Сергей Алексеев 6 страница

— Что-то долго чесался! — не отставал отец. — Неделя, как проехал. Чесалка сломалась или очередь большая?

Мужики криво улыбались, некоторые сердились.

— Вот погоди! — хохотал родитель. — Домой приедешь, баба тебя еще почешет! От уж почешет!

В моем отце стойко до сих пор живет эта деревенская привычка-обычай, когда, прежде чем поздороваться со встречным и поговорить о деле, подтрунит, сгородит какую-нибудь небылицу, пошутит и насмеется. Поглядишь на него — и стоит перед глазами этакий мужичок в лаптишках, этакий говорун у придорожного кабака — развеселый, пьяненький, полублаженный… Перебравшись в Зырянку и поселившись возле ветеринарного участка, он специально выходил на улицу и с серьезным видом заговаривал с женщинами, которые водили коров на пункт искусственного осеменения.

— К быку повела? — спрашивал.

— К быку… — отмахивалась бабенка, нахлестывая упирающуюся скотину.

— А что сама-то маешься? Мужика б заставила. Сам-то мог или нет?

— Сам-то мог, — поругивалась хозяйка. — Да попробуй заставь нынче мужика!

Отец довольно хохотал и шел в избу.

Лукояново было от нас не так уж далеко, считали, двадцать километров, но в то время мне казалось это чуть ли не краем света: в девять лет я, кроме Торбы, нигде еще не бывал, и мир, казалось, кончается там, где небо смыкается с лесом. Еще осенью мать пообещала взять меня с собой на чесалку, и я ждал этого события как праздника, поторапливал родителей, с мужицкой рачительностью рассуждая, что шерсть попреет, пока они соберутся ее чесать.

И вот наконец они собрались. Вернее, собралась мать, поскольку на чесалку ездила только она и отца к этому делу не допускали. Рано утром под выходной отец запряг Карюху, меня завернули в собачью доху, посадили в головки саней на мешки с шерстью, мать взяла вожжи, и мы поехали. Когда-то Карюха была резвой лошадью, на ней ездил сам председатель сельпо, но однажды во время урагана на нее упало дерево и повредило крестец. Кобыла долго болела, ее хотели уже отправить на мясокомбинат, однако пожалели и отдали отцу. Отец выходил Карюху, поставил на ноги, а через год она ожеребилась. Лошадь была настолько старательной, что будто забывала об увечье. Если ее не сдерживать, то она могла бежать до тех пор, пока не подкашивались задние ноги. Кто не знал о Карюхиной болезни, удивленно таращил глаза, когда она вдруг садилась по-собачьи среди дороги и, отдуваясь, тихонько постанывала. Если ездить с умом, то кобыле цены не было. Давай ей почаще передышку — хоть на край света уедешь.

Утро было дремотное, скрипели на морозе полозья, прыгали в небе звезды, а темнота подступала так близко к дороге, что ее можно было пощупать руками. Я слизывал мягкий куржак с воротника дохи и клевал носом.

— Не спи, Серенька! — весело окликала мать. — Давай лучше споем!

Она запевала, а я все равно дремал, и что за сладость была в этих коротких снах! Я слышал материн голос и видел лихую тройку, которая мчится не по Волге-матушке, а по нашей Чети, видел уныло напевающего, но развеселого ямщика и чувствовал даже, как комья снега из-под копыт мягко бьют мне в спину. Скачка была радостной, потому что и во сне я помнил, что еду в Лукояново и впереди еще так много дороги. К тому же вот-вот рассветет, и тогда можно будет посмотреть новые места.

— Ну что, Серенька? Не замерз? — спросила мать в перерыве между песнями.

Я хотел сказать, что не замерз, но побоялся отогнать дрему. Доха грела запахом кислого теста и хлеба, словно русская печь.

— На Усачево заедем, погреемся, — сказала мать. — Там Созиха печь уже натопила!

И сон мой вмиг пропал, оборотившись в страх, от мурашек по спине не спасала и доха.

— Я не замерз! Ни капельки! Давай не будем заезжать?

— Все равно заедем, Карюха пускай отдохнет, — не согласилась мать и, откинув воротник моей дохи, заглянула в лицо: — Ты не бойся, Серенька, в Усачеве одна Созиха осталась…

Лицо ее стало грустным, опустились уголки глаз, будто она вот-вот заплачет. В Усачеве стоял один дом, и жил в нем Иван Созин, бывший партизан, бородатый, кряжистый мужик, со своей женой. Я его видел только раза два, когда он приезжал на обласке в Алейку. Домой он к нам никогда не заходил, поговорит с отцом на речке, не вылезая из лодки, и уплывет. Так вот этот Иван Созин нынче летом, напившись до белой горячки, зарезал своего сына, который пришел на побывку из армии. Созиха вечером ушла искать корову, а Созин скараулил сына у горничных дверей и несколько раз ударил ножом. Созиха вернулась — чуть с ума не сошла. Иван же сбежал и, пока его не поймали, несколько ночей приходил к избе и заглядывал в окна.

— Ты не бойся, сынок, — сказала мать. — Созиху обязательно попроведывать надо. Грех мимо проезжать.

— Я и не боюсь, — сказал я. — Чего бояться-то?

Когда мы подъезжали к Усачеву, совсем рассветало.

Среди голубоватых снегов чернела изба с блеклым огоньком в замерзшем окошке, и конная дорога, словно напугавшись, отпрядывала в сторону, огибая жилье по опушке березняка. Мать свернула с колеи в снег, и Карюха пошла шагом. Навстречу нам, утопая по уши, выскочила собачонка и, тявкнув несколько раз, бросилась назад ко двору.

Мать отпустила чересседельник, кинула охапку сена Карюхе, и мы пошли в избу. Едва мы ступили в стылые сени, кровь хлестко застучала у меня в ушах и вмиг сделалось жарко. Я старался не смотреть в темные углы и жался к матери. Мать с трудом отворила примерзшую, обитую старым лоскутным одеялом дверь и вошла первой.

В избе было светло, но Созиха сидела при лампе, за пустым столом у окна, и перебирала руками край серой клеенки. Замотанная шалью голова казалась вровень с худыми, обвислыми плечами. Одета Созиха была во что-то цветастое, застиранное и длинное, так что виднелись лишь ступни костлявых, в шишках сухих мозолей, ног.

— Здравствуй-ка, — тихо сказала мать, и Созиха медленно оглянулась на голос. — Узнаешь — нет?

— Ой, Валя… — проронила Созиха и улыбнулась: — А я смотрю в окно — гадаю: кого бог несет?.. Раздевайтесь, грейтесь… Это сыночек у тебя?

Я спрятался за мать, освободился от дохи. В избе пахло стылым, чем-то кислым и керосином.

— На чесалку вот едем, — сказала мать, присаживаясь к холодной печи. — Глядим — свет у тебя в окошке… Лампу-то, поди, забыла потушить?

— Не-е, не забыла, — все еще улыбалась Созиха. — Мне теперь без света никак нельзя. Так и сижу с огнем день и ночь, не тушу. Мишенька пойдет — заметит, не заблудится. Ему ж вот-вот из армии прийти… Нынче дни-то вон какие темные стали, без фонаря и коровы не подоить.

Мне показалось, что она дремлет и говорит в дремоте — медленно, тихо, чтобы не отогнать сон, и улыбается от его сладости. Я старался не смотреть на проем горничной двери — рассказывали, там и убил Созин сына, — однако глаза невольно притягивались к темному прямоугольнику, и холод стягивал кожу на затылке.

— Я-то теперь так и сижу, — продолжала Созиха. — Куда мне ходить? Снег кругом, темно. Корову подою, дров принесу и сижу. Окошки замерзают, ничего не видать… Глазок протаю — смотрю. Кто едет, кто идет… А ко мне все не подворачивают. Только во-он та береза, — она вытянула руку, показывая в окно. — Придет, постоит у меня под окошком и назад уйдет…

Я нашел материну горячую руку, зажмурился, чтобы не глядеть в горницу, и стал вспоминать что‑ нибудь веселое. Вспомнил, что еду в Лукояново на чесалку и что впереди еще дороги! — до самого вечера ехать. И я буду снова дремать, но так, чтобы все чуять и слышать. Потом вспомнил, что скоро Новый год, елка и каникулы. Однако едва я открыл глаза, как сразу увидел исцарапанные синие косяки горничной двери…

— Господи, что же я? — спохватилась Созиха. — Чай надо поставить. И я с вами попью… А может, молочка? Утрешнее есть. Молочко-то я морожу, припасаю. А то Мишенька придет — корова доиться бросит…

— Ой, спасибо, — замахала руками мать. — Мы тронемся. Путь-то далекий. В Митюшкине попьем, у Багаевых… Может, тебе привезти что из Лукоянова? Керосин-то есть у тебя?

— Есть-есть, у меня все есть, ничего не надо, — запротестовала Созиха. — Я тут недолго буду. Мишеньку дождусь, и поедем куда-нибудь. Может, в город поедем. Жизнь в городе, сказывают, сла‑ адкая… Ну вот, и чаю не попили. Вы уж обратно поедете — заезжайте. У меня огонь в окошке всегда горит.

Мы с матерью оделись, взяли тулупы и пошли на улицу. Созиха как была босая, так и выскочила на снег. Пока мать взнуздывала Карюху, подтягивала чересседельник, а потом разворачивала сани, я не мог оторвать глаз от синих, узловатых ступней старухи. Они притягивали взгляд, как дверной проем горницы в этой страшной избе.

— Иди, простынешь! — уговаривала ее мать. — На таком-то морозе… Иди в избу.

Она так и не ушла. Она крикнула нам вслед, но что — я не разобрал. Снова пронзительно заскрипели сани, да к тому же заиндевевшие, как наша Карюха, березы вдруг колыхнулись, сорвались с места и гурьбой побежали за нами. Как хорошо, радовался я, что впереди еще столько дороги!

Весной Созиха ушла из Усачева. Говорят, она взяла котомку, фонарь и отправилась в сторону Лукоянова. Старуху, бредущую по весенней грязи с горящим фонарем в руке, видели во многих деревнях, на дорогах и в полях. Кого-то она спрашивала, как найти часть, где служит ее Мишенька; у одного тракториста взяла бутылку солярки вместо керосина и всем жаловалась, что дни становятся совсем темные и ходить по земле тяжело. Так вот, чтобы не заблудиться, она все время ходит по солнышку. Куда солнце — туда и она. Встречавшая ее торбинская медичка рассказывала потом, что Созиха почти ослепла…

Пожалуй, года два после этого о ней ничего не было слышно. Считали, что Созиха утонула где‑ нибудь или замерзла. Однажды поздним осенним вечером мы с отцом возвращались с рыбалки и вдруг далеко впереди, в темных сырых лугах, увидели маленький, трепещущий на ветру огонек. Кругом не было ни души, только шелестел дождь и стерня под ногами. Отец остановился и, будто прицеливаясь, долго всматривался в даль.

— Кто там? — шепотом спросил я.

— А похоже, Созиха бродит, — то ли пошутил, то ли всерьез сказал отец. — Айда поглядим.

Мы пошли на огонек, однако он начал двигаться куда-то в сторону, к глухим, скрипучим осинникам, затем поднялся над его темными вершинами, поплясал по макушкам и стремительно взлетел в небо. Впрочем, мы могли и ошибиться, потому что среди разрывов в тучах светились звезды. Долго с тех пор я боялся одиноких ночных огоньков, боялся и одновременно чувствовал непреодолимое желание пойти за ними и посмотреть, кто там светит.

И вот спустя два года Созиха отыскалась. То ли проторговавшийся, то ли проворовавшийся черноярский продавец прикинулся дурачком и угодил в психобольницу. Но, побыв там неделю, он понял, что легче выплатить недостачу, чем играть ненормального. Счастливый от сделанного им открытия, продавец долго потом рассказывал всем, что он видел в психушке, как там проверяют, здоров человек или нет, и какие бывают дураки.

— А одна старуха там лежит из наших краев, — округляя глаза, говорил он. — На вид и разговор вроде здоровая, только вот день и ночь свечку на окне жжет. Будто керосинку ей держать запретили, еще пожар устроит, а свечки врачи покупают и дают. Будто она сына ждет…

Отдохнуть возле Созихиного двора Карюха не успела как следует, и поэтому, когда она вывезла нас на дорогу, у нее ходили бока и подламывались задние ноги. Снег был нетоптанный, глубокий, сани тонули в нем вместе с разводьями, и теперь к одинокому дому на берегу курьи была проторена целая дорога. Мать остановила коня передохнуть, а меня заставила бегать по санной колее, чтобы не замерз. Набитая уже конная дорога была твердая, снег посвистывал под пимами, и я бегал от места, где мы выехали, и до нашего свертка, но не мог согреться. На восходе мороз усиливался, потянул ветерок.

— А ты по нашему следу, — советовала мать. — Ну-ка, вмиг согреешься!

Я оглянулся на Созихин дом, и мне стало еще холоднее. Наш след проходил прямо у его ворот. И тогда мать взяла меня за руку и побежала по свежетореной дороге. Самокатки вязли в сыпучем, как соль, снегу, сердце подкатывало к горлу, стучало в висках. Сделав один круг, мать подтолкнула меня на второй. Я понесся еще быстрее и уже возле созихинской избы почувствовал тепло в теле и пот на лбу. Пробегая мимо ворот, я зажмурился, чтобы не видеть Созиху, потому что она снова выбежала во двор и что-то кричала мне. Выскочив на твердую дорогу, я шлепнулся в сани, и мы поехали.

А через день, когда мы возвращались домой с чесаной шерстью, дороги вдоль опушки березняков уже не было. Ее успело присыпать снегом, сровнять заподлицо с полем. И все теперь ездили не минуя Созихиной избы, по проторенной матерью дороге, которая укаталась и промерзла так, словно всегда здесь и проходила.

А дорога и в самом деле во все времена шла мимо жилых дворов брошенных деревень. Но этой зимой торивший ее то ли побоялся одинокой сумасшедшей старухи, то ли слишком спешил, что взял да и спрямил дорогу. Другие за ним ехали прямицей, да еще, поди, нахлестывали лошадей, чтобы скорее проскочить Созиху, как проскакивают темные разбойные леса или кладбища. Умри она в своей избе, — может быть, кто и заехал узнать, в чем дело, но тут же огонек в окошке светится, дым из трубы идет: значит, жива. И тянет мимо наезженная дорога, и мимо провозит конь, чуя твердь под копытами. А что одинокая избенка среди полей? Мелькнула — и нет ее, пропала за снегами, лесом и расстоянием. Если и появится у кого мысль заехать попроведывать Созиху, то запоздало. Возвращаться же назад — плохая примета в дороге. Как все-таки много зависит от того, кто первый бьет путь.

Ничего подобного мне тогда и в голову не приходило. Это теперь, когда я пережил по возрасту мать и вдруг обнаружил, что не знаю, что значит творить добро (в этом нынче все большие теоретики, но никудышные практики), я все чаще стал думать о матери и об этом незначительном в ее жизни эпизоде — проторенной к Созихе дороге. Помню, у нас в школе завели толстую тетрадь и назвали ее «Книгой добрых дел». Но едва туда записали наши добрые дела, как они тут же перестали быть добрыми, превратившись в заслуги. И теперь иногда я ловлю себя на том, что завел какой-то устный поминальник, который при случае можно выхватить из кармана и что-нибудь процитировать оттуда. И как бывает стыдно, когда мы, собравшись в кучу, размахиваем этими поминальниками как дубьем. Глядишь — и убили кого-то…

А нам бы молчком торить-дороги к людям, да и к себе тоже. Не успеешь оглянуться, как по ним поедут другие — такова уж человеческая натура.

Тогда же я думал, что впереди еще долгий путь, невиданные места и интересные приключения. Ну какое же путешествие, тем более первое в жизни, без приключений?

К обеду Карюха притрухала в Митюшкино, мать сразу преобразилась, посветлела лицом: эта вятская деревня была родиной моих родителей. Митюшкино походило на нашу Алейку. Такой же материковый берег выходил к реке, только что чуть пониже, поположе, и такие же огромные сосны обрамляли его по увалам.

— Вон там мы играли, — показывала мать, привстав на коленях. — А вон там — купались!.. А вон там хороводы водили! Господи, хорошо-то как! Так бы и жила тут всю жизнь.

Она счастливо улыбалась, шаль на ее голове съехала, расстегнулся полушубок; казалось, ей вдруг стало жарко на морозе и сейчас она выскочит из саней и побежит, не касаясь снега. А мне здесь все было чуждо и незнакомо. Темнел вдали хмуроватый бор, безжизненные, нетронутые снега лежали во все стороны, и только на берегу курилась дымком высокая изба Багаевых.

— Вот здесь наш дом стоял, — рассказывала мать, указывая на сиротливые столбы среди рябых сугробов. — Тут я и родилась…

Почуяв жилье, Карюха наддала, те столбы, склонив снежные шапки, проплыли мимо и скоро остались позади. Мать проводила их взглядом и потерла рукой глаза.

— Снег блестит — глазам больно… У тебя, сынок, глаза не режет?

Глаза у меня не резало, потому что я глядел вперед, от солнца, и мне не терпелось скорее попасть к Багаевым.

В то время старики Митя и Акулина жили одни. Их младший сын Николай, женившись, ушел в примаки. Когда еще существовало Митюшкино, семья эта слыла чудаковатой, хотя сами Багаевы считали себя этакими сметливыми хитрецами. Разница между мнениями была так велика, как может быть только у русских людей. Пойдет Акулина к соседке одолжить самопряху — всей деревне это известно, однако спроси Митю, куда ушла жена, — в жизнь не узнаешь.

— По одному делу, — скажет. — К одному человеку.

Однажды во время войны Митя написал письмо Акулине, дескать, бьется он как герой, все на передовой да на передовой, и под бомбежками бывал, и атаки отбивал, а сколько немцев положил — счету нет. Так в деревне повелось, что письма фронтовиков читали всем колхозом. Акулина же грамоты не знала и поэтому отдала читать письмо председателю. Народ собрался в конторе, слушает, переживает, восхищается: знай, мол, вятского мужика! Председатель дочитал, люди уж было расходиться начали, но тут на обратной стороне письма, в уголку, приписка обнаружилась. Нет бы ему сначала про себя ее прочитать, а председатель возьми да и всему народу сразу. «Ты, Окулина, не бойся, — приписал для жены Митя. — Передовая от меня далеко. А я сижу на втором этаже, сапоги для командиров шью. А кругом-от все генералы, со мной по ручке здороваются…»

— От врет, от врет! — на всю контору возмутилась Акулина. — Он чирков-от дома не шивал!

Ко всему прочему Багаевы были страшно суеверные, — впрочем, как и все вятские, оказавшись в Сибири. Из всей деревни нечистая сила почему-то облюбовала багаевскую усадьбу и прочно там поселилась. Мой отец клялся и божился, что еще парнем самолично видел, как из их трубы ночью вылетел огненный шар, визжа по-поросячьи, метнулся над крышами и, упав на землю, превратился в свинью. Свинья пошарилась в потемках по улице и вернулась во двор к Багаевым. Впрочем, отцу можно было верить. Несколько лет назад он рыбачил на совершенно безлюдной Алейке и как-то вечером, уже в сумерках, чистил на реке рыбу. Вдруг почувствовал, что за спиной кто-то есть. Оглянулся — и выронил из рук нож: на берегу стояла свинья и, свесив голову набок, внимательно глядела на отца. Бывалый охотник и неробкий мужик перекрестился сам и перекрестил свинью: если ведьма, решил, то должна исчезнуть. Свинья не исчезла. Тогда бочком, бочком отец обошел ее подальше и направился в избушку. Свинья молча пошла следом. Отец побежал — свинья тоже. Всю ночь он просидел запершись в избушке, а несчастный кабанчик крутился вокруг, визжал и пробовал подрывать углы. Наутро отец запер его в сараюшке и пошел смотреть следы. Следов на дорогах не было, и откуда взялась свинья, если ближайшее жилье в тридцати километрах, до сей поры остается загадкой. Хозяин ее так и не объявился, а привыкшая к отцу свинья бегала за ним, как собака.

Багаевское подворье, если слушать хозяев, буквально кишело нечистью. Стоило погасить лампу, как в избе начинался стук, возня, шуршанье, скрипели половицы под чьими-то шагами и падали табуретки. По утрам Митя обнаруживал, что домовой наплел ему косичек на голове, Акулина шла в стайку и находила там корову, загнанную до пенного пота (лешаки катались). Курицы у них начинали орать петухами, в пустой избе кто-то зажигал свет («Идем-от с Окулиной с покоса — батюшки! — свет в окнах полыхает! Думаем, Колька приехал-от, с женкой… А подошли когда — никого и нет…»). Начертанные где только можно кресты почему-то не спасали от нечисти.

— Лешаки-то совсем, одолели, — жаловался Митя стойким вятским говорком. — В баньке у нас поселились и живут. Которую субботу с Окулиной не мывались… Колька-то был бы — пугнул лешаков‑ от…

В избе у Багаевых было жарко, мы с матерью пили горячий чай, но по спине гулял озноб. И черный кот, сидящий в зеве русской печи, походил на черта…

— Огонь-от по всей ноченьке не тушим, — вздыхала Акулина. — Ляжем со стариком в постелю и лежим, и лежим… Кокой проезжий мимо едет — мы уж к окошкам: не Колька ли?.. Бывало, до полноченьки-то и не спим, сказки друг дружке сказываем.

Мне было жутко и одновременно обуревало любопытство, как будто я слушал страшную сказку. Такими старики Багаевы и остались в памяти — чудаковатыми и сказочными.

Как-то лет семь назад я с товарищами был на охоте в тех местах. Чтобы не ставить палатку, мы остановились в багаевской избе, где стояла еще исправная печь, стол и лавки. В первый же вечер я рассказал товарищам о бывших хозяевах, посмеялись, повеселились и улеглись спать. Ночью я проснулся от стука и шороха в избе. Кто-то расхаживал по скрипучим половицам, этак едко похихикивал, бренчали пустые гильзы на столе, и память вдруг вывернула ком детских страхов. Мои товарищи тоже не спали и, выставив с печи кудлатые, в соломе, головы, прислушивались. Через несколько минут мы, материалисты до мозга костей, не сговариваясь, не зажигая света и немея от жути, собрались и ушли на реку ставить палатку.

А спустя год кто-то из городских рыбаков спалил багаевскую избу, спалил наверняка от страха, и вместе с ее стенами сгорела сказка.

Только спасшаяся от огня нечисть, оставшаяся бесприютной черная сила озлилась и пошла в люди. Как же иначе объяснить беспамятство и жестокость, нет-нет да и вспыхивающие среди моих земляков? Кто-то недавно позарился на строевой сосняк, неприкасаемым островом стоящий на старом кладбище. В один день его выпилили начисто и вывезли на тракторах, сровняв с землей кресты и холмики могил своих предков.

Чесалка помещалась в крестовом, с пятью окнами на улицу, доме, стоящем на задах у деревни. Улица эта в Лукоянове появилась в двадцатых годах, еще при единоличных хозяйствах, и строили ее проворные, быстро богатеющие мужики. Дома на ней ставились с размахом, на большие семьи и хороший достаток. Но скоро в Лукоянове организовали колхоз, новую улицу раскулачили, хозяев выслали, а в избах под железными и тесовыми крышами открыли школу, клуб, сельсовет, детские ясли и контору. Только чесалка осталась там, где была, поскольку другого помещения не нашлось. Ее хозяин Кузьма Филимонов, черниговский переселенец столыпинских времен, раскулаченный и высланный с семьей на лесоразработки, надолго пропал из деревни. Пока работала чесалка, в Лукояново всю зиму тянулся народ из окрестных деревень и колхоз получал немалую прибыль. Однако перед войной машина вконец износилась, ремонтировать оказалось некому, и филимоновский дом забили досками.

В Лукоянове уж и не чаяли вновь оживить чесалку — часть валов с нее растащили, часть изломали, — но после войны неожиданно объявился Филимонов. Было тогда ему за шестьдесят, на лесоповалах и сплавах он изработался, ссутулился и ходил теперь с болтающимися ниже колен, тяжелыми руками. Кузьма пришел с младшей дочерью, пятнадцатилетней Серафимой, и ничего у них, кроме узла с тряпками да ящика с инструментами, не было. Прямо с дороги он явился в контору и стал уговаривать председателя приставить его к чесалке. Тот сначала и слушать не хотел — дескать, в дом-то вселяйтесь, коли жить негде, а с чесалки толку уж не будет. Но потом поглядел на Кузьму — куда его ставить, разве в сторожа только? — и согласился: пускай ковыряется, и то дело.

Вначале Филимонов с дочерью обошли всю деревню и собрали растащенные детали от машины, потом всю зиму и лето ремонтировали ее и заодно латали поветшавший дом. И вот в году сорок восьмом чесалка заработала, Кузьма отрегулировал машину, пощупал первую прочесанную шерсть и пошел на жилую половину отдохнуть. Там он прилег на топчан и больше не встал.

А на чесалке с тех пор стала работать его дочь Серафима, девушка на выданье и в деревне видная. Но осиротело Лукояново на женихов после войны. Те, что ей бы в пару были, не вернулись с фронта, и табунились вокруг Серафимы парнишки-подлетыши ее возраста, а то и младше. Как бы там ни было, от женихов у нее отбоя не было: свои сватались, ехали из соседних деревень, но Серафима всем отказывала, дескать, молодая еще, погулять хочется. Лукояновские девки уже коситься начали: кто ни посватается к ней — потом словно больной, словно отравленный ходит и на других не глядит. Да Серафиму ничем не пронять. Знай себе пляшет, шальная, на вечерках, поет, лукавая, смеется. «Доковыряешься! — ворчали лукояновские бабы. — Или в девках останешься, или найдется на тебя какой-нибудь кривой-горбатый».

И как в воду глядели.

Разворотливый председатель колхоза, узрев в чесалке доходное дело (за почес рассчитывались натурой — шерстью), решил организовать еще и пимокатню. Худо-бедно, а колхознику лишний рублишко на трудодень. Пимокаты в деревне были, но ведь задумано было сделать производство, — значит, нужны инструменты и, главное, колодки. Председатель отправился на поиски в район и вместе с колодками привез оттуда знатного пимоката с редким именем Хрисогон. Был он лет сорока, родом из кержаков, носил бороду до живота, из которой всегда торчала овечья шерсть, в плечах сажень, руки что коленвалы, но ростом мал и, как потом оказалось, пьяница, каких поискать. В Лукоянове его немедленно прозвали Самогоном. Для пимокатни на усадьбе Филимоновых очистили и подремонтировали сарай, куда Хрисогон въехал со своими инструментами и колодками.

В первый же день он пришел на чесалку, молча посмотрел, как Серафима крутит машину, и вдруг со всей силы схватил ее за бок.

— И-ых! А бабенки какие здесь, а?! Мужняя, нет?

Серафима даже не взвизгнула — отпихнула его руки и, сняв ручку с барабана, вытянула пимоката по спине. Тот захохотал, закряхтел, словно в бане на полке, и уже легонько шлепнул Серафиму по заду.

— Хороша! И колодочка — первый сорт!

Этой же ночью он неслышно пробрался к ней в избу (на крючки сроду не запирались), сорвал одеяло и прижал ее к постели…

И этой же ночью он перенес свои пожитки к Серафиме, а наутро все Лукояново знало, что строптивая девка отпрыгалась, попала в крепкие руки.

Пимокат Хрисогон и в самом деле был добрым пимокатом. Через несколько месяцев лукояновские валенки нарасхват брали на всех рынках… Однако вскоре вышел какой-то указ, пимокатню ликвидировали, а Хрисогон погрузил в телегу шмотье, колодки и уехал искать счастья на другой стороне. Серафима летом родила первенца…

Сначала бабы ее жалели: где ей теперь замуж выйти, когда девки засиживаются, кто ее возьмет, с «довеском»-то? Однако на следующий год уже насторожились и жалеть перестали. Серафима, не выходя замуж, родила второго. «Чем она думает? — ворчали в Лукоянове. — Как одна-то ростить будет? » Но когда она родила третьего — все мальчишки, — Серафиму без всяких спрашивали и стыдили:

— Что ты, баба, делаешь-то? Зачем суразят-то таскаешь? Ни стыда, ни совести…

— Хватит, нагулялась, — отмахивалась Серафима Чесалка, как ее стали звать в деревне. — Теперь буду детей рожать.

— Головой своей подумай! — вразумляли ее. — Грех-от какой, без мужика рожать, позор на всю деревню!

— А на что мне мужики? — удивлялась она. — Я без мужиков обхожусь, как дева Мария, от святого духа!

Едва наступала зима, «святые духи» не вылезали от Серафимы. Своих, деревенских, она и близко не подпускала, а из тех, кто приезжали чесать шерсть, узнать, кого она выбирала, было невозможно: все останавливались ночевать в бывшей пимокатне, все заигрывали с Серафимой, всем доставалось рукояткой, и все же уезжали потом будто больные. Один мужик, съездив раз на чесалку, бросил жену с тремя детьми и приехал свататься. (У Серафимы в то время уже было четверо. ) Говорят, валялся в ногах, рвал на себе рубаху и полузадушенно хрипел, что жизни ему больше нет без Серафимы, что лучше головой в прорубь, чем без нее. И рассказывают, будто Серафима выперла его со двора, запихала в сани и понужнула коня.

— Чтоб из-за вас мне глаза царапали? — кричала вслед. — Чтоб из-за вас детей сиротить при живом отце? Да катитесь вы все!

Они «катились», но возвращались опять. Своей недосягаемостью Серафима разжигала страсти и жгучий интерес мужиков. Иной при народе мог похохотать, потешиться — нашли, мол, за чьим подолом тащиться, б… лукояновская, и только, но сам, едва выпадал случай, по-воровски крался в жилую половину чесалки и лез на полати, где спала Серафима с ребятишками. На этот случай у нее под руками всегда лежал сковородник. Бывало, что мужик убегал с пробитой головой, однако, как жеребец, покусанный гуляющей кобылицей, лишь распалялся и терял голову.

А между тем молодая и здоровая Серафима рожала. Видно, и впрямь от святого духа, поскольку в деревне что-либо скрыть мудрено, тем более на таком ветреном месте, как чесалка. Бабы подозревали, что Серафима знает какое-то приворотное средство, которым опаивает всех мужиков подряд, чтобы отомстить за свое неудачное замужество. Они стерегли своих мужей, но и это, и чесать языками скоро наскучило. Поглядишь на Серафиму — у нее и времени-то на шашни не остается. Все лето с утра до ночи на ферме, зимой на чесалке, да еще полы берет мыть в конторе и клубе. Ночью придет, ахнется спать и чуть свет уже на ногах. Коли ребятишек нарожала — кормить-одевать надо. К тому же хозяйство свое, корова, свиньи, овцы, — значит, сено косить-метать, управляться, огород садить. Первые пацаны-погодки уже подтянулись, кое-где и помогают, но разве на них надежда?

Все эти подробности Серафиминого жития я узнал много позже. Мне рассказывали о ней разные люди: ее односельчане, когда-то «болевшие» ею мужики и ее уже взрослые дети.

Когда же мы с матерью приехали в Лукояново — а был вечер и начиналась метелица, — то я увидел в жилой половине чесалки веселую, примерно ровесницу матери, женщину в окружении шестерых ребятишек. Самая маленькая — годовалая девочка — ползала по полу, сжимая в одном кулачке вареную синюю картофелину, в другом — обсосанный шматок сала. Время от времени она садилась и кусала то из одной руки, то из другой…