Элизабет Джордж 1 страница

Элизабет Джордж

Расплата кровью

Инспектор Линли – 2

OCR& Spellcheck by Xana http: //lib. aldebaran. ru

«Джордж Э. Расплата кровью»: Издательство «Иностранка»; Москва; 2004

ISBN ISBN: 5‑ 94145‑ 198‑ 9

Оригинал: Elizabeth George, “Payment in Blood”

Перевод: Елена Дод

Аннотация

В большое имение в Шотландии прибывают гости. Это члены театральной труппы, собирающиеся на читку новой пьесы. Вокруг пьесы разгораются споры, завершающиеся убийством ее автора. Инспектор Томас Линли, занимающийся расследованием дела, оказывается в тяжелом положении, ведь главная подозреваемая – его давняя любовь.

Элизабет Джордж

Расплата кровью

Светлой памяти Джона Вира

Когда к безумству женщина склонится

И узнает, что другом предана,

Как ей от мук, бедняжке, исцелиться?

Как может честь спасти она?

Один есть путь о клятвах вероломных

Неверного заставить сожалеть,

Свое бесчестье скрыть от глаз нескромных,

Одно есть средство – умереть!

Оливер Голдсмит (Перевод Д. Закса)

Шестнадцатилетний Гоуван Килбрайд терпеть не мог вставать спозаранку. Еще живя на ферме у родителей, он каждое утро выбирался из постели с ворчанием, разнообразными сетованиями и берущими за душу жалобами оповещая всех, кто оказывался поблизости, насколько ему обрыдла жизнь земледельца. Поэтому когда Франческа Джеррард, недавно овдовевшая владелица самого крупного в их краях поместья, решила превратить свой огромный шотландский дом в деревенскую гостиницу (надо было как‑ то возместить налог на наследство), Гоуван тут же отрекомендовался ей: он тот самый человек, который ей требуется – готов быть официантом, барменом, а также надзирателем над двумя десятками цветущих юных особ, которые, вне всякого сомнения, рано или поздно наймутся сюда служанками или горничными. Но Гоуван вскоре обнаружил, что не все мечты сбываются. Ибо, не проработав в Уэстербрэ и недели, он понял, что обихаживать весь этот громадный, построенный из гранита домище предстоит штату всего из четырех человек, в состав коего входят: сама миссис Джеррард, средних лет кухарка с чрезмерной растительностью над верхней губой, Гоуван и семнадцатилетняя девушка из Инвернесса – Мэри Агнес Кэмпбелл.

Работа устраивала Гоувана так же, как и его положение в иерархии гостиницы, то есть не устраивала вовсе. Он был мастером на все руки и на все сезоны: привести в порядок участок – он, подмести полы – он, покрасить стены – тоже он, починить древний бойлер, ломающийся каждые две недели, – он, оклейка новыми обоями будущих номеров – тоже на нем. Все эти унизительные хлопоты (а он‑ то всегда мнил себя очередным Джеймсом Бондом! ) и постоянные обиды можно было терпеть исключительно ради Мэри Агнес Кэмпбелл. Это чарующее создание появилось в поместье, чтобы навести лоск перед приемом первых постояльцев.

Не прошло и месяца, как Гоуван перестал воспринимать утренний подъем как тяжкий долг, ибо чем скорее он выбирался из своей комнаты, тем скорее он мог лицезреть Мэри Агнес, вступить с ней в беседу, почуять дурманящий аромат, когда она проходит мимо. А уж через три месяца все его заветные мечты о водке с мартини (смешанных в шейкере, а не просто взболтанных) и о зажатом в чьей‑ то мертвой руке (после его выстрела! ) легком итальянском пистолете были напрочь забыты. Их сменила надежда удостоиться одной из солнечных улыбок Мэри Агнес, увидеть ее красивые ножки, надежда – по‑ юношески мучительная, дразнящая – хоть на миг прикоснуться к ее восхитительно полной груди, нечаянно столкнувшись с девушкой в одном из коридоров.

Все это казалось вполне возможным и естественным, пока накануне вечером не нагрянули первые постояльцы: группа актеров из Лондона, прибывших вместе со своим продюсером, режиссером и несколькими неизбежными прихлебателями. А прибыли они, чтобы отшлифовать новую постановку. Присутствие лондонских знаменитостей да еще некий сюрприз, обнаруженный Гоуваном нынче утром в библиотеке, с каждой минутой, похоже, все дальше отодвигали его мечту о блаженстве с Мэри Агнес. Поэтому, извлекши из кучи мусора, валявшегося в библиотеке, скомканный лист почтовой бумаги с гербом Уэстербрэ, он сразу отправился на поиски Мэри Агнес; нашел он ее в похожей на пещеру кухне, где девушка в одиночестве сервировала подносы для утреннего чая, которые надо было разнести по комнатам.

Кухня уже давно была излюбленным местом Гоувана, главным образом потому, что, в отличие от остальных помещений, на нее не посягнули и, стало быть, не испортили. Подгонять ее под вкусы будущих гостей не было нужды. Вряд ли они забредут сюда, чтобы попробовать соус или потолковать о том, насколько хорошо прожарено мясо.

Поэтому кухню и оставили такой, какой Гоуван помнил ее с детства. Пол, выложенный плиткой – неяркого красного и приглушенно кремового цвета, – по‑ прежнему напоминал огромную шахматную доску. Ряды блестящих медных сковородок висели вдоль одной из стен на дубовых рейках, и металлические крепления казались неясными тенями на потрескавшемся кафеле стен. Четырехъярусный сосновый стеллаж над одним из рабочих столов был полон разномастной посуды для повседневных нужд, а рядом шаталась под тяжестью чайных полотенец и скатертей треугольная сушилка. В глиняных горшках на подоконниках сидели чудные тропические растения с крупными, похожими на пальмовые листьями, – растения, которым, по всем правилам, следовало бы погибнуть под напором леденящей шотландской зимы, но которые тем не менее прекрасно разрастались в теплом помещении.

Однако сейчас здесь было совсем не жарко. Когда вошел Гоуван, было почти семь утра, и огромная плита, разогревавшаяся у одной из стен, еще не изгнала холодный утренний воздух. На конфорке кипел большой чайник. Сквозь узкие арочные окна Гоуван увидел, что обильный ночной снегопад укрыл гладким ковром луга, простиравшиеся до озера Лох‑ Ахиемор. В другое время он, может быть, и насладился бы этим зрелищем. Но в данный момент праведный гнев мешал ему увидеть что‑ либо, кроме светлокожей сильфиды, стоявшей у стола в центре кухни и застилавшей салфетками подносы.

– Объясни‑ ка мне, Мэри Агнес Кэмпбелл, что это такое.

Лицо Гоувана, вспыхнув, почти сровнялось цветом с его волосами, а веснушки потемнели. Он протянул выброшенный листок, большой палец широкий, мозолистый, прижимал на бумаге герб Уэстербрэ.

Мэри Агнес устремила на листок простодушный взгляд своих голубых глаз и мельком глянула на Гоувана. Нисколько не смутясь, она прошла в буфетную и принялась снимать с полок чайники, чашки и блюдца. Можно было подумать, что это не она, а кто‑ то другой вдоль и поперек исписал листок бумаги непривычной к этой работе рукой: миссис Джереми Айронс, Мэри Агнес Айронс, Мэри Айронс, Мэри и Джереми Айронс, Мэри и Джереми Айронс с детьми.

– А чего такого? – отозвалась она, откидывая назад густые черные волосы. Из‑ за этого движения, нарочито стыдливого, белая наколка, лихо сидевшая на кудрях, съехала и закрыла девушке один глаз. Она стала похожа на очаровательного пирата.

В том‑ то и была загвоздка. Еще ни одну женщину Гоуван не желал так страстно, как Мэри Агнес Кэмпбелл. Он вырос на ферме Хиллвью‑ фарм, которую, среди прочих, хозяева Уэстербрэ сдавали в аренду, и ничто в его здоровой жизни, полной свежего воздуха и плаванья в лодке по озеру, среди овец, пятерых братьев и сестер, не подготовило его к тому воздействию, которое всякий раз оказывала на него Мэри Агнес, когда он находился в ее обществе. И только мечта в один прекрасный день сделать ее своей удерживала его от объяснения.

И эта мечта никогда не казалась ему совсем уж несбыточной, несмотря на существование Джереми Айронса, чье красивое лицо и выразительные глаза смотрели с многочисленных вырезок из журналов о кино, развешанных по стенам в комнате Мэри Агнес. В конце концов, все девушки обожают всяких недоступных красавчиков, верно? По крайней мере так постаралась объяснить Гоувану миссис Джеррард, когда он, по своему обыкновению, облегчал перед ней душу во время ежедневных, все более успешных занятий: он учился разливать вино и уже не проливал большую часть оного на скатерть.

Все это, конечно, было прекрасно, до тех пор пока красавчики существовали в каком‑ то другом измерении. Но теперь, когда в доме кишмя кишели лондонские актеры, Гоуван вдруг осознал, что Джереми Айронс начинает казаться Мэри Агнес не таким уж и недоступным. Наверняка хоть кто‑ то из постояльцев с ним знаком, он их сведет, а там уж природа возьмет свое. И эти его опасения подкреплялись обнаруженной Гоуваном бумагой, предельно ясно указывающей, каким Мэри Агнес представляла свое будущее.

– Чего такого? – повторил он, ни на миг не поверив этому небрежному тону. – Ты оставила это в библиотеке, вот чего такого!

Мэри Агнес вырвала у него листок и сунула в кармашек фартука.

– Вот спасибо, что принес, дружок, – сказала она.

Ее спокойствие выводило из себя.

– И ты мне так ничего и не объяснишь?

– Я тренировалась, Гоуван.

– Тренировалась? – Молодая горячая кровь прямо‑ таки закипела от этих слов. – Это еще зачем? Чтобы черкать «Джереми Айронс»? Всю бумажку исчеркала. Он, между прочим, женат!

Мэри Агнес побледнела.

– Женат? – Она поставила одно блюдце на другое. Фарфор противно клацнул.

Гоуван тут же пожалел о непроизвольно вырвавшихся словах. Он понятия не имел, женат ли Джереми Айронс, но одна мысль о том, что Мэри Агнес грезит по ночам об этом актере, в то время как он в соседней комнате, весь обливаясь потом, мечтает прикоснуться губами к ее губам, доводила Гоувана до отчаяния. Это было не по‑ божески. Это было несправедливо. Она непременно должна получить по заслугам.

Но, увидев, как задрожали ее губы, он отругал себя за подобную глупость. Если он будет нести всякую чушь, она возненавидит его, а не Джереми Айронса. А он этого просто не переживет.

– Ну, Мэри, это еще не точно. Точно я ничего сказать не могу, – признался Гоуван.

Мэри Агнес фыркнула, собрала фарфор и вернулась в кухню. Гоуван не отступал от нее ни на шаг, как щенок. Она расставила чайники по подносам и принялась насыпать в них чай, потом расправила салфетки и стала раскладывать серебряные ложки, демонстративно игнорируя молодого человека. Жестоко наказанный, Гоуван подыскивал, что бы такое сказать, чтобы вернуть ее расположение. Он смотрел, как она подалась вперед, чтобы взять молоко и сахар. Под напором ее полной груди мягкая шерстяная ткань платья натянулась.

У Гоувана пересохло во рту.

– А я тебе рассказывал, как плавал на остров Гробницы?

Не самое вдохновляющее начало для беседы. Остров Гробницы был густо поросшим деревьями холмом посреди озера Лох‑ Ахиемор. Увенчанный любопытным сооружением, которое издалека казалось искусственной руиной в викторианском стиле, он был местом последнего упокоения Филипа Джеррарда, недавно ушедшего в мир иной мужа нынешней владелицы Уэстербрэ. Такому парню, как Гоуван, сызмальства привыкшему к физическим нагрузкам, конечно же, ничего не стоило туда сплавать. Едва ли и Мэри Агнес, которая, вероятно, и сама могла бы запросто проделать то же самое, сочла бы это великим подвигом. Поэтому он начал срочно придумывать, чем бы приукрасить свой рассказ.

– А ты ничего не слыхала про этот остров, Мэри?

Мэри Агнес пожала плечами, ставя чашки на блюдца. Но ее лучистые глаза метнули короткий взгляд в его сторону, этого Гоувану оказалось достаточно, чтобы ощутить прилив вдохновения.

– Не слыхала? Ну, Мэри, все в деревне знают – в полнолуние миссис Франческа Джеррард стоит вся голая у окна в своей спальне и зовет, значит, мистера Филипа, чтобы он пришел к ней. С острова Гробницы. Где его похоронили.

Теперь он точно привлек внимание Мэри Агнес. Забыв о подносах, она прислонилась к столу и сложила руки на груди, приготовившись слушать дальше.

– Ни словечку не верю, – предупредила она. Но тон ее голоса говорил о другом, как и лукавая улыбка.

– Да я тоже не верил, лапуля. Ну так вот, в последнее полнолуние я поплыл туда на лодке сам. – Гоуван с опаской ждал ее реакции. Но улыбка ее стала шире. Глаза еще больше заискрились. Воодушевленный, он продолжал: – Миссис Джеррард – какой это был вид, Мэри! Голая, в окне! Руки протягивает! И сиськи ейные свисают прям до пояса! Вот ужас! – Он театрально передернулся. – Так что мне‑ то ясно, чего мистер Филип так спокойненько лежит! – Гоуван бросил тоскующий взгляд на прелести Мэри Агнес. – Потому как это чистая правда, что при виде красивой женской груди мужчина нипочем не останется спокойным.

Мэри Агнес проигнорировала более чем прозрачный намек и вернулась к своим чайным подносам, отмахнувшись от его попытки продолжить рассказ:

– Шел бы ты работать, Гоуван. Ты вроде должен был утром заняться бойлером? Этой ночью он все чихал, как моя бабуля.

От столь прохладной реакции у Гоувана упало сердце. Рассказ о миссис Джеррард наверняка должен был поразить воображение Мэри Агнес, так что она могла даже, например, попросить отвезти ее на остров в следующее полнолуние. Сгорбившись, он поплелся в судомойню, где покряхтывал бойлер.

Однако Мэри Агнес, словно сжалившись над ним, заговорила снова:

– Но даже если б миссис Джеррард и хотела, мистер Филип не вернулся б к ней, дружок.

Гоуван замер на полпути.

– Почему?

– «И чтобы тело мое не лежало в этой проклятой земле Уэстербрэ», – язвительно процитировала Мэри Агнес. – Так говорится в завещании мистера Филипа Джеррарда. Миссис Джеррард сама мне это сказала. Так что, если твоя история верная, она может хоть вечность простоять у окна, если надеется воротить его таким манером. Не будет же он ходить по воде, как Иисус. Даже ради сисек, вот так‑ то, Гоуван Килбрайд.

Завершив свою речь сдержанным смешком, она пошла за чайником. И когда вернулась к столу, чтобы налить воду, прошла так близко от Гоувана, что вся его кровь забурлила снова.

Всего нужно было разнести десять подносов с утренним чаем, включая хозяйкин. Мэри Агнес была преисполнена решимости проделать это не споткнувшись, не разлив ни капли и не смутившись, если вдруг застанет кого‑ нибудь за одеванием. Или за чем похуже.

Она много раз репетировала свой первый выход в качестве гостиничной прислуги. «Утро доброе. Чудный денек», – и быстро пройти к столу и поставить чайный поднос, стараясь не смотреть на кровать.

«На всякий случай», – смеялся Гоуван.

Она прошла через буфетную, через столовую с задернутыми шторами и вышла в обширный холл Уэстербрэ. Ни на лестнице в его дальнем конце, ни в самом холле ковров не было. А обитые дубовыми панелями стены были в пятнах копоти. С потолка свисала люстра восемнадцатого века, в ее подвесках отражался, преломляясь, мягкий свет лампы, которую Гоуван всегда включал ранним утром кнопкой на стойке портье. Пахло масляной краской, чуть меньше – древесными опилками и совсем еле‑ еле – скипидаром – миссис Джеррард не щадила сил на ремонт и превращение своего старого дома в гостиницу.

Но, заглушая все эти ароматы, в воздухе витал более специфический запах – результат внезапной и необъяснимой вспышки страстей, ознаменовавшей собой прошлый вечер. Гоуван только что вошел тогда в огромный холл, неся поднос со стаканами и пятью ликерными бутылками, чтобы обслужить постояльцев, как вдруг из маленькой гостиной буквально вылетела миссис Джеррард, рыдая как ребенок. Ничего не видя перед собой, она столкнулась с Гоуваном, в результате чего он оказался на полу посреди груды осколков уотерфордского хрусталя и ликерной лужи глубиной в четверть дюйма, протянувшейся от дверей гостиной до стойки портье под лестницей. Гоувану понадобился почти час, чтобы ликвидировать весь этот разгром. Он ловко орудовал веником и совком, картинно поругиваясь каждый раз, когда мимо проходила Мэри Агнес, – и все это время туда‑ сюда, топоча, сновали люди, а на лестнице и в коридорах звучали взволнованные голоса.

Мэри Агнес так толком и не поняла, чем был вызван этот бурный всплеск эмоций. Она только знала, что компания актеров отправилась в гостиную вместе с миссис Джеррард, чтобы прочитать сценарий, но не прошло и пятнадцати минут, как там началась шумная ссора, завершившаяся сокрушением антикварной горки, не говоря уже о катастрофе с ликерами и хрусталем.

Мэри Агнес прошла через холл до лестницы, осторожно поднялась по ней, стараясь не грохотать каблуками по голому дереву. Комплект ключей от дома внушительно постукивал по правому бедру, придавая ей уверенности.

«Сначала негромко постучи, – наставляла ее миссис Джеррард. – Если никто не ответит, открой дверь – воспользуйся своим ключом, если придется – и поставь поднос на стол. Раздвинь шторы и скажи: какой прекрасный день! »

«А если день не прекрасный? » – с озорством спросила Мэри Агнес.

«Тогда сделай вид, что прекрасный».

Мэри Агнес добралась до верхней площадки лестницы, сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и окинула взглядом ряд закрытых дверей. Первую комнату занимала леди Хелен Клайд, и хотя Мэри Агнес видела, как накануне вечером леди Хелен самолично помогала Гоувану убирать осколки и разлитые в большом холле ликеры, девушка оробела, не решившись самый первый в своей жизни поднос с утренним чаем подать дочери графа. Нет, вдруг что‑ то не так… Поэтому Мэри Агнес двинулась дальше, во вторую комнату, обитательница которой, скорей всего, не обратит внимания на несколько капель чая, пролитых на льняную салфетку.

На стук никто не отозвался. Дверь была заперта. Нахмурившись, Мэри Агнес поставила поднос на левое колено и, удерживая равновесие, стала перебирать ключи, пока не нашла соответствующий дубликат.

Отперев дверь, она толкнула ее и вошла, стараясь не забыть все отрепетированные реплики.

В комнате было ужасно холодно и темно и не слышалось абсолютно никаких звуков, даже тихого шипения радиатора. Но, возможно, обитательница номера просто не стала его вечером включать. Или, возможно, улыбнулась про себя Мэри Агнес, она была в постели не одна, а нежилась, прижавшись под стеганым пуховым одеялом к какому‑ нибудь джентльмену. А может, и не просто прижавшись. Мэри Агнес подавила смешок.

Она подошла к столу у окна, поставила поднос и раздвинула шторы, как учила миссис Джеррард. Едва рассвело, над туманными холмами за озером Лох‑ Ахиемор сиял только яркий краешек солнца. Само озеро отливало серебром, и в его шелковистой, гладкой поверхности, точно в зеркале, отражались холмы, небо и близлежащий лес. В небе висело несколько редких облачков, похожих на сгустки дыма. День обещал быть великолепным, полная противоположность вчерашнему – с ревом ветра и снегопадом.

– Красота, – весело сказала Мэри Агнес. – Доброго вам утра.

Она отвернулась от окна и расправила плечи, собираясь направиться к двери.

Но что‑ то было не так. Возможно, эта странная, какая‑ то неестественная тишина – словно комната затаила дыхание. Или запах – довольно сильный и почему‑ то смутно напоминавший тот, что стоял, когда ее мать отбивала мясо. И еще груда покрывал, будто наброшенных в спешке, да так и оставленных. И ни малейшего движения под ними. Словно никто не шевелился.

И не дышал…

Мэри Агнес почувствовала, как на затылке у нее зашевелились волосы. Ее ноги будто приросли к месту.

– Мисс? – слабо прошептала она. И второй раз, чуть громче, потому что и в самом деле женщина могла спать слишком крепко. – Мисс?

Ответа не последовало.

Мэри Агнес нерешительно шагнула вперед. Ладони ее похолодели, пальцы не гнулись, но она заставила себя протянуть руку. Взялась за край кровати и потрясла ее.

– Мисс?

Третий призыв не вызвал отклика, как и первые два.

Машинально ее пальцы захватили пуховое одеяло и начали его стягивать. Одеяло, отсыревшее оттого пробирающего до костей холода, которым сопровождается обильный снегопад, сначала не поддавалось, но потом соскользнуло. И тогда Мэри Агнес увидела перед собой нечто ужасное… существовавшее уже по каким‑ то своим кошмарным законам.

Женщина лежала на правом боку, ее открытый в немом крике рот напоминал выбоину в камне, валяющемся в луже крови. Одна закоченевшая рука была вытянута, ладонью вверх, как будто в мольбе. Другая зажата между ног, словно ее пытались согреть. Длинные черные волосы разметались в разные стороны. Как крылья ворона, они раскинулись по подушке, обвились вокруг руки, пропитавшись кровью. Она уже начала свертываться, поэтому багровые сгустки отдавали черным и казались окаменевшей накипью на поверхности адского варева. И в таком ореоле, – неподвижно, как наколотая на булавку букашка в музейной витрине, лежала женщина; кинжал с роговой рукояткой пропорол ее шею с левой стороны и воткнулся в матрас.

Детектив‑ инспектор Томас Линли получил сообщение незадолго до десяти часов утра. Он ездил на ферму замка Шеннен, чтобы посмотреть на молодняк, и возвращался на принадлежавшем поместью «лендровере», вот тут‑ то его и перехватил брат, придержав тяжело поводившую боками гнедую лошадь, из раздувавшихся ноздрей которой вырывались облака пара. Было очень холодно, гораздо холоднее, чем обычно в Корнуолле, даже в это время года. Линли невольно прищурился от обжигающего морозца, когда опустил стекло «ровера».

– Тебе сообщение из Лондона! – прокричал Питер Линли, ловко наматывая на руку поводья. Кобыла дернула головой, замышляя какой‑ то фокус, и бочком шагнула поближе к сложенной из камня изгороди, отгораживавшей поле. – Суперинтендант Уэбберли. Что‑ то насчет Департамента уголовного розыска Стрэтклайда. Он просил перезвонить ему как можно скорее.

– Это все?

Гнедая пошла по кругу, словно пытаясь избавиться от бремени, и Питер рассмеялся в ответ на этот вызов. Они минутку посражались, причем каждый стремился доказать превосходство над другим, но Питер знал, что делал; его рука словно чувствовала, когда нужно дать лошади ощутить поводья, а когда это будет посягательством на свободу вольнолюбивого животного. Он направил гнедую в лежавшее под паром поле, словно идея пройтись по кругу была обоюдной, и привел назад, к тронутой морозом изгороди.

– На звонок ответил Ходж – Питер ухмыльнулся. – Можешь себе представить. «Из Скотленд‑ Ярда – его светлости. Мне поехать или съездите вы? » Слышал бы ты, как он говорил, с каким неодобрением.

– Тут уж ничего не поделаешь, – отозвался Линли. Прослужив в его семье более тридцати лет, старый дворецкий никак не желал примириться с тем, что упрямо именовал «прихотью его светлости» – даром что она длилась вот уже двенадцать лет. Словно считал, что Линли мог в любой момент прийти в себя, узреть свет и проникнуться его сиянием, ведя тот образ жизни, к которому, как горячо надеялся Ходж, он привыкнет, поселившись в Корнуолле, в Хоуэнстоу, как можно дальше от Скотленд‑ Ярда. – И что же Ходж ему сказал?

– Вероятно, что ты занят выслушиванием подобострастных заверений своих арендаторов в вечной преданности. Ты же знаешь. «Его светлость в настоящий момент находится в своих владениях». – Питер очень точно изобразил похоронные интонации дворецкого. Братья рассмеялись. – Хочешь вернуться назад верхом? Это быстрее, чем в «ровере».

– Благодарю, нет. Как говорится: тише едешь, дальше будешь.

Линли с шумом рванул с места. Испугавшись, лошадь встала на дыбы и понеслась было прочь, не обращая внимания ни на удила, ни на поводья, ни на каблуки. Защелкали по камням подковы, тихое ржание уступило место безумному кличу страха. Линли молча смотрел, как его брат сражается с животным, зная, что бесполезно просить его поберечься. Ежесекундный риск, ощущение того, что одно неосторожное движение может обернуться каким‑ нибудь переломом, а то и несколькими – этим в основном и привлекали Питера его лошадки.

Как бы там ни было, Питер в возбуждении откинул голову назад. Он прискакал без шапки, и его густые волосы блестели под зимним солнцем, как золотистый шлем. Его руки, огрубевшие от работы, даже сейчас, зимой, сохраняли загар, заработанный за месяцы трудов под солнцем юго‑ запада Англии. Жизнь била в нем ключом, он выглядел необыкновенно молодым. Наблюдая за братом, Линли чувствовал себя старше не на десять, а на все сорок лет.

– Эй, Шафран! – крикнул Питер, натягивая поводья, и, махнув рукой, помчался по полю. Было ясно, что он и в самом деле достигнет Хоуэнстоу задолго до Линли.

Когда лошадь и всадник исчезли вдалеке, за лесозащитной полосой из платанов, Линли нажал на газ и чертыхнулся: сцепление старого автомобиля сработало не сразу. Но через минуту он уже потихоньку ехал вперед по узкой дороге.

Линли связался с Лондоном из маленького алькова в гостиной. Это было его личное убежище, сооруженное прямо над парадным крыльцом фамильного дома и обставленное в начале двадцатого века его дедом, знавшим толк в том, что делает жизнь сносной. Под двумя узкими окнами помещался небольшой письменный стол красного дерева. На полках стояли разнообразные книги развлекательного содержания и переплетенные комплекты «Панча» за несколько десятков лет. Часы из золоченой бронзы тикали на резной полке камина, к которому было придвинуто удобное кресло для чтения. Оно всегда было долгожданной целью в конце утомительного дня.

Ожидая, пока секретарь Уэбберли разыщет патрона, и пытаясь понять, какого дьявола и секретарь, и суперинтендант торчат в выходной, да еще в такую стужу, на службе, Линли смотрел в окно на обширный сад. Там сейчас была его мать – высокая, стройная, в наглухо застегнутой толстой куртке и бейсболке, прикрывавшей рыжеватые волосы. Увлеченная беседой с одним из садовников, она не видела, что ее ретривер набросился на оброненную перчатку, явно намереваясь ею позавтракать. Линли улыбнулся, когда мать, обернувшись, вскрикнула и вырвала из пасти пса перчатку.

Когда на линии прорезался голос Уэбберли, звучал он так, будто его обладатель мчался к телефону бегом.

– У нас тут чреватая неожиданностями ситуация, – с ходу объявил суперинтендант. – Какие‑ то актеры из «Друри‑ Лейн» нашли труп, а местная полиция ведет себя так, словно разразилась эпидемия бубонной чумы. Они позвонили в свой местный Департамент уголовного розыска, в Стрэтклайде. Но Стрэтклайду это дело не достанется. Оно наше.

– Стрэтклайд? – тупо повторил Линли. – Но ведь это в Шотландии.

Можно подумать, что его начальник сам этого не знал! В Шотландии существовала собственная полиция, они редко обращались в Ярд за помощью. А если и обращались, особенности шотландского законодательства не позволяли лондонским коллегам работать эффективно и вообще исключали их участие в последующих судебных разбирательствах. Линли охватило мучительное предчувствие, но он потянул время, спросив:

– А разве в эти выходные никто не дежурит?

Он знал, что в ответ на эту реплику Уэбберли по крайней мере объяснит, в чем дело. Ведь уже в четвертый раз за пять месяцев он вызывал Линли на службу в неурочное время.

– Ну‑ да, дежурят, – резко ответил Уэбберли. – Но что толку? Отдыхать будем, когда все это закончится.

– Когда что закончится?

– Да вся эта кутерьма. – Голос Уэбберли затих, потому что в его лондонском кабинете заговорил кто‑ то другой, изысканно и весьма пространно.

Линли узнал звучный баритон сэра Дэвида Хильера, старшего суперинтенданта. Значит, действительно стряслось что‑ то из ряда вон… Пока он прислушивался, стараясь разобрать слова Хильера, коллеги его явно пришли к какому‑ то соглашению, и Уэбберли продолжил в более доверительном тоне, словно опасался возможных нежелательных слушателей:

– Как я сказал, ситуация чревата неожиданностями. В этом замешан Стюарт Ринтул, лорд Стинхерст. Вы его знаете?

– Стинхерст. Продюсер?

– Он самый. Мидас[1] сцены.

Линли улыбнулся этому очень точному определению. Лорд Стинхерст был знаменит в лондонском театральном мире тем, что финансировал одну успешную постановку за другой. Наделенный острым чутьем на то, что любит публика, и умением рисковать огромными деньгами, он обладал и еще одним поистине бесценным даром, он умел распознать новый талант, выловить из проходившей каждый день через его руки массы бездарных поделок сценарий, просто обреченный впоследствии на награды. Последним его дерзким проектом, насколько мог узнать любой читатель «Тайме», было приобретение оставшегося без хозяина лондонского театра «Азенкур». В этот проект лорд Стинхерст вложил больше миллиона долларов. Обновленный «Азенкур» должен был открыться, естественно, с триумфом, всего через два месяца. Линли показалось весьма странным, что Стинхерст решился, пусть и ненадолго, уехать из Лондона, когда данное событие было уже совсем не за горами. В извечном стремлении к совершенству лорд в свои семьдесят с лишним лет не отдыхал годами. Это было частью его светской легенды. Так что же он делает в Шотландии?

Уэбберли, словно услышав этот незаданный вопрос Линли, продолжал:

– По‑ видимому, Стинхерст привез туда своих актеров, чтобы обкатать сценарий спектакля, который, как предполагалось, должен был покорить зрителей на открытии «Азенкура». С ними там один газетчик – какой‑ то парень из «Тайме». Театральный критик, я думаю. Вероятно, ему было велено день за днем фиксировать историю театра «Азенкур». Но, судя по тому, что мне сказали сегодня утром, в настоящий момент ему не до театра, он из кожи вон лезет, прорываясь к телефону. Знает, что ему придется заткнуться, как только мы туда к ним доберемся.