ЧАСТЬ VII. 1965 — 1969. ДЖАСТИНА 6 страница

— Пройдите вперед, тогда я вам скажу.

Широкая шелковая юбка доходила примерно до середины бедер, она взметнулась вихрем, когда Джастина опять круто повернула навстречу Лиону.

— Что скажете. Ливень? Неприлично? В Париже я еще ни на одной женщине не видала такой короткой юбчонки.

— Это лишь подтверждает ту истину, herzchen, что с такими стройными ножками, как у вас, совершенно неприлично носить юбку хоть на миллиметр длиннее. Римляне со мной наверняка согласятся.

— Ну, значит, у меня весь зад будет в синяках не к вечеру, а уже через час-другой. Черт бы их всех побрал! Но знаете что. Ливень?

— Да?

— Меня еще ни разу не ущипнул священник. Сколько лет я болтаюсь по Ватикану и хоть бы разок меня удостоили щипком. Вот я и подумала, может быть, в мини-юбке я еще соблазню какого-нибудь прелата.

— Пожалуй, вы соблазните меня, — улыбнулся Хартгейм.

— Да ну? И еще в оранжевом? Я думала, вам противно видеть меня в оранжевом, при моих оранжевых волосах.

— Это воспламеняет чувства, такой буйный цвет.

— Вы надо мной смеетесь, — сердито сказала Джастина, усаживаясь в его закрытый «мерседес» с развевающимся германским флажком на радиаторе. — Когда это вы обзавелись национальным флагом?

— Когда получил новый правительственный пост.

— Недаром я оценила сообщение в «Ньюс». А вы его видели?

— Вы же знаете, Джастина, я не читаю эти газетенки.

— Я тоже, но кто-то показал мне тот номер. — Тут она заговорила громче, до ужаса жеманным мнимоаристократическим тоном: «Некая рыжеволосая восходящая звезда сцены, австралийка по происхождению, завязывает тесную дружбу с неким членом западногерманского кабинета министров».

— Они не могут знать, что мы давным-давно знакомы, — спокойно сказал Лион, вытянул ноги и уселся поудобнее.

Джастина одобрительным взглядом окинула его костюм — очень небрежный, очень итальянский. Да, Лион и сам отнюдь не отстает от европейской моды, и даже осмеливается носить сетчатые рубашки, позволяющие итальянцам выставлять напоказ густую поросль на груди.

— Вам совсем не следует ходить в костюмах при воротничке и галстуке, — неожиданно сказала она.

— Вот как? Почему?

— Ваш стиль явно — вольный, вот как сейчас: золотой медальон с цепочкой на волосатой груди. Когда вы в костюме, кажется, что у вас брюшко и никакой талии, а на самом деле ничего подобного.

Лион посмотрел на нее с удивлением, потом взгляд его стал настороженным — Джастина называла это «сосредоточенно вдумчивым взором».

— Первый случай, — сказал он.

— Первый случай чего?

— За семь лет, что мы знакомы, если вы и отзывались как-то о моей наружности, то разве что весьма неодобрительно.

— Да неужели? — Джастина, кажется, была пристыжена. — Нет-нет, я о вашей наружности довольно часто думаю, и притом безо всякого неодобрения. — И почему-то поспешно прибавила:

— Вроде того, к лицу ли вам костюм.

Он не ответил, только улыбался каким-то своим мыслям.

Эта поездка в машине оказалась последним мирным событием, потом пошли совсем беспокойные дни. Джастина побывала с Лионом у кардинала де Брикассара и кардинала ди Контини-Верчезе, а едва успела от них вернуться, лимузин, нанятый Лионом, доставил в их гостиницу всю компанию, приехавшую из Дрохеды. Джастина искоса следила, какое впечатление произведут на Лиона ее родные — приехали одни мужчины. До последней минуты Джастина была убеждена, что мать передумает и приедет в Рим, но напрасно искала ее глазами. То был жестокий удар, Джастина сама не понимала, за кого ей больнее — за себя или за Дэна. Но пока что — вот они, дядюшки, и, разумеется, она должна по-хозяйски их принять.

До чего же они робкие, стеснительные! И не поймешь, кто — который? С годами они становятся все неотличимой друг от друга. И в Риме они бросаются в глаза, как… ну, как истые австралийские фермеры, что приехали в Рим погостить. Все как один — в обычном наряде состоятельных землевладельцев, раз в кои веки собравшихся в город: коричневые высокие сапоги для верховой езды с резинками на боку, неопределенного цвета брюки, коричневые спортивные куртки из плотной ворсистой шерсти с разрезами на боках и со множеством кожаных нашлепок, белые рубашки, вязаные шерстяные галстуки, серые широкополые шляпы с плоской тульей. На улицах Сиднея в дни пасхальной выставки таким нарядом никого не удивишь, но в Риме в конце лета это редкостное зрелище.

И скажу от чистого сердца — слава Богу, что есть Лион! До чего же он с ними хорош. Никогда бы я не поверила, что кто-то сумеет «разговорить» Пэтси, а вот он сумел, спасибо ему. Болтают, как завзятые кумушки, и — где он умудрился раздобыть для дядюшек австралийское пиво? Все шестеро ему по душе, и, похоже, ему с ними интересно. Видно, все идет впрок специалисту по немецкой политике и промышленности. Непостижимо, человек такого склада и вдруг убежденный католик! Да, поистине ты загадочная личность. Ливень Мёрлинг Хартгейм. Друг Папы и кардиналов и притом друг Джастины О'Нил. До чего же я тебе сейчас благодарна, не будь ты таким уродом, я бы тебя расцеловала! Хороша бы я была тут, в Риме, со всеми дядюшками на руках и притом без Ливня! Очень правильное у тебя имя.

Он откинулся в кресле, слушал, что рассказывает ему Боб про стрижку овец, и, поскольку обязанности хозяина он взял на себя, а ей больше нечего было делать, Джастина с любопытством к нему присматривалась. Обычно она подмечала внешние особенности в новом лице с первого же взгляда, но порой эта зоркость ей изменяла и люди незаметно входили в ее жизнь и занимали там прочное место прежде, чем она успевала сделать первое важнейшее заключение об их облике. И тогда, бывает, пройдут годы, пока ей снова случится посмотреть на человека свежим глазом, как на незнакомого. Так смотрела она сейчас на Лиона. Всему виной, конечно, та первая встреча: среди этих кардиналов, испуганная, подавленная, она тогда только дерзила, стараясь придать себе храбрости. И успела заметить лишь самое очевидное — какой он крепкий и коренастый, какой смуглый, какие у него густые темные волосы. А когда он повез ее ужинать, случай для более точных наблюдений был упущен: он заставил ее увидеть уже не черты его лица, а своеобразную личность; она слишком занята была тем, что произносят его губы, чтобы смотреть, как эти губы очерчены.

И совсем он не урод, решила она теперь. Пожалуй, его облик вполне отвечает сути, в нем смешалось все самое хорошее и самое плохое. Словно в каком-нибудь римском императоре. Не удивительно, что он так любит Рим. Здесь его духовная родина. Широкое лицо, глубоко посаженные глаза, резко выступающие скулы, нос небольшой, но с горбинкой. Густые черные брови не повторяют изгиб глазницы, они совсем прямые. Черные и длинные-длинные, совсем девичьи ресницы, и чудесные темные глаза, а веки почти всегда приспущены и скрывают его мысли. Но лучше всего в этом лице рот — не слишком пухлый и не тонкогубый, не большой и не маленький, но на редкость красиво очерченный и как-то удивительно твердо сомкнутый; кажется, перестань Лион следить за собой, не сжимай он губы так плотно — и они выдадут все его тайны, и станет ясно, какой он на самом деле. До чего любопытно разбирать по черточкам лицо, которое уже так знакомо и которое, оказывается, совсем не знаешь.

Джастина очнулась от задумчивости, и оказалось, он внимательно смотрит, как она рассматривает его — чувство такое, словно на глазах вооруженной камнями толпы с тебя сорвали платье! Минуту он смотрел ей прямо в глаза широко раскрытыми, настороженными глазами, не то чтобы с изумлением, скорей испытующе. Потом спокойно перевел взгляд на Боба и спросил что-то вполне по существу насчет заболоченных земель. Джастина мысленно тряхнула себя за шиворот — не выдумывай лишнего! Но оказалось, это очень увлекательно — в человеке, который столько лет был просто другом, вдруг увидеть возможного любовника. И мысль эта ничуть не была противна.

У Артура Лестренджа было немало преемников, и с ними ее уже не разбирал смех. О, я прошла немалый путь после той достопамятной ночи. Только вот вопрос — продвинулась ли хоть на шаг? Это очень приятно, когда у тебя есть мужчина, и к черту рассуждения Дэна о том, что мужчина должен быть один-единственный. Я не собираюсь связать себя с одним-единственным, а потому не стану спать с Лионом — нет, ни за что. Слишком многое от этого изменится, и я потеряю друга. А друг мне нужен, необходим, без друга я не могу. Мне надо сохранить его, как я сохранила Дэна, пусть рядом будет мужчина, который физически ничего для меня не значит.

Собор этот мог бы вместить двадцать тысяч молящихся, так что тесно не было. Нет в мире другого храма божьего, в создание которого вложили бы столько времени, и раздумий, и гения; перед ним бледнеют языческие творения древних. Да, при сравнении они кажутся ничтожными. Столько любви, столько трудов. Базилика Браманте, купол Микеланджело, колоннада Бернини. Они прославляют величие не только Бога, но и Человека. Глубоко под этим confessio18, в крохотной каменной усыпальнице, погребен сам святой Петр; здесь короновали когда-то Карла Великого. Чудится, эхо давно отзвучавших голосов еще дышит в потоках льющегося снаружи света, давно неживые пальцы еще гладят бронзу лучей позади главного алтаря и ласкают бронзовые витые колонны baldacchino19.

Он лежит ниц на ступенях точно мертвый. О чем он думает? Быть может, его мучит неуместная в этот час боль оттого, что не приехала мать? Кардинал Ральф посмотрел сквозь слезы и понял — боли сейчас нет. Больно было прежде, да, конечно; без сомнения, больно будет потом. Но сейчас боли нет. Все в мальчике сосредоточено на этой минуте, на чуде. И все его существо полно Богом. Сегодня единственный, неповторимый день в его жизни, и только одно важно — дать священный обет, всю жизнь и душу свою посвятить Богу. Вероятно, ему это по силам, но многим ли это по-настоящему удалось? Только не кардиналу Ральфу, хотя он и поныне помнит, каким священным восторгом полон был он сам в час посвящения. Он страстно пытался отдать всего себя — и, однако, нечто утаил.

Нет, мое посвящение было не столь возвышенным, но в этом мальчике я все переживу заново. Он — истинное чудо, ведь это поразительно: он провел среди нас столько лет и, наперекор всем нашим страхам за него, не нажил ни одного недоброжелателя, не то что врага. Он всеми любим и всех любит. Ни разу ему не приходило в мысль, что это — редкий, исключительный случай. А ведь когда он попал к нам впервые, он был не столь уверен в себе; это мы дали ему уверенность, и, пожалуй, в этом наше оправдание. Многих здесь посвятили в духовный сан, тысячи и тысячи пастырей вышли из этих стен, но с ним все по-иному. О Мэгги! Ну почему ты не приехала, почему не увидишь, какой дар принесла ты Господу — дар, какого не мог принести я, потому что я сам отдан Господу? И наверно, потому-то он сегодня избавлен от боли. Потому что сегодня мне дана сила принять его боль на себя, избавить его от страдания. Я плачу его слезами, я скорблю вместо него. Так и должно быть.

Потом Ральф обернулся, посмотрел на дрохедских, они сидели бок о бок, на всех темные, непривычного здесь вида костюмы. Боб, Джек, Хьюги, Джиме, Пэтси. Свободный стул — Мэгги нет, потом Фрэнк. Единственная женщина из семьи Клири — Джастина, пламя волос притушено черным кружевным шарфом. Рядом с нею Лион. И полно незнакомых, но они всей душой разделяют сегодня чувства тех, кто приехал из Дрохеды. А для него сегодня все по-особенному, сегодня у него день необычайный. Едва ли не такое чувство, словно он отдает родного сына. Ральф улыбнулся, вздохнул. Что-то испытывает сейчас Витторио, посвящая Дэна в сан?

Быть может оттого, что ему сегодня так мучительно не хватало матери, на торжественном приеме, который устроили в его честь кардинал Витторио и Ральф, Дэн постарался прежде всего перекинуться хотя бы несколькими словами с Джастиной. В черной сутане, с белоснежной полосой над глухим черным воротом, он просто великолепен, подумала сестра; и, однако, ничуть не похож на священника. Скорее на актера в роли священника; но это пока не заглянешь ему в глаза. А в глазах и вправду какое-то внутреннее сияние, что-то его преображает, и понимаешь — он не просто очень красив, он единственный, другого такого нет.

— Ваше преподобие отец О'Нил, — сказала Джастина.

— Я еще с этим не освоился, Джас.

— Легко понять. У меня никогда в жизни не было такого чувства, как сейчас в соборе святого Петра, а уж каково это было для тебя — и представить не могу.

— Ну, наверно можешь, где-то внутри. Если б совсем не могла, из тебя не вышла бы такая прекрасная актриса. Но у тебя, Джас, это идет от подсознания, а в сознание прорывается только тогда, когда тебе самой нужно все осмыслить.

Они сидели вдвоем на диванчике в дальнем углу, никто не подходил и не мешал им.

Помолчав, Дэн сказал:

— Я так рад, что и Фрэнк приехал. — Фрэнк в эту минуту оживленно разговаривал с Лионом, никогда еще племянник и племянница не видели его таким. — У меня есть знакомый старик священник, давний беженец из Румынии, — продолжал Дэн, — он как-то совсем по-особенному говорит иногда о человеке «несчастный», с таким состраданием… Не знаю почему, но я всегда так говорю себе про нашего Фрэнка. А правда, Джас, почему это?

Но Джастина не признавала никаких уступок и обходов, ее поглощало самое главное.

— Я готова убить маму! — сказала она сквозь зубы. — Как она смела так с тобой поступить!

— Что ты, Джас! Я ее понимаю. И ты попробуй понять. Если бы это со злости или в отместку, мне стало бы горько, но ты же ее знаешь не хуже меня, ты и сама понимаешь, ничего такого нет. Я скоро съезжу в Дрохеду. Поговорю с ней, и тогда все объяснится.

— Наверно, сыновья терпеливей относятся к своим матерям, чем дочери. — Губы Джастины печально искривились, она пожала плечами. — Наверно, даже лучше, что я предпочитаю жить сама по себе, зато никому не навяжу себя в качестве мамаши.

В обращенных на нее синих глазах светилась бесконечная доброта и нежность; Джастина ощетинилась: уж не вздумал ли Дэн ее жалеть?!

— Почему ты не выходишь замуж за Лиона? — вдруг спросил он.

Она так и ахнула, даже рот раскрыла. Ответила растерянно:

— Он мне не предлагал.

— Только потому, что думает — ты откажешь. Но это можно уладить.

Не подумавши, она ухватила его за ухо, совсем как в детстве.

— Только попробуй, преподобный балда! Держи язык за зубами, слышишь? Я Лиона не люблю!!! Просто он мой друг, и я хочу, чтоб он оставался мне другом. Только посмей хоть свечку за это поставить, и вот честное слово, я сяду, скошу глаза и прокляну тебя, — помнишь, когда-то это колдовство тебя до смерти пугало?

Дэн запрокинул голову и весело засмеялся.

— Номер больше не пройдет, Джастина! Теперь мое колдовство посильней твоего. Да ты не кипятись, злючка. Я ошибся, только и всего. Вообразил, что вы с Лионом влюблены друг в друга.

— Ничего подобного. После семи лет знакомства?! Не надейся, скорей рак свистнет и рыба запоет. — Она помолчала, будто не находя нужных слов, потом почти робко подняла глаза на брата. — Дэн, я ужасно рада за тебя.

Думаю, будь тут мама, она бы тоже радовалась. Для этого ей только надо бы увидеть тебя таким, как сейчас. Подожди, она еще со всем примирится.

Дэн осторожно сжал ладонями худенькое личико сестры, улыбнулся ей так ласково, так нежно, что она в свою очередь стиснула его запястья, будто старалась всеми фибрами впитать его любовь. Будто разом встали в памяти бесценные, чудесные детские годы.

И однако, за братской нежностью в глубине его глаз ей померещилась тень сомнения, нет, не сомнения, пожалуй, это слишком сильно сказано, — скорее, тень тревоги. Чаще всего он верил, в конце концов мама поймет, но ведь и он человек, ничему человеческому не чуждый, хотя все кроме него слишком легко об этом забывали.

— Джас, я о чем-то тебя попрошу — сделаешь? — спросил он, отпуская ее.

— Все на свете, — серьезно ответила Джастина.

— Мне полагается что-то вроде отсрочки для раздумья — что я стану делать дальше. Два месяца. И я намерен всерьез поразмыслить верхом на какой-нибудь дрохедской лошадке, а перед тем поговорить с мамой… у меня такое чувство, что я ничего для себя не уясню, пока с ней не потолкую. Но сперва… понимаешь, мне надо набраться храбрости, чтобы поехать домой. Так вот, если можешь, поедем со мной недели на две на Пелопоннес, ты меня там будешь шпынять и язвить за трусость, и до того мне это надоест, что я поскорей усядусь в самолет, лишь бы не слышать больше такого занудства. — Он улыбнулся ей. — И потом, Джасси, не воображай, будто теперь тебе в моей жизни нет места, ни ты, ни мама не должны так думать. Я же твоя совесть, а послушать голос совести иногда полезно.

— Да, конечно, конечно, Дэн, поедем!

— Вот и хорошо. — Он улыбнулся, посмотрел лукаво. — Ты мне правда нужна, Джас. Будешь у меня гвоздем в попе, совсем как в старые времена.

— Ну-ну! Неприлично говорить такие слова, преподобный отец О'Нил!

Дэн заложил руки за голову, удовлетворенно откинулся на спинку дивана.

— Я — преподобный отец! Чудесно, правда? Вот повидаю маму и, может быть, сумею сосредоточить все мысли на господе. Понимаешь, мне кажется, это для меня главное. Просто думать о Боге.

— Ты бы должен вступить в монашеский орден, Дэн.

— Это и теперь можно, вероятно, я так и сделаю. У меня вся жизнь впереди, спешить некуда.

С приема Джастина ушла вместе с Лионом; она ему сказала, что собирается с Дэном в Грецию, а потом он сказал, что собирается к себе в Бонн.

— Давно пора, черт возьми, — заявила Джастина. — Не очень-то вы себя утруждаете в качестве министра. Все газеты пишут, вы — бездельник, гуляка, только и знаете что развлекаться с рыжими австралийскими актрисами, старый пройдоха.

Лион погрозил ей внушительным кулаком.

— Вы и не подозреваете, как дорого я расплачиваюсь за свои немногочисленные удовольствия.

— Может быть, пройдемся пешком. Ливень, не возражаете?

— Нет, если вы не пойдете босиком.

— Босиком теперь нельзя. У мини-юбок есть свои недостатки; раньше мы ходили в чулках, их ничего не стоило скинуть. А теперь изобрели что-то вроде театрального трико, его на людях не сбросишь, это было бы величайшее потрясение нравов со времен леди Годивы. И если я не хочу погубить колготки, а они стоят пять гиней, волей-неволей надо ходить в туфлях.

— По крайней мере вы пополнили мое образование по части дамского туалета, как верхнего, так и нижнего, — кротко заметил Хартгейм.

— Бросьте! Пари держу, у вас десяток любовниц, и вы всех их раздеваете.

— У меня только одна, и, как подобает хорошей любовнице, она ждет меня в неглиже.

— Слушайте, а мы ведь, кажется, никогда еще не обсуждали ваших сексуальных дел? До чего завлекательно! Какая же у вас любовница?

— Безмозглая белобрысая болтливая сорокалетняя бочка.

Джастина остановилась как вкопанная.

— Вы меня дурачите, — медленно сказала она. — Не представляю вас рядом с такой женщиной.

— Почему же?

— Для этого у вас слишком хороший вкус.

— Chacun a son gout', моя дорогая. Я и сам отнюдь не У каждого свой вкус, о вкусах не спорят (фр. ), красавец, неужели, по-вашему, я способен настолько очаровать молодую и красивую женщину, чтобы она стала моей любовницей? Да с чего вы взяли?

— Вполне способны! — сердито возразила Джастина. — И еще как!

— Это что же, деньгами?

— Да причем тут ваши деньги! Вы просто дразните меня, вечно вы меня дразните! Лион Мёрлинг Хартгейм, вы прекрасно знаете, сколько в вас обаяния, не то вы бы не разгуливали в сетчатых рубашках с золотыми медальонами на груди. Внешность — еще далеко не все, а если б было и все, я бы тоже призадумалась.

— Ваше участие во мне очень трогательно, herzchen.

— Почему с вами у меня всегда такое чувство, будто мне за вами не угнаться? — Джастина уже остыла; теперь она стояла и неуверенно смотрела на Лиона. — Вы же говорили не всерьез, правда?

— А как по-вашему?

— Нет! Вы не тщеславны, но сами прекрасно знаете, какой вы обаятельный.

— Знаю ли, нет ли — неважно. А вот что вы находите меня обаятельным, это важно.

Конечно, нахожу, чуть было не ответила она; совсем недавно я попыталась прикинуть, каков бы ты был в роли моего любовника, но решила, что ничего из этого не получится, ты мне нужнее, как друг. Если бы он дал ей это сказать, то пришел бы, пожалуй, к выводу, что его время еще не настало, и действовал бы иначе. Но она не успела вымолвить ни слова — он уже схватил ее в объятия и осыпает поцелуями. На добрых шестьдесят секунд она обмерла, беспомощная, ошарашенная, одержимая одним — найти в себе силы, устоять под этим неистовым, бешеным порывом. Его губы… да это чудо! А волосы, буйные, густые, тоже — сама жизнь, зарыться в них пальцами — наслаждение! Потом он сжал ее щеки ладонями, с улыбкой заглянул в глаза.

— Я тебя люблю.

Джастина ухватилась за его запястья, но не так легко и нежно, как прежде с Дэном, а вцепилась ногтями, чуть не до крови. Отступила на шаг, другой. Стояла и с силой терла губы о сгиб локтя, глаза огромные, испуганные, грудь тяжело вздымается.

— Ничего не выйдет, — еле выдохнула она. — Ничего из этого не выйдет, Ливень.

Сбросила туфли, наклонилась, подхватила их и пустилась бежать, и через три секунды этого мягкого стремительного бега уже не стало слышно.

А он вовсе не собирался ее догонять, хотя она, видно, этого опасалась. Саднили разодранные в кровь запястья. Он промокнул их по очереди носовым платком, пожал плечами, спрятал покрытый пятнами платок и постоял, прислушиваясь к боли. Немного погодя вынул портсигар, закурил и медленно пошел по улице. Ни один встречный не догадался бы по его лицу о том, что он чувствует в эти минуты. Все, чего он желал, к чему стремился, было уже в руках — и вот потеряно. Глупая девчонка. Когда она, наконец, повзрослеет? Все чувствовать, на все откликнуться — и от всего отказаться…

Но он был по натуре игрок, из тех, что умеют и проигрывать, и выигрывать. Долгих семь лет он выжидал, прежде чем на посвящении Дэна ощутил в ней перемену и решил попытать счастья. И, видно, поторопился. Ну, ничего. Все может еще обернуться по-другому — завтра или, при нраве Джастины, через год, через два. Что-что, а сдаваться он не намерен. Надо только быть начеку, и однажды счастье ему улыбнется.

Внутри у него все дрожало от беззвучного смеха: безмозглая белобрысая болтливая сорокалетняя бочка! Непонятно, отчего это сорвалось с языка, разве только потому, что давным-давно эти слова сказала ему бывшая жена. У таких, мол, всегда бывают камни в печени. Она и сама страдала от этих камней, бедная Аннелиза, а впрочем, ей-то было все пятьдесят, и она темноволосая, худая и на диво сдержанная — замкнута, запечатана наглухо, точно джинн в бутылке. Чего ради я сейчас думаю об Аннелизе? Кампания, которую я терпеливо вел столько лет, закончилась провалом, и я преуспел не больше, чем бедняжка Аннелиза. Ну, ничего, фрейлейн Джастина О'Нил! Поживем — увидим.

В окнах дворца горит свет; надо подняться, поговорить несколько минут с кардиналом Ральфом, с виду он очень постарел. Явно нездоров. Пожалуй, надо бы его убедить показаться врачам. У Лиона защемило сердце, но не из-за Джастины — она молода, впереди еще довольно времени. Из-за кардинала Ральфа, на глазах у которого принял сан его родной сын, а он об этом не подозревает.

Было еще рано, в вестибюле гостиницы полно народу. Джастина, уже в туфлях, торопливо прошла к лестнице, наклонив голову, взбежала наверх. Несколько минут дрожащими руками рылась в сумочке, не находя ключа, думала уже, что надо будет спуститься к портье, опять выдержать взгляды всей этой толпы. Но ключ оказался в сумке, она его заметила, должно быть, только на двадцатый раз.

Наконец-то она у себя в номере, ощупью добрела до кровати, села на край, понемногу стала собираться с мыслями. Уверяла себя, что полна отвращения, возмущена, разочарована; мрачным неподвижным взглядом уставилась на четырехугольник слабого света — ночное небо в окне; хотелось ругаться, хотелось плакать. Никогда уже не будет по-прежнему, и это трагедия. Потерян самый близкий друг. Предательство.

Пустые, лживые слова; внезапно она поняла, почему так перепугалась, убежала от Лиона, будто он не поцеловал ее, а покушался на убийство. Это настоящее! Такое чувство, словно наконец-то она дома, а она не желает возвращаться домой — и не желает связывать себя любовью. Дом — это тупик, и любовь — тупик. Больше того, хотя признание это достаточно унизительно: пожалуй, она и не умеет любить. Будь она на это способна, уж наверно раз-другой осторожность ей изменила бы; уж наверно хоть раз-другой в ней шевельнулось бы чувство посильней, чем снисходительное расположение к ее не слишком многочисленным любовникам… Джастине сейчас и в голову не пришло, что не случайно она выбирала любовников, ничуть не опасных для ее независимости, к которой она сама себя приучила и с которой прочно свыклась, и уже считала, будто это у нее от природы. Впервые в жизни ей не на что опереться, не с чем сравнивать. Ничто в прошлом не утешает, ни разу там не вспыхнуло сильное, глубокое чувство — в ней ли самой или в ком-нибудь из этих мимолетных, как тени, любовников. Не помогают и воспоминания о Дрохеде, ведь там она тоже всегда от всех отгораживалась.

Правильно, от Лиона непременно надо было сбежать. Сказать «да», отдать себя в его власть, а потом видеть, как он убедится, насколько она несостоятельна, и отшатнется? Невыносимо! Он поймет, какая она на самом деле, и это убьет его любовь. Невыносимо — согласиться и под конец быть отвергнутой раз и навсегда. Куда лучше отвергнуть самой. Так, по крайней мере, не пострадает гордость, а гордости в Джастине ничуть не меньше, чем в ее матери.

Никогда, никогда Лион не должен узнать, какая она на самом деле, под маской дерзкого легкомыслия.

Он влюбился в ту Джастину, какую видит; она ведь не давала ему случая заподозрить, какое море сомнений скрывается под легкомысленной внешностью. Это подозревает — нет, знает — только Дэн.

Она низко наклонилась, прижалась лбом к прохладному ночному столику, по лицу ее струились слезы. Вот потому-то она так любит Дэна. Он знает настоящую Джастину и все равно ее любит. Помогают и кровные узы, и вся их жизнь, столько общих воспоминаний и сложностей, горестей и радостей. А Лион — чужой, он не связан с нею, как Дэн и даже как остальная ее родня. Он вовсе не обязан ее любить.

Джастина всхлипнула, отерла ладонью мокрые щеки, пожала плечами и принялась за нелегкую задачу — надо затолкать то, что случилось, куда-нибудь в самый дальний угол сознания — и не ворошить, не вспоминать. Она это умеет, всю жизнь она совершенствовала эту технику. Только надо вечно быть чем-то занятой, надо, чтоб тебя поглощали разные дела и недосуг было думать о том, что внутри. Джастина протянула руку, щелкнула выключателем настольной лампы.

Видно, кто-то из дядюшек занес это письмо к ней в комнату, вот оно лежит на ночном столике — голубой конверт авиапочты, в верхнем углу марка с портретом королевы Елизаветы.

" Джастина-лапонька! — писал Клайд Долтинхем-Робертс. — Возвращайся в лоно родного театра, ты нам необходима! Приезжай сейчас же! В репертуаре нового сезона есть одна беспризорная роль, и, шепну тебе на ушко, я сильно подозреваю, что ты не прочь будешь ее сыграть. Как насчет Дездемоны, лапонька? С Марком Симпсоном в роли твоего Отелло? Репетиции для главных участников начинаются на следующей неделе — конечно, если тебе это любопытно».

Если ей это любопытно! Сыграть Дездемону! Дездемону — в Лондоне! И Отелло — сам Марк Симпсон! Такое счастье выпадает раз в жизни. Она вмиг почувствовала себя на седьмом небе, то, что произошло у нее с Лионом, уже не имеет значения, нет, вернее, обретает совсем иное значение. Пожалуй, если быть очень, очень осторожной, удастся сохранить любовь Лиона; знаменитая, прославленная актриса всегда занята, у нее остается не очень-то много времени на любовников. Стоит попытаться. Если она заметит, что он вот-вот поймет истину, всегда остается путь к отступлению. Чтобы не лишиться Лиона, тем более — этого нового Лиона, она готова на все, только маску свою ни за что не сбросит.

А меж тем такую новость не грех отпраздновать. Снова встретиться лицом к лицу с Лионом пока не хватает храбрости, но есть и еще люди, которые порадуются ее торжеству. Итак, она надела туфли, прошла по коридору к общей гостиной дядюшек и, едва Пэтси отворил ей дверь, раскинула руки, ослепительно улыбнулась и провозгласила:

— Выставляйте пиво, я буду Дездемоной! Мгновение все молчали, потом Боб сказал ласково:

— Вот это славно, Джастина.

Но радость ее не померкла, напротив, в ней рос неудержимый восторг. Джастина со смехом уселась в кресло, внимательно оглядела дядюшек. До чего милый народ! Конечно, ее новость ничего им не говорит. Они понятия не имеют, кто такая Дездемона. Если б она сейчас объявила, что выходит замуж, Боб ответил бы примерно так же.