ОДИН ПЛЮС ОДИН 8 страница

Но есть клубничка и есть клубника.

С клубникой в целом дело обстояло так. Их поле – в местах несколько заболоченного, сырого сенокоса, огороженное от проникновения скотины пряслом, – где‑ то превышало два гектара. Представить себе только (глаза б не глядели! ) почти что стометровый оковалок, что вдоль, что поперек, вспаханной земли (треть поля), который каждый год, от августа до морозов, нужно отутюжить животом, перебуторить в пальцах, сперва убирая старые кусты, а потом высаживая новые усы‑ побеги ягоды‑ клубники.

Полуползок на четвереньках вдоль ряда. Не глядя загребаешь из ящика рассаду в горсть. Тычок зажатой жменью в мякоть податливой, влажной земли, и еще два‑ три тычка – трамбовка. Новый полуползок. Три ящика на ряд, шестьсот усов‑ побегов до перекура. Всего же в свежей пахоте, этой трети поля, около двухсот рядов. В день, если рассаду в ящики готовит мать, от силы дюжина рядов. Если всё один – втрое меньше. Поскольку всякий раз поднимайся с карачек и дуй на край поля. А там – ковыряешь мастерком созревшие за лето усы, и вместе с землей их рядками, поштучно, в ящик…

Говорят, свинья не видит солнца, зато понимает толк в клубнике – только пусти на поле. Но ему‑ то эта клубника, кислятина… Когда вот так на карачках, с ящиком, день за днем, то и мысль, что в июне‑ июле, когда вызреет ягода, когда сдадут ее, взвесив на амбарных весах, и появятся у них деньги на целый будущий год, как‑ то не особо греет… Тянет к другому, к альтернативе вспаханному полю, и он почти с радостью когда‑ то согласился пойти служить. В альтернативщики.

Да, не бывает ни клубники, ни клубнички, видимо, без кислотных примесей, отрыжки. И его беда как раз в этом…

Почта приходила чаще всего раз в неделю – в субботу. Ему письмо вручили после глубокого буха утром в воскресенье. Письмо было обычным – явно не тот случай, чтоб рвать постромки и удила закусывать, – но вдруг пыхнуло в груди, как порох: что‑ то там не так, и надо сегодня же, сейчас же быть дома.

Чисто технически: надежная машина, зажигание, газ, и через полтора часа он там.

Взял отвертку, плоскогубцы, вышел из казармы‑ барака, спокойным шагом мимо строящегося ими, альтернативщиками, пансионата – к гаражному боксу, где рядком, одна другой краше, всевозможных командиров‑ начальников тачки… И КПП по случаю воскресенья традиционно пуст…

Полтора, не полтора часа, но вскоре он въезжал на белой приземистой «Ауди» в свою деревеньку‑ дачу. Дачу для городских чудаков‑ огородников и вот теперь для общественного активиста отца и деревеньку, где, кажется, век довековывать матери и его халде‑ клубничке.

– О‑ ой!

…Она была еще припухшая, розовая со сна. Не мать, разумеется. Непроходимой тупостью явилось бы – да это и в голову всерьез не приходило – ломиться сразу домой. Сорваться, примчаться и тут же взять и сдаться в плен матери, вот придурком‑ то надо быть!.. Правда, быть придурком – не грех в той жизни, в которой приходилось кантоваться. Служба эта альтернативная почти, можно сказать, закончилась. Неполных два каких‑ то года… Ну, «каких‑ то» – в сравнении с тем сроком, что позади. Хм, если не хватятся «Ауди», не поднимут гам… А впереди что?.. Опять ряды, ящик, усы‑ рассада?..

– Ой, какие люди!.. Ясно солнышко…

– Иди сюда.

Халда она, конечно. Мать права. Халда она и есть. Но это его халда, и ничья больше.

– Ты откуда спрыгнул? Смылся, что ли, опять?

– Иди сюда…

Он весь горел, но почему‑ то мялся на пороге, на полосатом, затоптанном половичке… И только подумал, что мнется – сразу пошел к ней и руки раскинул.

– Как от тебя воняет‑ то, Юр! От сапог, что ли, так?..

– Как?

– Как от козла.

– Сказал бы я тебе…

Тискал ее, лез под халат. Она сжимала его запястья.

– Порвешь резинку, дурак… Мне нельзя сегодня.

– Резинку пожалела. Глядите‑ ка… принцесса цирка… – Но он понимал уже, что нельзя и почему: технический тайм‑ аут, непригодность к эксплуатации; и все же еще хорохорился от набранной энергии, не мог остановиться. – Нельзя‑ а… А если хорошо подумать?

– Может, глянуть хочешь? Удостовериться?

– Да иди ты…

Он чуть не рычал от досады. Все коту под хвост… Покинул часть, спёр, правда, на время (но расплата от этого наверняка не будет слабее), тачку, летел сюда, выжимая по гололедице сто двадцать, и вот… Так хотел сразу, без раздумий, прыгнуть в пламя, а вместо него – холодный душ.

– Может, по‑ другому как‑ нибудь?

– Дурак!

– Давай тогда хоть покатаемся…

Она непонимающе смотрела на него, потом шевельнула пухлыми, как созревшие ягодки, губами:

– В смысле?

– Ну, я на машине. Давай, Лен, одевайся… – И он, вытягивая из кармана пачку «Винстона», направился во двор.

В прошлую осень на поле не набросали рубленый еловый лапник для утепления, как всегда делали, и теперь там и там малахитово зеленели мертвые, вымерзшие проплешины оголенных листьев. Чтобы поправить дело, Юрий это сразу сообразил, прикинул, в апреле тут предстояло погорбатиться против обычного, наверное, раз в пять.

И в то же время, досадуя на погрузившегося в общественные, глобальные проблемы отца, предвидя неурожайный, потерянный, безденежный год, он любовался Еленой… Нет, его халда была прекрасна, как – он не нашел особенно оригинального сравнения – как маков цвет. Черт побери ее!.. В своем шершавом полушубке, на краю полузаснеженного поля, она выглядела еще ядреней и была такой же запретной, как головка мака…

Зачем приперся сюда?.. Посмотрел на запустенье, и стало тошнее прежнего.

– Н‑ н‑ да, – он сплюнул в оплавленный сугробик, – поехали, что ли, ко мне.

Ленка смотрела с такой полуулыбкой, будто насмехалась. И молчала.

– Ты чего такая, ёлы‑ палы?.. – стал Юрий снова терять голову от какого‑ то полного своего бессилия и прижатости к холодной каменной стене. – Лен, ну в самом деле!.. Блин!

– Блин с маслом, – огрызнулась.

На нее как когда найдет: то колется и смотрит вот, словно на идиота, то хоть хлебай ее, по горбушке хлеба, как масло, действительно размазывай. Какую он предпочитал? Юрий, признаться, и сам не знал. Но так или иначе, он все‑ таки всегда выбирал главенство своего мужского слова и ее подчинения.

– Поехали! Садись давай.

Усмехнулась, села. Хлопнула дверцей. И когда тронулись, не в первый раз за тот час, что были вместе, спросила:

– Чья машина все‑ таки?

– Приятеля одного, – на этот раз буркнул Юрий, выруливая иностранную плоскодонку на проселок.

– Классные у тебя приятели.

– Приятеля отца.

Она недоверчиво покривила губы:

– И он разрешил?.. – Так двусмысленно спросила, будто какая‑ то ясновидящая, распутывая чужую простоватенькую ложь.

Вот это Юрию уже всерьез не понравилось… Он, как ему казалось, очень повзрослел за последнее время, даже по сравнению с прошлой их встречей, когда его отпустили в увольнение на Новый год, а теперь вот чувствовал себя напакостившим пацаненком, ее же… Вообще‑ то, обычно у них мирные минуты случались в основном только тогда, когда она лежала под ним, а сегодня, без этих минут, встреча казалась особенно нескладной, и все время думалось о возвращении в часть, а точнее – на стройку пансионата…

– Юр, Юра, признайся… – в ее голосе смешались испуг и гордость. – Ты ее угнал?.. Ради меня?

Всего мгновение – и она другая. Масло.

– Ну… Может, помаленьку… придумаем что‑ нибудь, Юр… Останови…

Еще через час он сидел с отцом на вросшем в землю толстенном, в два обхвата, листвяжном бревне возле ворот. Курили.

– Я на поле заворачивал, – сказал Юрий с укором.

Отец сегодня, по случаю воскресенья, был свободен от своего Комитета, но вид имел усталый. Устало‑ задумчивый. Разглядывал белую приземистую машинку, в которой по‑ прежнему, олицетворяя покорность и верность, сидела Лена.

– Тут два решения, – сделал вид, что не услышал про поле, отец, и голос его был жесткий, какой помнил Юрий по детству, при отчитывании за шалости или двойки в школьном дневнике. – Либо отогнать куда подальше и под откос вместе с этой… шалавой. Либо… Либо! – Повысил голос, распаляя гнев. – Либо вернуться и повиниться!.. Что предпочтем?

Бросил окурок и вдруг почти взвизгнул. Как тормозная колодка:

– Ты!.. Ты что ж со мной делаешь?! – И дальше, дальше: – Думаешь, я всё могу покрыть? Все выкрутасы?! Заскоки твои пацаньи?.. – Тут же остыл, добавил почти со злорадством, с каким‑ то высокомерным торжеством: – Да, может, и могу… Но!..

Наполеоном он, кажется, до сих пор не стал, хотя, видимо, метил, мечтал. Наполеоном‑ общественником… без зарплаты.

– Чего кричать‑ то? Смертной казни, по‑ моему, не ввели еще за пустяки.

От этих слов отца прорвало и ввергло в привычный многослойный монолог – его стихию, конек, смысл всей его жизни, может быть. Он говорил обычное, знакомое Юрию чуть ли не с пеленок, набившее в мозгу твердущую мозоль… Как много они с матерью потратили себя на него, их единственного ребенка; затем прошвырнулся по катастрофической обстановке в стране и в мире (всё, дескать, рушится, каждый вконец стал сам за себя; повсюду, куда ни глянь, теракты и теракты, да и у них здесь, за деревней, сегодня ночью опять стреляли! ). Потом – о матери, хозяйстве, сыновьей совести; о себе, заваленном важнейшими делами, проблемами в Опорном пункте, о своем честном имени. И выдыхаясь, теряя скорость, о халдах, сбивающих с пути истинного безмозглых пацанят…

Он говорил эмоционально, потрясая кулаком, точно собираясь ударить Юрия. Но за этим виделась театральность, плод тщательных и долгих репетиций, и Юрий слушал, хоть и не перебивая, но равнодушно, да в общем практически не слушал.

Но тут отец сбавил громкость до предела, и слова пошли новые, иные… Да, это было нечто новое, что он желал бы, давно желал бы, да не мечтал услышать.

Что к августу – подумать только! – он, Юрий, может быть дома. Поскольку половина наказания, этих прибавленных трех лет, приходится на август. А он, его отец, как‑ никак, – теперь немаленькая шишка в такой солидной, хоть и общественной, структуре, как Опорный пункт цивилизации, и мог бы поднажать кой на кого…

– Но!.. – снова сорвался на крик. – Но при твоих выходках!.. Ну‑ ка высаживай эту шалаву свою и поехали. Повинишься… – Отец вскочил. – Пойду машину вызову. Скорее надо, чтоб мне засветло туда‑ сюда хоть обернуться…

Отца возила машина с синенькой мигалкой. Мигалка упрощала процесс передвижения, как конвоир, к тому же – придавала вес в любом деле. Тем более – в деле возвращения сына на место законной службы.

Но по темноте и с мигалкой, и без нее не очень‑ то поездишь. Ночами вдоль дорог водились силы некие – попадешь к ним, считай, сгинул. Может, найдет кто в кустах через полгода… Ценилось у этих сил буквально все. Деньги, конечно, машины, оружие, одежда, даже, поговаривали, и само человеческое мясо, которым якобы кормили пушных зверьков, да наверняка тогда уж и свиней. Свинья травой сыта не будет, а о дробленке и комбикорме повсеместно и давным‑ давно забыли.

Оружие имел, если пошманать, каждый. Даже у пацанят торчали из‑ за поясов тозовочные самострелы‑ пищали. Так времечко повелело. Зато денег почти что не было ни у кого. Все задолжали государству, и государство, в свою очередь, всем. В выпусках новостей то и дело показывали министров, жертвующих часть своих зарплат детдомам и домам инвалидов. А как выживало изо дня в день большинство, бог только, может, ведал, и то сомнительно. Потому как и богу, пожалуй, было уже не до мирян, их мирских делишек, их ненасытных желудков и вечно пустых кошельков.

Однако беда Юрия сейчас, как он ее воспринимал, была в другом. Что ему бог и люди, министры, да и государство это – весь этот дурдом? Ему сейчас, после четырех с половиной лет альтернативки, на бревне‑ скамейке возле родного дома и в двух шагах от своей Еленки‑ Ёлки, хотелось никуда и никогда больше не двигаться. А так бы, как сейчас… И, может, под возраст и благодаря долгой несвободе тянуло показать, всем показать, доказать, что он – это он, ни от кого не зависящий, на всех плюющий. Взять Ленку и увезти, спрятаться с ней далеко и надежно в теплую уютную берлогу.

Хм, но разум, этот непобедимый гипнотизер‑ обманщик, еще до того, как отец ушел в дом вызывать машину и одеться по‑ деловому, доказал, без единого довода убедил: надо вернуться туда, откуда утром сорвался, надо повиниться, прогнуться. И так пожить, потерпеть еще сколько‑ то, пока не освободили, не разрешили быть собой.

…Он еще успел на вечернюю воскресную спевку своих приятелей‑ альтернативщиков.

В бытовке казармы они, человек семь парней, вооружившись гитарами, тазами, ложками, галдели, балдели, выпускали пар. Орали первое, что приходило на язык под какофонию, считающуюся мелодией. Записывали на магнитофон и называли свои композиции «добровольно‑ принудительной альтернативой».

Когда‑ то я думал, что жизнь эта в кайф, Когда‑ то я думал, что я космонавт, Когда‑ то я думал – вокруг меня свет, Теперь убедился, какой это бред.

«Сынок! Сегодня Восьмое марта. Халда твоя чего удумала – пришла поздравлять! Дома, слава богу, был отец, и мы сказали всё ей, что о ней думаем. Пусть, сынок, знает. А то ведь вобьет дурь в голову, и захочешь после – не отвяжешься. И непривязанный будешь век визжать.

Ты уж там держись, веди себя не хуже, чем эти дни!

Никогда я особенно не верила, а теперь прямо сама себя не узнаю – молюсь. Ей‑ богу! Советуют поклоны бить, чтобы замолились, простились тяжкие грехи все наши. Вот теперь бью. За тебя, сынок! Только бы у тебя дела на путь направились. Чтобы все у тебя получилось так, как хочет этого и делает всё для того отец.

А халду эту ты лучше постарайся выкинуть из головы. Опять, говорят, видели ее с парнями какими‑ то! Ох, сынок, таких будет еще столько, что, как говорится, до города раком не переставить. А вернешься, может, отец дослужится, и в город переберемся. Он говорит, дело вполне способствует тому.

Туда ее, что ли, тащить с собой, а? Халду‑ то!.. »

Перед тем как принесли письмо, Юрий занимался перепиской песни двадцатилетней давности, которую собирался спеть на вечерней репетиции‑ записи.

Сидел над листочком, грыз колпачок ручки, мычал:

– Зима, холода… счастья нету ни хрена…

И тут принесли конверт. Он прочитал. Действительно – ни счастья, ни хрена. Эти письма матери, необходимые вроде весточки, каждый раз доставали, прокалывали до мозга костей. И хотелось после них что‑ то такое творить, бежать куда‑ нибудь, рычать по крайней мере…

Не имея в голове никакого плана и никуда не собираясь, как был полураздетый, Юрий вышел в коридор.

– Эй! – гаркнул, заранее наполняясь злостью.

Из‑ за дальней двери, где располагались служебные помещения, выглянул дневальный. Недавно прибывший к ним, щупленький, среднеазиатско‑ кавказского вида паренек.

– Дежурный где?

– Ущёль куда‑ то.

– А ты кто? Чечен, бай или так просто, чурка?

– Я – просто.

Обижать такого… Юрию не глянулось. Они и без того всеми здесь были обижаемы. Да и не только здесь…

– Как сюда попал?

– Свои своих – как трогать? Стрелять нельзя.

– У‑ у…

– Это жэ надо совесть не иметь.

«Интере‑ есно, – усмехнулся Юрий, – чужих когда касается – нормально с совестью, лады. Своих только не можно». А вслух подколол:

– Своих‑ то еще бы лучше, чтоб неповадно было.

«Чурка» смолчал.

Юрий очень даже жалел сейчас (да и всегда жалел, по разным, правда, поводам), что сунул голову в это болото – в альтернативщину. Поддался натиску отца, мольбам матери. Там бы, на настоящей срочной службе, которая уже второй десяток лет существовала лишь на севере Кавказа (остальные части по стране сплошь состояли из контрактников и офицеров), там бы он наверняка стал героем, вернулся бы с головы до ног в крестах и звездах. Давным‑ давно вернулся. Или…

– Скажешь дежурному – пускай пыль вытрет в комнате. И смотри, чтоб сам вытер. Он! Ты меня понял?.. Шастает, сучара, где‑ то… Порядок хоть какой‑ то хоть в чем‑ то должен быть, нет?

– Да, да…

Вообще, формально Юрий, конечно, не имел права отдавать дежурному такие приказы, но, во‑ первых, был он взвинчен письмом, и, залупнись тот, с удовольствием довел бы дело до маханья кулаками, а во‑ вторых, все‑ таки какое‑ то, неписаное, право было – по сроку, пусть альтернативной, но службы…

День выходной, во всем похожий на тот, когда последний раз сорвался вдруг домой. Так же нечасто, зато пронзительно капало с крыш, так же давило сердце, словно что‑ то зажало его там, в груди, стальными тисками. И снова было так же безысходно и неприглядно всё… И капелью этой не смывало, а добавляло еще больше грязи, неуюта. Бесцветности.

В чайной, когда Юрий, вынув свернутый в гармошку, энзэшный доллар, попросил в коктейль заб у хать на полстакана сока полстакана водки, подавало воровато вздрогнул, глаза в тревоге и азарте забегали по сторонам.

– А что, наших нет? – спросил полушепотом.

Рубли, эта обесцененная‑ бесценная бумага, у Юрия кончились. Но, казалось, будь они, сейчас бы он все равно протянул именно доллар.

– Бери такое.

– Нам не позволено.

– Да ладно гнать – первый раз, что ль, замужем?

Подавало не понял или просто сделал вид, что не понял:

– Девочек не держим.

– Слушай! – встряхнул Юрий маленькой зелено‑ белой гармошкой.

– Исключительно – только для вас.

Потекла в стакан пахучая, до кисельной вязкости ледяная водка.

Блин, и в харю дать некому – такие покладистые все!.. Вот и сдача даже, несколько наших, с шеренгами нулей, купюр легли на стойку.

Юрий знал себя – с виду на амбала он не тянул, но на полуамбала, с претензиями к миру на собственную, какую‑ никакую, но исключительность – осанкой, лицом, вернее, выражением лица, умением держать себя в любой одежде по возможности достойно – он соответствовал. И уже это наполовину убавляло его шансы найти себе соперника для драчки.

Конечно, с большим удовольствием, чем это коктейльное пойло, он выпил бы сто граммов чистой водки, но чистую ее на территории их части ни за какие доллары не сыщешь, не выпросишь. Начальство следило строго и карало, если ловило, безжалостно. Абсурд: коктейлем надирайся хоть до бессознания, а чистой водки стопарёк – и продавцу и покупателю лишний год альтернативки. Может, только этим вот фактом абсурда и напоминала их часть настоящую армию.

На улице – лишь вышагнул за двери чайной – едва не повезло. Какой‑ то голоухий, долговязый хмырь, глаза навыкате – видать, с утра наупотреблялся коктейлей натощак и плыл сейчас за добавкой, – пнул мимоходом у крыльца мирную собачку. Юрий с готовностью, почти с радостью сжал кулаки, напрягся… Но собачка оказалась заслуживающим уважения двортерьером и тут же от обиды озверела. Хмырь, визжа, с собачкой на ноге, влетел в чайную… Юрий оказался третьим лишним. Уж как не повезет…

Тоска ломила грудь, как литр пива – мочевой пузырь.

Остановился у табачного киоска, коих на территории части чуть не по одному на каждые сто метров, купил курева. Мусоля остатки рублевых бумажонок с разменянного бакса, поймал себя на подсчете: а сколько же, интересно, сигарет там, на родине доллара, он мог на него, один, приобрести? Вряд ли даже пачку самых дешевых. Юрий курил неплохие – «Винстон». На боку пачки надпись: «Изготовлено под контролем»… дальше название фирмы по‑ иностранному и в конце «USA». Выходит: здесь лучше сигареты те же покупать и гнать туда. А получается… Нелепо всё, и лучше не забивать этим башку, не парить понапрасну (ответа не найти) слабые мозги‑ извилины.

Может, благодаря тем вечерним спевкам‑ записям, переиначиваниям ретропесенок в альтернативную какофонию у Юрия появилась привычка бормотать под нос разные более или менее, с более или менее, но мелодией, строчки. Даже не всегда вдаваясь в то, что там, во рту, булькало.

«…та‑ та‑ ра‑ ра, ру‑ ру‑ ру‑ ру… на работу работодателей, угнетём угнетателей… ра‑ ра‑ ра‑ ра… покараем карателей, холеру лицемеру…»

Неспешным шагом, машинально, занятый рифмами‑ ритмами, Юрий вышел (ворота, по случаю выходного, были настежь) в город. Еще окраина и все же город… Через десяток шагов очнулся, но возвращаться не стал, наоборот – пошел быстрее.

С тех пор как вернули иномарку в гараж и отец о чем‑ то поговорил с начальством части, замял проступок сына, они не виделись. И здесь, у этого пятиэтажного, облицованного потемневшим от времени мрамором здания, где ныне размещался Опорный пункт цивилизации и где пять дней в неделю сидел отец, он ни разу до сего дня не бывал. Но знал по слухам, по полуправдивым шуткам, что к нему, зданию, всем прочим, кроме членов Комитета и их обслуги, подход не рекомендуется. Метров за сто до мраморной стены асфальт площади Победы был размечен демократично‑ нежирной, прерывистой линией. Конечно, в принципе любой мог переступить – свобода выбора. Но в этом случае по выбору противной стороны – охраны в стеклянных будочках – могла свобода выйти боком… Да, свобода, однако ведь не до такой же степени: черту кому ни попадя переступать.

– Батьку шукаешь, э?

Знакомый вроде. Юрий пригляделся. Водила?.. Нет, телохранитель – был тогда с отцом, когда гнали «Ауди» обратно, законному ее владельцу. В тот вечер Юрий мало что видел и соображал, оторванный опять от Ленки‑ Ёлки, от дома, полувымерзшего поля, но говорок этот усек… Хм, как «человек с ружьем» из былинных баек, с особым говорком; не доверяют, что ли, по‑ прежнему своим?.. Свои – в альтернативу, а латыши, хохлы, эстонцы – в контрактники… Правда, к своим, в альтернативу, – и мирные, про совесть вспоминающие «чурки»…

– Гуляю, – неприязненно, с желанием тут же отвязаться и уйти, ответил Юрий. – Хочу, гуляю, где хочу.

– А я те шо?.. Я вить про то, шо батька ж дома.

– Угу… – Юрий, повернувши было прочь, остановился. – Как вас там… Мыкола? Мыкола… м‑ м… Вот ты послушай… дай свою версию. Вот здесь у нас торгуют за гроши иностранным… Сигареты, кассеты для магнитофона… В общем, тем, что там – за доллары. Короче, в общем, дороже много, чем у нас. Какой же смысл?

Телохранитель в раздумье собрал на лбу морщины, но тут же посветлел, расправился:

– Та вить шукают же тут: лес, бензин, металл…

– Так что… обмен? Мы олухи, выходит?

– Ну ни зовсим обмен… А олухи… хе‑ хе!.. Ты, шо ж, тохо не бачив? – И круглое лицо охранника стало сочувствующе‑ смеющимся.

«Вот этому бы вмазать! Пока здесь – за чертой. Здесь еще моя земля. Трэсь разочек – да и ходу».

Юрий резко повернулся. Прочь, прочь… Пошагал, так и не вынув из карманов кулаки. Чесались. Била дрожь, зуб на зуб не попадал ни в такт шагам, ни в унисон мелодии… чего‑ то там:

…а‑ та‑ та, та‑ та‑ та… чужая Гренада….. а‑ та‑ та, та‑ та‑ та… и запах огня…

Каждый, как давно стало видно и понятно Юрию, – и кому дозволено, и кому нет – крутится‑ вертится‑ выживает поодиночке. Навскидку вроде и группами существуют, общее дело делая, а присмотрись – поодиночке, когда нагло, когда откровенно отпихивая и топча ближнего.

В целом ничего хитромудрого в этом наблюдении для Юрия не открывалось, но вот человека хитромудрого найти тянуло, хотя задача оказывалась не из легких. Отец, конечно, из таких, из их породы, только он ведь отец, и на него поэтому в полной мере рассчитывать не стоит. А кроме него… Впрочем, еще одного такого Юрий знал и считал старшим товарищем, почти что другом, который с чистой душой (хотя бы, может, по отношению к нему лишь одному) поможет, поддержит. Даст совет, как не заплесневеть, не одуреть здесь Юрию окончательно. В этой альтернативке бесконечной…

Сквозь деревеньку их, насколько он себя помнил, то есть «испокон», раз в день ходил туда‑ сюда мусоровоз. Нелепость, конечно, – городской мусоровоз на внутрирайонной трассе, но ведь «испокон», и к нему привыкли, не замечали… Юрий узнал однажды, что если подрядиться водить такой мусоровоз, то будешь и сыт и прочее – Иван Иваныч, к которому сейчас торопился, сам когда‑ то предлагал устроить по этой части. Не было тогда достаточной причины рисковать – тот мусоровоз, понятно, не просто с мусором ходил. Да и загружать работой свой единственный выходной… Но вот – подперло, и выходной давно стал большей мукой, чем вся неделя…

– Может, тебе удобней просто снять девочку? – спросил Иван Иваныч, когда Юрий, выдохшись, всё объяснив, как смог, умолк. – Не на ночь, а надолго. С деньгами – помогу.

– Нет. Мне не это надо… не только это.

– Парень, ты просто сам не понимаешь, что тебе надо. А твоё дело…

– Я свою хочу. А этой… ну, брезговать буду.

– Вот даже как?!

Друг глянул на Юрия с каким‑ то новым интересом, как‑ то совсем по‑ новому.

– Иван Иваныч, вот я торчу, пашу четыре с лишним года, как папа Карло, и ничего почти что не имею…

– Понятно, – друг усмехнулся, – твои проблемы и обиды предельно просты… Хочешь, прямо сейчас поедем? Пробный рейс.

– Вы это всерьез?

– А что? Люди мне нужны… – И, помолчав, поднял указательный палец, добавил веско: – Свои люди нужны!

Он первым поднялся, прихрамывая слегка, почти незаметно, пошел на улицу. Юрий, конечно же, за ним.

Иван Иваныч начальствовал над автопарком мусоровозов, начальствовал, кажется, всегда – кажется, с детства был здесь, крутился меж машин. Но Юрий знал, что он долго был офицером, дослужился чуть не до полковника, носил во внутреннем кармане легкую, точно из алюминия, награду – Герой Кавказа. Оттуда, с Кавказа, привез и хромотцу…

Познакомились они с год назад, случайно, хотя и не совсем, в одном кабаке для избранных. Иван Иваныч был там свой человек, а Юрий в роли клоуна – пел с эстрады самые смешные и безобидные «римейк‑ ретро‑ шлягеры». Иван Иваныч их оценил, позвал певца к столу, угостил выпивкой, закуской. Побеседовал. Прощаясь, дал адрес конторы… Юрий стал захаживать к нему, но не с просьбами, а так, пообщаться. И вот – знакомство пригодилось…

По дороге, но далеко не сразу, а привыкнув быть рядом в тесной коробочке кабины или, может быть, чтоб разбить нависшую тяжесть и духоту молчания, Юрий спросил, поинтересовался у Ивана, как у старшего:

– Интересно, а правда или врут, что нищих раньше не было?

– Нищих всегда с избытком, – отозвался друг. – Но это понятие такое, знаешь, «нищий»… Как посмотреть.

– Я не о таких, как большинство, а кто на коленях просит.

– А от большинства и до коленей – быстрей, чем плюнуть. Да и что коленями считать, еще вопрос… Подумать, приглядеться – и поймешь, что большинство только так, с виду, на своих двоих, а в самом деле – на коленях.

Юрий глянул искоса вниз, на ноги друга, на то, как точно тот подавливает какую надо педаль, не выдержал, сказал:

– Но вы же вот не на коленях, не с костылем. Стараетесь почти и не хромать, а многие так вроде рады, что калеки.

Иван Иванович насторожился:

– Ты про протез?.. М‑ да… Согласных на увечье оказалось больше, чем действительно увечных. А мне, парень, просто повезло. Маленько, правда, меньше, чем тем, кто сразу там остался… Но и больше тех, кому чуть выше отхватило… На двадцать сантиметров выше – и тоже бы наверняка пришлось на паперть… Трясти медалькой.

У голода и пресыщения – пределы разные. Но не настолько, как обычно представляется.

Если бы Юрию сказали: на этом сеновале тебе век вековать, – он только усмехнулся бы абсурду, нелепости подобной перспективы. Но можно плюнуть и перейти в избу – продолжить начатое здесь. Пикник устроить, да такой, чтоб вся округа ожила, на уши встала… Вломиться в забегаловку, за доллар снять отдельный кабинет (у них там есть, хоть и забегаловка). Или что еще придумать… Фантазии не хватит. Вперед, однако, истощится организм на соки и на воды, но только не на желание быть здесь, быть с ней.

Желание никогда не утолишь, оно сродни надежде. Ими человек живет и никогда не пресыщается. Надеждой и желанием.

– Юр, может, сдохнем здесь? Вдвоем. Так хорошо, легко. Так бы и полетела…

– Во – логика!

– Чё логика? Причем здесь логика?

– Так сдохнем или полетим? – И Юрий, потянувшись, признался скорей себе, чем ей: – Я б лучше полетел.

– Куда мне‑ е, Юр… Куда нам…

– Тогда прижмись.

– А? – Она не поняла и приготовилась обидеться. – Что, опять хвост прижать?

– Ко мне прижмись, дурында.

– А‑ а… Ю‑ у‑ ур, Юрочка…

И точно якорь, свинцовое грузило – затарахтело, зафыркало за щелястой стеной их слабого укрытия‑ сеновала. Это Иван Иваныч прогревал мусоровоз.

Конвейер – пожалуй, грандиознейшее изобретение цивилизации.

Такая хитрая штуковина, в которой ты можешь ничего не понимать и не уметь почти что ничего, но дело делать. Быть в конвейере полезным и даже ценным (бесценным! ) винтиком.

Уже у проходной перед восемью утра ты начинаешь чувствовать свою незаменимость и даже где‑ то превосходство над толпой, что впереди потоком и гулом за спиной вливается без счета и, кажется, конца в утробу, в распахнутую пасть завода. Но каждый чувствует нечто подобное, ведь и он, этот каждый, – незаменимый винтик, и вся махина может подавиться, встать, заклинить из‑ за одного, не занявшего место у движущейся неспешно и неутомимо ленты…