ОДИН ПЛЮС ОДИН 3 страница

И чудо, чудо – он сумел развернуться и бросил свое тело к двери!

А сзади уже в полную силу – звериный рев, грохот ломаемой мебели, звон стекла, треск короткого замыкания.

«Ста… Станислав! О господи, Станислав! – Чьи‑ то мягкие, теплые руки обхватили его, сжали, стараясь удержать, остановить (погубить?! ). – Станислав, да что с тобой! Очнись, господи, Станислав! » – «Ай…» – последнее, что запомнил, – свой тонкий, беззащитный стон Станислав Олегович, и тут эмоциональная тьма поглотила его.

* * *

Он провел в клинике без малого месяц. Бездушные врачи усиленно накачивали кровь Гаврилова успокоительным, психиатр пытался беседовать с ним, задавая идиотские вопросы. Станислав Олегович принципиально не шел на контакт – он был убежден, что приличные люди не должны пускать в свои мозги даже врачей.

Лишь с Еленой он мог разговаривать.

«Я очень напряженно работал последние годы, – не то чтобы оправдывался, а скорее пытался объяснить ей причину болезни. – Очень напряженно и продуктивно. Пересмотрел курс лекций и обновил их на семьдесят три процента, написал несколько десятков крупных статей, вел рубрики в двух еженедельниках, печатал в массе разнообразных изданий мелкую эссеистику. И еще, Елена, – Гаврилов хотел приподняться, потянулся к уху жены, но она бережно и решительно уложила его обратно, всхлипнула, прижала платок к глазам. – Не надо, Елена, не унижай меня слезами… Знаешь, я задумал книгу! Это будет великая книга. Там я все обобщу! »

Выписавшись в первых числах апреля, он решил съездить на родину, отдохнуть от шумной Москвы, попроведать стариков‑ родителей.

Отдыха не получилось. Отрицательные эмоции начались сразу же, с того момента, как Гаврилов ступил на платформу вокзала и огляделся. (Нет, малозначительных неприятностей хватало и в те неполные сутки, что он провел в поезде, но о них, по сравнению с дальнейшим, и не стоит упоминать. )

Итак, он оказался на платформе, высокий, в новом пальто и идеально сидящем костюме, с дипломатом в правой руке и спортивной сумкой на левом плече, и, вдыхая полной грудью чуть кисловатый, пахнущий близкой Волгой, весенний воздух, огляделся… Все вроде бы как и было, даже стало чуточку веселее – вокзал свежепобелен, на ограде, что отделяет платформу от привокзальной площади, – огромный и красочный щит с рекламой «NESCAFE», и люди, кажется, не такие одноцветные, как при советской власти, только вот… Что‑ то не так… На крыше внушительного «сталинского» дома, стоящего на привокзальной площади, находился уже несколько десятилетий неменящийся лозунг: «НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ! ». И, по привычке, мельком скользнув по нему, Гаврилов так и прочел, но тут же, почувствовав непорядок, вернул взгляд… Да, точно, вместо привычного на крыше было теперь: «А Д И ПАР ИЯ ЕДИНЫ! »

Его ошеломила эта неожиданная перемена. Не обращая внимания на толчки выгружающихся из вагона людей, Станислав Олегович читал и читал, и даже протер глаза, желая убедиться, что зрение над ним не шутит. Нет, зрение не шутило. «А Д И ПАР ИЯ ЕДИНЫ! »

«М‑ да‑ с, нечего сказать, прекрасная встреча», – с горькой иронией усмехнулся он; попытался успокоить себя логическим объяснением, что просто‑ напросто некоторые буквы упали и вот появилась случайно этакая словесная комбинация.

Дернув головой, Гаврилов пошагал в сторону этого самого дома, возле которого как раз находилась троллейбусная остановка.

Горькая ирония оправдалась вполне. В первые дни ему показалось: здесь жить невозможно, он ни физически, ни морально не выдержит тот месяц, что запланировал провести с родителями, в городе, где провел более тридцати лет.

Погода, несмотря на апрель, стояла вполне ноябрьская – днем не выше + 5 градусов, ночью за –5. Батареи чуть теплые, и, как рассказала Станиславу Олеговичу мама, всю зиму температура в квартире держалась на уровне 10–15 градусов выше нуля.

Спать приходилось в свитере. Днем Гаврилов держался, только постоянно двигаясь и суетясь, – благо хлопот по хозяйству было у него предостаточно, – но стоило ему сесть вечером за компьютер (он привез с собой старенький, 386‑ й ноутбук, соображавший по‑ провинциальному медленно), как тут же начинал околевать и мыслить туго и замороженно, подобно своему ноутбуку.

Представляя, как пережили зиму родители, он чувствовал желание пойти на ТЭЦ и поразбивать морды всем подряд, начиная с директора и кончая лентяями‑ кочегарами. Особенно бесила его мысль, что родители исправно платят за коммунальные услуги, а их подвергают таким вот пыткам… Он слушал осторожные жалобы мамы и вспоминал «Блокадную книгу».

Затем, когда слегка потеплело, начались отключения электроэнергии, о которых даже не предупреждали. Да и что предупреждать? Вскоре стало восприниматься простыми людьми как данность, что с половины девятого утра до половины пятого вечера по будням света нет. Холодильники стали практически бесполезны, закрывались магазины, почты, сберкассы, стояли лифты, молчали радио и телевизор… Станислав Олегович метался, как тигр в клетке, не имея возможности набрать на компьютере очередную статью.

Мало того, выходя на улицу, он тут же становился объектом яростной агрессии со стороны низового слоя. Ему ежедневно, ежечасно мелко пакостили, а точнее – мстили. За что же? А за всё. За его не вполне «народную» бородку; за холодноватую, но неистребимую вежливость; за трезвость; за плавный негромкий голос; за брюки со стрелками; за галстук на шее; за то, что считает сдачу и не боится потребовать у продавщицы недостающие десять копеек (да и за то, что иногда не считает – тоже); что на руках у него нет ни мозолей, ни перстней, ни татуировок; за то, что его не так‑ то просто надуть ни сантехнику, ни электрику, ни кассирше; за то, что не достает послушно пачку сигарет, услышав: «Земеля, покурим! »; что отвечает на вопрос о времени «без четверти час». Одним словом, за то, что Станислав Олегович не боится показать – он не как общая масса.

Именно в эти тяжелые дни, наблюдая за жителями родного, но чуждого, враждебного города, Гаврилов окончательно убедился, насколько процесс оскотинения бурно прогрессирует именно в провинциальных регионах страны, губя любую искру культуры. И у него даже возникло предчувствие, что передовым людям вскоре предстоит столкнуться с этими хамскими «гроздьями гнева» в открытом конфликте вроде очередной гражданской войны. И потому интеллигенции необходимо сплотиться, скорее собраться в единый кулак. Иначе – передушат поодиночке.

Да, к интеллигенции, особенно либеральной (ее Гаврилов называл не иначе как «либеральствующая»), у него накопилось множество претензий, случалось, он поносил ее последними словами, но все же интеллигенция была своей – думающим, совестливым, культурным сословием, а эти, низовые, они однозначно являлись чужими, причем чужими в том крайнем значении, что вложен в одноименный (любимый Станиславом Олеговичем) американский философский ужастик. Если не отстоять от их посягательств нашу цивилизации, «чужие» затопят ее вонючим болотом цивилизации своих животных инстинктов.

Но параллельно с агрессивностью простого народа Гаврилов видел его полную, безропотную, даже какую‑ то мазохистскую покорность незавидной судьбе жить ради куска хлеба, без перспективы намазать на него хоть тоненький слой масла. Он посетил несколько таких, крепко погрязших в бедности семейств. «Из тех, – как написал один наш известный публицист, – что еще не голодают, но уже потеряли волю для прорыва за пределы скудного прожиточного минимума». В разговорах с ними Станислав Олегович более из научного интереса (он здравомысляще понимал, что его советы не смогут расшевелить таких на реальный поступок) предлагал: «Можно, например, выезжать на заработки, ведь отхожий промысел в России всегда приветствовался. А может, пусть и с потерями, обменять квартиру в другом городе, где ситуация не так безнадежна? Вся Америка кочует из города в город в поисках лучшей работы». «У‑ у, да куда нам, – однотипно, будь то женщина или мужчина, парень или девушка, вздыхали в ответ. – Тут уж как‑ нибудь…» – «Но как же дети? – не унимался Гаврилов. – Разве не очевидно – у них здесь будущего нет». Мамаши и папаши начинали проявлять признаки агрессивности: «А где оно нынче есть? Хм, о будущем вспомнил!.. » – «Я вот устроился, – приводил Станислав Олегович убойный, по его мнению, пример. – Есть работа, квартира чуть ни в центре Москвы, социальное положение, есть ясно различимое будущее». – «Н‑ дак, повезло‑ о…»

В итоге Гаврилов выбегал из такой квартиры, словно столкнулся с зачумленными.

И каждый день, каждый день в течение месяца ему вспоминались слова из недавно опубликованного романа Владимира Маканина, которые как‑ то сами собой, с первого прочтения, запомнились наизусть: «Неужели эти же люди когда‑ то шли и шли, пешие, яростные, неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?.. Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо». И вслед за автором (он был убежден, что суждения главного героя книги – несломленного интеллигента – полностью разделяет и автор) Гаврилов, как заклинание, повторял: «В них уже нет русского… Некрасивый усталый народец…»

Коллеги по университету тоже капитально деградировали за эти годы, деградировали настолько, что общаться с ними Станислав Олегович выдерживал не более десяти‑ пятнадцати минут. Затем он чувствовал, что также начинает деградировать и сам. Приходилось ссылаться на неотложные дела, через силу тепло прощаться и спешить прочь.

Однажды (не иначе Лукавый попутал! ) он заглянул в местный Союз писателей. Что тут началось! Как встретили «дорогого гостя из столицы»! Усадили за секретарский стол, налили поллитровую чашку жидкого чая, бухнули туда пять ложек сахара, даже не поинтересовавшись, пьет Гаврилов чай с сахаром или без (а он пил исключительно без), и несколько часов подряд «тепло беседовали».

Ему сообщили, что за последние три года местным издательством выпущено аж двадцать семь книг авторов города и области, и изъявили готовность все эти двадцать семь книг подарить… Станислав Олегович выбрал пять, среди которых был и издававшийся чуть ли не в каждом регионе России к двухсотлетнему юбилею со дня рождения великого поэта сборник – «Венок Пушкину».

«Сигнальный экземпляр! – гордо сообщил писательский секретарь; выхватил книжку из рук гостя, покрутил в своих, словно бы размышляя. – Три штуки всего из типографии привезли. Буквально вчера! Гм… Но так уж и быть, такому почетному гражданину… Берите! » – «Благодарю», – вежливо ответил Станислав Олегович, еле сдерживая острое раздражение.

«Ждем от вас рецензий на нашу продукцию, – на прощанье полушутливо заявил секретарь и добавил, погрозив толстым, со складками пальцем: – В центральной прессе! »

Вечером Гаврилов решил ознакомиться с этой самой продукцией. Полистал роман местного классика еще с застойных времен и отбросил: «Матерый графоманище! » Полистал сборник рассказов писателя‑ дебютанта и тоже отбросил: «Молодой графоман…»

В конце концов добрался до «Венка», – «скромной дани, – как было указано в аннотации, – уважения и благодарности учителю и недостижимому примеру, Александру Сергеевичу Пушкину со Средневолжской земли».

«Н‑ да», – безрадостно, предчувствуя качество опусов, вздохнул Гаврилов и с трудом погрузился в чтение, твердо решив осилить все сто шестьдесят четыре стихотворения пятидесяти восьми авторов…

Он читал, и родители до поздней ночи слышали из его комнатки сдавленные, болезненные восклицания: «Боже мой, да как же не стыдно?! Как вам не стыдно‑ то?! Пушкин в гробу извертелся ведь! О боже мой!.. »

Не стоит и детализировать, с каким тяжелым сердцем Станислав Олегович покидал свою родину. Насколько он был раздосадован, обижен, оскорблен даже. Ведь это как‑ никак была его колыбель, здесь навсегда оставалась часть его жизни, души, он по‑ своему любил и город, и людей, его населяющих. Но любил не слепо, любовь не могла победить рассудок, да он бы и не допустил… Впрочем, мрачные чувства, догадался Гаврилов, несмотря ни на что, благотворны – это бесспорная и существенная подзарядка для его борьбы.

Вернувшись в Москву, он первым делом, по горячим следам, написал объемную (на четырнадцать журнальных полос, с подробными комментариями) статью о впечатлениях от своей поездки, о состоянии российской провинции, о деградации тамошней интеллигенции… Вскоре после опубликования на адрес редакции и самого Гаврилова стали поступать возмущенные письма, а то и попросту угрозы и оскорбления, где самыми мягкими выражениями были, к примеру, такие: «откровенный предатель», «бессовестный клеветник», «зажравшийся на московских хлебах доцент‑ недоучка», «подонок». А от родителей пришла отчаянная телеграмма: «Сынок, что ты наделал! С нами все здороваться перестали».

До слез мучительно было читать эти послания, а особенно телеграмму Гаврилову, но он не мог поступить иначе – не сказать всей правды. Ведь ради правды он и находился на этой земле.

И в августе 1999 года Станислав Олегович приступил к созданию основного труда своей жизни, в коем решился собрать воедино все наработки, все факты, размышления, идеи по определенной проблеме, по той самой, что беспокоила, не позволяя ни на минуту расслабиться, все три десятилетия его сознательного существования.

Понимая, что работа будет прерываться поденщиной (лекции, статьи, рецензии, семейно‑ бытовые вопросы, дискуссии в Интернете, к коим Гаврилов в последнее время пристрастился), он запланировал окончание книги к 2005 году и даже набросал на титульном листе посвящение: «К столетию Первой русской революции, когда «простой народ» впервые всерьез посягнул на устои Государства Российского».

Да, труд предстоял Станиславу Олеговичу грандиознейший. Уже в предварительном плане он наметил более двадцати глав, каждая из которых должна раскрыть то или иное зверство низового слоя. Особое внимание автор решил обратить на состояние православия, которое именно простой народ из века в век профанировал и дискредитировал, и потому практически каждый священник на Руси – потенциальный мученик (достаточно вспомнить первые страницы «Жития протопопа Аввакума», где сам Аввакум, еще до раскола, описывает измывательства над ним своих прихожан, – а это, если знать историю, не единичный случай, а закономерность). И когда ему, этому простому народу, дали волю – в России, например, после переворота в октябре семнадцатого, – так он и вовсе распоясался и «опережая темпы» вывел под корень такой институт, как церковь… Сам Станислав Олегович, несмотря на всё желание и стремление, многократные попытки, не мог укрепиться в вере (в отличие, скажем, от своего друга и соратника, известного ученого Андрея Зверева, христианина до мозга костей, прямо‑ таки апостольского темперамента), и за свое внутридушевное неверие Гаврилов тоже решил предъявить гамбургский счет изначально и безвозвратно озверелому низовому слою.

Наметив план труда, он задумался о названии. В голове его, точно в памяти новейшего компьютера, сохранились – и одно за другим, без промедлений, высвечивались – сотни заголовков его статей, эссе и рецензий, даже двадцатистраничных заметочек, но ни одно, естественно, не подходило; это были именно названия для мелких форм, а будущая книга должна стать настолько многогранным и всеобъемлющим трудом, на какой русская философия со времен Николая Бердяева не отваживалась, да и вряд ли, судя по всему, в скором времени отважится…

И немудрено, что название подобрать оказалось мучительно сложно. В конце концов Станислав Олегович просто записал в столбик десяток наиболее подходящих, из которых в будущем, может быть, он что‑ то выберет.

«Шариковы: 150 миллионов»;

«Швондеры»;

«Жадная гадина» (позаимствовал из статьи своего друга и соратника Зверева);

«Империя мелкой сволочи»…

И закончил столбик самыми звучными, выстраданными, давно приберегаемыми эпитетами:

«Скоты» и «Скотьё».

Каждый раз, садясь за работу, он шептал фразу из когда‑ то где‑ то услышанной молитвы: «Господи, благодарю тебя, что я не такой, как все! »

Но книга продвигалась медленно, впрочем, как и предполагал Гаврилов. И причина была не только в массе побочных, отвлекающих от главного дел, но и в том, что требовалось собрать, систематизировать огромнейший материал, перелопатить всю русскую (да и мировую) историю, философские трактаты, литературную классику. Спасибо, помогали жена и Интернет, а то бы ему пришлось совсем худо…

И тут еще, так пугающе неожиданно, хотя как и положено им происходить, случилась катастрофа мирового масштаба. 11 сентября 2001 года. День, ставший для каждого порядочного человека днем траура и скорби.

Гаврилова до глубины души потрясло унижение Соединенных Штатов Америки – гибель символов ее мощи, энергии, ее величия.

Первым эмоциональным порывом Станислава Олеговича было на все сбережения купить алых роз и отвезти к стенам американского посольства, что так гордо возвышается и радушно золотится на фоне серых зданий и вечно хмурого московского неба, и которое в последние годы столько раз подвергалось варварским нападениям озлобленного быдла по любому, самому ничтожному поводу… Но, поразмыслив логически, Гаврилов отказался от цветов – детям необходима была новая зимняя одежда, а покупать несколько розочек показалось глупо. Да к тому же и без него уже вечером всю незащищенную трехметровой оградой из стальных прутьев стену у посольства завалили живыми цветами.

Второй порыв случился на следующий день.

Глубоко задумавшись о трагедии, Станислав Олегович шел читать лекцию, и тут ему прямо в лицо сунули размноженную на ксероксе бумажку с огромными буквами заголовка «Таран – оружие героев! ». Машинально он принял листовку, заметил и лицо подавшего, низкорослого, худого подростка с прыщевой сыпью на лбу и щеках. И пока соображал, что значит «Таран…», подросток посеменил по улице дальше.

«А‑ а, так это про это! » – догадался наконец Гаврилов, и его догадка тут же подтвердилась наугад выхваченной строчкой из текста листовки: «Героический подвиг не смирившихся с бандитским диктатом Соединенных ША…» Хрустнув зубами, измяв бумажонку, Станислав Олегович бросился за прыщеватым. «Догнать! Отобрать! Наказать паршивца! » – стучала в мозгу кипящая кровь.

Да, в тот момент он был готов одним ударом размозжить недоумку башку. Мало что всяческие дикари вроде иракцев, египтян, сербов лезут от радости в телекамеры, так еще и у нас, в самом сердце России, прямо на Пресне, средь бела дня!..

«Вот он…» – Станислав Олегович уже потянул правую руку за спину, чтоб дать кулаку разгон, и тут увидел еще нескольких с пачками таких же листовок. Но эти были не столь тщедушны, как прыщеватый… Он остановился, решив оценить обстановку. Что делать? Одному с такой сворой не справиться. А если призвать прохожих? Хм, да ведь большинство из них с первого взгляда – чистокровные низовые. Подай голос, обозначься, кто ты, и тут же набросятся, зарычат, растерзают… Чуть не плача, Гаврилов поплелся к своему Свободному университету.

«Чай? Кофе? » – тихо спросила лаборантка, когда он снимал пальто. «Какой чай?! – нервы лопнули, в голове что‑ то словно бы взорвалось. – Какой еще чай?! У‑ ух‑ х!.. » Лаборантка от страха присела на корточки…

Приняв корвалола, Станислав Олегович пошел в аудиторию. Лекцию прочитал так зажигательно, что некоторые студенты ему даже похлопали.

«Сражаться нужно на интеллектуальном уровне! » – принял он в тот момент окончательное решение.

И Гаврилов сражался. За две недели написал более десятка острейших статей об Америке как об общемировом хрустальном ларце с основополагающими ценностями, который 11 сентября грубо, по‑ звериному беспощадно встряхнули. К тому же он неустанно дискутировал в Интернете и дискутировал настолько яростно, что у своих оппонентов вместо прозвища Шизофреник приобрел новое – Параноик.

«Дорогой, ну что ты себя так изводишь, – успокаивала мужа Елена. – Занимайся книгой, не распыляйся на мелочи…» – «Это мелочи – подлое покушение на очаг нашей, западной, цивилизации?! » – «Не мелочь, конечно, не мелочь, – жена гладила его заметно поседевшие кудри, – но ведь твоя книга важнее». Станислав Олегович резким движением сбрасывал тонкую руку профессиональной пианистки со своей головы, но, преодолев раздражение, пытался объяснить, почему сейчас ему не до книги: «Безусловно, Елена, ты в чем‑ то права. Только… пойми, бывают моменты, события, когда промолчать невозможно, более того – преступно. Всякий публично пишущий, высказывая те или иные мысли, суждения, оценки, представляет и тех людей, кто не пишет, но думает так же. Ты понимаешь, о чем я? » Елена кивала…

По вечерам Станислав Олегович запирался в своем кабинете и слушал виниловые пластинки, что без малого десять лет назад привез из города Беркли, штат Калифорния. Да, десять лет пролетело, десять лет, а пластинки, купленные в музыкальном магазинчике на Телеграф Авеню, не утратили ни грана качества… И ведь он приобретал их уже не новыми – пластинки (этот вышедший из моды винил) были свалены в кучу в углу магазинчика и стоили сущие центы, – а ведь вот как звучат, лучше любой новенькой с Апрельского завода «Мелодия»… Умеют в Соединенных Штатах создавать качественный продукт, на века, в прямом смысле слова, а их какие‑ то дикари… У‑ у!..

Душа Гаврилова требовала, умоляла начать новый алкогольный эксперимент, и только чудовищным напряжением воли ему удалось со своей душой справиться.

Не стоило терять время, он не имел права на слабость, ведь его ждала работа над основным трудом жизни – «Шариковы: 150 миллионов», или «Империя мелкой сволочи», или «Скотьё»… Бог с ним, с названием, главное – многосторонне и всеобъемлюще раскрыть неистребимую звериную сущность, тот вред, что на протяжении многих и многих веков принес человеческому обществу, духовной и материальной культуре низовой слой.

* * *

Пасмурный, сырой день ранней‑ ранней весны. По календарю так и вовсе февраль, но какие бы ни ударили в дальнейшем морозы, все же из воздуха больше не вытравить аромат ожившей природы.

Вот и очередная зима позади. И снова радуются московские воробьи, снова огорожены тротуары вдоль некоторых домов – есть опасность падения сосулек. Снова на газонах вытаивают трупики задавленных кошек и разный мусор, а дворники не торопятся убрать с глаз горожан и гостей столицы всю эту пакость.

Станислав Олегович поморщился, даже кашлянул, освобождая горло от рвотного спазма… Все чаще он ощущает позывы к тошноте и дикое раздражение, и вспоминается, вспоминается тот мартовский вечер девяносто девятого, когда к нему в кабинет явилось чудище, а на экране компьютера почти что само собой выскочило жуткое «KILL»… Неужели повторится приступ? Неужели Станиславу Олеговичу больше не засмеяться беззаботно, открыто, по‑ настоящему счастливо? Да и когда он в последний раз так смеялся?.. Хм, а зачем? Есть достойный повод, господа?

Нет, до беззаботного смеха еще далеко. Слишком многое отравляет жизнь.

Сегодня на лекции какой‑ то второкурсник (фамилии студентов Гаврилов давно не запоминал) вдруг решился спровоцировать его на спор. Станислав Олегович несколькими хлесткими фразами поставил нахала на место, хотя сам этот прецедент, голос с места без разрешения, встревание в речь лектора, наталкивает на тревожные мысли… Он отпечатал в памяти лицо наглеца – надо будет устроить ему веселый экзамен.

Ладно, хватит забивать голову пустяками, надо думать о книге. Проблем предостаточно. Например, стоит ли писать о спортсменах? Не о спорте как таковом, а именно – о спортсменах.

С юности у Гаврилова вызывали острое неприятие интервью, что брали у победителей и призеров. Особенно бесили лыжники – запыхавшиеся, очумелые, да и без того наверняка не способные связно выражать свои примитивные мысли, они, закончив гонку, лишь хихикали и повторяли: «Я счастлив! Опустошение… Я так счастлив!.. Ничего не понимаю». А когда журналист просил их поведать о своих впечатлениях от гонки, начинали махать руками и переходили совсем уж на сплошные междометия: «Ну, после первого круга, это, думаю, того… Думаю, нет, не пробьюсь. А потом так потихоньку, ну, стал набавлять».

Как вывел Станислав Олегович из своих многолетних наблюдений, среди профессиональных спортсменов людей, обладающих хотя бы мало‑ мальским интеллектом, – считаные единицы. В основном же какие‑ то полуроботы, даже при беглом визуальном знакомстве – пользуясь психиатрической терминологией, – дебилы… И вот стоит ли поднять эту тему, задать вопрос во всеуслышанье: кто представляет нашу страну на международной спортивной арене? Не стыдно ли?

Другая существенная проблема такая.

Бесспорно, облик Москвы меняется к лучшему, поднимаются, прямо на глазах вырастают новые, по‑ западному спроектированные здания, реставрируются памятники архитектуры. Но ведь горожанам эти процессы доставляют существенные неудобства. Мало что шум, треск отбойных молотков, опасно пятящиеся грузовики, так ведь еще строители шныряют по тротуарам в своих сальных спецовках, матерятся, пугают благопристойных прохожих грязными, небритыми, извините за выражение, рожами.

Может, стоит выпускать их по ночам, предварительно заключив территорию стройки в шумонепроницаемую полусферу? Конечно, затраты, зато насколько удобно и цивилизованно!

Погруженный в раздумья, Гаврилов чуть не прошел мимо детского сада. Обычно дочку забирает жена, но сегодня вот попросила его – сама выполняет срочный заказ, проверяет нотную верстку… Плюс к тому, что она замечательный музыковед и талантливая пианистка, так еще и, оказалось, незаменимый нотный корректор – представительница вымирающей профессии.

Зарабатывает Станислав Олегович достаточно для нужд семьи, Елена может вполне заниматься домашними делами, но он понимает, что деятельная, общественно востребованная женщина дольше остается молодой, не теряет свой интеллектуальный потенциал.

– Женя… Женечка! – позвал Гаврилов, заглядывая в группу.

– Папу‑ унь! – дочка вскочила с коврика, бросилась к нему. – Пап! – ткнулась в колени и вдруг зарыдала.

Станислав Олегович опустился к ней:

– Что случилось, милая? Отчего плачешь? Ну, Женечка…

– Меня… меня Даша… обидела!

Дочка и раньше уже жаловалась на эту Дашу и синяки даже показывала. Пора было, наконец, расставить точки над «i».

– Гм… – Гаврилов попытался припомнить, как зовут воспитательницу, чтоб подозвать ее и поговорить, но та уже сама шла к нему.

«Тоже из этих, – отметил Станислав Олегович, оглядывая крестьянского типа лицо воспитательницы, мясистую фигуру, созданную исключительно для физического труда. – И чему такая клуня может научить, какими воспитать детишек? »

– Здравствуйте! – женщина то ли с виноватцей, то ли просто устало потянула уголки губ кверху.

– Добрый вечер, – кивнул Станислав Олегович и погладил дочку по голове. – Вот, опять про какую‑ то Дашу. Что у них за война?

– Та‑ а, – воспитательница отмахнулась, – всё куклу поделить не могут. До драки доходит.

– Надо бы как‑ то урегулировать. Если кукла яблоком раздора служит, может быть, стоит ее убрать?

Воспитательница опять, механически и привычно, махнула рукой:

– Да они другое найдут. Возраст такой – утверждение личности.

Кажется, она намеренно выводила Гаврилова из себя. Стоит, отмахивается, будто ей глупости говорят, еще и про личность что‑ то вякать пытается… Он, с трудом, правда, все же сдержался, не стал высказывать ей то, что вполне бы мог, имел право ежемесячно выплачивающего за мучения дочери в этом заведении полторы сотни. Да, он сдержался, повел всхлипывающую Женечку к ее тумбочке.

– Я вот что хотела‑ то, – спохватилась, направилась за ними мясистая. – Тут фотограф хотел прийти, сфотографировать. Но надо набрать хотя бы десять согласных.

– В смысле?

– Ну, заплатить согласных за снимки.

– А по какой цене?

– Ну, он обычно по тридцать пять берет за большую.

– А фотографии посмотреть можно?

Воспитательница усмехнулась, даже как‑ то презрительно хмыкнула:

– Я ж говорю, он только собирается. И надо десять согласных хотя бы.

– Я имею в виду, – стал терять самообладание Станислав Олегович, – образцы. Может, он на мыльницу снимает, с красными глазами…

– Да не‑ ет, – перебила, махнула жирной рукой воспитательница, – у него хорошо всё обычно выходит.

– Видите ли, – в свою очередь перебил Гаврилов, – в цивилизованном мире принято сперва показать образец своего ремесла, а затем предлагать приобрести. Я не настолько глуп, чтоб бросать деньги неизвестно куда. Извините.

И, больше не замечая настырную, вне всяких сомнений имеющую свою долю с фотографий тетку, он занялся одеванием Женечки.

Прежде чем оказаться в уюте квартиры, у Гаврилова имелось еще одно дело. Отправить статью в смоленский общественно‑ политический журнал, с которым он недавно начал сотрудничать.

Конечно, по электронной почте удобней, но опять же косность нашей провинции – Интернет для нее до сих пор как для дикаря будильник. И тем не менее попадаются там еще, хоть и отсталые, зато бескорыстно преданные идеям Гаврилова люди. И они давно и с нетерпением ждали статью.

Сегодняшнее утро Станислав Олегович посвятил ее доработке, чуть на лекцию не опоздал; отправить не успевал и подавно. Придется сейчас.

Предчувствуя очередь, он купил дочке рожок мороженого, объяснил:

– Сейчас письмо хорошим дядям пошлем в город Смоленск. Потерпишь?