ОДИН ПЛЮС ОДИН 9 страница

Еще часок назад ты мог валяться в луже блевотины, мог рассуждать о смысле жизни, дожваривать подругу или кого‑ то из ее подруг, мог на ушах стоять (кому какое дело?! ), но горе, катастрофа, если ты, приняв перед конвейером ровно в восемь стойку «ноги на ширине плеч», вдруг пропустил плывущую деталь, не закрутил ту гайку, что закрутить положено именно тебе.

Конвейер, он как женщина – не любит суеты со стороны мужчины, но невнимания не терпит вообще. И если впутался, побахвалился – то дюжь, будь мужиком. Ты можешь окриветь, упасть, подохнуть, но не раньше, чем он (конвейер) разрешит. Причем нелишним будет знать: поскольку он расчетлив и безустанен – на дополнительную смену, что с семнадцати ноль‑ ноль и до двух, хоть будь ты трижды супермен, не следует подвязываться. Нереально.

Завод их был полувоенного значения. Здесь собирали тягачи. Часть по конверсии шла сельскому хозяйству, а другая часть, сразу же, согласно договору по разоружению, – на переплавку.

В главный конвейер Юрий забабахал четыре года альтернативки (точнее – три дня в неделю торчал здесь, закручивал болты, а три «отдыхал» на строительстве пансионатов и коттеджей‑ замков), затем его продвинули. Он стал вхож в закрытые цеха, где монтировались форсажи к двигателям скоростных подлодок. Его секретная работа заключалась в том, что он сначала распаковывал и очищал от смазки фольгу и дула сопл, что поступали в цех‑ «сектор Б» из штата Аризона, а после очистки все эти дела вновь упаковывал, используя ту же фольгу и смазку. Две трети этой продукции, как говорили, отправлялась дальше куда‑ то на экспорт, как оплата по счетам за комплектующие поставщикам из Аризоны. Остальное, поштучно и секретно, отправлялось Северным морским путем на базу «Мыс Дежнева» для вечного хранения…

Аналогичный завод, их филиал, строился Россией в ближайшей Тарабарии; Юрия подбивали туда поехать для запуска конвейера. Но чтобы подписать контракт, необходимо было знать по‑ тарабарски кое‑ что из языка и «принять – как бы – подданство». А главное, три года не возвращаться… Юрий упорствовал, пока что не сбивался.

Над входом в цех‑ конвейер – широкий, выгнутый, как губы в улыбке, лозунг: «Дорогу новым технологиям! »

Юрия остановил охранник, одетый, как швейцар при кабаке – штаны с лампасами, фуражка с золотым шнурком, – придирчиво проверил пропуск и визуально, и через компьютерную щель; с экрана тут же озарило проходную: «Разрешено от А до Б».

– Осваивайте алфавит, – сказал заученно охранник. – У нас – дорога молодым и новым технологиям.

– Стараюсь.

– Что ж – входите.

А «Сектор Б» куда серьезнее, чем первый, который Юрий только что миновал. Здесь при входе новая проверка. Здесь преобладал дух над материальными потугами – ковалась мысль особого значения: вперед и выше. «Улучшим стратегический резерв ускоренной лактацией» – главенствовало здесь. На языке нормальном это означало – что изготовлено, пересмотреть, перебуторить, выявить изъяны, усовершенствовать. И то, что через «сектор А» прошло как вечное – на вечное хранение, здесь не считалось вечным: ниспровергаясь каждый день, скорее, становилось захороненным.

…На обратном пути в город Иван Иванович рассказывал Юрию, как стал героем.

– Понимаешь, все это настолько надоело, до того обрыдло: до желчи, глядишь, вот‑ вот и вывернет.

Это он о том, что до призыва в армию сам себя считал «Ого! » (впрочем, как и Юрий до альтернативки); не вылезал из тренажерных залов, пил витамины и кефир, ходил – грудь колесом, а на поверку выявил: слабак, слизняк, как большинство.

– Легко и хорошо быть волком среди овец или удавом в окружении бандерлогов, а когда вокруг тебя подобные, и многие покруче, все сразу не стоит ни шиша. Ну, ты это уже прошел, знакомо, да? Не просто, парень, жить в обезьяннике, даже если ты в нем родился и вроде бы обвык. И когда я от страха… понимаешь, когда до спазмов в желудке страх, в слепой кишке… все рвется и рвет тебя… из всех щелей… И вот, когда я едва не навалил в штаны – решил: пусть лучше один раз и – всё! Чем много раз вот так. Сжиматься, сокращаться… Плюнул. Поднялся. И – отрезало. Ты понимаешь?.. Решиться… Нет, не себя преодолеваешь, не то… Я – разуверился в своих соплях. Что я теряю?! – так стоял вопрос… И природа это, парень, понимает, и пуля. Пуля меня маленько поучила, под колено, но, может, и спасла.

– Это не меняет дела, – вздохнул тогда Юрий. – Много ли с того, что я ни черта вот не боюсь… почти. Но ни героем, ни богатеичем от этого не станешь.

– Не это… Несколько иной акцент. Тут, конечно, надо, чтоб еще крутилось кое‑ что маленько, – пощелкал друг себя по лбу. – Важней всего понять, где ты все же торчишь… И кто ты – бандерлог, удав или, скажем, попугай. Понять, осмыслить – и рвануть. Подняться. – Иван Иванович дернул рычаг переключения передач и, усмехнувшись, глянул на Юрия. – Усекаешь, нет, кто ты пока что в нашем обезьяннике?

Юрий не ответил. Второй раз за тот день (если припомнить телохранителя у Комитета) ему не намекнули, а почти что саданули в лоб, разъяснили, кем он является. Но тут уже «заплочено», как говорится. Иван Иванычу позволено. Да и тому… как его? – Митяй?.. Микола?.. тоже вообще‑ то…

– Вот, предположим, я тебе и государство, и твой завод, и альтернативка, и все прочее… – Иван Иванович, словно уловил мысли собеседника и теперь тормошил, злил, провоцировал его (а может, помогал подняться? ). – Мне взбрендит, например, чтоб через час тебя не стало – тебя не станет. Ты это знаешь, но не гнешься же, не чешешь пятки боссу в удовольствие. А чего же там сложного: дали понять – прогнулся. Хотя, копни тебя, и у тебя всё как у других.

Юрий не выдержал:

– Почему это?

Иван Иванович не ответил, лишь снова усмехнулся. Потом же, тоном одолжения, буркнул:

– Ладно, считай, что пошутил…

Пройдя по краю затихшего после ночной смены цеха, Юрий поднялся на второй этаж, где были табельная, раздевалка, душ. Вбросил пропуск‑ карту для отметки прихода на работу в железный ящик в виде урны. Из душевой слышался шум воды – кто‑ то плескался, из прошлой смены, или из будущей, чтоб (пошутил про себя Юрий) на работу как на праздник встать – чистеньким.

В раздевалке – подальше от двери, там, где было чище и теплее – курили двое пожилых конструкторов‑ механиков. Вполголоса о чем‑ то говорили, наверняка о двигателях своих, о разных там новациях; на «здрасте» Юрия внимания не обратили. Он был для них пацан, чернорабочий, попавший к ним на уважаемый завод не просто случайно, а, что хуже, – по принуждению.

«Ничего‑ о, – подумалось ему с какой‑ то злорадной, но невнятной злобой, – вы у меня… Я вам еще!.. » А вообще‑ то особой неприязни он к ним никогда не чувствовал, но отчуждение – как врожденное. Если же пристальнее глянуть на них, то Юрий совсем и не стремился стать механиком, тем более – конструктором, работающим на «захоронении» своих изобретений. Просто, наверно, от воспоминания о той беседе с другом злоба пыхнула, да и «душила жаба» – привычно и обыденно.

– …Так слушай, что придумала‑ то сучка, – сипел один.

Другой поддакивал на каждом слове, желая показать, что слушает внимательно. Видать, который говорил, был не просто, а «обер‑ господин‑ конструктор», то есть – постарше чином.

– Собаки, а суки первым делом, они соображение имеют.

– Вот‑ вот, – с удовольствием поддержал «обер‑ господин» и стал ведать дальше: – И чует, сучья лапа, потомство, если так оставить… А ночи‑ то еще какие! – вполне щенки померзнут.

– А как же, как же! Померзнут, как два пальца обмочить. Под минус тридцать давит…

– И подкопала ж, гадина, сообразила, под летней кухней со двора завалинку. В тепле, под теплым полом и ощенилась.

– Гляди‑ ка! – одновременно восхищенный и возмущенный вскрик второго.

– Сообразила, говорю. Т‑ тварь.

– Тварь‑ тварь. Особы женского происхождения, они, да, сообразительней‑ то кобельков. Тот бы сидел бы и сидел, а эта – да‑ а!

– Сидел бы, мерз, – упустив первенство в беседе, теперь кивал «обер‑ господин», а младший, раздухарившись, рассуждал:

– Все мерзли, как кобели какие. Зима‑ то нынче!.. Весь народ всю эту зиму мерз.

И разговор свернул на общие проблемы. «На вообще», как говорится.

Переодеваясь, слушая, Юрий от злобы к этим конструкторам‑ спецам сошел на сочувствие. Будто рядом сидели калеки или нищие и вели убогий, от скуки, разговор.

«А ведь день сегодня – экспортный, – внезапно вспомнилось, и он заторопился. – Надо взять со склада новую фольгу».

Кладовщица явно издевалась над Юрием.

Когда бы он сюда ни приходил, никогда не удавалось отовариться нормально. Пусть даже стоял в голове колонны‑ очереди, она приказным тоном просила именно его «обождать».

Ей было лет за тридцать. Имела мужа какого‑ никакого, маленького сына и большие груди. И, глядя на ее эти бугры под синим кладовщицким халатом, Юрий отбивал в ожидании фольги пальцами по стене ритмы «секс‑ римейк‑ ретро». Приборматывал‑ мурлыкал:

Уа‑ уа… Не плачь, сынок, не плачь. Сыночек, не шали, Не видишь: мама с папенькою водится. Машинкой поиграй, в окошко посмотри, Твой папа грудь вернет, как только успокоится…

Отпустив последнего из получателей, она занялась наконец и Юрием:

– Так, и тебе – дай?

– Уху. Фольги.

– И сколько?

– На всю смену, – ответил он; не мог сказать иначе, говорил как есть. И услышал ее обычное, с насмешкой:

– Ха, на смену! А коленки выдержат?

Она вся прямо рассыпалась в хохоте.

Почему‑ то ему всегда казалось, что женщина должна стесняться того, что она женщина. Он определенно тяготился бы, будь он с такими титьками, стыдился бы ими так трясти.

– На всю смену, значит…

Юрий переступил с ноги на ногу, почувствовал действительно дрожь в коленях. И разозлился:

– Ну выдавай давай – время поджимает.

– Время будет – дам. А поджимает: погодишь тогда.

«Сосуд для плоти. Раскладушка чертова! » – думалось ему в сердцах. А для нее, видать, он был в такое удовольствие… В этом одурении склада‑ подземелья… В цехе Юрий из самых молодых… Может быть, и в самом деле ей хотелось дать? Временами к ней похаживал сюда какой‑ то мастер с обозначением на кармане робы «Сектор Г»… И мало ли кто еще имел ее помимо мастера и мужа. «Дура, блин, потаскуха…»

Вошли, как спасение, двое мужичков.

– Клаве‑ красаве наш пламенный и с кисточкой!

– Не вижу кисточки, красавчик.

– Со временем – покажем.

– Что, тоже время поджимает? Ха‑ ха…

Им надо было унести тяжелую деталь. Взялись за края, точно за носилки, приподняли, заматерились. Один край перевешивал. Достался он тому – красавчику, – что был тщедушнее другого. Красавчик делал вид, что, мол, никак не может приспособиться, а сам старался оттеснить напарника и поменять края. Другой это заметил.

– Слушай, совесть поимей! С моим‑ то геморроем…

– А мне – с грыжей хронической…

Уже не замечая женщины, не обращая на нее внимания, кантуя, чертыхаясь, стараясь надуть один другого, наконец утиснулись за дверь.

– Золотари, – прокомментировала кладовщица презрительно.

И настолько, видимо, глубоко было сейчас ее презрение к мужскому полу, что сунула рулон, другой фольги Юрию, как кость паршивейшей собаке…

А вечером, у табельной, склонившись над окошечком и забирая пропуск, услышал он прямо в ухо горячее, знакомое:

– Так, значит, на всю смену? Не бахвалился, красавчик?

Опять… И уступая место у окошечка другому, ответил столь же заговорщицки, так же на ухо: не очень, мол, конечно, большое это счастье – шарошить старую дыру.

– Так уж и старую?!

Сказав грубость под настроение, не приняв ее обычную игру, Юрий тут же пожалел. Тем более что, как оказалось, она умела по‑ мужски держать удар и повела себя достойно. По крайней мере – достойнее его. Стояла и смотрела в глаза – без упрека, но с вызовом. И даже, может, с чем‑ то вроде ненависти. Холодной ненависти, трезвой…

– Я думал, в морду дашь.

– Это почему? – Короткая усмешка. – За новенькую, может, и дали бы. А я – всего червонец.

– Чего?

– Червонец долларов… Что это для тебя, а нам – большая польза. В самом деле: ты ж парень денежный.

Он был ошеломлен. И как‑ то механически пошел за ней… Ничего себе!.. Потом решил, что это все‑ таки она играет. Шутит, как всегда. Такая вот – без страха и упрека. Вот именно – без упрека…

– Давай? До темноты надо успеть домой. Муж будет беспокоиться.

Не зная, как вести себя, он снова, почти невольно, стал грубить:

– Пожалуй, доллар дал бы… Ну, хм, ну два – по доллару за титьку.

Она кивнула:

– Да. И восемь – за старьё.

Этот шутливо‑ хамоватый разговор уж очень походил на торг. Но он еще рассчитывал на шутку.

– Хм, восемь за старьё! Я что тебе – из штата Аризона, что ли?

– Мне все равно, – ее серьезное, теперь холодное в ответ. – Хоть пусть шпион, какая разница… За все про все и за молчок – червонец. Совсем недорого. Нам, не шпионам, не блатным, нам тоже… на что‑ то надо жить.

Они остановились в узком коридоре. За поворотом – ее склад. Смотрели друг на друга, теперь уже и он – всерьез.

Юрий стал лихорадочно соображать. Во‑ первых, зачем ему эта «старуха», которой вообще не стоило бы доллары показывать, да и которых у него в карманах запросто по стольку не валялось. А во‑ вторых: может, на самом деле ей и ее семье жить не на что… Питаться. Она же, наверное, поняв его молчание как неопытность, добавила тем голосом, каким общалась утром – там, на складе:

– Такой ты симпатюльчик, мальчик мой!

Но теперь ее слова, сказанные так, казались лживыми, произнесенными чуть не через силу. Как будто чью‑ то чужую роль играла. И еще он догадался, захотел поверить, что этот тон, игривый, разбитной, показывал не столько испорченность ее, а наоборот – наивность в такого рода практических делах. Эта пытающаяся соблазнить его «старуха» была, конечно же, не «прости господи», но скорее «помилуй и облагодетельствуй» – как бы определила, наверно, его мать, бьющая до полу поклоны за него… Юрий был уверен: мать бы такую ситуацию скорее поняла и не осудила бы, как осуждала его связь, долгую и крепкую, с соседкой‑ «халдой»… А он в такую ситуацию еще не попадал. Чтобы за него вдруг так цеплялась женщина. И с предложением таким… Хм, как в старом (ретро глубокое! ) советском фильме, бичующем мир капитала… Вообще‑ то о женщине Юрий имел другие представления.

Три зимы назад «опять почти пришла весна», та самая, после которой он ни разу ей не был рад.

«Да в семнадцать лет чего не натворишь! » – твердил потом на следствии и в трибунале в защиту сына, крутясь как только можно и не очень можно, расторопный оборотистый отец… Конечно, сыну было уже совсем не семнадцать, и шороху они тогда порядком навели – на всю округу, но дело все же как‑ то удалось ушомкать, пригладить почти до шалости. Удвоенный срок альтернативки – красивые цветочки по сравнению с тем, какие обещались Юрию плоды.

Дело было так.

В их казарме – как всюду и везде среди братвы – был свой Иван Иваныч. За городом, на том берегу реки, напротив части, селился новоявленный помещик‑ Ганнибал. Между «Иван Иванычем» и «Ганнибалом» возникла сразу понятная вражда. «Иван Иваныч» считал, что «щупать местных курочек» на том берегу – общественно полезное мероприятие, необходимое его ребятам, тогда как «Ганнибал» на основании закона «О частной собственности на землю» и своего помещичьего нрава был уверен: все, что на его земле, – его добыча. На тех его просторах – старая деревня, которую помещик в меру сил своих старался обеднить. Сгонял людей с покосов, навязывал им непонятные условия аренды и всячески, короче, прижимал. Гнобил. Контроль комиссий, земельных комитетов был помещику до фени – старая цивилизация со всеми устоями своими вошла в пике.

Покосы и аренды, это ладно. Но курочки – живое дело. Их не остановишь никаким пике. Положено несушкам яйца нести, а петухам топтать, будут нестись и топтать – какой там Ганнибал! Правда, от Ганнибала зависело наличие курочек, а они проредились (поразбежались‑ поразъехались от прижиманий), и топтуны начали роптать по эту сторону реки.

Юрий был, конечно, желторот еще – соображать. Впутался в большое дело малым своим умом случайно. Но именно он, так уж получилось, дал всему толчок – он был тогда обуреваем ритмами «спад‑ ретро» и на вечерних спевках‑ записях, да и где придется, горланил довольно складно нечто такое:

Дорожкой огорожено, шарашкой ошарашено, И самая хорошая, вихрастая – моё‑ о! Бродили вместе вёснами, теперь мы стали взрослыми, И с мальчиками рослыми она не устаё‑ о‑ от.

Промчались годы дикие, не вышли мы в великие, И там, где были ты и я – пустынное его‑ о… Бродили вместе вёснами, но стали малоросами, Она гордится косами, ему же, гаду, всё.

Так он горланил, а их тогдашний Иван Иваныч слушал, слушал, распыхивался, кумекал, наливался злобой.

Дело завязалось в той чайной, где Юрий и теперь частенько подогревался стаканчиком коктейля. Здесь же по воскресеньям – в день свободного сюда доступа из города – толклось всегда достаточно бывших «владык мира и района», спустивших мир – не мир, но уж их район на дно помойной ямы. Они хлебали подношения, чавкали беззубыми зевалами, мололи языками. Хвалились прошлым, ругали прошлое, благодарили за коктейльчик, пирожок, внимание.

– Трижды кавалер «Знака Почета»!.. Лауреат семеневодства!.. Пенсия – семь миллионов, на десять булок хлеба!.. Сволочи!.. Благодарю вам… вас, от сердца благодарствую!.. От трижды лауреата!..

Юрий отстранял таких обычно не в наглую, но и не скрывая к ним презрения, а чаще обходил; он никогда не подносил, не подавал, не из принципа, а так – из‑ за брезгливости. Такие они были грязные и мелкие, как вши, которых хочется если не придавить ногтем, то уж подальше от себя отбросить. Наполеончики былых времен.

Одного такого наполеончика он все же выделял. Тот был когда‑ то частым гостем у них дома, начальником каким‑ то там отца, действительным лауреатом и кавалером всего того, что теперь перечислял нетвердым, вечно пьяным голосом. Он жил в шикарном (чудом не потерянном, не пропитом) краснокирпичном двухэтажном замке у реки, на том же берегу, что и новый помещик‑ Ганнибал.

В ту памятную встречу памятного дня памятной весны наполеончик взахлеб, не по‑ мужски (по‑ стариковски) рыдал у стойки. Размазывая сопли рукавом парадного в далеком прошлом, засаленного теперь костюма. Пытался что‑ то бессвязно рассказать, не поминая даже в этот раз регалий, заслуг и атрибутов – старался только о своей беде.

Получалось: замок описала у него инспекция, но, более того, там в качестве залога «в счет погашения долга» Ганнибалу осталась внучка.

Таньку, внучку этого жучка‑ наполеончика, Юрий не просто знал, они были ровесники, последний год встречались в городе, балдели в клубах. И не за ради секса – просто для души. Душевная девчонка, с ней было легко, по‑ человечески, без дураков.

Мысль: «Этот сучара, этот Ганнибал Танюху там сейчас жеварит! » – была невыносима.

Торчавший тут же, у стойки, Иван Иваныч воспринял сообщение круто. Замок решили взять на абордаж и курочку отбить…

На выпивку, на женщину, как и на то, чтобы три раза в день для поддержания брюха пожевать, цены всегда вздымались, как горные хребты – один хребет выше другого. Юрий с выпивкой общался запросто, был не то чтобы запанибрата с ней – он просто это дело мало замечал. Нет башлей – нет выпивки, есть – так можно расслабиться маленько. Насчет пожрать довольствовался малым и тем, что есть… Но женщина, которую возможно было запросто купить, как полстакана… Заманчиво, конечно, ново для него. Но тут же, будто на самом деле чувствовал, откуда‑ то несло гнильем. И не от женщины, а с непонятной, далекой стороны…

Он выгреб из кармана деньги, какие были. И кладовщица их молча приняла, неявно, на глазок, пересчитала. Долго смотрела на него. Смотрела как‑ то, как оскорбленная. Потом спросила дрожащим, готовым сорваться на визг голосом:

– Что же ты морочил голову? Что… а?..

– Здесь лимона полтора. На хлеб там, крупу, может, какую.

– И вот за это: да? – Она слегка тряхнула ладонью, будто собираясь сбросить пачку свернутых рублей с тремя, пятью нулями. – Я думала, ты путний парень… богатенький.

Она немного помолчала – выжидала явно. (Припрятал доллары! А доллары – их было всего два – имелись и на самом деле, лежали в потайном карманчике. )

– Понимаешь… Сегодня я еще не ела…

– А комплексный обед?

– А сыну тогда что?..

– Ух, фу‑ ты ну‑ ты! – Юрий выдохнул протяжно все, что скопилось в легких, весь этот отработанный, без кислорода воздух; выдохнул и почувствовал себя как будто всплывшим из глубины глубин, и объяснил: – Я это, слышь, я просто так… – И то ли (сам не понял) пристыдил, то ли поинтересовался: – Ты чё, действительно сдурела: за рубль продаваться‑ то?

(А булка хлеба и кило крупы в какие‑ то там времена – если преданиям верить – рубля даже не стоили. )

В этом кабаке Юрий был более‑ менее известен. Здесь он, под аккомпанемент ребят‑ альтернативщиков, время от времени, когда сочинялось нечто складное, пристойное, исполнял с эстрады свои «ретроримейки». За концерты не платили, но позволяли ужинать без шика, хотя достойно. А цены были в кабаке – десяток ужинов без шика равнялись году работы на конвейере; за ужин с девочкой можно было выложить и состояние. Машину вместо праздничного ужина запросто купить. Завсегдатаи – из самых самые что ни на есть. Но по одежке, по лицу если судить – можно с наполеончиками спутать. Разве что чуть помоложе и не столь крикливы… А красавцу менту или гаишнику, к примеру, – а уж кто как не они имеют каждодневный, без задержек и налогов, стабильнейший доход, – чтобы сидеть здесь по вечерам… Ну, это надо было только тем и заниматься, что гаишнику шерстить‑ шерстить и еще много раз вдоль и поперек шерстить дороги. Или менту стоять у рынка, хватая от перетекающего туда‑ сюда‑ обратно капитала жирные куски.

Непосредственно к торговле, насколько знал Юрий, Иван Иваныч отношения не имел. Его команда занималась вывозом мусора за пределы города – незавидная вроде работенка; но шеф блаженствовал здесь, в кабаке, за столиком чуть ли не каждый божий вечер. Даже не за столиком – столом.

Короче, люди в кабаке бывали в основном странные, Юрию непонятные совсем. Однако отдыхали весело, легко.

Раз‑ два, туфли надень‑ ка. Как тебе не стыдно спать? Коньяку осталось на глоток – маленько, Не пора ли, милый, во‑ ро‑ вать?

Придумал такое Юрий давно и, казалось, забыл, но, когда попал сюда впервые, невольно весь вечер наборматывал эти четыре строчки. Очень уж подходили к обстановочке, к персонажам.

Теперь же он здесь на равных с остальными благодаря Иван Иванычу, что после той памятной поездки к Ленке стал больше чем благодетель – чуть не второй отец. И вот, подзахмелев от коньяка, нежной музыки, женщин, каких на улице не встретишь, Юрий сделал ему комплимент, наивный, неуклюжий, но на тот момент искренний, какой‑ то по‑ детски восторженный:

– А вы бы, Иван Иваныч, и президентом быть могли. Народ бы за таким, как вы, пошел.

– Народ, – друг‑ благодетель усмехнулся, – народ‑ то бы пошел, да кто ж его пустит, парень? Народ только пусти – он и президента, и сам себя растопчет.

Юрий пожал плечами, а Иван Иваныч, приняв еще фужер «Армянского», разговорился. По языку и стилю угадывалось, что он где‑ то – помимо армии и своей мусоровозни – пополнил образование.

– В становлении полезной мафии мы отстали, скажем, от Италии почти на век. Уточню – примерно лет на семьдесят. Мафия – благо, а не преступный мир, как в этом пытаются всех убедить.

– Благо?

– Прежде всего это: порядок и ощущение того, что ты есть человек.

– Хм, – теперь уже Юрий усмехнулся, – человек… Я видел фильм про Аль Капоне – так там они друг друга хлопали, как мух.

– Вот потому и хлопали. Люди хлопали людей, а мухи лишь по дерьму способны ползать, опарышей плодить. К тому же Аль Капоне – каменный век. Теперь‑ то, посмотри, как у них стало насчет этого – совсем, как всё другое, цивилизованно. Без «Томпсонов» и утюгов на животе… – Иван Иваныч наполнил свой фужер по новой, затем, секунду, кажется, посомневавшись, налил и Юрию. – А нам с тобой, парнишка, еще шагать и шагать к такой цивилизации.

– По трупам, – само собой вылетело у Юрия добавление к тосту.

Иван Иваныч, сделав вид, что не расслышал (а может, и действительно не слышал), залпом, как спирт, бросил коньяк в себя. Тоже будто после спирта, шумно отдыхнулся, лизнул дольку лимона, с веселинкой, бодро спросил:

– Ну как, идешь ко мне?

Юрий не понял:

– А?.. – Наверно, благодаря такому разговору, про мафию и Аль Капоне, ему представилось, что друг зовет в команду‑ банду (или как там у них? – в семью) и, согласись он – тут же выдаст пистолет и фотографию того, кого надо убрать с дороги.

– Что значит – а? – Иван Иваныч удивился. – Мусор по воскресеньям будешь развозить? И заодно с зазнобой… эт самое… хе‑ хе…

Мусоровоз…

Сесть на мусоровоз. После той пробной поездки это была чуть не самая заветная мечта. Конечно, свалить скорее из альтернативки – заветнее, но ведь и в мечтаниях надо быть каким‑ никаким, но реалистом.

Да, сесть на мусоровоз. Лишиться выходных в этом случае – одно, а киснуть здесь, в городе, – другое.

Сейчас уже и без штанов побегать можно бы по берегу пруда. Купаться еще, наверно, рано, но без штанов и босичком по берегу… сплошное удовольствие.

«Мусса… мусью… муссон‑ н… мусорвозик, – напевал Юрий не такую уж бессмысленную белиберду, – всю погань без остатка прочь увозит…»

Теперь уже клубничку проборонить пора. Пора бы. Да и к другой клубничке ох как тянуло. Все – в свое время – обработки требуют, внимания. Житейское, крестьянское… «Весна пришла, весне до‑ ро‑ гу», – так он бодрился, но положение его было не из приятных.

Это уж как обычно – только‑ только вроде начинает житуха выправляться, и тут же новая заморочка дает по морде… Точнее – на самом деле дали не ему и не он, но вроде как он опять оказался виноватым. Крайним. Как тогда, когда громили поместье Ганнибала. Громили человек сто пятьдесят, а срок альтернативки удвоили двоим – ему и тому их «Иван Иванычу» – как зачинщикам и вожакам погрома… И в этот раз, видать, не обошлось без Иван Иваныча – друга, благодетеля.

После того как там, в кабаке, договорились о работе, Юрий вдруг окрылился, почувствовал себя хозяином всего. Почувствовал, что мир в кармане. Хлебал коньяк, забыл про вечернюю поверку… Нет, не забыл, а просто плюнул. Иван Иваныч наблюдал за ним с насмешливым прищуром, поглядывал на часы, подливал в фужеры. Казалось, специально распалял подопечного, чтоб посмотреть, что будет дальше… А дальше, когда Юрий завалился в часть глубокой ночью, его встретил комендант.

– Так! – комендант был зол до веселости, восторга.

Юрий остановил на нем чуть отрезвевший взгляд, увидел почти что перед носом комендатский палец. Это означало: за нарушение распорядка месяц строгого режима, без увольнений, без чайной – в общем, месяц исправления.

– Эх‑ х, что б ты… – выдохнул Юрий, произнес почти беззвучно, но, сам почувствовал, что и без слов этим выдохом еще усугубил гнев‑ восторг коменданта – такой того обдал плотнющий столб перегара, вонючейшей коньячной вони.

Вместо одного пальца появилось три. Три месяца.

– Сука, – не выдержал Юрий, – ну и сука ты! Гаденыш.

Комендант подбежал к пульту и вдавил кнопку вызова наряда. Через пяток минут Юрия втолкнули в подвал, служивший гауптвахтой.

А на рассвете на коменданта натолкнулся часовой. Тот ползал по газону возле ворот. Нос его, вместе с губами и верхней челюстью, был вогнан едва ли не в гортань ударом – как потом утверждали сведущие в мордобое люди – ударом кулака, но кулака большого и умелого.

Вопрос отца был как всегда по существу: кто мог такое сделать?

– Говорят, тебя кто‑ то подвез. – Тут же и подсказка.

Юрий ответил вопросом:

– Это что‑ то меняет?

– Да. Разумеется! Кто тебя подвез, тот и задержал, и… и напоил. И – мог такое сделать с комендантом.

– Ах он злодей.

– Не место!.. – отец готов был вспылить, сдерживался еле‑ еле. – Не место и не время для иронии.

И стал, загибая пальцы – это было любимое его занятие, прибрасывать на пальцах – утомительно, дотошно доказывать, почему не время. И почему не место Юрию торчать здесь арестованным, в роли сообщника зверского избиения… Во‑ первых, просто потому, что это место не красит их обоих, особенно его, отца. «Тебе понятно, почему?! » Во‑ вторых, сколько он просидит под следствием, на столько отодвинется день возвращения домой – в срок службы ведь отсидка не войдет. А в‑ третьих…

Юрий не выдержал:

– Брось с пальцами хоть с этими.

– Что?

– Тот тоже показывал на пальцах. Гад.

– Н‑ надеюс‑ сь, – голос отца задрожал от гнева, – мне за это голову н‑ не расшибут?

– А я откуда могу знать…

– Да ты просто становишься… гм… опасный человек.