Послесловие 12 страница

– Но не слышно, чтобы люди Христа не умирали, – хмыкнул Торбен Сильный из числа знатнейших хёвдингов Хейдабьюра. – Или чтобы с ними не случалось разного коварства, даже и похуже, чем с Сигурдом.

– Замечание твое справедливо, но я еще не объяснил всей сути. И христианам случается принимать разные беды и гонения. Но никакая из этих бед не приходит к ним случайно, от слепого злодейства судьбы. Всякая суждена волей Господа…

– Ха! – Торбен всплеснул руками и хлопнул ладонями об стол. – Вы послушайте! Этот бог сам посылает беды тем, кто ему поклоняется! И они хотят, чтобы я поклонялся богу, который сам будет посылать мне беды в ответ на мои жертвы!

– Важно то, что никакая беда не будет послала христианину напрасно. И всякий, кто соблюдает заветы Господа, имеет крепкую надежду после смерти обрести блаженство. И не только павший в сражении, но и умерший от болезни, пусть бы даже это человек низкого звания, даже несвободный… или даже вовсе женщина! Любой имеет верную надежду: едва минет срок земной его жизни, как будет он ангелами Господними исторгнут из бурной пучины и вознесен в свет, в блаженство вечное, ненарушимое! Не судьба властна над тобой, на земле и в вечности, не люди, пусть даже сильные короли – а лишь Бог. Трудно бывает угодить сильным королям, а судьба и вовсе неумолима, в то время как угодить Богу и тем заслужить спасение – в силах каждого. Нужно лишь любить Бога и стремиться не нарушать простые заповеди Его. И сколь бы ты ни был беден, ничтожен, гоним в жизни – не ропщи, будь верен Господу, принимай посланное Им – и будешь спасен!

При этих словах Рагнвальд вдруг поймал на себе взгляд Харальда и нахмурился. Нет, не настолько он еще впал в ничтожество, чтобы надеяться лишь на блаженство после смерти, купленное смирением!

Торбен хёвдинг и другие качали насмешливо головами: чего хорошего оказаться после смерти на одной скамье с какими‑ то рабами, которые имеют лишь ту заслугу, что не жаловались! А Рагнвальд думал: если бы Ингер осталась жива, это все имело бы смысл. Если бы они оба приняли крещение, то могли бы после смерти очутиться вместе. Но теперь христианская смерть не поможет ему найти ее.

Если бы Ингер была христианкой, то за все пережитое Бог уж точно взял бы ее в блаженную вечную жизнь. Эта мысль ранила, и Рагнвальд гнал ее прочь. Однако она упорно возвращалась. Судьба уж слишком несправедливо обошлась с отважной дочерью Кнютлингов, гордой и прекрасной, как самые знаменитые королевы древности. И не найти выхода. Никакой надежды. Ничто не вознаградит ее. Никогда.

– Зачем тебе все это? – как‑ то утром, пока гости еще не собрались и лишь конунг с младшей дружиной сидел в гриднице, поедая овсяную кашу, спросил Рагнвальд. – Зачем ты каждый день слушаешь этих саксов? Знай я тебя похуже, так подумал бы, что ты сам намерен стать человеком Христа!

– А что же, по‑ твоему, должно мне помешать? – Харальд приподнял бровь.

Его лицо во время разговора изменялось неравномерно: правая бровь поднималась выше левой, и улыбался он только правой стороной рта.

– Что? – Рагнвальд удивился этому вопросу. – Ты – потомок Одина, как я и как другие конунги. До сих пор у меня не было причин подозревать, что ты об этом не знаешь. И ты намерен отречься от своих же предков, от Одина, признать его бесом, а не богом?

– У Одина ума побольше, чем у людей. – Харальд медленно откинулся к стене. – Он понимает, что к цели могут вести разные пути. Все конунги хотят одного: расширения владений, богатства и славы. Мои предки поколениями воевали за это. И хотя иные владели землями и побольше моего, я думаю, мне сейчас пора остановиться и устроиться в тех владениях, которые у меня уже есть.

– И как Христос тебе в этом поможет?

– Как ты думаешь: увидев, что я остался единственным конунгом в Дании, саксы, франки и венды очень обрадуются?

– Нисколько, если они не дураки.

– И что они станут делать?

– Попытаются вредить тебе, сколько в их силах, помогать твоим врагам и соперникам… мне, например! – Рагнвальд засмеялся от вдруг пришедшей мысли. Говорить об этом вслух было неосторожно, но он еще находился в том душевном состоянии, когда ждут валькирию, что унесет отсюда подальше. – Для того чтобы кто‑ то постоянно мешал тебе, пытался оторвать кусок от твоих владений, заставлял заботиться о том, чтобы их сохранить – короче, ослаблял тебя всеми силами. Целых сто лет мы с вами, пока воевали между собой, служили недурной добычей для них всех. Они бы хотели, чтобы оно и дальше так шло.

– Ты умный человек, Рагнвальд, горжусь родством с тобой! – одобрил Харальд. – Но я тоже не дурак. Не хочу провести остаток жизни, будто пес, отгоняющий других псов от своей кости. И вот здесь мне поможет Христос. Приняв христианство, я стану братом и Оттону, и франкам, всем этим Гугонам и Лотарям. У саксов исчезнет предлог воевать со мной, что я‑ де язычник. Наоборот, сам папа римский запретит им меня трогать, и я всегда смогу обратиться к нему за защитой. И он будет очень добр ко мне, опасаясь, как бы я опять не отпал от веры, как это много раз случалось с другими.

– Мой дед уже пробовал это средство, – мрачно ответил Рагнвальд. – И Олав. Им не помогло.

– Тут есть разница! – Харальд любезно улыбнулся своей кривой улыбкой, отчего на щеке его под золотой бородой резко обозначилась продольная морщина. – Не хочу обидеть твоих предков, но у них не хватало сил, чтобы из этого положения извлекать выгоды. Малый и слабый вынужден хорохориться и заноситься, дабы не потерять уважения хотя бы в собственных глазах. Но по сути дела, он всегда прогнется под сильного. Сильный же может себе позволить быть любезным, уклоняться от ссор по пустякам, предоставить врагам гордиться победами на словах, но на деле ни на шаг не отступать от своих выгод. Твой дядя Олав Говорун, твой дед Кнут – они крестились, когда саксы уж слишком их прижали, но отступились от Христа, как только им дали вздохнуть. Ранее конунги данов были слишком слабы, чтобы уступать в малом, сохраняя большое, и им приходилось делать наоборот. Теперь же, когда вся Дания в одних руках, мы можем жить иначе. Уступить в малом, сохранив великое. Теперь мы сможем не прогибаться под чужую силу, а использовать ее ради собственного блага.

– Желаешь быть Господней рукой извергнутым из холодных волн? – усмехнулся Рагнвальд.

– Ваши предки боялись принять христианство, потому что тем самым они сразу же давали в руки саксам оружие против себя. Епископы получали права указывать, что им делать, а следовали при этом выгодам вовсе не данов, а саксов и франков. Если те противились, их пугали римским папой и войсками всех христианских королей. Потому они всеми силами избегали власти креста. Но я уже смогу себе позволить не бояться ее. Мы станем людьми Христа и тем самым уйдем от прямых столкновений. Но меня уже куда труднее заставить делать то, что выгодно не мне, а саксам.

– Но тогда и ты не сможешь искать славы на войне! Франки, бритты, ирландцы, даже Хакон, он ведь христианин – все они станут для тебя недоступны!

– Ирландцы мне ни к чему. Насчет Хакона еще посмотрим – мы слишком тесно связаны, чтобы хоть все боги на свете помешали мне бороться за свои права. А для храбрецов вроде тебя на свете есть еще немало земель, где не знают Христа. Венды, например. Их земли уходят на восток и юг до самых греков и сарацин. И воевать с ними Христос не только не помешает, но, наоборот, поможет! Скажи, Тьельвар, у вендов ведь есть где развернуться? – Харальд обернулся к гостю, который вошел во время этой беседы.

– У ободритов живет наша Рагнейд, – напомнила Гуннхильд о родной сестре Рагнвальда, ныне княгине Громославе. – Говорят, ее муж очень против христиан, но не надо на нее натравливать людей, она не виновата.

– Да, конунг, ты прав, – подтвердил Тьельвар, подходя. – Это верно, что многие отважные люди из рода Инглингов раздобыли себе на Восточном Пути немалые владения, настоящие королевства величиной со всю Ютландию, а то и больше того! Но об этом лучше спросить Борда, он ездил туда не менее трех раз. Желаешь, я позову его на днях?

Рагнвальд хотел объяснить, что вовсе не собирается завоевывать себе королевства на Восточном Пути, но махнул рукой: к чему?

* * *

Он мог бы вовсе не вспомнить об этом разговоре, но уже наутро его остановил у ворот усадьбы Эдвар, хирдман еще из числа давних Олавовых соратников. Старый хромой, он не участвовал в битве при Эбергорде.

– Я слышал, люди говорят, ты собираешься на Восточный Путь? Может, возьмешь с собой моих горлопанов? Им уже шестнадцать и пятнадцать лет, и вроде бы я их уже кое‑ чему обучил. Пригодятся. А, конунг?

– Я вовсе не собираюсь на Восточный Путь, – удивленно ответил Рагнвальд, лишь мельком вспомнив, что разговор о тех краях вчера какой‑ то заходил. – С чего ты взял?

– Жаль! А я думал, вот хороший случай моим двум лососям повидать мир и раздобыть кое‑ чего для своих стариков родителей.

Рагнвальд лишь покачал головой и пошел дальше. Но к вечеру в Слиасторп явились не только Тьельвар и Борд, но и еще человек восемь из числа зимовавших в Хейдабьюре торговых людей: всем очень хотелось поговорить о походах на Восточный Путь!

Из здешних обитателей очень мало кто там бывал. Купцы данов ездили на восток не дальше Бьёрко, что во владениях конунга свеев, а уж тамошние люди отправлялись, собственно, на Восточный Путь. Такой уговор заключили конунги прежних поколений, но не всем это нравилось.

– Я знаю, что был такой конунг, его звали Хродрик, из числа сыновей Хальвдана Старого, – рассказывал Торбен Сильный, главный хранитель преданий Хейдабьюра. – Одно время он правил здесь у нас. Мой прадед знавал его, я еще в детстве много слышал об этом от бабки. Он владел сперва Дорестадом, потом прибыл к нам, а потом отсюда отправился в поход на Бьёрко, чтобы открыть нам дорогу на восток. Поход поначалу складывался удачно: они разгромили свеев и добились права для наших торговых людей ходить на Восточный Путь. И он сам ушел туда с дружиной. Но не вернулся назад, я и не знаю, что с ним сталось. А без него свеи опять забрали в руки Восточный Путь, и теперь мы должны в Бьёрко покупать у них соболей и серебро. По их ценам, само собой.

– Если бы нашелся новый смелый вождь, который проложил бы нам дорогу к тому серебру, у него нашлось бы много спутников! – задорно выкрикнул Висислейв, иначе Вышеслав, из здешних ободритов.

Многие поддержали его, на лицах сияло оживление.

– Один мой родич, брат моего деда Халльдора, ушел еще в молодости на Восточный Путь, – рассказывал Оддвар. – Как раз с тем Хродриком сыном Хальвдана. Они тогда правили здесь вместе с братом, Харальдом Клаком, но повздорили, ведь редко двум конунгам удается усидеть на одном сиденье… – Он запнулся, сообразив, что говорит перед двумя конунгами, у которых одно сиденье, но проглотил неловкость и продолжал: – И тогда Харальд Клак остался, а Хродрик взял у него дружину и пошел сперва на Бьёрко, а оттуда на Восточный Путь. Харальд Клак был крещен и призывал людей, желающих ему служить, тоже креститься. Мой дед Халльдор согласился, и с тех пор у нас в семье все христиане. А младший брат моего деда, Халльмунд, отказался и ушел вместе с Хродриком конунгом. Он никогда сюда не возвращался, родичи с ним больше не виделись, но торговые люди рассказывали, что Халльмунд нехудо устроился в Альдейгье, женился там, а сын его стал большим человеком у конунга.

– Я тоже об этом знаю, – подтвердил Ранди Щепка. – Племянник моей жены, Хальвдан, хотел посмотреть мир, я ему это рассказал, он туда и уехал. Лет семь назад… или восемь. Не знаю, как он там. Поедешь, Рагнвальд конунг, если встретишь его – поклон передай.

– Если ты думаешь об этом, для тебя это дело подходящее! – одобрил Торбен Сильный. – Я слышал, немало людей из рода свейских Инглингов раздобыли себе хорошие владения на Восточном Пути.

– Это правда! – подтвердил свей по имени Борд. – Я однажды доехал по Восточному Пути до самого Кенугарда, это город, где живет главный тамошний князь. Обычно свеи ходят только до Альдейгьи и все продают там, но в тот раз наш старший вез поручение от старого Бьёрна к Одду Хельги, конунгу Кенугарда. Но это было перед самой его смертью, а лет за пятнадцать или двадцать до того он сходил в поход на Миклагард, и с тех пор его наследники имеют договора уже прямо с самим кейсаром. Все торговые корабли из Кенугарда ходят с грамотой от этого конунга, где все указано: сколько кораблей, сколько товара. Так вот, во всех виках Восточного Пути – в Альдейгье, в Сюрнесе, в Кенугарде – сидят владыки из рода Инглингов, и со всеми людьми их дружин мы легко объяснялись на родном языке.

– Эти вики, наверное, богаты? – уточнил благожелательно слушавший Харальд.

– Ты прав, конунг! Ведь это Восточный Путь! Оттуда открыты дороги до Грикланда и Серкланда. Куницы, шелка, серебро, женские украшения и прочие греческие товары так куда дешевле здешнего. Поэтому весь Восточный Путь давно поделен на части, и с каждой местные конунги взимают пошлины.

– Ну, где конунги взимаю пошлины, там всегда есть что взять храброму человеку? – смеясь, Харальд посмотрел на Рагнвальда. – Я бы на твоем месте подумал об этом.

«Ты и так сидишь на моем месте, но думаешь о другом», – мысленно отвечал Рагнвальд, косясь на зятя, что привольно развалился на высоком резном сиденье хозяина дома, держа в руке зеленоватый стеклянный бокал греческой работы.

Так продолжалось до самого йоля. К праздникам в конунгову усадьбу съезжались люди, хёвдинги Хейдабьюра что ни день давали пиры, и всякий раз заходил разговор о походе на Восточный Путь. Одни радовались, предвкушая богатую добычу, другие сомневались в разумности этого предприятия. Ведь придется идти по рекам: вблизи моря, как в Британии и Франции, там почти ничего нет! Но всякий день к Рагнвальду подходили люди и заверяли, что когда будет объявлен поход, он может на них рассчитывать.

– Послушай, твой муж, кажется, твердо вознамерился вытолкать меня из дома! – однажды в сердцах сказал Рагнвальд сестре. – Я только сейчас сообразил, что все происходит как тогда, когда он спихнул меня с сиденья конунга.

– Что ты имеешь в виду?

Гуннхильд повернулась к нему. В одной руке она держала нож, в другой – кусочек мяса. Они были в кладовке, где она проверяла и помечала окорока, которые надо будет подать на стол завтра, на йольском пиру. Сегодня она хлопотала по хозяйству, поэтому надела простое серое платье и белое головное покрывало, чтобы волосы не мешали.

– В конце лета сами собой пошли слухи, что я умер. – Рагнвальд подошел и оперся вытянутой рукой о стену возле головы сестры. – И все люди сразу заволновались и попросили Харальда в конунги. Теперь уже весь Хейдабьюр и Слиасторп знают, что я иду на Восточный Путь, хотя я еще об этом и не думал. Но если я теперь скажу, что не пойду туда, меня посчитают трусом, обманувшим общие надежды. Я уверен: все ждут, что на третью ночь йоля я дам обет пойти на Восточный Путь! А ведь для Харальда это было бы очень удобно! Ты уверена, что здесь обошлось без него?

Гуннхильд опустила глаза, вертя в руках нож.

– Но… – нерешительно начала она. – Не думай, что я хочу от тебя избавиться, но разве ты хочешь вечно сидеть тут и тосковать? Ты молод, уже совсем здоров. Я понимаю, но… тебе же нужно что‑ то делать дальше. Так почему бы и не Восточный Путь?

– Харальд говорил с тобой? – больше утвердительно, чем вопросительно уточнил Рагнвальд. Взял кусочек окорока из ее руки и стал жевать.

– Мы говорили… Но если ты не хочешь, мы не станем гнать тебя из дома. Ты мой брат, мой последний родич. Живи сколько пожелаешь. Я буду очень рада, клянусь!

«Живи сколько пожелаешь! » Добрая сестра приглашает его гостить в собственном родном доме! И впервые Рагнвальд подумал: тролли с ним, может, и впрямь… Чего он засел тут, как старуха у разбитого горшка?

Вспомнилась «королевская доска» с расчерченными полями, на ней шарики желтого и зеленого стекла. Харальд – искусный игрок. Знает, как улаживать дела в своем королевстве – и на доске, и в жизни.

* * *

Прошлогодний йоль в Хейдабьюре выдался самым унылым на памяти ныне живущих: только что пришли вести о гибели Олава конунга и, как говорили, Рагнвальда тоже, а королева Асфрид умерла еще до того. Судьба Гуннхильд оставалась неизвестной, из всей семьи в Слиасторпе одиноко жила лишь Одиндис, вдова Сигтрюгга и мать Рагнвальда. Поэтому хёвдинги давали пиры у себя, приносили жертвы больше обычного, пытаясь отвратить гнев обезумевшей судьбы и призвать на помощь богов, но конунгова усадьба стояла тихая и темная.

Но теперь все изменилось, и уже новый конунг Харальд объявил, что он и королева Гуннхильд приглашают к себе на жертвенные пиры всех добрых людей в любой день из двенадцати йольских дней. Дощатые стены снова украсились ткаными коврами и венками из елового лапника, вспыхнули огни, зазвучали рога. Перед самой длинной ночью года погасили старый огонь, Харальд и Рагнвальд выбили новый, подожгли костер, и каждый из многочисленных жителей Хейдабьюра и Слиасторпа тянул свой факел к разгорающемуся священному пламени, чтобы принести свет и тепло возрождающегося солнца в свой темный дом.

Гуннхильд и Одиндис привезли на площадку святилища телегу, где возлежал огромный черный боров в венке из увитого лентами лапника (сзади телегу толкали еще трое крепких слуг). Здесь его сняли наземь, королева помазала ему голову медом и маслом, посвящая Одину и Фригг, потом Харальд сам заколол его. Обе женщины кропили жертвенной кровью восторженно кричащую толпу, на камень‑ жертвенник возложили голову и ноги животного.

На другой день пировали у конунга. Под крик гостей и пение рогов четверо слуг внесли на огромном деревянном блюде тушу борова, запеченную за ночь в каменной яме, и сам конунг Харальд приветствовал его на своем высоком месте, с воздетым серебряным рогом. Рядом стояла Гуннхильд, на округлой руке ее сверкал золотом и алыми самоцветами браслет – священное Кольцо Фрейи – который могла надевать только она одна и только по самым торжественным случаям. Рагнвальд подмигнул ей, напоминая, как в детстве они веселились, называя это блюдо «свинской лодкой». Тогда их было пятеро, внуков королевы Асфрид: кроме них двоих, еще Рагнейд – ныне ободритская княгиня Громослава, Олав – младший брат Рагнвальда, погибший в Ирландии в возрасте семнадцати лет, и Астрид – младшая дочь Олава Говоруна, умершая в тринадцать лет. Рагнвальд оглядел палату: есть и знакомые лица, но сколько же новых людей!

И сейчас все они тянули руки к блюду, норовя сцапать какую‑ нибудь из жареных кур или тушку зайца, коими был обложен кабан – ведь негоже конунгу йольского стола прибывать на празднество без дружины. Пышно та дружина украшена кольчугами из колечек лука, шлемами из вареной репы, снаряжена морковными мечами! Славная будет битва!

– Первый кубок мы выпьем за Одина! – провозглашал со своего места Харальд.

В новом красном кафтане с золотой тесьмой, он стоял на ступеньках, благодаря высокому росту и длинным рукам подняв сияющий золотом и самоцветами кубок чуть ли не к самой кровле. Одетый пламенным сиянием – вокруг него на столбах горели факелы, еще пару факелов держали слуги, освещая своего повелителя, – с золотой бородой и сверкающими голубыми глазами, Харальд походил на Тора. Он произносил ровно те же слова, что каждый конунг Северных Стран всех поколений, сколько их было, и оттого казалось, что кубок поднимают одновременно все – и ныне живущие и уже отжившие, витающие тенями под высокой кровлей. Столько людей повторяли эти слова в течение многих веков, вкладывая в них всю силу сердца, что теперь сами они стали волшебным ключом: произносящий их мигом оказывался у конца радужного моста.

И где‑ то высоко‑ высоко, за тем мостом, слышался отдаленный гул голосов еще не рожденных поколений…

– Второй кубок мы выпьем за Фрейра и Ньёрда, за добрый урожай и мир!

– За Фрейра! За мир! – кричали сотни людей за длинными столами.

Кричали во всю мощь – чтобы боги непременно услышали и больше не посылали таких ужасов, которые пришлось пережить перед прошлым йолем.

– А третий кубок мы выпьем за здоровье и благополучие нашего конунга, Харальда сына Горма! – сказал Регнер, выпрямившись в свой немалый рост.

Крики тоже ответили громкие, но тише прежних. А Рагнвальду эти слова вдруг резанули по сердцу, как нож. Это было неправильно. «Нашему конунгу, Рагнвальду сыну Сигтрюгга! » – вот что полагалось провозглашать в этой палате над третьим кубком. Там, где его предки в трех поколениях – Олав Говорун, Кнут, Олав Старый – славили богов на йольских пирах последние сто лет…

Закатав рукава, Харальд взял длинный нож и стал делить кабана. Рагнвальду достался второй кусок – после конунгова, потом слуги стали раздавать мясо прочим гостям. Разносили порезанные караваи свежего хлеба, испеченного к йолю, целыми котлами таскали рыбные и мясные похлебки и сладкую кашу на молоке. В котел по обычаю бросили очищенный лесной орешек: кому он достанется, тому королева преподнесет подарок.

Утолив первый голод, подняли «поминальную чашу» – за всех предков и умерших, кто в эти ночи навещает живых. Палата затихла: после недавних битв у многих остались свежие раны на сердце. Даже Харальд опустил голову, и Рагнвальд вдруг пожалел его. Если от семьи Олава Говоруна все же уцелели три человека, то Харальд потерял всех близких: отца, мать, брата, сестру и даже первую жену, Хлоду. Его старший брат Кнут, первый жених Гуннхильд, погиб внезапной и нелепой смертью – почти как Сигурд Убийца Дракона, когда вовсе не ожидал нападения. А значит, и он теперь у Хель.

И королева Асфрид, бабушка, вспоминал Рагнвальд. И Тюра, мать Харальда. И Ингер… Все эти три женщины были так прекрасны каждая по‑ своему; так мудры и благородны, что заслужили право сидеть на небесных престолах, будто богини. Если бы хоть кто‑ то выбирал для них посмертную участь – как выбирает Христос для своих людей, – то уж верно, все три эти женщины сейчас сидели бы на тронах, сделанных из солнечного света. А они с Гуннхильд знали бы, что в свой срок встретятся с ними снова. Для этого даже не нужно совершать подвигов – лишь любить этого бога и выполнять его пожелания. Может, ради новой встречи с Ингер там, где уже никакое зло не сможет разлучить их, – это не такая уж большая цена?

Но нет. Под гул гостей, вновь принявшихся за еду и пиво, Рагнвальд опомнился. Ингер не принимала крещения. Теперь он встретит ее после смерти, только если попадет в Хель.

Но как мужчина из рода Одина может хотя бы подумать о том, чтобы попасть после смерти в Хель, а не в Валгаллу?

* * *

На третью ночь йоля принято давать обеты. С утра (то есть с полудня, когда народ начал понемногу просыпаться и выходить проветриться) Рагнвальд чувствовал себя так, будто сегодня предстояла его свадьба. Чуть не каждый встречный смотрел на него с неким намеком, ожиданием, иные даже подмигивали: дескать, мы знаем, что будет!

– Ну что, ты решился? – спросил его Харальд.

У конунга, почти не спавшего ночь, тоже был усталый вид, и он не столько ел, сколько возил ложкой в овсяной каше, будто надеялся найти там тот волшебный орешек и съесть только его.

– Что – решился? – с выразительной угрюмостью спросил Рагнвальд, уже знающий ответ.

– Регне, давай поговорим, как мужчины…

– Когда это я разговаривал с тобой, как женщина!

– В твоем мужестве никто не сомневается. А значит, весной тебе понадобятся корабли и дружина. Я могу помочь тебе снарядить все это – в счет стоимости усадьбы, как мы договорились. Ты же не собирался на эти деньги купить овец и потом торговать шерстью, нет?

Рагнвальд угрюмо молчал. «Весной тебе понадобятся корабли и дружина». Как мог он сказать «нет»? А что понадобится? Не прялка же с веретеном! Не собрался же он вечно бродить вокруг отцовского поминального камня! Ничего лучше для себя, чем новый поход, Рагнвальд и сам не мог придумать, но оттого, что его в этот поход своими руками выпихивал Харальд, вместо воодушевления пришли лишь досада и гнев.

– Сейчас самое подходящее время нам с тобой заключить договор, – продолжал Харальд, пристально наблюдая за ним из‑ под густых белесых бровей. Не будучи человеком наивным, он легко угадывал чувства шурина и ожидал от него приступа возмущения. – Мы поднимем обетные кубки и принесем клятвы. Я поклянусь помочь тебе снарядить корабли, выдать часть стоимости усадьбы оружием, парусами, канатами и прочим, а также съестными припасами. Количество людей – обсудим. Я пообещаю поддерживать тебя всем, что будет в моих силах, как подобает при нашем родстве. А ты поклянешься, что никогда не направишь это оружие и дружину против меня и не станешь добиваться моих владений.

Настала тишина. Все было ясно как день: Харальд предлагал ему всяческое содействие в завоевании владений где‑ нибудь в другом месте, подальше отсюда, в обмен на обещание не пытаться вернуть Южную Ютландию.

Рагнвальд встал. Ему очень хотелось грохнуть чем‑ нибудь тяжелым по столу и молча уйти. Но перед ним стояла Гуннхильд – побледневшая, с прижатыми к груди руками. Порвав с Харальдом, он порвет с ней, почти единственной родной душой на этом свете.

– Мне надо подумать, – выдавил он и вышел.

* * *

После полудня посыпал снег. От зимней хмурости тянуло обратно под кровлю дома, где тепло, пахнет дымом и жареным мясом, где хускарлы уже вновь выкатывают бочки с пивом, а служанки несут целые котлы похлебки, корыта жареных кур и блюда приготовленной всеми способами рыбы.

– Регне!

В удивлении он обернулся: через поле, по хрусткой от снега вялой траве, к нему спешила Гуннхильд. Рагнвальд невольно сделал несколько шагов ей навстречу. Словно торопился вытащить женщину из воды или уберечь от еще какой невзгоды: так странно выглядела молодая королева Дании в этом пустынном месте, среди могил. На ней был хенгерок цвета побуревшей, но еще упругой палой листвы, синий кафтан, отделанный золотистым узорным шелком, а сверху накинута огромная красная шаль с бахромой, сколотая под подбородком золоченой застежкой в виде трилистника.

– Я иду! – воскликнул Рагнвальд, подумав, что она, наверное, беспокоится о нем. – Зачем ты сама, послала бы людей! Королева!

– Нет, я искала тебя. – Гуннхильд подошла к нему вплотную, и теперь поминальный камень Сигтрюгга прикрывал их от ветра. – У меня к тебе дело.

– Дело?

– Да. Мы поговорили с Оди… Я хотела, чтобы она, она ведь старше и твоя мать, но она сказала, что это я – королева и Госпожа Кольца.

– О чем ты?

– Вот о чем. – Гуннхильд вынула из‑ под накидки руку, в которой оказался плотно завязанный кожаный мешочек.

Его Рагнвальд сразу узнал. Такие мешочки он не раз видел и у матери, и особенно у бабки Асфрид.

– Ты собираешься вынуть мне руны?

– Ну да. Решается твоя судьба. Знаешь, – Гуннхильд снизу вверх заглянула ему в лицо, – скажу тебе правду, мне кажется, что Харальд предлагает тебе очень стоящий договор. Здесь ваше соперничество убьет меня, разорит страну и не принесет блага никому из вас. Выиграют только Хакон да, может, Гуннхильд с ее сумасшедшим Эйриком[13]. Я бы могла только мечтать, чтобы ты просто жил с нами, но не могу вообразить, чтобы ты сам с этим смирился! А Харальд честно предлагает тебе возможность добыть славу, богатство, может быть, и впрямь целое королевство!

– И этим я буду обязан Харальду! – В досаде Рагнвальд едва не вдарил кулаком по заиндевелому боку поминального камня.

– Вовсе не Харальду, а нашим отцам и деду. Это ведь их усадьба, скот, все имущество. Ты просто возьмешь свое законное наследство и распорядишься им к своему благу. Это очень достойный выход, и все скажут, что такой раздел сделает честь вам обоим и мне. Давай вынем руны и узнаем, благоприятствует ли тебе судьба.

Гуннхильд мягко провела рукой по холодной поверхности камня. Гладко отесанная плита серо‑ желтого гранита была так высока, что даже потянувшись, с трудом удавалось достать рукой до верхнего края. Кверху плита слегка сужалась; надпись располагалась тремя полосами вдоль нее, так что цепочки крупных четких рун как бы лежали на боку. «Асфрид сделала этот надгробный памятник Сигтрюггу, своему сыну, на освященном месте погребения Кнута»… Как хорошо они знали этот камень, поставленный по отцу Рагнвальда их общей бабушкой! Эта надпись была первой, которую оба они еще подростками сумели прочесть – потому что давно знали наизусть. Они привыкли считать этот камень своим другом, предком, средоточием родовой памяти.

– Мне снилось… – начала Гуннхильд, – в первую ночь йоля… Но это был не сон. Я видела Фрейю. Она пришла, как и раньше приходила ко мне. Знаешь, это бывает, когда уже почти заснешь, но вдруг она заговорит с тобой, и ты просыпаешься. Как будто отталкиваешься от дна и снова видишь свет.

Рагнвальд молча ждал. С ним боги и духи не говорили, но Гуннхильд они давно отметили.

– Она сказала мне: «Трое было их – Олав, Кнут и еще Олав». И все. – Гуннхильд подняла глаза к застывшему в ожидании лицу брата. – Больше ничего не сказала. И я все эти дни думаю. Что она хотела… Может быть, что конунгов нашего рода здесь было трое…

– А четвертому не бывать? – закончил Рагнвальд.

– Наверное, да. Но я не знаю точно. Давай вынем руны. Тогда станет яснее.

Гуннхильд повесила мешочек на руку и придвинулась к камню вплотную. Положила ладони на поверхность, на цепочки рун. Потом склонила голову; холод ледяного камня обжег лоб, но тем будто открыл в нем оконце для принятия силы и знания.