Annotation 1 страница

 А штабс-капитан Рыбников, столь метко окрещённый филёрами (лицо у него и вправду было несколько калмыковатое), проводил вечер этого хлопотного дня в ещё большей суете и беготне. После происшествия в Митавском переулке он заскочил на телеграф и отбил две депешки: одну местную, на станцию Колпино, другую дальнюю, в Иркутск, причём поругался с приёмщиком из-за тарифов – возмутился, что за телеграммы в Иркутск берут по 10 копеек за слово. Приёмщик объяснил, что телеграфные сообщения в азиатскую часть империи расцениваются по двойной таксе, и даже показал прейскурант, но штабс-капитан и слушать не хотел. – Какая же это Азия? – вопил Рыбников, жалобно оглядываясь вокруг. – Вы слыхали, господа, как он про Иркутск? Да это великолепнейший город, настоящая Европа! Да-с! Вы там не бывали, так и не говорите, а я служил-с, три незабываемых года! Что ж это такое, господа? Грабёж среди бела дня! Поскандалив, Василий Александрович переместился в очередь к международному окошку и отправил телеграмму в Париж, по срочному тарифу, то есть аж по 30 копеек за слово, но здесь уже вёл себя тихо, не возмущался. Затем неугомонный штабс-капитан заковылял на Николаевский вокзал, куда поспел как раз к отходу девятичасового курьерского. Хотел купить билет второго класса – в кассе не оказалось. – Что ж, я не виноват, – с видимым удовольствием сообщил Рыбников очереди. – Придётся в третьем, хоть и офицер. Казённая надобность, не имею права не ехать. Вот-с шесть целковиков, извольте билетик. – В третьем тем более нет, – ответил кассир. – Есть в первом, за 15 рублей. – За сколько?! – ахнул Василий Александрович. – Я вам не сын Ротшильда! Я, если желаете знать, вообще сирота! Ему стали объяснять, что нехватка мест, что количество пассажирских поездов до Москвы сокращено по причине военных перевозок. И этот-то билет, что в первый класс, освободился по чистой случайности, две минуты назад. Какая-то дама пожелала ехать в купе одна, а это запрещено постановлением начальника дороги, заставили пассажирку лишний билет сдать. – Так что, берете или нет? – нетерпеливо спросил кассир. Жалобно ругаясь, штабс-капитан купил дорогущий билет, но потребовал «бумажку с печатью», что более дешёвых билетов в наличии не было. Еле от него отвязались – отправили за «бумажкой» к дежурному по вокзалу, но штабс-капитан туда не пошёл, а вместо этого заскочил в камеру хранения. Забрал оттуда дешёвенький чемодан и длинный узкий тубус, в каких обыкновенно носят чертежи. А там уж пора было на перрон – дали первый звонок.  Слог третий, в котором Василий Александрович посещает клозет
 

 В купе первого класса сидела пассажирка – надо полагать, та самая, которой железнодорожная инструкция не дозволила путешествовать в одиночестве. Штабс-капитан хмуро поздоровался, очевидно, ещё переживая из-за пятнадцати рублей. На спутницу едва взглянул, хотя дама была хороша собой, даже не просто хороша, а хороша совершенно исключительно: акварельно-нежное личико, огромные влажные глаза из-под дымчатой вуальки, элегантный дорожный костюм перламутрового оттенка. Прекрасная незнакомка Рыбниковым тоже не заинтересовалась. На «здрасьте» холодно кивнула, окинула одним-единственным взглядом заурядную физиономию попутчика, его мешковатый китель, рыжие сапоги и отвернулась к окну. Раздался второй звонок. Изящно очерченные ноздри пассажирки затрепетали, губки прошептали: – Ах, скорей бы уж! – но адресовано восклицание было явно не соседу. По коридору, топоча, пронеслись мальчишки-газетчики – один из респектабельной «Вечерней России», второй из бульварного «Русского веча». Оба вопили во все горло, стараясь перекричать друг друга. – Скорбные вести о драме в Японском море! – надрывался первый. – Российский флот сожжён и потоплен! Второй орал: – Знаменитая шайка «Московских Лихачей» наносит удар в Петербурге! Раздета дама высшего света! – Первые списки погибших! Множество дорогих сердцу имён! Зарыдает вся страна! – Графиня Эн высажена из кареты в наряде Евы! Налётчики знали о спрятанных под платьем драгоценностях! Штабс-капитан купил «Вечернюю Россию» с огромной траурной каймой, дама – «Русское вече», но приступить к чтению не успели. Дверь внезапно открылась, и въехал огромный, не поместившийся в проем букет роз, сразу наполнивший купе маслянистым благоуханием. Над бутонами торчала красивая мужская голова с холёной эспаньолкой и подкрученными усами. Радужно сверкнула бриллиантовая заколка на галстуке. – Этто ещё кто такой?! – воззрился на Рыбникова вошедший, и чёрные брови грозно поползли вверх, однако в ту же секунду, приглядевшись к неказистой внешности штабс-капитана, красавец совершенно на его счёт успокоился и более вниманием не удостаивал. – Лика! – воскликнул он, падая на колени и бросая букет под ноги даме. – Я люблю всею душою одну лишь тебя! Прости, умоляю! Ты же знаешь мой темперамент! Я увлекающийся человек, я артист! Оно и видно было, что артист. Обладателя эспаньолки нисколько не смущала публика – а кроме выглядывавшего из-за «Вечерней России» штабс-капитана за интересной сценой наблюдали ещё и зрители из коридора, привлечённые умопомрачительным ароматом роз и звучными ламентациями. Не стушевалась публики и прелестная дама. – Всё кончено, Астралов! – гневно объявила она, откинув вуаль и сверкнув глазами. – И чтоб в Москве появляться не смел! – От умоляюще простёртых дланей отмахнулась. – Нет-нет, и слушать не желаю! Тогда кающийся повёл себя странно: не вставая с колен, сложил руки на груди и глубоким, волшебнейшим тенором запел: – Una furtiva lacrima negli occhi suoi spunto… Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный голос наполнил собою купе, да что купе – заслушавшись, притих весь вагон. Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок, особенно длинный и заливистый. В дверь заглянул кондуктор: – Господ провожающих прошу немедленно выйти, отправляемся. Сударь, пора! – коснулся он локтя чудесного певца. Тот кинулся к Рыбникову: – Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого сердца! Пятьсот! – Не смейте уступать ему билет! – закричала дама. – Не могу-с, – твёрдо ответил штабс-капитан артисту. – Рад бы, но безотлагательная казённая надобность. Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор. Поезд тронулся. С перрона донёсся отчаянный крик: – Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости! – Никогда! – выкрикнула раскрасневшаяся пассажирка и вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками. Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицо пальчиками и разрыдалась. – Вы благородный человек, – сказала она, всхлипывая. – Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы в окошко, честное слово! Рыбников пробурчал: – Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько не получаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий не прощает… – Пятьсот рублей давал, фигляр! – не слушала его дама. – Перед публикой красовался! А в жизни – мелочный человек, экономист, – это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипывать перестала. – Живёт не по средствам! Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся в этой реплике, Василий Александрович спросил: – Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живёт не по средствам? – Средства у него огромные, да только он по ним не живёт! – объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая в зеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистую прядку у лба. – В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едва половину. Всё «на чёрный день» откладывает! Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседа и церемонно представилась: – Гликерия Романовна Лидина. Назвался и штабс-капитан. – Очень приятно, – улыбнулась ему дама. – Я должна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жорж обожает устраивать спектакли, особенно при зрителях! – Он что, вправду артист? Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовыми ресницами: – Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин. Его имя на всех афишах! – Не до театров, – равнодушно пожал плечами Рыбников. – Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства не позволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь в Петербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездку дерут… Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела. – Мы два года женаты! – сказала она, словно обращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственно внимающей аудитории. – Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, что не в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он может вить из меня верёвки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел, подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружение началось! – Красивый господин, – позевывая признал штабс-капитан. – Должно быть, насчёт клубнички не дурак. Из-за того и драма? – Мне и раньше рассказывали! – сверкнула глазами Гликерия Романовна. – В театральном мире доброжелателей хватает. Но я не верила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старой кокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой осквернённой квартире! И в Петербурге тоже! – Стало быть, в Москву перебираетесь, – резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончить пустой разговор и уткнуться в газету. – Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жорж иногда берет на зиму ангажемент в Большом. Здесь Рыбников спрятался-таки за «Вечернюю Россию», и дама была вынуждена умолкнуть. Нервно развернула «Русское Вече», пробежала глазами статью на первой странице, отшвырнула, пробормотав: – Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге – ужасно! Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это «графиня Эн»? Вика Олсуфьева? Нелли Воронцова? Ах, неважно! За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды. Штабс-капитан увлечённо шелестел газетой. Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость. – Что это вы читаете с таким интересом? – не выдержала она наконец. – Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечество в морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфные агентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещают продолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевых товарищей. – И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читать вслух. – «На броненосце „Князь Кутузов-Смоленский“: младший флагман контр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг, казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго ранга фон Швальбе…» – Ах, перестаньте! – всплеснула ручкой Гликерия Романовна. – Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война! – Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивым воинством, – пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-то книжку, в чтение которой он немедленно погрузился с ещё большей сосредоточенностью. Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, но книга была обернута коричневой бумагой. Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь. – Колпино? – удивилась Лидина. – Странно, курьерский никогда здесь не останавливается. Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного: – Почему стоим? – Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперёд литерный, со срочным военным грузом. Пользуясь тем, что спутник отвернулся, Гликерия Романовна удовлетворила своё любопытство: быстро отвернула книжную обёртку, приложила к глазам хорошенький лорнет на золотой цепочке – и поморщилась. Книга, которую с таким увлечением читал штабс-капитан, называлась «ТОННЕЛИ И МОСТЫ. Краткий справочник для железнодорожных служащих». К дежурному подбежал телеграфист с бумажной лентой в руке. Тот прочитал депешу, пожал плечами и махнул флажком. – Что такое? – спросил Рыбников. – Семь пятниц на неделе. Велено отправлять, не ждать литерного. Поезд тронулся. – Вы, должно быть, военный инженер? – поинтересовалась Гликерия Романовна. – Почему вы взяли? Признаваться, что подглядела название книги, Лидиной было неловко, но она нашлась – показала на кожаный тубус. – Да вот. Это ведь для чертежей? – А, да. – Василий Александрович понизил голос. – Секретная документация. Доставляю в Москву. – А я думала, вы в отпуске. Навещаете семью или, может быть, родителей. – Неженат. С каких прибытков семью заводить? Гол как сокол. И родителей не имею. Круглый сирота. Даже, можно сказать, сирота казанский – в полку за косоглазие дразнили татарвой. После остановки в Колпине штабс-капитан как-то оживился, стал поразговорчивей, да и широкие скулы слегка порозовели. Вдруг он взглянул на часы и поднялся. – Пардон, выйду покурю. – Курите здесь, я привыкла, – милостиво позволила Гликерия Романовна. – Жорж курит сигары. То есть курил. Василий Александрович конфузливо улыбнулся: – Виноват. Про покурить это я из деликатности. Не курю-с, лишний расход. На самом деле мне в клозет, по натуральной необходимости. Дама с достоинством отвернулась. Тубус штабс-капитан прихватил с собой. Поймав негодующий взгляд спутницы, извиняющимся тоном пояснил: – Не имею права выпускать из рук. Проводив его взглядом, Гликерия Романовна пробормотала: – Какой все-таки несимпатичный. – И стала смотреть в окно. А штабс-капитан быстро прошёл через второй и третий классы в хвостовой вагон и выглянул на тормозную площадку. Сзади донёсся протяжный, требовательный гудок. На площадке стояли обер-кондуктор и караульный жандарм. – Что за черт! – сказал первый. – Никак литерный. А телеграфировали, что отменён! Не далее как в полуверсте ехал длинный состав, влекомый двумя паровозами. Локомотивы пыхтели чёрным дымом, за ними вытянулся хвост из зачехлённых платформ. Время было уже позднее, одиннадцатый час, но сумерки едва начали сгущаться – приближалась пора белых ночей. Жандарм оглянулся на штабс-капитана, взял под козырёк: – Ваше благородие, виноват, но извольте закрыть дверь. Согласно инструкции, строжайше запрещено. – Это, братец, правильно, – одобрил Рыбников. – Бдительность и всё такое. Я, собственно, только покурить хотел. Ну да я в коридорчике. Или в нужнике. И в самом деле отправился в туалетную комнату, которая в третьем классе была тесна и не слишком опрятна. Запершись, Василий Александрович высунулся из окна. Поезд как раз въезжал на допотопный, ещё клейнмихелевского строительства мост, перекинутый через неширокую речку. Рыбников нажал ногой рычаг слива воды – в дне унитаза открылось круглое отверстие, сквозь него было видно, как мелькают шпалы. Штабс-капитан надавил пальцем какую-то незаметную кнопочку на тубусе и запихнул узкий кожаный футляр в дырку – диаметр совпал в точности, так что понадобилось приложить некоторое усилие. Когда тубус исчез в отверстии, Василий Александрович быстро намочил руки под краном и вышел в тамбур, стряхивая с пальцев воду. Минуту спустя он уже входил в своё купе. Лидина взглянула на него строго – ещё не простила конфуза с «натуральной необходимостью» – и хотела отвернуться, но вдруг воскликнула: – Ваш секретный футляр! Вы, верно, забыли его в туалетной комнате? На лице Рыбникова отразилось неудовольствие, но ответить Гликерии Романовне он не успел. Откуда-то донёсся ужасающий грохот, вагон качнуло. Штабс-капитан бросился к окну. Из других окон тоже торчали головы. Все смотрели назад. Дорога в этом месте описывала небольшую дугу, и было видно как на ладони железнодорожный путь, давешнюю речку и мост. Вернее, то, что от него осталось. Мост обрушился ровно посередине, причём в тот самый момент, когда по нему проезжал тяжёлый воинский состав. Зрелище катастрофы было ужасающим: столб воды и пара, выплеснутый рухнувшими в воду локомотивами, вздыбленные платформы, с которых срывались какие-то массивные стальные конструкции, и самое жуткое – сыпавшиеся вниз человеческие фигурки. Гликерия Романовна, притиснувшаяся к плечу Рыбникова, пронзительно завизжала. Кричали и другие пассажиры. Хвостовой вагон литерного, вероятно, отведённый для офицеров, покачался на самом краешке пролома, кто-то вроде бы даже успел выпрыгнуть из окна, но затем опора подломилась, и вагон тоже ухнул вниз, в груду перекорёженного металла, что торчала из воды. – Боже, Боже! – истерически закричала Лидина. – Что вы смотрите? Надо же что-то делать! И бросилась в коридор. Василий Александрович, помедлив долю секунды, последовал за нею. – Остановите поезд! – накинулась экзальтированная дамочка на обер-кондуктора, бежавшего в сторону головного вагона. – Там раненые! Тонущие! Нужно спасать! Схватила его за рукав, да так цепко, что железнодорожнику пришлось остановиться. – Какой там «спасать»! Кого спасать? Такая каша! – пытался вырваться бледный как смерть начальник поездной бригады. – Что мы можем? На станцию нужно, сообщить. Не слушая, Гликерия Романовна била его кулачком в грудь. – Они гибнут, а мы уезжаем? Остановите! Я требую! – визжала она. – Жмите этот ваш, как его, стоп-кран! На вопли из соседнего купе высунулся чернявый господин с нафабренными усишками. Видя, что начальник поезда колеблется, угрожающе крикнул: – Я тебе остановлю! У меня срочное дело в Москве! Рыбников мягко взял Лидину за локоть, успокаивающе начал: – Сударыня, ну в самом деле. Конечно, катастрофия ужасная, но единственное, чем мы можем помочь, – это поскорее протелеграфировать с ближайшей… – Ах, ну вас всех! – крикнула Гликерия Романовна. Метнулась к стоп-крану и рванула ручку. Все, кто находился в коридоре, кубарем полетели на пол. Поезд, подпрыгнув, мерзко заскрежетал по рельсам. Со всех сторон доносились вой и визг – пассажиры решили, что и их поезд угодил в крушение. Первым опомнился чернявый, не упавший, а лишь стукнувшийся головой о косяк двери. С криком «Убью, мерррзавка! » он налетел на оглушённую падением истеричку и схватил её за горло. Судя по огонькам, вспыхнувшим в глазах Василия Александровича, он отчасти разделял кровожадное намерение чернявого господина. Однако во взгляде, который штабс-капитан бросил на удушаемую Гликерию Романовну, была не только ярость, но и, пожалуй, изумление. Вздохнув, Рыбников схватил несдержанного брюнета за воротник и отшвырнул в сторону.  Слог четвёртый, в котором вольный стрелок выходит на охоту