На этом урок «словесности» заканчивался, начиналось строевое обучение. На плацу штабс-капитан был непревзойденным палачом. Он так гонял нас, что гимнастерки промокали до рубца, как под ливнем.

Перепадало солдатам и от «напутствий» фельдфебеля Шмелева, туповатого от природы, с отекшим от перепоя лицом — типичного держиморды. Он терпеть не мог грамотных солдат, знавших больше его. Изо дня в день мелочной придиркой, оскорбляющей достоинство, «пан» фельдфебель доводил людей до исступления. В устах низших чинов он признавал только две фразы: «так точно» и «никак нет».

Не было отдыха солдатам и в праздничные дни. Утром молебен, затем всяческие проверки. А если кому удастся получить освобождение в город, то и там наберется бедняга бедствий. Бывало, идет солдат, особенно из молодых, заглядится и не заметит старшего офицера, не встанет вовремя «во фронт». За это его просто на улице так отклепают по физиономии, что в голове шмели загудят.

Нельзя было нам даже городской парк посещать. У входа висела табличка: «Солдатам и собакам вход запрещен».

В 1912 году меня демобилизовали. К тому времени я полностью овладел солдатской «наукой» и хорошо понял, что такое «царева служба».

Возвращаться в Котельву не хотелось. Решил остаться в Саратове. В городе было полно безработных. Ходил целый месяц, обошел много крупных и малых предприятий, побывал на всех пристанях. Работы нет.

Однажды в порту наткнулся на группу грузовиков. Разговорились. Предложили остаться у них в артели. Пришлось согласиться. Однако вскоре увидел, что долго здесь не выдержу. Люди они были хорошие, честные и трудолюбивые, но совсем пришли в упадок. Угнетение и бесправие раздавили их морально. Они потеряли главное — цель в жизни. Ни у кого из них не было ни семьи, ни дома — жалкое и тяжелое существование люмпен-пролетариев, типичных представителей горьковского «дна». Работали нечеловечески много, спали и ели прямо на берегу. На каждом — порванные лохмотья, едва прикрывавшие тело.

Хозяин-шинкарь держал рабочих в долговой кабале и охотно отпускал продукты в кредит. После каждой разгрузки или погрузки происходил расчет. Шинкарь раньше старался споить рабочих и, когда они хмелели, подсчитывал так, что артель всегда оставалась в долгу.

Поработал я два месяца в артели и ушел. Повезло устроиться чернорабочим в Саратовском трамвайном депо. Там работали ночью, а днем можно было подрабатывать где-то на стороне. Познакомился с одним кузнецом-ремесленником, он предложил устроиться к нему молотобойцем. Согласился.

Кузница находилась недалеко от мест воскресных прогулок Саратовского панства. В будние дни мы не всегда имели работу, а если и случалось, то все равно зарабатывали одинаково мало. Лучше было в воскресенье. Каждую субботу мы — трое молотобойцев и коваль — старательно убирали кузницу, всю территорию вокруг нее посыпали свежим песком. Часов в одиннадцать на живописном берегу Волги появлялась хорошо одетая публика. Изнеженные паны сами приходили для того, чтобы посмотреть, как работают кузнецы, и показать нас своим детям, женам, девушкам. Вот тогда-то наш хозяин и хвастался своими «талантами». Как только барская парочка, а то и целая группа, подходила ближе, кузнец выхватывал из горна раскаленный, добела, кусок металла, и мы, молотобойцы, по его команде, которую он подавал маленьким молоточком, начинали выстукивать полпудовыми молотами определенный такт. По заказу могли выбить барыню, гопака, польку. Этими фокусами за один праздничный день зарабатывали больше, чем за целую неделю тяжелого труда.

В Саратове меня застала империалистическая война 1914 года. В первый же день мобилизации я был призван и направлен в тот же Асландузский полк. А на четырнадцатый день мы уже вступили в бой в районе Люблина.

В этом первом бою противник хорошо нас поколошматил. В строю осталось 120 солдат и несколько офицеров. Кстати говоря, штабс-капитан Вюрц погиб при первых выстрелах, получив пулю в спину. Видимо, с ним поквитался один из его «крестников» за выбитые зубы.

Примерно такие же потери понесли и другие полки 47 дивизии, в состав которой входил Асландузский полк, поэтому дивизию немедленно отвели в район Ивангородской крепости на переформирование.

Меня, как грамотного, зачислили в команду полковой связи и назначили надзирателем телефонной линии. Но вскоре снова произошло переформирование, и я попал в полковую разведку. В ней я и пробыл всю войну.

Много раз приходилось ходить по тылам врага в поисках «языка», разведывать дислокацию частей противника, участвовать в ожесточенных боях, мерзнуть в зимнюю стужу, изнывать от жажды в летнюю жару. Изо дня в день находясь в таком коловороте тяжких испытаний, солдаты все отчетливее начинали понимать истинные причины страданий народа. На войне особенно быстро формируется сознание. Ежедневно и ежечасно подвергаясь опасности, люди начинают задумываться над вопросами: «во имя чего гибнут тысячи, миллионы становятся калеками, сиротами? Кто виноват в этом кошмарном горе народном? »

Мы, рядовые солдаты, видели, что нас посылают убивать таких же обездоленных тружеников, как и мы сами, а в тылу паны богатеют и наживают баснословные барыши.

В первый период войны еще много кто ошибался и верил, что надо воевать «не жалея живота своего, за веру, царя и отечество». Я тоже так думал и потому служил добросовестно, даже заработал два Георгиевских креста и две Георгиевские медали. Кресты и медали мне вручал сам император «всея Руси» Николай II.

После длительных и тяжелых боев наш корпус был отведен на отдых в город Бендеры. Солдат, которых представляли к наградам, выстроили на плацу перед фронтом замершей серым четырехугольником дивизии.

Николай II во главе роскошной свиты обходил стройный ряд и каждому вручал награды. Впервые я видел так близко царя. Низкий, плюгавенький, рыжеватая бородка... Рука, раздававшая кресты, дрожала... Солдаты потом шутили: «У царя руки трясутся, когда раздает кресты. Видимо, серебро пропил, а теперь на солдатских крестах сэкономить хочет».

Тогда же мы на плацу «ели» глазами начальство и в ответ на приветствие Николая II дружно гаркнули:

— Рады стараться, Ваше Императорское Величество!

Полное прозрение в солдатских умах, а также в моем, наступило после провала наступления 1916 года на Юго-Западном фронте. Прорвав оборону врага протяженностью более четырехсот километров, русское войско неудержимым потоком хлынуло вперед. За два месяца боев было убито и ранено более миллиона солдат и офицеров противника, 450 тысяч взято в плен, захвачено 600 орудий, 1800 пулеметов. Совершив этот грандиозный прорыв, русские войска помешали немцам разгромить французов и англичан на Западном фронте и оттянули на себя все вражеские резервы. Даже нам, рядовым солдатам, было видно, что еще один-два нажима — и противник капитулирует.

Однако вышло совсем не так. Царские генералы не сумели закрепить и развить добытые большой кровью успехи. Не было вовремя подвезено необходимых фронтовых резервов, боеприпасов, продовольствия. Враг получил возможность перегруппировать свои силы, и наше наступление захлебнулось. Подойдя в Карпатах к Келиманскому перевалу, мы остановились... Без патронов и снарядов, голодные, разутые и обшарпанные, солдаты передовых частей более двух недель отбивали бешеные атаки врага и, наконец, отступили.

Каково же было возмущение солдат, когда они увидели на всех тыловых базах большие запасы муки, масла, консервов и других продуктов, полностью переполненные пакгаузы боеприпасов, артиллерийского вооружения, обмундирования.

Нам строжайше запрещали, отступая, уничтожать воинские склады и выводить из строя железнодорожные станции. Офицеры говорили, что этим, мол, мы расшифровываем противнику расположение и пути отступления наших частей.

В районе Черновцов наша разведка прикрывала отступление 47-й дивизии. На станции солдаты нашли в пакгаузах много ценного имущества: обмундирования, обуви, конской сбруи, продовольствия. Там же недалеко от железнодорожного узла обнаружили крупные склады снарядов различного калибра, ручных гранат, патронов. Зачем же оставлять такое добро врагу! Я был старший в группе и под свою ответственность отдал приказ все уничтожить. Но как только мы вернулись в полк, начались допросы. Командование разыскивало виновников «диверсий». Оказалось, что и на других железнодорожных станциях солдаты арьергардных частей поступали так же. Во время общего построения офицеры уговаривали солдат выдать «преступников», ссылаясь на приказ верховного главнокомандующего.

— Вот так дожились, — рассуждали бойцы, — сам верховный немцам продался!..

Поговаривали, что царица-немка всякий раз, как мы немцев бьем, плачет и молится богу вместе с Распутиным, что в ставке верховного сидят олухи и предатели. Нам, еще не искушенным в политике людям, становилось все яснее, что в страшных неудачах армии и страданиях народа виноват весь прогнивший царский строй. Когда до нас дошел слух о Февральской революции и свержении царя, в полках начались беспорядки, появилось много агитаторов всяких партий. Были и меньшевики, и эсеры, и анархисты... Кто только нас не агитировал! На чьей же стороне правда?

Мужицким чутьем и умом солдаты поняли, что правда у большевиков. Из всех партий только они говорили: «Долой войну! Земля — крестьянам, фабрики — рабочим! » Эти слова как нельзя лучше выражали самые емкие мысли и заветные мечты каждого из нас, дорогие народу слова большевистской правды все выслушивали с особым вниманием. Большевистские листовки и газеты зачитывали буквально до дыр.

Хорошо помню: весной, примерно в конце мая, на фронте наступило затишье. Люди в окопах томились от безделья. Изредка происходила перестрелка с немцами, спровоцированная офицерами. Сами солдаты по своей инициативе не стреляли. Всем чертовски надоела война. Судя по поведению немцев, у них, вероятно, тоже было такое настроение.

Как-то под вечер ротный послал меня в штаб полка с донесением. Там во дворе я встретил знакомых солдат из соседнего батальона. Один из них пригласил в блиндаж, выкопанный на склоне высотки, поросшей густыми кустами. Сразу, как зашел, в полумраке едва разобрал — на нарах и просто на полу сидят несколько человек. На столике, сооруженном из снарядных ящиков, развернута газета. Присмотрелся. Вижу знакомые лица. Усатый унтер, командир пушки приданого нашему полковому артдивизиону, взволнованно говорит:

- Внимание, товарищи! Сейчас я прочту статью Владимира Ильича Ленина «О задачах пролетариата в данной революции».

Разговоры утихли. Все внимательно слушают. Выразительно, вполголоса читал унтер «Апрельские тезисы». Постепенно до сознания доходил смысл великих слов о кончине и неизбежности социалистической революции.

Тихо, очень тихо сидели солдаты. Вот унтер закончил читать, сложил газету, спрятал за пазуху. Вынул кисет.

— А что это за диктатура пролетариата? — спросил кто-то тихо из дальнего угла.

И блиндаж сразу ожил, как встревоженный улей.

— В газете написано: «Вся власть Советам». А как эти советы будут избираться?

— Расскажи, кто такой Ленин? Из крестьян или из рабочих? — нетерпеливо подавали один за другим вопросы.

Унтер подождал, пока снова воцарилась тишина, и повел разговор о захвате власти в Питере буржуазией, о Ленине, о партии большевиков.

Впервые я так много узнал на этой сходке. Было обидно, что не пришлось раньше поговорить с унтером. Он же сам питерский...

Но вот сквозь полуоткрытую дверь донесся сигнал дозорного. Молодой тенор звонко напевал под аккомпанемент балалайки:

Ай, Дуня, Дуня я,

Дуня, ягодка моя..,

Мы быстро разошлись поодиночке, по двое.

Незадолго до Октябрьской революции в небольшой деревне командование устроило молебен. Полковой поп приготовился прочитать очередную проповедь о том, как должно воевать русское воинство. Солдат полковой разведки и пулеметной команды пришли туда с оружием и красными повязками на руках. Командир полка, возмущенный такой дерзостью, подбежал и набросился на меня, как на старшего:

— Что это такое? Что за маскарад?

— Это не маскарад. Это, гражданин полковник, — долой войну!

Сказал и сам испугался. Вот, думаю, сболтнул! Мало того, что «долой войну» так громко перед всем полком воскликнул, еще и полковника не высокоблагородием, а гражданином назвал... Теперь мое дело «труба» — трибунал...

Оказалось, что нет. Полковник покраснел, как-то странно заикнулся и боком, боком попятился от нас. Солдаты сначала рассмеялись. А потом вдруг громыхнуло громовое, тысячегласное:

— Долой войну!

— Да здравствует революция!

Молебен не состоялся. Ряды смешались, стихийно возник митинг. Наши офицеры, меньшевистские и эсеровские агитаторы, позорили Ленина, называли его немецким шпионом, всячески уговаривали воевать дальше, «до победного конца». Но солдаты поняли, где правда, а где кривда.

«Они за войну, ругают Ленина, — рассуждали воины. — А Ленин, наоборот, хочет прекратить войну... Итак, наш он, Ленин, народный, солдатский вождь, и идти надо за ним... »

В нашем полку смело и надежно действовала подпольная большевистская организация. Под ее руководством солдаты создали свой первый комитет. В его состав избрали и меня.

Полковые комитеты и солдатское собрание дивизии постановили не выполнять приказов Керенского, в наступление не идти, а полком отходить с передовой в район Окницы. Хотя и как старалась меньшевистско-эсеровская офицерня, солдаты точно выполняли постановления своих комитетов.

В Окнице мы захватили много оружия, боеприпасов, обмундирования и продовольствия. На железнодорожной станции стихийно возник митинг. Фронтовики требовали немедленной отправки домой. На платформу, служившую трибуной, вылез какой-то подполковник и начал уговаривать подчиниться приказу Керенского — вернуться на передовую и вести войну дальше. Солдаты распалились. Не выдержал и я, сбросил на землю подполковника и сказал первую в своей жизни речь, призывая кончать с войной.

Не сумев убедить солдат возвратиться на передовую, правительство Керенского, поддержанное российской контрреволюцией, принялось готовить кровавую расправу над непокорными полками. По приказу Временного правительства против нас были брошены вызванные из Румынии и Бессарабии военные части, женские батальоны смерти, что шли на фронт со стороны Киева, гайдамаков и панцирные поезда.

После четырехдневных неравных боев с карателями, солдатские комитеты нашей дивизии постановили уничтожить тяжелое вооружение, все склады с военным имуществом и боеприпасами, раздать дивизионные деньги и разойтись домой небольшими группами. Эта сложная операция была выполнена успешно. Солдаты сами выдвинули из своей среды руководителей групп, которые весьма умело вывели людей из сплошного кольца окружения. За одну ночь целая дивизия будто растаяла. Окница обезлюдела.

Путь перед нами стелился далекий и нелегкий. Везде носились гайдамаки, пытаясь поймать организаторов мятежа. Солдаты той группы, в которой шел я, вздохнули с облегчением только тогда, когда переправились на левый берег Днепра где-то в районе Черкасс.

По дороге мы услышали об Октябрьской революции в Питере, о первых декретах советской власти о мире и земле. Узнали, что в Харькове состоялся Первый съезд Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Украины, который постановил присоединиться к революционным рабочим и крестьянам России и идти за ними по пути, указанному Лениным, самим захватывать власть, отбирать у буржуазии и помещиков фабрики, заводы, землю. Докатился до нас слух и о вооруженном восстании в Киеве против Центральной Рады.

Идя от Черкасс к Котельве, наткнулись на какой-то партизанский отряд. Возглавлял его здоровенный отчаянный матрос. Остались, думая вместе бороться за Советскую власть. А как присмотрелись, то увидели, что тут совсем не то: пьют, безобразничают, дерутся... Стало понятно — анархисты, с ними нам не по пути. Пробыли четыре дня и двинулись дальше, да уже не группой, а по два-три человека.

В Котельву я пришел ночью, никем не замеченный. Укрылся в отцовском доме. Время было тревожное. Гайдамаки, которых поддерживали кулаки, убивали людей направо и налево. Только что-то не так — сразу расстреливают. Своим поведением они напоминали осенних мух, которые, слыша близкую гибель, начинают кусаться.

Через несколько дней мои родные разведали, что в Котельву вернулось с фронта около двухсот человек и все они, как и я, прячутся. Надо было браться за организацию партизанского отряда из солдат-фронтовиков и устанавливать Советскую власть. Это диктовала сама жизнь, и этого очень хотел народ.

Отец и брат Алексей помогли мне связаться с односельчанами-фронтовиками: Бородаем, Тягнирядном, Гнилосыром, Шевченко, Радченко, Кошубой, Салатным, Гришко Василием и некоторыми другими.

В отцовской сарае мы провели наше первое совещание. Выработали план действий, распределили обязанности. Меня ребята избрали Начальником штаба (так тогда называли командира партизанского отряда), Бородая — комиссаром. Сбор назначили на третий день в лесу, километров за пять от слободы. Сошлось 120 человек, из которых 70 имели винтовки, револьверы и охотничьи ружья. Многие привели с собой лошадей.

Невооруженных бойцов-всадников назначили связными, часть оставили в резерве, а вооруженных разбили на боевые группы. Тайком подошли к Слободе и одновременным ударом захватили почту, телефонную станцию, волостное правление и полицию, находившуюся на казарменном положении.

Мы думали, что самым тяжелым будет бой с полицейскими. Эта задача возлагалась на группу под моим командованием. Однако выполнить ее удалось без человеческих потерь. Еще до общего сигнала мы по-пластунски подползли к часовым, охранявшим казарму, и тихонько сняли их. Подав знак группе, быстро окружили. Через разбитое окно я предложил полицейским немедленно сдаться. В казарме поднялся шум. Видно, не все соглашались капитулировать.

Пришлось повлиять двумя залпами по окнам. Слышим крики:

— Не стреляйте, сдаемся!

Из окон полетело оружие — винтовки, наганы, сабли, а сами полицейские с поднятыми вверх руками по одному выходили на крыльцо казармы. Ребята их обыскивали, самых отъявленных сторонников Центральной рады и кулаков задерживали, других отпускали под честное слово, что против народа больше не будут воевать.

Одержав победу, партизаны ударили во все колокола. На площади собралось более десяти тысяч человек. Пришли и старые, и молодые. Все уже знали, что случилось, и с большой радостью встретили сообщение о том, что отныне и навсегда вся власть в Котелевской волости принадлежит народу. Встал вопрос об избрании органов управления. Люди кричали:

— Пусть партизаны командуют, красные!

— Вы власть завоевали, так вы и управляйте!

Единогласно был избран волостной ревком. Председателем стал Радченко. Мне поручили командовать партизанским отрядом и вместе с тем исполнять обязанности председателя земельной комиссии.

И сразу со всех сторон посыпались вопросы:

— Как с землей?

— Будем делить?

Слово взял ранее избранный член ревкома директор школы Федченко. Человек он был грамотный, простых людей не чурался, всегда помогал людям, и потому слобожане с его мнением считались. Однако Федченко опасался богачей, заискивал перед ними, одно слово, был ярко проявленным типом меньшевика-соглашателя. К слову, как позже стало известно, он и в самом деле принадлежал к партии меньшевиков.

Вот этот Федченко начал долго и нудно объяснять, что забирать землю у помещиков и кулаков надо, но делить ее еще нельзя, что необходимо создать специальный комитет, который пригласит специалистов-землемеров, те обмеряют и решат, что делать.

Поднялась страшная шумиха. Получалось, что народ, который так нетерпеливо ждал земли, обманут, а мы, красные партизаны, отказываемся от распределения земли, от того, ради чего снова взялись за оружие, пренебрегаем главный лозунг Советской власти: фабрики — рабочим, земля — крестьянам.

Только сейчас я по-настоящему почувствовал груз ответственности. Взоры всех были обращены на меня — председателя земельной комиссии.

Молчать дольше невозможно. Я вышел вперед, поднял руку. Сразу наступила тишина.

— Все земли помещиков, кулаков, монастырей отныне и навсегда принадлежат народу. Делить ее начнем завтра, а сегодня, после митинга, пусть все десяцкие* придут на заседание земельной комиссии, где, кстати, решим вопрос и о разделе леса, что им обладают кулаки.

В ответ:

— Ура! Да здравствует Советская власть!

Собрались в помещении бывшей волостной управы в самой большой комнате. Людей набилось много. Кроме членов комиссии, ревкомовцев и десяцких, пришло немало бедняков, были и зажиточные крестьяне.

— Ну, люди, как же будем делить землю?

Снова поднялся шум. Члены комиссии уважительно молчали. Самыми активными были бедняки.

— Забрать землю и разделить всем на душу без разбора, — кричали они.

Те, что тянули руку за кулаков, попытались поддержать Федченко, мол, без специалистов-землемеров не обойдется. Но беднота так против них восстала, что подкулачники замолчали.

Подсчитали общее количество помещичьей и кулацкой земли, каждому десяцкому указали, какой участок ему отвели, условились, что в первую очередь надо нарезать безземельным. Закончили распределение перед утром, и прямо с заседания десяцкие пошли в поле.

Справившись с посевной, решили сделать еще одно доброе дело. Недалеко от слободы был большой песчаный пустырь. Там ничего не росло, ни травинки. Весенние ветры поднимали оттуда целые тучи песчаной пыли, засыпали ею молодые всходы.

Котельвинские церковники хитро использовали народное бедствие. Каждую весну, как только начинались ветры, они весьма умело распускали по слободе слухи, что это кара господня за грехи прихожан. С утра до вечера били колокола слободских церквей. Утрени почти без перерыва сменялись обеднями, обедни — вечернями. Когда же религиозный экстаз достигал высшей

_____________________

* Котельва была разбита на 40 участков, которые назывались десятками (прим. автора).

степени, тогда назначался крестный ход. Забитые и неграмотные крестьяне несли попам свои последние, окропленные потом, копейки. Так было с давних времен. И дедов, и прадедов наших дурили попы, каждый год выманивая у них солидные прибыли.

Посоветовались в ревкоме, созвали церковников на разговор по душам. Собирались они неохотно. За теми, кто сам не пришел, посылали партизан.

За столом, накрытым красной китайкой, — Бородай, я и Радченко. На скамьях под стеной-попы, дьяки и церковные старосты.

— Ну, святые отцы, полно людям, как при царе, голову морочить! — обратился я к ним с короткой речью. — Вместо крестного хода собирайте свою паству и засадите сосновыми саженцами пески. А не выполните приказа ревкома — будем судить за саботаж. Да глядите, чтоб ни одно деревце не засохло. За саженцами партизаны в Лутищанский лесопитомник ездили. Они много труда стоят. С богом, святые отцы!..

Закончил и встал. Встали и попы. Лица от злости перекошены, но молчат...

На рассвете вышли попы на работу. За ними потянулись прихожане.

Мы тоже помогали. От зари до зари работали люди. Семьдесят пять гектаров песка засадили сосной. От Ворсклы до пустыря нескончаемым потоком шли подводы с глиной и бочками с водой.

Уход за посадками тоже «святым отцам» поручили. И справились они с задачей ревкома, это надо признать, хорошо. Все саженцы принялись. Перестало заносить песком посевы. Отпала и надобность в службах церковных, посвященных этому бедствию. Не нужными стали и крестные ходы. Всем польза, только попам убыток — лопнули их весенние «заработки»...

Вскоре пришел конец нашей хозяйственной деятельности.

Предательское поведение Троцкого на мирных, переговорах в Бресте повлекло за собой нашествие кайзеровских орд. Горе и разрушения принесли немцы на Украину. Запылали в огне пожарищ города и села. Немецкий кованый сапог топтал все живое, революционное. Кулаки, которые было притихли, повылазили из своих нор и за отобранную у них землю яростно мстили партизанским семьям.

Сколько женщин, детей, стариков заживо сожгли в домах, сколько перекалечили, перерезали... Лилась кровь, раздавался стон по всей Украине. Не миновала лихая доля и нашу округу. Оскверненные трупы революционеров висели на виселицах и в Опошне, и в Бельске, гибли семьи партизан в Диканьке, Пархомовке. Только нам, котельвинским партизанам, посчастливилось спасти своих близких. Отступая, мы взяли с собой в заложники нескольких крупных богачей, двух попов, урядника и добре-предобре предупредили, что если потерпит обиды хоть одна партизанская семья — заложники будут повешены.

Несколько месяцев пробыл наш отряд в Котельвинском лесу, откуда мы контролировали район четырехугольника: Полтава — Зеньков — Ахтырка — Краснокутск. Делали быстрые ночные налеты на немецкие гарнизоны в окрестных селах, нападали из засад на вражеские колонны, громили осиные гнезда петлюровских жовтоблакитников, что продались оккупантам.

Под ударами Красной Армии, которая недавно сформировалась из красногвардейских и партизанских отрядов, оккупанты вынуждены были отступить на запад. Народ снова вернулся к плугу и косе, по которым так истосковались руки бойцов.

Но недолго длилось затишье. Вскоре нагрянула новая беда: с юга шел Деникин. Снова пришлось покидать семьи и мирный труд и идти в поход.

Накануне отступления к нам в Котельву приехал из Ахтырки секретарь уездного комитета партии Подвальный. Созвал он нас, слободских активистов, в ревкоме.

— Ну, как дела? — спрашивает.

Так чтоб были хороши, сказать нельзя. Вот в лес идти собираемся. Противника с тыла бить.

— Знаю, все знаю. Я и приехал в связи с вашим отступлением. Котельвинский отряд хороший, завтра выступаете, впереди бои, а партийной организации у вас еще нет.

Каждый из нас много слышал о партии, мечтал быть в ее рядах. Общее мнение высказал Бородай — комиссар отряда.

— Большевистская партия правильная. Мы за нее, за Ленина. Только, товарищ секретарь, сомнение у нас — сможем ли мы быть настоящими большевиками.

Подвальный рассмеялся.

— Вы, ребята, не сомневайтесь. Вы и есть самые настоящие большевики. Внедряете, можно сказать, в жизнь политику партии, политику товарища Ленина.

— Тогда пишите, товарищ Подвальный, — послышалось сразу несколько голосов.

— Ты, Сидор, у нас командир. Тебе и честь первому писаться, — проговорил Бородай.

За мной записались и другие — Бородай, Гнилосыр, Тягнирядно, Ландар. Первым секретарем партийной ячейки избрали Гнилосыра. Через несколько дней, 29 мая, уже в походе уполномоченный уездкома вручил нам партийные билеты.

Отступая, мы встретили в районе Ахтырки группу партизанских отрядов сумского направления, которой руководил Пархоменко. С ними пошли дальше на север, все время отбиваясь от белогвардейских банд, которые наседали на нас. Под Тулой наш Котельвинский отряд красных партизан влился в создаваемые новые части Красной Армии.

В это время я заболел сыпным тифом, попал в санитарный поезд. И не помню, как оказался в Саратовском военном госпитале.

Вышел оттуда худой, кожа да кости. В губкоме товарищи посоветовали побыть в тылу, окрепнуть. Но я отказался, попросился на фронт. Послали в Уральск к Чапаеву. В дивизии назначили помощником начальника команды по сбору оружия. В ее состав входило 120 закаленных в боях красноармейцев и рабочих уральских заводов.

В то время молодая советская республика не могла полностью снабдить многочисленные фронты самым необходимым — винтовками, пулеметами, патронами, снарядами. Контрреволюционные элементы — кулаки, купцы, духовенство, владельцы заводов, магазинов, мельниц скрывали огромное количество оружия. Особенно много его было у зажиточного уральского казачества, оплота царизма. Страны Антанты усиленно снабжали оружием не только армии Деникина, Колчака и Врангеля, но и многочисленные банды анархистов и эсеров, действовавших в нашем тылу.

Надо было обезвредить заклятых врагов революции, готовивших удар в спину. В этом нашей команде помог Василий Иванович Чапаев. После одного неудачного поиска он собрал всю команду и начал расспрашивать, где мы были, что нашли.

— Не так искать надо оружие. Спрашивать у кулаков и зажиточных казаков нечего, все равно ничего не скажут.

И рассказал несколько случаев из своего богатого опыта борьбы с белоказаками.

После этого совещания дело пошло у нас гораздо лучше. Где только не находили наши бойцы оружие: и в сараях, и на чердаках, в горницах купеческих дочерей и в тщательно замаскированных бункерах, вырытых в далеких от жилья оврагах. Нашли мы его и в алтаре за иконостасом старой станичной церкви. Было его здесь немало — сотня винтовок и до полутысячи гранат, десять тысяч патронов и два английских пулемета.

Когда Красная Армия разгромила Колчака в Сибири, а Чапаевская дивизия — калединцев под Гурьевом, нашу команду направили на Южный фронт. В Уральске мы погрузили в эшелоны все собранное оружие, артиллерию, боеприпасы и двинулись на юг Украины. Командующий 6-й армии, в распоряжение которого: мы прибыли, отдал приказ немедленно доставить привезенное в воинские части, усиленно готовившиеся в те дни к штурму Перекопа. Перевозить оружие и боеприпасы приходилось по бездорожью, на расстояние двести и более километров. Снова пошли бойцы по селам и хуторам. Кулаки Таврии, которые всячески вредили Советской власти, попрятали своих лошадей с тачанками в днепровских плавнях, по оврагам и по сараям. С большим трудом собрали мы двести пароконных подвод. Люди работали до полного изнеможения, но задание выполнили вовремя.

Взяла наша армия Перекоп. Разгромлен Врангель. Страна приступила к мирному труду. Многих демобилизовали. Меня же откомандировали в распоряжение Запорожского губернского военкомата. В июле 1921 года получил назначение сначала на помощника, а чуть позже и на военного комиссара Великотокмацкого уезда.

Трудностей было много. Республика только возрождалась из руин. Везде зияли раны войны. Большие и малые банды из недобитой царской офицерни и местного кулачества терроризировали население. На борьбу с ними были мобилизованы все коммунисты уезда и в первую очередь работники военкомата. Организовали актив, по селам создали отряды самообороны. За полгода напряженной борьбы количество банд заметно уменьшилось.

Вскоре я получил приказ ехать в город Геническ и там организовать уездный военный комиссариат. Возникли новые трудности. Аппарат Генического уездного военкомата подбирали наспех. Многие из товарищей еще ни разу не побывали в боях, плохо знали оружие, а там надо было воевать.

Припоминаю такой случай. Мы получили сведения, что километров за сорок от Геническа свирепствует небольшая банда местного «пана атамана». Враг он хитрый и коварный, имеет связь с Махно, на месте не сидит — переходит от деревни к деревне. Бандиты убили председателя сельсовета, двух кооператоров, изнасиловали и повесили учительницу.

Вызвал меня секретарь уездного комитета партии и говорит:

— Бери, Ковпак, милицию и свою военкомовскую команду и езжай на разгром банды.

Приехали в село под вечер, созвали актив. В это время бандиты, не зная ничего о нас с гиканьем и беспорядочной стрельбой ворвались в село. Наша застава должна была пропустить их и ударить с тыла, но неопытные бойцы открыли огонь преждевременно и тем всполошили бандитов. Преследуемые нашим отрядом, они заехали верхом в трясину Сиваша, лошадей побросали, а сами вплавь переправились на противоположный берег.

Этот случай стал хорошим уроком для необстрелянных бойцов. Следующие наши операции были более удачные, так что вскоре мы сумели уничтожить не только эту, но и другие банды.

После Геническа пришлось еще некоторое время работать военным комиссаром Криворожского, затем Павлоградского округов. Но чем дальше, тем чувствительнее сказывались годы, проведенные в окопах, — ревматизм просто замучил. Обратился с просьбой, чтобы меня демобилизовали. И с июля 1926 года стал вполне гражданским человеком.

Правда, еще до этого времени я уже целый год работал председателем колхоза имени Ленина в селе Вербки. История эта довольно интересная.

В конце 1924 года, мне, как постоянному уполномоченному Павлоградского окружкома партии; приходилось часто бывать в Вербках. Проводил там беседы, собрания, помогал в работе комнезаму*. Председателем сельсовета был Илларион Васильченко — парень хороший, но немного вспыльчивый. В боях с белыми потерял ногу и ходил на деревяшке. Так вот вместе с активистами села он решил снять церковные колокола и передать их на переплавку. Промышленность страны росла и очень нуждалась в цветных металлах.

Не объяснив ничего прихожанам, Васильченко с товарищами пришел в церковь.

Дьяк и пономарь побежали по селу:

— Люди! Антихристы божью обитель грабят!

Через несколько минут активистов окружила толпа женщин, «вооруженных» вилами, граблями, сапами. Увидев, что дело худо, Васильченко и его друзья заперлись в церкви. Кто-то сообщил в уезд. На место прибыло человек тридцать конной милиции. Атмосфера накалилась еще сильнее. Подстрекаемые дьяком и кулаками, женщины набросились на милиционеров, и им пришлось ретироваться.

По заданию секретаря окружкома Барабанова я немедленно выехал в село. Подъехал на тачанке к церкви в самую гущу толпы. Женщины шумели, ничего нельзя было разобрать.

________________

*Комнезамы — революционные организации сельской бедноты на Украине в 1920-1933 гг. (прим. переводчика)

Встал я на тачанке во весь рост, стою и жду. Постепенно угомонились. Начал объяснять, что, мол, Васильченко совершил ошибку, самовольно взявшись снимать колокола, но нельзя же и совершать самосуд. Согласились. Тогда я сказал, что свяжу его и отвезу в уезд, пусть там наказывают. Согласились и на это. Зашел я в церковь, забрал Васильченко на тачанку и вывез. С тех пор установились у меня с вербовцами хорошие отношения. Через несколько месяцев, когда в селе была проведена разъяснительная работа, прихожане сами сняли колокола.

В сентябре 1925 года Павлоградский окружком партии поручил мне организовать в Вербках колхоз. Провели большую подготовительную работу. На общее собрание пришли все жители. Правда, женщин было мало. Появились только сомневающиеся: вступать им в колхоз или нет. После доклада и ответов на вопросы первым взял слово подкулачник.

— Мы обсуждали этот вопрос целую неделю, — заявил он провокационно, — и нам все ясно. Давайте записываться. Только вы, товарищ военком, пишитесь первый. Будете у нас председателем — тогда вступим и мы.

Подкулачники, видимо, рассчитывали на то, что я испугаюсь, не соглашусь. Тогда им легко будет сорвать организацию колхоза. Но провокация не удалась. Я ответил, что если меня выберут, я буду работать.

Васильченко вел собрание. Он не растерялся и сразу обратился к людям:

— Кто за то, чтобы товарищ Ковпак был главою нашего колхоза? Прошу поднять руку!

Избрали единогласно.

Так я стал председателем колхоза. Поработал полтора года, подготовил на свое место смышленого парня и попросил освободить меня от должности. Но люди не соглашались. Потребовали, чтобы я остался хотя бы заместителем председателя.

В последующие годы работал директором Павлоградского кооперативного хозяйства, затем — Путивльского подсобного хозяйства. А в 1937 году меня назначили заведующим районным путевым отделом.

Колхозы нашего района из года в год все крепли и развивались. Повышались урожаи зерновых. Намного увеличились посевы конопли, свеклы, табака, посадки картофеля. Росла продуктивность животноводства и птицеводства. А хороших дорог в районе не было. Надо строить, строить и строить. Начали с главного пути, соединяющий районный центр с железнодорожной станцией. Почва на юге нашего района хорошая, чернозем, кое-где суглинок. В пору осенних и весенних дождей бывало, так раскиснет, что не проедешь ни машиной, ни на телеге.

Попытались добиться ассигнования денег в порядке государственного планирования — ничего не вышло. Райком партии предложил райотделу начинать строительство собственными силами. Поговорили с бригадирами колхозных путевых бригад. Появились добровольные грабари и каменщики. Нашлись люди, которые разработали карьеры по добыче камня и песка. На строительство пришли люди не только из близких, но и из дальних колхозов. В первый год сделали один километр полотна, хорошо уложили подушку и замостили. Это был наш экзамен перед трудящимися района, и сдали его дорожники с честью.

На второй год вывезли пять тысяч кубометров камня и столько же песка, замостили пять километров дороги. Начали строить мост через Сейм. К работе присоединились бригады уже всех колхозов района. На третий год замостили четырнадцать километров. В строительстве дороги участвовал весь актив. Ежедневно на трассу выезжали руководители — секретарь райкома партии, председатель райисполкома. Строителям подвозили горячую пищу. Торговали ларьки и палатки. Так совместными усилиями к осени 1939 года дорогу и мост через Сейм закончили. Открытие ее стало большим народным праздником.

Во время первых выборов в местные Советы путивляне избрали меня депутатом районного и городского совета, а на первой сессии — председателем исполкома Путивльского городского Совета депутатов трудящихся.

Путивль — небольшой город, но у него много и интересных особенностей. Старинная его история. На протяжении веков это был форпост Киевской Руси, а позже — Московского государства, надежный занавес от набегов половцев, крымских татар и других племен. В Путивле до сих пор сохранились остатки крепостного городища, на стены которого выходила Ярославна оплакивать судьбу князя Игоря Святославовича. В городском музее бережно хранятся экспонаты — свидетельство борьбы путивлян с польской шляхтой во времена Лжедмитрия, документы о могучем народном движении Ивана Болотникова, которое началось в Путивле и до основания поколебало царскую Россию. Здесь есть и материалы о героических действиях путивльских отрядов красных партизан времен Октябрьской революции и гражданской войны. Славное прошлое города наложило свой отпечаток на характеры и взгляды его жителей, которые глубоко, по-сыновнему любили и любят Путивль. Красивый и живописный город.

Город раскинулся на холмистых берегах Сейма. В солнечный час с его круч открываются прекрасные виды на юг, восток и запад. Луга и поля, чередуясь с перелесками, творят волшебные картины природы Среднерусского нагорья. Замечательный край с богатыми охотничьими и рыбными угодьями ежегодно привлекает сюда на отдых москвичей, ленинградцев, горьковчан...

До войны в Путивле насчитывалось более двенадцати тысяч населения. Промышленность была мало развита, всего два завода — плодоконсервный и маслозавод, мельница и несколько мелких предприятий местного значения.

На западной окраине помещалась МТС. Много в Путивле было учебных и культурных учреждений: три средние школы, одна семилетняя и одна зоотехническая, два училища механизации сельского хозяйства, педагогическое училище, плодоовощной техникум, две библиотеки, кинотеатр, дом учителя, краеведческий музей...

Жилой фонд в городе был старый, новых всего лишь несколько домов. Коммунальное хозяйство отсталое, даже без водопровода. Электростанция работала крайне плохо, а электросеть находилась в таком состоянии, что при небольшом ветре половина города погружалась в темноту.

Новый состав горисполкома начал свою деятельность по наведению порядка в жилом фонде. Проверили состояние каждого дома и разработали план ремонта. На заседании сессии горсовета утвердили этот план и принялись выполнять его.

Ассигнованных на ремонт денег и материалов не хватало, дело двигалось медленно. Но на помощь снова пришел актив. Нашли и лес, и краски, и проволоку, из которой научились делать гвозди. Работа кипела круглый год — и летом, и зимой. И план ремонта жилья намного перевыполнили. Организовали производство кирпича и извести, добыча камня и мела, а затем обязали владельцев ремонтировать свои дома и следить за их санитарным состоянием, благоустраивать территорию, которая прилегала к их домам.

В том же году открыли портняжную и сапожную мастерские, фабрику кондитерских изделий, колбасный цех, организовали транспортную артель...

Ранней весной стали озеленять город. На улицы и площади вышло почти все население. Энтузиастами в этом деле были ученики старших классов, студенты, молодежь. За одну весну засадили фруктовыми и декоративными деревьями парк на бывшей базарной площади. В центре на самом видном и лучшем месте установили памятник В. И. Ленину. На улицах, вдоль тротуаров, насадили несколько десятков тысяч деревьев.

А потом взялись за коммунальное хозяйство. Приятно было пройтись по городу, расцветавшему буквально на глазах. А как хорошо было весной 1941 года, когда зацвели сады и наши молодые посадки покрылись листьями! Домики принарядились, все сияло свежей краской.

Каждое утро, по дороге в горисполком, я обходил места, где проводились работы по благоустройству. Ходил не только по улицам, но и в обход — через проходные дворы, перелазы, так что и город видел и где что делается знал.

Знали и меня в городе, да и во многих селах было немало знакомых. Часто приходилось выезжать в район, проводить собрания, выступать с докладами. Подъезжаешь, было, к селу, а детвора уже встречает разноголосым щебетанием. Не успеешь подойти к сельсовету или правлению колхоза, как уже собираются люди. Кто за советом, кто с просьбой или жалобой, а кто и просто послушать разговор.

Ну, а на праздники — на Первое мая или на Октябрьские — от приглашений не было отбоя. Зайдите да зайдите... И заходил. С хорошими людьми, которые тебе в работе помогают, можно и повеселиться.

Хорошо начинали жизнь. Во всем реально ощущалась большая победа советского народа — победа социализма...

И неожиданно все круто изменилось...