К.М.Симонов 4 страница

– Трогай, – шепотом велела Мария, – самое время!

Когда роскошный, сверкающий лимузин «Рено» подкатил к «Метрополю», великие русские еще пожимали у подъезда друг другу руки, еще обменивались любезностями, так что явление Марии народу произошло на их глазах. Уля остановила машину очень мягко, тут же вышла со своего водительского места, обежала лимузин спереди, великолепно, церемонно открыла заднюю дверцу для Марии и помогла ей выйти, подав руку. Всем бросилось в глаза, что водитель лимузина – девушка, притом такая статная, большая, а затем уже автоматически они перенесли свой интерес и на Марию. Она поздоровалась со всеми по-французски, сделала непринужденный книксен и, скромно потупившись под любопытными взглядами, прошла в фойе. А Уля тем временем отогнала машину в сторонку, чтобы она не мешала другим подъезжающим. В фойе Мария, показав билет гардеробному лакею, отдала ему накидку и осмотрелась по сторонам. Люди с обычными билетами входили в зал через широкий проход справа. Обладатели именных билетов с золотыми полосками шли к узкому проходу слева, задрапированному кулисами, и там даже скопилось некое подобие очереди, так что Мария успела нанюхаться пыли кулис, прежде чем в зал шагнул кто-то высокий, большой. Русский распорядитель бала выкликнул:

– Федор Шаляпин!

Шквал аплодисментов потряс стены «Метрополя». И еще не стихли аплодисменты, не улегся радостный шум, как французский распорядитель взял Марию за локоток и мягко вытолкнул в ослепительно сверкающий зал.

– Контес[33] Мари Мерзловска!

Имя ее ничего не сказало ни русским, ни французам. Но французы горячо зааплодировали, потому что она была прекрасна и потому, что приняли ее за свою, а русские из вежливости, потому что ее представили как француженку…

В глубине губернаторского дворца часы пробили дважды.

" Боже мой, но как же уснуть? " – в отчаянии подумала Мария. Закрыла глаза, и опять против ее воли поплыл в памяти тот прекрасный и единственный в своем роде бал, давший ей представление о многом и о многих, позволивший естественно соприкоснуться с людьми, которые сыграли значительную роль в ее дальнейшей жизни. Было бы преувеличением утверждать, что на этом балу Мария блистала в роли первой красавицы. Красивых девушек и женщин хватало, но и она была заметна: оригинальным нарядом, свободой поведения подлинной аристократки, конечно же, своей несомненной красотой, но главное, тем, что не лезла в карман за словом – это отметили все, многих русских ее остроумие подтолкнуло к тому, чтобы они сделали первый шаг ей навстречу как ровне. Например, когда шестидесятитрехлетняя, но все еще колкая госпожа Гиппиус, скосив лорнет, язвительно спросила ее по-французски:

– А что вы делаете помимо посещения танцулек и званых вечеров, графиня?

Она ответила также по-французски:

– Я делаю танки.

– В смысле: танкетки на ноги? Что-то летнее?

– Нет, в смысле – стальные танки на гусеничном ходу, которые стреляют. Я математик-прикладник и работаю инженером на заводе Рено.

– О, Димитрий, как это мило! – обратилась мадам Гиппиус к мужу по-русски и как-то стушевалась, не нашлась чем еще подколоть Марию.

Вообще говоря, обстановка была наэлектризованная, нервная, в основном за счет ершистости русских – ущемленные достоинства, уязвленные самолюбия, гордыня беззащитной бедности так и сталкивались, казалось, в самом воздухе, только искры летели. Было очень мало таких, что вели себя, не пыжась, спокойно и запросто – как правило, это были люди или очень богатые, или очень знаменитые.

Зинаида Николаевна Гиппиус тут же подвела Марию к правнучке Пушкина графине Анастасии де Торби, проживавшей постоянно в Лондоне, но в эти дни оказавшейся в Париже.

– Вы здесь первая красавица, – сказала Марии сама еще очень моложавая и очень красивая графиня Анастасия.

– Ну что вы! – И Мария ответила ей любимой присказкой своей мамы Анны Карповны: – Я не первая. Я вторая. А первых много!

Ее ответ вызвал дружный, облегчающий душу смех всех тех, кто был рядом. А рядом были и Бунин, и Куприн, и молодые поэты, и сам Шаляпин. Как раз в эту минуту подошли Сергей Дягилев с Лифарем – здесь, в этом кружке, центром была правнучка Пушкина. Так волшебно для каждого русского было имя ее прадеда, так притягательно, что перед ним почтительно склоняли головы все другие русские таланты и даже гении, как признанные, так и непризнанные.

Графиня де Торби сказала свою фразу о том, что Мария – первая красавица, на французском языке.

А Мария ответила ей на чистейшем русском, чем окончательно ошеломила собравшихся, которые числили ее француженкой.

Тут подошла к их кружку и сама Коко Шанель – маленькая, сухонькая, бесцеремонная.

– Цепь на поясе – ваша идея? – с ходу спросила она Марию.

– Нет, – ничуть не смутившись, отвечала Мария, – моей младшей сестры.

– У вас есть стиль, – как изделие, оглядев Марию с головы до пят и поведя крупным носом, решила Шанель. – Для француженки это большая редкость, по себе знаю.

– Спасибо. Я русская. Но платье из вашего материала…

– Вижу. Художник-то у меня русский… – Коко Шанель прошла дальше, не оглядываясь.

Их мимолетный разговор успели заснять газетчики. И в одной из известных парижских газет, в отчете с первого франко-русского бала, появилась фотография с подписью: " Коко Шанель одобряет экстравагантный наряд русской графини Мари Мерзловска". Этого хватило для многого, в том числе и для перехода Марии с танкового завода в мир моды, и для ее участия в конкурсе красоты. Во всяком случае, многие русские и французы запомнили Марию именно по этой фотографии.

Еще один удивительный разговор коснулся Марииных ушей на балу. Какие-то две старушки в седых букольках тихо говорили между собой – то что называется по-русски – судачили. На Марию они не обратили никакого внимания, думали, что она француженка.

– И что я вам скажу, Мария Петровна, ведь мне точно известно, что Керенский одумался и дал из секретных фондов два миллиона золотом, чтобы спасти царя и семью, вывезти их за кордон. Собралась группа офицеров, деньги они получили через Вороновича…

– Ну и что дальше?

– Дальше? Все, что вы знаете… пропили, прокутили…

– Два мильона нельзя пропить.

– Ну, значит, протрынькали, или хапнул кто-то как следует. Вот вам и русское офицерство! Армия разложилась снизу доверху – вот в чем наша беда!

– Да что армия?! Все хороши, милочка!

– А вы, между прочим, знаете, что, когда в двадцать шестом году здесь, в Париже, мы попытались организовать российское правительство в изгнании, то в нем оказался ровно такой же процент евреев, как и в правительстве Ленина– Троцкого. Не хотим мы управлять сами собой, не житье нам без варягов.

– Знаю, слышала, так что никто не виноват. В самих себе надо искать корни зла, в себе…[34]

Этот разговор старушек поразил воображение Марии, и она запомнила его на всю жизнь. Не просто запомнила, но и вспоминала много раз и сделала для себя вывод никогда не вступать ни в какие объединения, партии, группы, союзы, а действовать во благо России только в одиночку. Чтобы было, с кого спросить, и не на кого пенять…

Мария ушла домой с полной сумочкой визиток, как русских, так и французских. Во время танцев у нее не было отбоя от кавалеров. Но принца своего она так и не встретила.

Зато своего суженого встретила Уля Жукова…

Часы в гостиной губернаторского дворца пробили четыре, к этому времени Мария уже спала.

LVIII

В дворцовой усадьбе вставали рано.

Чтобы не пропустить первый намаз, состоявшая из мусульман обслуга поднималась до света. Едва приметная лишь зоркому глазу полоска горизонта над морем – черное на черном – вдруг начинала слабо светиться пепельным светом, а крупные искристые цветки, звезды, на иссиня-фиолетовом небосклоне еще лучились остро, золотисто, и было невозможно представить, что они блещут последние, считанные минуты и исчезнут с восходом солнца, спрячутся в толщу небосклона, как будто бы их и не было. Свежий, почти холодный ветерок из Сахары тоже сходил на нет, движение воздуха замедлялось с каждой минутой и вот-вот должно было приостановиться на весь Божий день, до глубокого вечера. Накопившаяся за ночь и осевшая на земле влага небесная тонким ворсом покрывала листья кустов и деревьев дворцового парка, темными пятнами и полосами лежала на газонах и клумбах, текучим ртутным блеском темно мерцала на крышах построек; на большой, широкой аллее, что служила дорогой к выезду за ворота усадьбы, пахло мокрой, прибитой росою пылью, и этот простой и знакомый запах напоминал о вечности.

Вдруг все замерло – ни звука, ни шороха, ни шелеста крыльев пролетающей птицы, ни металлического треска цикад, которые до этого момента трещали, не останавливаясь, – полная, оглушающая тишина! Секунда, другая, третья… И неожиданно, почти разом, прокричали призыв к утренней молитве десятки муэдзинов на ближних и дальних минаретах белеющей в темноте Бизерты – их гортанные, открытые голоса словно вздернули под уздцы всю округу.

Правоверные вознесли молитву:

– Аллах, Аллах акбар!

Слуги просыпались рано, да и хозяева не залеживались. К шести утра сам губернатор успевал позавтракать и отъехать на службу. По заведенной Николь традиции завтрак она накрывала ему лично. У Николь по этому поводу было особое мнение, она говорила: " Как только жена перестает подавать мужу завтрак и как только муж и жена перестают спать в одной постели – пиши пропало! Так говорила моя мама, а у нее было четыре мужа, и она ни разу не ошиблась! "

В шесть утра все службы действовали полным ходом: далеко у пирса бизертской бухты проверяли на исправность, запуская моторы, двухмоторную океанскую яхту Николь – на такой можно было ходить хоть вокруг света; в гараже под горой мыли, полировали до блеска легковые автомобили, также проверяли, исправны ли они, заводя моторы и чутко прислушиваясь к их гулу, следя за кольцами синего вонючего дыма из выхлопных труб; смазывали где должно ходовые части, вычищали салоны изнутри – приводили авто в состояние как можно более близкое к идеальному; в доме насыщали кислородом пять больших и шесть маленьких аквариумов – последнее увлечение генерала, чистили их дно, поправляли экзотическую растительность вокруг рукотворных пещер, гротов, арок, потом кормили многочисленных рыбок такой диковинной расцветки и формы, подобных которым в Тунизии не было ни у кого; в парке работало сразу человек двадцать – что-то подрезали, где-то подбеливали, подсыпали мраморную крошку на аллеи, выкашивали поровнее жесткую, как проволока, траву на многочисленных газонах, налаживали фонтаны, поправляли клумбы, убирали увядшие цветы, наконец, поливали и траву, и цветы, и кусты, и деревья, и дорожки парка. Никто не знал, где ждать ревизию мадам Николь, куда направит она свои легкие стопы сегодня. На всякий случай везде были начеку. Даже в караульном помещении с его тяжелым, спертым воздухом и то мыли, мели, проветривали, выбивали за оградой матрацы, на которых спали свободные от смены солдаты – словом, старались, как могли. А про кухню и говорить нечего, там готовились одновременно и ко второму завтраку, и к обеду, и к полднику, и к ужину. Шеф-повар Александер согласовывал доставку свежих овощей, фруктов, приправ, хлеба, мяса, чая, кофе, сладостей, при этом явившиеся специально во дворец лавочники из Бизерты стояли перед ним, выстроившись в шеренгу и внимали каждому его слову так, как будто, во-первых, это слово было для них откровением, а во-вторых, от того, насколько точно поймут и исполнят они его приказ, зависели судьбы мира, хотя на самом деле пакеты для дворцовой кухни еще с вечера были заготовлены в их лавках, потому что все вариации пожеланий Александера они знали наизусть. Старенький Александер в накрахмаленном колпаке и с карандашом за ухом чувствовал себя как полководец на поле битвы карфагенян с римлянами, притом полководец, конечно же, карфагенский. В доме тоже суетились с уборкой не меньше десятка слуг. Такая же суматоха царила и на конюшне, там тоже скребли, чистили, задавали корм, заплетали лошадям гривы в косички, меняли соломенные подстилки, тщательно убирали пахучие конские яблоки, ссыпали их в специальные длинные джутовые мешки, которыми зимой обкладывали снаружи стены конюшни, что утепляло ее самым лучшим образом и спасало лошадей от короткой, но лютой зимы с ее ледяными ветрами.

Везде, куда ни кинь взгляд, слуги трудились не просто старательно, а истово, что не мешало возвышенной до домоуправительницы Клодин бегать по саду и дому и кричать тонким голосом:

– Шевелись! Не спи на ходу! Ты что, хочешь огорчить мадам Николь?

Огорчать мадам Николь, конечно же, никто из слуг не хотел, более того, они даже любили ее за строгость, за острый глаз, за меткое словцо на смеси арабского и французского и за то, что она умела не только подмечать недостатки, но и видела хорошее, любила похвалить отличившегося, поставить его в пример, могла сама взять и сделать прекрасно то, что у слуги получалось не очень хорошо. Николь не брезговала ни работой в конюшне и на кухне, ни чисткой аквариумов, – всё спорилось в ее руках, и за это слуги ее обожали и побаивались, как многодетную мать, а все на Востоке знают, как высоко стоит авторитет многодетной матери, как весомы каждое ее слово, каждое замечание, даже брошенное вскользь, без видимого упрека. Так что слуги и их каждодневная суета как бы заполняли в жизни бездетной Николь ту брешь, что зияла с каждым годом все больней, все шире и тягостнее.

Мария проснулась в десять. В спальне сиял дневной свет, чуть зеленоватый от плотной завесы кустов за открытым окном и зеленой москитной сетки, часы в гостиной сделали десять шелестящих ударов, словно отсыпали по десять стопок монет: время – деньги? Если так, то каждое ускользающее мгновение – наши убытки? Но ведь не все утекает в бездну, что-то остается в душе и в памяти? Однако зря, что ли, писал Державин: " А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы". Значит, остается только чрез звуки лиры – поэтов, писателей, музыкантов и трубы – имеется в виду боевая труба, призывающая на битву, то есть через военных, а вся остальная жизнь, та, что посередине этих двух стенок, в чаше бытия просто намешана, как фарш, и просто перерабатывается из одного состояния в другое, без славы и без памяти… Обидно! Но близко к правде, очень близко… хотя…

Робкий стук в косяк открытой двери прервал философствования Марии.

– Да, – отозвалась она в ту же секунду.

– Мадемуазель Мари, это я, Клодин, пришла узнать, не нужно ли вам чего?

– О, мадам Клодин, доброе утро!

– Я приготовила вам ванну с морской солью, как вы любите.

– Боже мой, вы до сих пор помните мои пристрастия? Как будто мы и не расставались!

– Точно, мадемуазель Мари, мы всегда помнили о вас и часто вспоминали, особенно в первые годы. Так я скажу Николь, что вы встаете? Она ждет вас ко второму завтраку.

– Конечно, я мигом! А как поживает господин Франсуа?

– Хорошо. Я давно накормила его завтраком и отправила на службу, – горделиво отвечала Клодин. Ей было важно дать понять Мари, что в своей семье она правит бал.

– Какая вы молодец, мадам Клодин! – намеренно польстила ей Мария. Лицо Клодин и шея от смущения пошли пятнами. Обе женщины остались очень довольны друг другом.

После ванны с морскою солью и горячего душа Мария почувствовала себя почти как дома, в Николаеве, когда, умытая и причесанная, являлась ко второму завтраку с мамой, а папа-адмирал также с шести утра уже объезжал гигантские николаевские верфи, увы, пустующие перед мировой войной, потому что Государственная Дума не отпускала денег на строительство новых, хотя уже и заложенных кораблей. Какой-то умник из депутатов изрек по этому поводу: " России нужен Черноморский флот точно так же, как барину псовая охота". Эту тираду думца Машенька слышала в семье много раз и потому запомнила на всю жизнь. Так, по детским воспоминаниям Марии, Россия встретила первую мировую войну со слабым, устаревшим флотом, а не имевшие себе равных во всем мире верфи в Николаеве простояли наготове бессмысленно и преступно. Папа боролся за строительство новых кораблей, как мог, но, видно, противники русской силы в той же Государственной Думе, и в правительстве, и в окружении царя были гораздо сильнее Машенькиного отца и тех, кто разделял его убеждения.

Мария оделась и пошла в столовую, где давно дожидалась ее Николь. Шагая по анфиладе белых комнат дворца, она снова и снова вспоминала бал, что не давал ей уснуть едва ли не до рассвета. Вспоминала, как гурьбой проводили ее к лимузину молодые люди, удостоившиеся чести танцевать с нею, как они совали свои визитки или записочки, как говорили что-то, перебивая друг друга, кто по-французски, кто по-русски; были среди них и красивые, и богатые, и умные, а Его не было… Иначе кольнуло бы в сердце, иначе бы она почувствовала…

– Поздравляю! – сказала Уля, когда они наконец поехали. – Вот это успех!

– Да, что-то вроде успеха, – устало улыбнулась Мария, – но все не то… А как у тебя?

– А у меня кукла! – сказала Уля, сияя, и подала ей со своих колен правой рукой хорошенькую матерчатую куклу, с льняными косичками, в русском сарафане, в лаптях, даже с бусами на шее. – Переверни: она «мама» говорит.

Мария перевернула куклу, раздалось едва слышное за гулом мотора: " мама".

– Какая прелесть! Откуда она у тебя?

– Представляешь, сижу себе, жду-пожду, а тут подбегает какой-то мужичок в шинели до пят, худенький такой, но вот с таким громадным чубом! – И Уля бросила руль, чтобы показать размеры чуба. Колеса чуть рыскнули по булыжной мостовой, но Уля ловко выправила машину. – Да, подбегает этот мужичок и говорит, по его мнению, как бы по-французски: " Мадемуазель, не купите ли у меня замечательную куклу? " " Покажи", – говорю я по-русски. Ну тут он обалдел – не ожидал в такой машине русскую встретить. " Глядите, ваше благородие". – Вынул из-под полы эту куклу и сунул мне в окошко. А я вижу, у него на каждой поле шинели, изнутри, еще по десятку разных кукол навешано, и русских красавиц, и казачков. " Кукла отличная, – говорю, – да у меня с собой ни сантима". " А вы, – говорит мужичок, – на почин так возьмите! На память, – говорит, – от есаула Калюжного! " А я ему говорю: " Так я не могу! " А он: " Возьмите, барышня, ради Христа, а то мне сегодня удачи не будет! " " Хорошо, – говорю, – возьму, только с одним условием: через шесть дней, двадцать первого января, в восемь вечера, на это место, я принесу деньги". " Есть! – говорит, – ваше благородие! " – И побежал к подъезду «Метрополя» торговать. Покупатели на его товар находились. – Уля взяла из рук Марии куклу и поцеловала ее. – Да, я же самое главное забыла тебе сказать. Я ему кричу: " А как зовут твою куклу? " И он вдруг как ляпнет: " Да, хоть Ульяна! " – И побежал. Почему Ульяна? Так я и не знаю. Не подошел он больше ко мне. Теперь двадцать первого числа ждать?

– Судьба, значит, – уверенно сказала Мария, – значит, судьба.

Так оно и вышло. В конце концов Ульяна Ивановна Жукова и есаул Андрей Сидорович Калюжный обвенчались в одном из русских ресторанов Биянкура, а если говорить точнее – в одном из ресторанных залов, отведенных хозяином заведения совершенно бесплатно для совершения брачных обрядов. Все было кое-как и на скорую руку, но зато венчал новобрачных сам митрополит Евлогий – глава Белой Церкви. В соседнем зале стучали вилками и ножами, звенели бокалы, слышались обрывки каких-то пьяных излияний, сугубо русских: " Ты-ы м-меня у-ув-уважаешь! " Со стороны невесты была Мария, а со стороны жениха никого не было, его приятель не пришел: как потом выяснилось, перепутал рестораны. Ульяна перебралась жить к мужу в комнатку на мансарде пятиэтажного дома без лифта, с очень узкой и крутой лестницей, правда, платил Андрей Сидорович за эту комнатушку очень недорого. Есаул был человек даровитый: он и пел, и плясал, и играл на баяне, и мастерил таких кукол, каких никто не умел делать. Куклы и казачки а ля рюс продавались хорошо, Ульяна вовсю помогала мужу и даже подумывала о том, чтобы оставить работу на заводе. Но, слава Богу, уже месяца через три выяснилось, что есаул запойный и рассчитывать на него всерьез не приходится. Он допивался до чертиков, спускал все до последнего сантима, а когда Уля, бывало, тащила его на спине на их верхотуру, есаул подавал команды осипшим голосом:

– Эска-адрон, справа за-езжай! Марш! Марш!

Детей у них, к счастью, не было. А Уля так и мыкалась с ним до сих пор по славному городу Парижу.

Сто раз пыталась Мария уговорить Улю оставить господина есаула, но та была непреклонна:

– Не брошу я его, не проси. Значит, такой мне крест нести, на то воля Божья!

Так, вспоминая заполошного есаула и свою любимую кузину Улю, и подошла Мария к дверям столовой губернаторского дворца.

– Привет, Мари! – встретила ее Николь. – Выспалась?

– Выспалась, но почти до утра не могла уснуть.

– Тебя что-то беспокоило? – вскинула брови Николь.

– Нет. Просто я вспоминала франко-русский бал двадцать восьмого года.

– А-а, тот, где ты с Шанель?

– А ты откуда знаешь?

– Мы и здесь, и в Алжире, и в Марокко всегда получали и получаем все основные парижские газеты, и мы видели твое фото с Шанель и очень порадовались за тебя! Да, кстати, нам надо устроить прием и бал в твою честь. И чем быстрее, тем лучше!

– Но, Николь, это ведь большие расходы…

– Чепуха! Все окупится. К тому же я обязательно приглашу царька туарегов. Хоть посмотришь, кому ты предназначалась.

– Интересно, – сказала Мария, – здорово! Ух, я с ним пофлиртую, будь здоров! Он старенький?

– Понятия не имею. Садись, выпьем кофе. Александер!

В ту же минуту явился Александер.

– Кофе по-туарегски – мне и графине. Ты знаешь, как он делается?

– Как бедуинский, только чуть слабее и с лимоном.

– Молодец, Александер! Да, – обратилась Николь к Марии, – там папа (так она называла теперь мужа) оставил для тебя на своем столе кучу бумажек.

– Хорошо, я посмотрю.

Александер лично принес поднос с двумя крохотными чашечками кофе и с дольками лимона на мелкой тарелочке.

– Ну как тебе кофе? – спросила гостью Николь.

– Ничего.

– Наверное, и царек у них такой же! – засмеялась Николь, – Но помни: что я его обязательно приглашу.

– Помню, помню! Спасибо за кофе, я ухожу работать. – И Мария пошла в кабинет генерал-губернатора, к его финансовым бумагам. Остановившись у выхода из столовой, попросила Николь: – Со своей стороны я тоже попрошу тебя пригласить двух-трех людей, ну и, конечно, моего банкирчика с женами. Это уж ты обставь, как можно торжественнее, хорошо?

– Договорились! – с радостью согласилась Николь, которая обожала всякого рода игры.

До обеда Мария занималась деловыми бумагами губернатора. Часть бумаг была в полном порядке, а часть пестрела ошибками. Мария обнаружила несколько крупных переплат по сделкам, пустые бланки, но, увы, заверенные подписью губернатора и его печатью, много неряшливо оформленных документов, несколько весьма важных договоров, заверенных нотариусом задним числом, и еще много всякой бухгалтерской мелочевки, каждая из которых сама по себе была почти безобидна, а в куче они составляли весьма неприглядную картину и, главное, давали массу возможностей для махинаций, как говорится, развязывали руки тому, кто хотел бы что-то передернуть или запутать. Марии стало ясно, что тот, кто вел эту финансово-хозяйственную работу, делал все недобросовестно, но очень ловко. Видимо, это был и опытный, и небесталанный жулик. Но как сказать губернатору? И Мария решила не доводить до его сведения никаких своих умозаключений и оценок, а изложить только факты.

Когда вечером приехал губернатор, Мария сказала, что ей нужно еще три дня. Время нужно было не для того, чтобы разбираться с огрехами и упущениями, а для того, чтобы придумать, выработать какие-то свои конкретные предложения по дальнейшей работе. На том они и порешили. Снова пришлось звонить в дом Хаджибека и говорить о русских друзьях. Трубку взяла Хадижа:

– Мари, я все знаю! Мой отец уже поехал к этому туарегу. Если хочешь, мы заставим его приползти к тебе на коленях!

– О чем ты, Хадижа?

– Ты прекрасно знаешь о чем. Тебя ловили для гарема! В тебя стреляли! Мой отец – не последний человек среди берберов всех племен, а ты моя сестра! Волос не упадет с твоей головы! Мы никому не дадим тебя в обиду! Я понимаю, сейчас ты приходишь в себя. Ты боишься вернуться!

– Слушай, Хадижа. – строго сказала Мария. – Не кричи и слушай меня внимательно. Спасибо тебе и спасибо твоему отцу. Я поеду на остров Джерба лично поблагодарить его за внимание к моей персоне. Я никого не боюсь. Сейчас в доме моих друзей я занята делами. Мне нужно еще три дня. Да, они стреляли в меня – это правда. Но ты подумай, как им повезло! Во-первых, они промахнулись, все пятеро, а во-вторых, у меня не было оружия, значит, им снова повезло, потому что я бы не промахнулась…

Хадижа засмеялась.

– Я люблю тебя, Мари! Я жду тебя, Мари, сестра моя! – и положила трубку.

Генерал выслушал доклад Марии очень внимательно и сказал:

– Вы так изображаете дело, будто все совсем неплохо в моих бумагах. Вы подбираете слова, чтобы меня не обидеть. Не бойтесь, называйте вещи своими именами. На сколько нагрел меня этот сукин сын управитель? Я вам соврал, что он в отпуске. Мы расстались навсегда. Сейчас он уже в Америке. Так на сколько? Хотя что я от вас требую, вы еще не смотрели балансы…

– Балансы! – Мария усмехнулась. – Как говорил банкир Жак: " Две вещи легко и охотно подделываются – родословные и балансы".

– Он прав! – засмеялся губернатор. – Так приблизительно на сколько?

– Приблизительно… – Мария промолчала. – Приблизительно миллиона на полтора.

– Чего? – Губернатор позеленел.

– Франков…

– Я понимаю, что не зубов крокодила – есть такая разменная монета у одного из африканских племен. – Губерантор попытался улыбнуться, но это ему не слишком удалось. Цифра, которую назвала Мария, едва не сбила его с ног.

– Через два – три дня я смогу сообщить вам точную сумму, с погрешностью в пять-шесть тысяч.

– Как же вы это сделаете? – недоверчиво пробормотал губернатор.

– Сделаю. Все-таки я закончила математический факультет университета в Праге и Русский коммерческий институт в Париже. – уверенно сказала Мария.

– А что, в Париже есть Русский коммерческий институт?

– Есть.

– Хм, – губернатор покрутил головой, – ладно. Жду.

После повторного доклада Марии губернатор предложил ей стать управительницей его финансовыми делами и назвал сумму месячного вознаграждения.

– Спасибо, – сказала Мария. – Я согласна. Но что касается оплаты… Во-первых, сумма кажется мне слегка завышенной, а во-вторых, я бы подписала с вами контракт не на повременную оплату, а на процент от прибыли. Будет прибыль – будет оплата. Не будет прибыли – не будет оплаты. За что платить? Расчеты – один раз в полгода.

– А чем же вы будете жить?

– О, мой генерал! – засмеялась Мария. – Я не доедаю последний кусок хлеба. У меня еще много других дел и планов. Я не намерена их оставлять.

– И вас на все хватит?

– Еще и останется, – сказала Мария очень тихо, но так уверенно, что сомневаться в ее словах не приходилось. – У меня к вам большая личная просьба.

– Да, я вас слушаю. – Губернатор оживился.

– Мне нужна ваша помощь, – Мария сделала паузу и держала ее до тех пор, пока губернатор сам не нарушил молчание:

– Я готов служить вам в меру моих возможностей.

– Не сомневаюсь, что в меру. Дело в том, что не так давно я купила у банкира Хаджибека принадлежавший ему русский дредноут, что стоит в бухте Каруба.

– Зачем вам этот металлолом? – В глазах губернатора блеснул живой интерес.

– Это как посмотреть… Все пушки, в том числе и орудия главного калибра, в рабочем состоянии, даже замки целы, все до единого. Мне нужен контакт в военном министерстве.

– Понял. – Губернатор усмехнулся. – Понял, но как их можно использовать? Это ведь дорогие игрушки.

– Дорогие, но обо всем можно договориться. А использовать очень просто, например, поставить на береговую охрану на Севере Франции.

– От англичан?

– Скорее от немцев.

– Графиня, неужели вы так думаете?

– Да, генерал, англичане, хотят они того или нет, будут союзниками французов – все идут к этому. Вы ведь стратег…

– Маршал Петен терпеть не может англичан. А что делать мне?

– Наверное, пока ничего. А в принципе – наводить мосты и играть свою собственную игру, вы этого достойны.

Последние слова Марии попали в яблочко. Генерал покраснел, как мальчик, которого застукали у буфета, когда он хотел стащить конфетку.

– Я сделаю для вас все, мадемуазель Мари. Заместитель министра по вооружению подойдет? Это мой ближайший друг.

Генерал тут же написал рекомендательное письмо, снабдив его всеми телефонами своего друга, в том числе и домашними.

Когда Мария сказала Николь, что дня через два уедет в Париж, та вскричала:

– Ни в коем случае! Только после бала! Всё! Я рассылаю гонцов! Бал в эту субботу! А в воскресенье вечером мы отплывем с тобою в Париж на моей яхте, согласна?

– Еще бы! Я давно мечтала сходить в море по-настоящему, все-таки перед тобой дочь адмирала! Но разве тебе разрешит муж?

– Разрешит! Это мои заботы…