ОДИН ПЛЮС ОДИН 11 страница

Начальница не торопится исполнять просьбу, она занята чтением книжки. Сейчас кончит абзац, тогда включит… Марина вздохнула, вытянула из пачки «Союз‑ Аполлон» сигарету. В это время поднялся старик и, натягивая черную спортивную шапочку на высохший череп, начал:

– Накорми‑ или, шарлатаны… десны до крови… бифштекс тоже… брюшины нажарят… у‑ ух, развели тут…

Шурша коричневой болоньей плаща, доплелся до двери, с трудом приоткрыл ее, вышел на тротуар. Дверь хлопнула, по стеклу окон, по стаканам на подносе пролетел тонкий жалобный звон. Звон заглушила модная песенка из магнитолы: «Ну где же ручки, ну где же наши ручки? Поднимем наши ручки и будем танцевать…»

Приятный, но вообще‑ то обычный девчоночий голосок. У многих точно такой же и поют многие, а по радио крутят немногих. И их все знают. Звезды… Тайка вон мечтала, несколько лет пробивалась, а все без толку. Голос у нее красивый, петь умеет, слух, говорят, идеальный, зато лицо, фигура… Такая деревенская девка. Круглолицая, крупная, ноги, как дубины, толстые. Такой не песенки со сцены петь, а коров доить, масло свое вологодское делать, а по вечерам прыгать по сеновалам…

Марина усмехнулась и задумалась о себе. Она симпатичная, тонкая, фигуристая, а голос зато… Тайка и скороговорки заставляла учить, и петь – без толку. Два‑ три слова еще получаются более‑ менее, а если начинает что‑ то рассказывать – ни фига, сама чувствует, люди не разбирают. Тайка, сестра Вера, Алла Георгиевна, они привыкли, а посторонние… Но нечасто Марине приходится посторонним рассказывать, только по пьянке если…

Дверь открылась, вошли женщина и мужчина с ребенком лет трех. Остановились у стойки, смотрят в меню. Алла Георгиевна, подобрав свои мощные телеса, ожидает заказов.

Муж и жена совещаются неслышно, почти равнодушно, ребенок лениво канючит. Оглядываются на тесный, чистенький зал, на белые пластиковые столы и стулья. На каждом столе набор со специями, искусственные цветы в сделанных Тайкой из бутылок вазочках. Салфетки, пепельницы…

Посовещались и вышли. Дверь хлопнула.

– Слышишь, Марин, – говорит начальница, – появится Виктор, пускай с пружиной что‑ нибудь сделает. Так ведь хлещет, вот‑ вот все стекла повылетают… Не забудешь?

– Постараюсь, – отвечает Марина и в конце концов закуривает.

Из кухни появилась Тайка. В белом свежем халате, белой косынке с розовыми цветочками. Лицо и руки распаренные, красные.

– Никого, – произносит расстроенно.

Марина молчит. Повариха садится с ней рядом.

– Дай сигарету.

– Ты ж бросила.

– Ага. И потолстела сразу на два кило.

– О‑ ох, бедняжка…

– Тебе хорошо издеваться, – вздыхает Тайка и щупает завистливым взглядом Маринины ноги.

Марина тоже опускает глаза. Да, ножки у нее ничего, но вот колготки… Растянулись до безобразия, постоянно собираются на коленях гармошкой. Больше месяца носит… Марина начинает подтягивать их, прячет лишнее под узкую юбку.

Тут же – шипение Тайки:

– Чего творишь‑ то?! Вон парень привстал аж!..

Марина о нем и забыла. Торопливо оправила юбку, посмотрела в сторону посетителя.

Он уже съел свои двадцать четыре пельменя и теперь допивает пиво. Бутылку держит перед лицом, словно бы прикрываясь.

Встретились глазами, парень скорей отвернулся, заинтересовался чем‑ то на стойке. Рывком хлебнул пива. Марина, усмехнувшись, положила ногу на ногу, постучала сигаретой о бортик пепельницы.

– Людей все меньше и меньше с каждым днем, – произносит Тайка. – Опять оливье придется самим есть. Третий день стоит.

– Вечером, может, повалят, – без особой надежды отвечает Марина, – съедят.

– Вчера тоже думали, что вечером… Ох, скоро этого, – повариха показала взглядом на парня, – бесплатно, кажется, буду кормить. Хоть кто‑ то…

– Погоди!

По радио – прогноз погоды на завтра. Марина внимательно слушает, наморщив лоб. Послушав, вздыхает:

– Опять дождь, плюс три‑ пять всего.

– Что ж, хорошо, что не снег.

– Да‑ а, и на этом спасибо!

– А чего ты? – тоже заражается раздражением Тайка. – Можно подумать, у вас там жара сейчас, бананы растут.

– У нас, к твоему сведению, доходят ветры теплых течений, и всегда выше температура…

– Я и говорю – Африка.

– Тихо, всё, дай песню послушать!

Некоторое время слушают знаменитую песню на французском. То и дело повторяется имя «Эммануэль». Красивый мужской голос, нежная, грустноватая мелодия бередят душу. Тоскливо как‑ то становится. И хочется тихонечко заскулить, прижаться к чему‑ то родному, теплому; глаза чешутся, в них копятся слезы. Марина нахмурилась, сердясь неизвестно на кого и на что. А тут еще Тайка:

– Это ведь Джо Дассен? Да?

– Не знаю. Отстань!

Повариха отстала, зато начальница убавляет громкость на магнитоле.

– Марин, убери за стариком‑ то. Кто зайдет – стыдно. И стол протри.

Марина вздыхает.

– Давай, давай, нечего, – подгоняет Алла Георгиевна, – уработалась, гляди‑ ка!..

Надо бы объяснить, что она уберет, когда парень у окна кончит свою трапезу; что легче убрать сразу оба места, чем два раза мотаться туда‑ сюда. Но это значит – спорить, шевелить языком, выпуская на волю поток слов‑ уродцев… Поднялась, взяла с металлического стола на мойке липкую тряпку, поднос, пошла убирать тарелку с наломанными спичками и обсосанной мясной жилкой, смахивать на поднос хлебные крошки, смятые жирные салфетки.

Прибираясь, Марина чувствует, как по ее ногам, по спине бегает взгляд парня. От этого становится одновременно и щекотно, и приятно‑ противно. Хочется встряхнуться, сбросить с себя что‑ то чужое, колючее…

– Большое спасибо!

Марина обернулась, привычно и неискренне улыбаясь ответила:

– Приходите еще.

– Конечно, само собой. – Парень поправил меховой, пошёрканный воротник «пилота».

Вот он подходит к двери. Открыл. Секунду стоял на пороге, глядя на улицу, как будто привыкая к ней или же сомневаясь – уходить или остаться. Наконец шагнул прочь, дверь отпустил. Она хлопнула, стекло дрожа зазвенело.

– О‑ о, – болезненный стон Аллы Георгиевны, – как молотком по мозгам…

Сегодня намного скучней, чем вчера. Вчера хоть полдня пили какие‑ то крикливые ребята лет восемнадцати, то и дело заказывая по пятьдесят граммов «Пшеничной». Пытались клеиться к Марине и Тайке; скучать особенно не приходилось. Марина негрубо, но решительно отводила хотящие потрогать ее руки, отрицательно мотала головой, когда ребята предлагали присесть за их столик, выпить в честь какого‑ то им самим, кажется, малопонятного события… Они проторчали в кафе часов пять, надоели, и когда все же ушли, Марина с удивлением обнаружила, что уже пора закрывать. А сегодня стрелки топчутся на одном месте.

Нет, секундная, она торопится, она нарезает круги под стеклом часиков, зато две другие – стоят. Подмывает отколупнуть стекло и пальцем помочь… Марина усмехнулась дурацкой мысли, опустила руки, пряча часы под рукавом водолазки. Посмотрела по сторонам. Может, попадется на глаза нечто новое, интересная мелочь, хоть на десяток минут оторвущая от наблюдения за слишком медленным временем.

Все знакомо, осмотрено чуть не до дыр. Каждая деталь лепного узора под потолком изучена Мариной за три года сидения здесь… Ничегошеньки нового. И кажется – еще неделя, другая и можно свихнуться. Запросто.

Да нет, не свихнется. Алла Георгиевна здесь фиг знает сколько, а держится, следит за кафе, хотя, видно, тоже страшно скучает. От скуки даже книжку читать не может. Поглядит в нее сонно и кисло, бросит на стойку и уставится в противоположную стену, сверлит глазами лишь ей одной видимую точку; лицо становится глуповатым, глаза прозрачными, рот приоткрывается… Сходит, потихоньку сходит с ума и закаленная Алла Георгиевна.

Вот сейчас она оторвалась от точки на дальней стене, дернулась, огляделась и открыла кассу. Долго там копалась, что‑ то считала. Наконец – объявляет громко, расстроено:

– Гляди‑ ка, день кончается, а всего‑ то‑ навсего двести семьдесят четыре рубля! – И ждет от Марины ответных слов.

Марина вздыхает, достает сигарету. Просит начальницу:

– Прибавьте, пожалуйста, звук. Хоть музыку послушать.

– Музыка вам всё, музыка… голова лопнет скоро… – ворчит та, но все же крутит на магнитоле ручку громкости.

«Ну и случай, ну и дела – ночь на небе звезды зажгла, – энергичный женский голос. – Я к тебе на ужин зашла, была не была! »

Из кухни тут как тут – Тайка. Пританцовывая, помахивая полотенцем, подпевает. Смотреть на ее прыгающее крупное тело неприятно. Марина морщится и скороговоркой бросает:

– Тебе колыбельные петь сидеть, а не это. Не позорься ты!

Лицо поварихи сперва потускнело, но тут же налилось злобой. Она готовится ответить чем‑ то сильным, достойно отбрить обидчицу. В этот момент в кафе появляется посетитель. Тайка встряхивает полотенцем и нехотя уходит на кухню. Закрывает за собой дверь со свежей наклейкой: «Объект охраняется вневедомственной охраной. Милиция». Это дядя Витя недавно наклеил – дескать, устрашение разгулявшимся клиентам…

– Н‑ та‑ а‑ ак… – глядя в меню тянет небритый, в старом драповом пальто посетитель, – мне, значит, сто «Пшеничной» и… и бутерброд. Да, и бутерброд с сыром.

– Всё? – Алла Георгиевна как бы случайно переставляет с места на место салат оливье.

– Да, всё, – твердо отвечает посетитель, роясь в карманах. Булькает водка в стакан с делениями, из него – в обычную рюмку. На блюдце плюхнулся тонкий, бледноватенький бутерброд.

Мужчина, не отходя от стойки, выпил половину «Пшеничной» и зажал рот рукавом.

– А платить? – Алла Георгиевна изумлена.

– Щас… заплачу!

– Сначала расплачиваться принято, а потом употреблять.

– Поговори‑ и еще! – посетитель мгновенно оживляется и голос его грубеет. – Поговори, тумбочка.

В одной руке он держит рюмку, другой копается в горке вываленной на стойку мелочи, смятых бумажек, раскрошившихся окурков.

– Ишь ты… тумбочка, – оскорбленно бормочет Алла Георгиевна, но ругаться не решается, терпеливо следит, как нахал набирает нужную сумму.

– Держи свои семнадцать пятьдесят. – Монетки из руки посетителя пересыпаются на ее ладонь. – И запомни – под руку, когда похмеляется человек, лучше не вякай. Лады?

– Да‑ к, конечно…

– Поехали! – Мужчина допивает водку, снова зажимает рот рукавом, дышит в пыльную ткань своего пальто, затем уж ест бутерброд. Хлопнула за ним дверь. Алла Георгиевна застонала.

– Как, – выглядывает из кухни Тайка, – опять мимо?

– Да водяры заглотил, обхамил – и всё. Большего, видать, мы уже не достойны…

За окном постепенно темнеет. Грязноватая синева превращается в серую холодную муть. Марина глянула на часы. Без двадцати шесть. Еще четыре с половиной минутных круга.

– Ой, блин…

– Чего там еще? – поворачивается на ее вздох начальница.

– Скучно.

– Скучно, так иди посуду помой. За день‑ то скопилось все‑ таки…

– Помою перед уходом.

Марина чувствует в руке сигарету, так и не подкуренную. Встает, не спеша направляется к двери на улицу.

– Ты куда? – Алла Георгиевна насторожилась.

– Подышать.

В лицо мягко ударил прохладный и сырой, пахнущий прелью палой листвы ветерок. Он шевелит волосы, забегает под подол юбки, щекочет кожу. Губы от этого сами собой растягиваются – то ли хотят улыбнуться, то ли скривиться.

– Только дверью, ради бога, не хлопай! – цепляет Марину сзади голос начальницы.

Широкая, всегда свободная от транспорта и толп пешеходов улица Седова. Когда‑ то она, наверное, должна была стать важной артерией города, но не стала, и теперь своей сонливостью, тишиной наводит тоску… Плотно один к другому вдоль нее – одноцветные, желтые семиэтажные здания сталинской архитектуры. Величественные, строгие и обшарпанные, точно и нежилые. (Кирпичная пятиэтажка‑ хрущевка, затесавшаяся меж ними, не разрушает их монолитности. ) У парадного одного из таких домов, как раз по соседству с кафе, – вывеска – «Гостиница «ДИЗАЙН». Переделали коммуналку в гостиницу и сдают койку по пятьдесят рублей в сутки… Однажды Марину туда занесло. Она, какая‑ то еще девчонка и двое парней выпивали вначале здесь, в «Забаве», а потом оказались в гостинице. Она перебрала тогда, поддалась на уговоры… В итоге – еле ноги унесла… Вообще, поняла недавно, что лучше всего и безопаснее – стараться с людьми особенно не общаться. Ни с кем не сходиться близко, никому на все сто не доверять. Это, конечно, трудно, зато правильно. И необходимо. Иначе запросто можно погибнуть, погибнуть в прямом смысле слова… Столько всякого случалось за последние годы, несколько раз очень серьезные были истории – спасало чудо, – и все из‑ за доверия, из‑ за тяги быть ближе к тому, кто красиво заманивает в ловушку.

Каждый человек имеет нескольких близких, родных, ими он дорожит, о них заботится, а остальные – или более сильные хищники, или добыча. Долго Марина этого не понимала, когда же поняла, трудно было привыкнуть и не клевать на приманку симпатичных лиц, таких искренних, чистых улыбок, ласкающих слов; грустно и тяжело знать, что человек, улыбающийся тебе, при первом же удобном случае – кусанёт. Зато привыкнув, Марина почувствовала себя уверенней, нашла возможность себя защищать. И желание появилось тоже куснуть, если будет необходимость… Может, это и глупости всё, просто бред неудачливой провинциалки в огромном городе, а может, взрослая жизнь наконец‑ то открылась, с ее законами, с ее ядом и противоядием. Да и пора уж взрослеть – двадцать четыре скоро…

– Чего стоишь на ветру? – Перед ней дядя Витя, пузатый, невысокий человек, опрятненький, ехидно‑ самолюбивый, с аккуратным дипломатом в руке; ничем он не похож на сантехника, скорее – ревизор какой‑ нибудь. – Хе‑ хе, смотри не застуди там себе…

– Постараюсь, – без раздражения и неловкости отвечает Марина.

– Что, никаких аварий?

– Да вроде нет. А, дверь вот надо… пружину, что ли, ослабить.

– М‑ м!.. Поглядим, поглядим.

Дядя Витя хоть и числится сантехником, но делает и другую мужскую работу в «Забаве». Стекло треснувшее как‑ то менял, плиту починил на кухне, еще разное. За это получает от Аллы Георгиевны гонорары – когда деньгами, когда (если дело было не такое уж сложное) ста граммами водки.

Вернувшись в кафе, Марина чувствует, что озябла. Поеживается, решает, сесть ли на стул или походить. А дядя Витя уже деловито осматривает пружину.

– Сделай, чтоб не хлестала так, – жалобно, почти ноюще, просит его Алла Георгиевна. – Каждый раз как молотком по мозгам. Сил больше нет…

– Попробуем. – Дядя Витя достает из дипломата отвертку, заодно бормочет: – Да что, недельку можно и так потерпеть. Все равно ведь…

– Что – все равно? – голос начальницы стал тревожным.

– Н‑ ну, закрывают ведь вас. Не в курсе?

Это у сантехника непременная тема для шуток последние месяцы. Редкий день не упоминает в разных ситуациях про скорое закрытие «Забавы».

А началось с того, что хозяин, по слухам (у него таких кафе штук тридцать по городу), занес «Забаву» в разряд убыточных и, опять же по слухам, обдумывает возможность от нее избавиться. Вот дядя Витя и нашел повод пугать Аллу Георгиевну.

– Перестань ты каркать! – как обычно кричит она. – Накаркаешь ведь, и тебе хуже будет!..

– Мне‑ то что? Моя специальность, Алка, сейчас в дефиците. А тут каркай – не каркай, найдут покупателя и сделают из вашей забегаловки какой‑ нибудь, хм… – Дядя Витя не может придумать, что может здесь быть вместо «Забавы», и только ехидно кряхтит, растягивая пружину.

Марина садится на свое место, из кухни приходит Тайка. Алла Георгиевна выключила магнитолу. Все внимательно наблюдают, как сантехник возится с дверью.

– Тут, кхе‑ хе, евроремонт нужен, – между делом рассуждает он, – и дверь новую. Знаете, такие есть, медленно так закрываются сами. Ее распахнул и пошел, а она сама за спиной – чи‑ ик – и закрылась. Хе‑ хе, вот тогда клиент к вам косяками попрет.

– Н‑ да уж, – безнадежно вздыхает Алла Георгиевна. – Тут бы хоть человек пятьдесят нормальных, чтобы обедали, а то три алкаша в день…

Сантехник хехекает.

Закончив работу, он собрал в дипломат инструменты, потер пухлые, никогда почему‑ то не пачкающиеся руки.

– Что, Ал, плесканешь? Обмыть надо пружинку. – И, зная, что она, конечно, нальет, уверенно подходит к стойке.

Алла Георгиевна, не меря, наполняет пузатую рюмку.

– И зажевать чего.

– Оливье будешь?

– Дава‑ ай оливье. И хлебца!

В предвкушении водки дядя Витя веселеет пуще прежнего. Перед тем как выпить – снова жалит шуточкой работниц «Забавы»:

– Чтоб, девочки, подольше вам потрепыхаться! Прикроют, куда, хе‑ хе?.. И женишков‑ то не видно достойных…

– Да заткнешься ты в конце‑ то концов! – Дверь в порядке, и теперь Алла Георгиевна может рассердиться всерьез. – Пластинку смени или вылетишь отсюда!

Шутник кривит губы в ехидной ухмылочке, затем опрокидывает содержимое рюмки в себя. Выдыхает мощно, всей грудью, закатывает глаза и, наклонившись к тарелке, торопливо поедает салат. Начальница в это время принимается протирать и без того белоснежный пластик стойки; Марина катает меж ладоней очередную сигарету, размышляет: закурить прямо сейчас или чуть позже…

– Кислятина, – морщится вяло сантехник. – Неделя ему, не меньше.

Тайка испуганно поправляет:

– Три дня! Холодильник что‑ то плохо морозить стал…

– Заметно. Что ж, холодильщика вызывайте, здесь я вам не помощник, к сожалению. Рубликов триста, хе‑ хе, придется вам выложить.

Марина кладет сигарету в ложбинку на бортике пепельницы, подтягивает рукав водолазки к локтю. На часах пятнадцать минут седьмого.

Отчетливо, до мурашек по коже, вспомнилась камера‑ одиночка тюрьмы в Петропавловской крепости. Серый, узкий пенал со слепым оконцем под потолком. Жесткая панцирная кровать, табурет, крошечный стол… Одиннадцать? Да, одиннадцать лет назад Игорь побывал в Петропавловке; тогда, в первые недели своего житья здесь, он обошел почти все музеи, изучил город, а потом остались лишь места, где бывал чуть не ежедневно, маршруты, которыми добирался от одной точки до другой. Общага и ПТУ, станция метро «Проспект Ветеранов», толкучка на площади Мира, Московский вокзал, овощная база на Крыленко… Со временем точки менялись, но их никогда не набиралось слишком много, и город больше не представлялся чем‑ то единым, как поначалу, а навсегда, наверное, разбился на необходимые для жизни, для жизненных дел островки. Музеи, внутренности дворцов, скамейки на набережной Невы стали нереальными, полузабытыми, словно картинки из давнишнего сна.

И тем удивительней это воспоминание о камере в Петропавловской тюрьме. Стало даже не по себе как‑ то, тревожно и жутковато, как в детстве одному в темной комнате… Игорь огляделся – да, его жилище напоминает тюремную камеру‑ одиночку. И окно внизу, со стороны улицы, забито фанерным листом – как однажды, видимо, высадили стекло, наскоро заделали тем, что попало под руку, так и осталось. Еще до Игоря появилась фанера, может, за год, а может, и за десять, за двадцать. Этому дому лет шестьдесят… И сплошь и рядом можно увидеть следы давным‑ давно остановившейся жизни, оторопевшего времени; какое‑ нибудь ведро в углу проходного двора – его поставили на полчасика, забыли, так оно и осталось стоять, укрытое от влаги карнизом крыши, никому не нужное. Оно может стоять так бесконечно… Или комната. Существуешь в ней и не замечаешь предметов, этой фанеры в окне, обесцветившихся от древности обоев, лампочки на длинном, обросшем пылью, шнуре. Вот когда лампочка перегорает, раз в полгода, удивляешься, бежишь в магазин и, вкручивая новую, мельком подумаешь: надо бы сюда плафон какой‑ нибудь, чтоб поуютней. Но через десять минут эта мысль забывается на полгода.

Почти все люди – Игорь сделал открытие для себя – пребывают словно бы в дреме. Ходят на работу, закупают продукты, едят, разговаривают, даже ругаются, а сами дремлют. Время от времени, довольно редко, возникают ситуации, когда приходится очнуться, пошевелить мозгами, решить проблему, мешающую спокойно дремать. Решил, успокоился – и вернулся в узкое, удобное руслице сонного однообразия множества механических дел.

Несколько раз Игорю выпадали полосы в жизни, когда необходимо было напрячь силы, крепко подумать. На что‑ то решиться и сделать шаг. Вспоминать о таких моментах приятного мало – всегда кажется, что ошибся, шагнул не туда… Одиннадцать лет назад, окончив десятилетку, Игорь и его одноклассник и друг Борька осуществили свою общую мечту – из маленького сибирского городишки уехали в Питер. Тогда с поступлением в строительные училища было проще некуда – всех брали.

Первые недели казались длинными, полными впечатлений, открытий, но вскоре все как бы потускнело, стало обычным, дни потекли одинаковые. Быстро кончились сто пятьдесят рублей, которые дали родители, приходилось торчать в общаге на окраине города, ожидая бесплатных завтраков, обедов и ужинов в пэтэушной столовой; потом скрутила и стала давить тоска, Игорь забросил занятия, полусонно бродил по чахлой пригородной рощице, ломая сухие ветки.

За полмесяца до Нового года его забрали в армию, тут он снова очнулся, забарахтался, пытаясь не сдохнуть от небывалых испытаний; затем же, привыкнув, притершись, задремал, равнодушно выполняя приказы, обедая тем, что дают, маршируя, «долбя» наряды, чистя свой «АК», пряжку, сапоги… Даже о доме, о гражданке, о девушках думалось не так пронзительно, как бы должно думаться в неволе; даже короткая, но реальная угроза прослужить дольше двух лет, во время путча, не слишком‑ то его испугала. Прижился в армии – ну и ладно…

Дембель Игоря пришелся на тяжелый и смутный период – в конце девяносто первого. Побродив по притихшему, словно бы наполовину вымершему Питеру, не зная, куда здесь приткнуться (в ПТУ больше таких как он, заведомых бездельников иногородних, не принимали), уехал на родину.

Городок показался ему меньше и убоже, чем два с половиной года назад. Друзья юности стали другими, дружбу возобновить не получилось. Делать Игорю было нечего. Он вяло попытался поступить в единственный в городе институт (педагогический), но завалил сочинение. В итоге устроился на завод ЖБИ – профессию формовщика получил во время трудовой школьной практики, – стал отливать бордюрины для тротуаров.

В декабре девяносто второго вернулся Борька (в армию он попал на год позже Игоря), поогляделся, не нашел дома никаких для себя перспектив и рванул обратно в Питер. Почти три года о нем не было известий, а потом он прилетел самолетом, богато одетый, с мобильным телефоном в кармане, накаченный силой и энергией, твердой уверенностью в себе. Встретился с Игорем (тот по‑ прежнему лил свои однотипные бордюрины) и предложил ехать с ним. «Я дело открыл, вроде успешно, – рассказывал. – Сам видишь, на пэтэушничка не особо похож. – Потряс за борты свой дорогой пиджак. – Поехали, Игорень, у меня будешь работать. Жильем обеспечу, деньги будут. Ну, как? » Игорь пожал плечами: «А что я умею? » – «Ну, будешь при складе. Коробки с обувью сортировать, проследить как фуру разгрузят, что другое. Зарплата тебе, как однокласснику, повышенная. Ха‑ ха, премиальные! Дав‑ вай, рви когти отсюда».

Несколько дней Игорь думал и сомневался, а потом уволился с завода, попрощался с родителями, братом и поехал к Борису.

Пять следующих лет вспоминались потом сладким, приятным временем… Он снял однокомнатку в пяти минутах ходьбы от метро «Лесная», к полудню приезжал на склад, до вечера сидел там, попивая пивко, играя в «Варкрафт»; иногда приходилось разгружать или загружать срочный груз, но чаще это делали мужики с улицы за полтинник. Получал же Игорь нормально; после работы они частенько ездили с Борисом куда‑ нибудь в клуб или вызывали на дом девчонок. Если те не нравились – отсылали обратно, звонили в другую фирму… Игорь научился одеваться со вкусом, привык следить за собой, не боялся тратиться на хорошую еду, не стесняясь ругал продавщицу, бармена, дантиста, если они доставляли ему неудобство, и сам принимал без особой обиды претензии и замечания. Он твердо усвоил правила деловой жизни: «Работаешь – работай отлично», «Клиент всегда прав», «Хозяин дрючит, но он и кормит».

Раза два‑ три Борис предлагал ему заняться своим бизнесом. Игорь, конечно, отказывался, он не был уверен, что способен так же крутиться (а иначе, не крутясь, ничего не получится), считать, рисковать, как его шеф. И желания тоже не было. Нет, одни люди созданы, чтоб делать дело, а другие могут лишь помогать… И мало‑ помалу он превратился в приживалку при Борисе, полуприятеля‑ полуслугу. Когда потаскает коробки, когда сбегает в кафе за обедом, когда мотнется в Москву или Минск сопровождающим груза, а чаще бездельничает, играя на компьютере в маленьком, уютном офисе по соседству с огромным обувным складом.

Да, неплохо жилось, и он не загружался проблемами, не считал дни, не задумывался о дальнейшем, даже денежных запасов особых не имел. Просто приятно дремал. И однажды кончилось. Нет, не совсем уж резко оборвалось – судьба как будто давала возможность проснуться и что‑ то самому предпринять. Игорь не почувствовал этого, продолжал плыть по удобному руслицу… И пробуждение было резким и обжигающим, как ледяной душ.

Дело в том, что Борис решил поставить свой бизнес на международный уровень. Мало разбирающийся в деловых хитростях Игорь понял лишь следующее: Борис и его партнеры (еще четыре человека) собрали около двухсот тысяч долларов, чтоб открыть свое представительство в Дубае. Что‑ то с повышением престижности, с уменьшением налогов связано было, с какими‑ то дополнительными правами, – этого Игорь так как следует и не понял, да и особенно не хотел понимать. И в последний момент араб, который должен был зарегистрировать фирму в Дубае, украл деньги и исчез. Борис и его партнеры подали, конечно, в розыск, им ответили, что на положительный результат рассчитывать не стоит. В итоге остался Борис должен разным людям и фирмам сто двадцать тысяч. Тут еще вдобавок долбанул в августе девяносто восьмого кризис, и все окончательно покатилось в тартарары. Шеф наскоро продал двухкомнатную квартиру на «Приморской», новенький БМВ, разругался со своей девушкой и стал жить в офисе. Игорь тоже перебрался туда.

Однажды он, как обычно в середине дня, вышел за пивом и сосисками, а вернулся – Бориса нет. Еще через пару дней приехали мясистые, серьезные парни, долго вышибали из Игоря, где хозяин, но, наверно, поверив, что он сам не знает, отпустили, разрешив забрать вещи. Игорь запихал в сумку свою одежду, заодно прихватил несколько пар итальянских женских полусапог… Брел по длиннющей Садовой к метро и тогда только проснулся, и безжалостным кулаком ударил вопрос: что делать дальше? У входа на «Сенную» долго курил – идти было некуда. За пять лет жизни здесь ни настоящих друзей, ни постоянной девушки, никого, к кому можно постучать в дверь: «Я переночую? Или хотя бы сумку оставлю? » В потайном кармашке бумажника были спрятаны сто пятьдесят долларов, еще по карманам – рублей семьсот. Вообще‑ то нормально, но ведь ненадолго.

С неделю Игорь ночевал на Московском вокзале, днем искал дешевое жилье; продал на толкучке две пары полусапожек за восемьсот рублей в общей сложности, хотя цена им была больше двух тысяч за пару. Да, тогда ему пришлось потрепыхаться, поднапрячь непривыкшие к работе мозги, не поспать, чтобы найти комнату, какую‑ нибудь работу, не погибнуть в этом ставшем вдруг совсем чужим, равнодушным городе. И почему‑ то ни разу в эти дни у Игоря не возникло желания сесть в поезд и вернуться домой, к родителям… Примерно раз в месяц он посылал им короткие письма, получал ответы, знал, что младший брат женился и живет теперь вместе с женой в их бывшей общей комнате, ждут ребенка. Куда он там еще?.. Да и что там делать? Родной городок, родная двухкомнатная квартира стали для Игоря чем‑ то не из этой жизни.

Нет, ясно, – создавать свой дом нужно здесь, в прошлое дорога закрыта… Свой дом… Хм, только как? И как устроились все эти миллионы людей в Питере, где каждый третий – бывший студент, бывший лимитчик? Как вообще устраиваются в жизни?

В ответ приходили полудетские, сказочные, совсем не мужские мечты, мечты, какие греют пятнадцатилетних девчушек, садящихся в поезд вроде Рыбинск – Санкт‑ Петербург с маленьким рюкзачком за плечами и парой тысяч «на первое время»… Случайная встреча, жгучий взгляд, любовь, счастье, прекрасная семейная жизнь в уютном гнездышке с веселыми окнами на Неву… От таких мыслей Игорь болезненно морщился и только сильнее чувствовал безвыходность своего положения; бродил по проспектам, празднично оживленным, прятал лицо от ледяного ветра, завистливо поглядывая на теплые желтые окна из‑ под воротника негреющего «пилота». Сколько их, теплых окон, и за каждым сытые, сонные люди… Подолгу стоял на мостах, уставясь в черную, морщинистую воду и снова мечтал, но о другом: закрепить тяжелую сумку на шее и прыгнуть, жадно вдыхать воду, носом и ртом. Это, наверное, быстро…

Повезло. На Московском вокзале ему подвернулась старушка, сдающая комнату на длительный срок. Месяц – полторы тысячи. И Игорь обрел жилье, вот это, с железной кроватью, кухонным облезлым столом, шифоньером с отвалившейся дверцей, фанерой вместо стекла, а еще через несколько дней нашел и работу – дворником возле метро «Ломоносовская», довольно близко от своего нового дома. Уборка утром и вечером, зарплата – около тысячи. И, кое‑ как устроившись, привыкнув к работе, наладив распорядок дня, Игорь успокоился и постепенно опять‑ таки погрузился в хоть и не очень приятную, но все‑ таки спокойную дрему.