К.М.Симонов 3 страница

– Правда, – согласилась Мари, – работы было много, я приезжала в банк к восьми утра и уезжала ближе к полуночи.

– В войну мы сотрудничали с банкиром Жаком. Это был замечательный человек, флотский офицер. Прекрасный человек! – сказал губернатор с искренним восхищением.

– А почему ты ушла из банка, уехала из Парижа? – взволнованно спросила Николь.

– Банкир Жак умер год назад, – ответил за Марию губернатор, – а сын у него оболтус, тут все понятно. Так? – обратился он к Марии.

– Так.

Обед заканчивали сырами.

Немножко поговорили о сегодняшнем житье-бытье Марии, вспомнили ее нынешнего партнера господина Хаджибека.

– Это тот, что подарил мне изумительную вазу, она у меня в спальне, – напомнила мужу Николь. – По-моему, этой вазе не одна тысяча лет. Кажется, он говорил, что она карфагенская, с раскопок мсье Пиккара… Такой симпатичный, он еще неплохо играет на рояле… Мы его иногда приглашаем, этого Пиккара, – тараторила Николь.

– А-а, археолог, помню, – кивнул губернатор, думая явно о чем-то своем, что-то высчитывая в уме, явно выходя на какое-то решение.

– У этого Хаджибека умная жена, кстати, берберка. Может, даже из тех же туарегов! – засмеялась Николь.

– Нет, она с острова Джерба, – сказала Мари. – А что умная, то правда, у него и младшая жена умная, и мальчишки у них прелесть. Я учу их русскому языку, уже болтают почти свободно и, главное, без акцента. Когда учат язык сызмальства, то говорят без акцента.

– Да, именно так, – подхватил разговор доктор Франсуа, которому сразу стало интересно, как только заговорили об изучении языков, глаза его засветились.

Губернатор молчал, задумавшись.

– А что вы сделаете с разбойниками, когда поймаете? – спросила его Мария.

– Расстреляю, – ответил он равнодушно и продолжал обмозговывать свое, заветное.

– Нет! – воскликнула Мари, побледнев. – Я вас умоляю, не делайте этого!

– Почему? Вы хотите потворствовать бандитам?

– Нет. Я хочу, чтобы у меня не было репутации убийцы. Я собираюсь жить в Тунизии долго.

– Ну что ж. – Губернатор, помедлив, так остро, пытливо взглянул на Марию, будто увидел ее впервые в жизни и она чем-то его удивила, а точнее сказать, заинтересовала. – Что ж, это аргумент. Хорошо, я подарю им жизнь. Вернее, вы это уже сделали.

– Вы с Франсуа не поедете на службу? – спросила мужа Николь.

– Нет. Мне хотелось бы обстоятельно поговорить с мадемуазель Мари. Если это возможно, – добавил губернатор, взглянув прямо в глаза Марии своими серыми, стоячими, как у волка, глазами.

– Учти, Мари, ты остаешься ночевать! – объявила Николь.

– Но я ведь не предупредила…

– Позвони. У них есть телефон?

– Конечно.

– Мадемуазель Мари, будьте любезны, пройдемте ко мне в кабинет, – предложил губернатор.

– А я? – притворно обиженно вскрикнула Николь.

– А ты отдохни, дружок, у нас деловой разговор. Как ты говоришь – бумажный.

– Ладно, козленочек, а то я ревную! – наигранно пропела Николь. – Так уж и быть, я подожду вас.

В кабинете хозяина дома разговор сначала зашел о револьвере, который дожидался их на темно-зеленом сукне письменного стола.

– Тяжеленький, – ласково проговорила Мария, понянчив в руках револьвер и любуясь вороненой сталью его ствола. – Я тоже предпочитаю револьверы, у них хорошая дальность боя. Он пристрелян?

– Да. Надо брать чуть левее и выше, но это вы сразу ощутите, сразу поймаете момент – два десятка выстрелов, и все будет в порядке. Если хотите, потом постреляем в тире. Николь у меня большая любительница – так и лепит в десятки и в девятки!

Губернатор замолчал. Молчала и Мария.

– Мадемуазель Мари, – начал он наконец тихо и значительно, – то, что вы работали с банкиром Жаком, говорит слишком многое… Добавлять к этому мне ничего не нужно… А сейчас, когда вы самостоятельны, вы торгуете?

– Да.

– Чем?

– Если вы хорошо знали банкира Жака, то вам нетрудно догадаться.

– Оружием?

– Да, – не моргнув, солгала Мария.

– Что ж, тогда наши интересы тем более совпадают. Я хотел бы просить вас ознакомиться с моими личными деловыми бумагами. – Губернатор сделал значительную паузу. – Может быть, вы что-то подскажете мне. Мой поверенный уехал в Америку, и я сейчас вынужден сам заниматься тем, чем раньше не занимался. Может, вы возьметесь сделать контрольную проверку моих бумаг?

– Хорошо, – согласилась Мария.

– Когда мы могли бы начать?

– Мы уже начали! – засмеялась Мария. – Рассказывайте, показывайте, поясняйте.

– Вот это по-военному, такой подход мне по душе! – одобрил губернатор, и Мария впервые обратила внимание, что у него хотя и довольно крупные, но очень ровные и чистые зубы. – По рукам?

Он пожал ее протянутую ладошку вялой рукой сильного, уверенного в себе мужчины. Кисть руки была у него сухая, теплая, и это не могло не понравиться Мари и не вселить в нее надежду. Похожая рука была у ее благодетеля банкира Жака.

LVI

Туареги так ловко уходили от погони, что их поймали только к вечеру. Губернатор распорядился запереть разбойников на гауптвахте до разбирательства дела.

– Вы правы, – сказал он Марии, – пусть посидят два-три месячишка, а потом я отдам голубчиков в руки их племенного туарегского правосудия. Я прикажу устроить показательный процесс, и мы еще получим неплохие политические дивиденды.

– А вы стратег, – улыбнулась Мария.

– Работа такая! Без хорошей стратегии даже самая лучшая тактика бессмысленна. Как учит нас маршал Петен: всякий минус надо стараться обратить в плюс, для этого достаточно поставить всего лишь еще одну черточку – вертикальную! Чуть ли не батальон ловил ваших туарегов. До чего верткие и смелые, негодяи! – продолжал губернатор. – Только автомобили и аэроплан сожгли недельную норму горючего. У нас ведь жестко: на каждый чих норма. Военное министерство не любит незапланированных трат.

– А вы велите сегодня же составить акт о расходах. Подпишите его честь честью, завтра с утра заверьте у городского нотариуса, желательно у тунизийца, а не у француза. Кстати, потом и на содержание этих шалунов на гауптвахте также нужно будет составить акт и тоже заверить у независимого от вас нотариуса. Вы меня понимаете?

– Пока не понимаю, – озадаченно отвечал губернатор.

– Ну как же! Вы ведь сами сказали: всякий минус надо стараться обратить в плюс. Достаточно поставить еще черточку – вертикальную. Вот я и предлагаю вам грамотно подготовить иск к общине туарегов на те затраты, которые произведены по поимке и задержанию их соплеменников. Деньги-то надо вернуть…

– Мудрая мысль! Франция вас не забудет! – засмеялся губернатор, с восхищением глядя на Марию. – Вы настоящий финансист! Теперь я понимаю банкира Жака.

Николь перехватила его взгляд. Губернатор смутился и отвел глаза.

Разговор происходил в столовой, за ужином. Перед этим Мария позвонила в дом господина Хаджибека и сказала, что остается ночевать у своих русских друзей в Бизерте.

– А почему ты так сказала? – удивилась Николь. – Почему у русских, а не у нас?

– Потому, что семейству Хаджибека пока не следует знать о наших отношениях, иначе они просто оцепенеют от восторга и страха. Ты подумала, кто они и кто вы?!

– Не подумала, – как маленькая, отвечала Николь. – Значит, мы должны прятаться от твоего толстого банкирчика?

– Не должны. Но всему свое время.

Перед сном Николь повела Марию в свою спальню показать карфагенскую вазу, которую подарил ей господин Хаджибек.

– Какая прелесть, настоящий антик! – похвалила Мария, оглаживая высокое горло керамической вазы, сохранившейся так, как будто ее изваяли только вчера.

– Я ее обожаю! – сказала Николь. – Каждое утро, как проснусь, взгляну на нее и подумаю: а ты-то, милочка, точно старше меня!

– Не прибедняйся, Николь, отлично выглядишь!

– Не так уже и важно, как я выгляжу, – грустно сказала губернаторша. – Еще чуть-чуть, и это уже не будет иметь никакого значения. А пока я кручусь! – Николь засмеялась и в обычной своей манере перескакивать с одного на другое принялась весело рассказывать Марии о том, как она пыталась заманить в любовную ловушку археолога Пиккара и как " этот ловелас" разгадал ее маневр и ускользнул в самый последний момент.

– Опытный, стервец! – подытожила Николь. – Ты будь с ним начеку. А уши у него так смешно шелушатся! Ты видела?

Мария кивнула, ей безумно хотелось спать, и она почти не воспринимала болтовню Николь.

– Ой, слушай, Мари, забываю тебя спросить. Там, в отеле «Мажестик», на конкурсе красоты под твоим именем выступала какая-то огромная девица, я была просто шокирована!

– Это моя кузина Уля, она высокого роста. Уля была вынуждена заменить меня, чтобы не платить неустойку.

– А-а, понятно! Так у тебя нашлась кузина?

– Ну, в общем, да.

– Что значит – в общем?

– В том смысле, что она гораздо моложе меня, что мы просто вместе работали на заводе, дружили. У нее никого нет. И я объявила ее кузиной. Она согласилась.

– А-а! – В глазах Николь мелькнул огонек, она что-то сообразила свое, тайное. Хотела сказать, но удержалась. – Так что, баиньки?

– Если можно. Я валюсь с ног, – призналась Мария.

– А как твой молодой адмирал?

– Никак. У меня нет известий…

– Ну ладно, ты и в самом деле засыпаешь. – Николь чмокнула ее в щеку. – Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

И они разошлись ко сну. Далеко в глубине дома часы пробили полночь. Мария переступила порог предназначенной ей спальни, той самой, в которой она очнулась когда-то, спасенная Николь от верной смерти.

LVII

" Вот и окончился наконец этот длинный-длинный день, – с наслаждением подумала Мария, поудобней умащиваясь на широкой кровати, с удовольствием вдыхая запах чистого тонкого белья, ощущая свежий ночной бриз, легко проскальзывающий сквозь москитную сетку в открытом окне, щекотно бегущий по белоснежной батистовой простыне. Ветерок ласково подбирался к лицу, к волосам, раскинутым по подушке, – Мария так устала, что у нее не было сил даже заплести на ночь косу. – Вот и окончился денек, полный опасных приключений, радостных встреч, серьезных бесед и пустопорожней болтовни…" Когда она прощалась с Николь, то была уверена – сейчас доберется до постели и уснет мигом, но не тут-то было… Спать хотелось адски, а в голове все крутились и крутились картинки прошедшего дня, обрывки чужих речей и ее ответов, как правило, не самых удачных. То вдруг возникало лицо румяной рыжеволосой Клодин с ее лилейной шеей, то неподвижные, волчьи глаза генерал-губернатора, то истеричная Николь с ее однообразными фокусами и резкими перепадами настроения, то одутловатое, постаревшее лицо доктора Франсуа, которое внезапно разгладилось и стало почти молодым, когда разговор коснулся изучения языков. " Кстати, где его рыжий кожаный портфель, с которым он не расставался в прежние времена? " – подумала Мария, и этот портфель стоял у нее перед глазами чуть ли не полчаса, до полного отупения, она еле освободилась от навязчивого видения, да и то только тогда, когда заставила себя переключиться на размышления о туарегах. " Как они теперь, бедненькие, в кутузке? – искренне пожалела Мария разбойников и тут же опомнилась. – А если бы туареги тебя поймали? И валялась бы ты сейчас, миленькая, на дне черной ямы, а не возлежала на батистовых простынях… Да, да, на дне черной ямы, из которой днем можно любоваться звездами, как из колодца…" Тех пленниц, что предназначены для гарема, сначала помещали в условия хуже скотских и нагоняли на них такого страха и подвергали таким мучениям, что те начинали мечтать о гареме как о рае земном, а о своем будущем хозяине как о единственно возможном благодетеле и избавителе от изощренных издевательств специальных слуг. Они опускали в яму к несчастным голодных шакалов в железных клетках, от которых удушающе воняло и которые все время тявкали, выли, плакали или пытались укусить, через прутья просовывая свои острые гадкие морды почти вплотную к истязаемым девушкам. Проклятых шакалов могли оставить хоть на всю ночь или на целый день, так что у пленниц едва не мутился рассудок от такого соседства. О подобных гнусных шутках с будущими наложницами рассказывал еще доктор Франсуа во время их похода в Сахару… " Так что нечего жалеть разбойников! " – решила Мария.

Глаза привыкли к темноте, и Мона стала различать и вырезанную на деревянной спинке кровати устало-царственную морду льва, и ртутно-блестящий, словно текучий, мраморный пол в тех местах, где на него падал лунный свет из окна, и высокие белые стены, разительно отличающиеся от черных отвесных стен той ямы, на дне которой она вообразила себя минуту назад. В гостиной часы пробили первый час новых суток, а сон все не шел… Из черной предгаремной ямы, куда она могла угодить, да, слава Богу, не угодила, воображение мгновенно перенесло Марию на франко-русский бал в большом парижском зале «Метрополь», который состоялся в самом начале 1928 года и на котором блистали многие знаменитости русской диаспоры и многие именитые французы или просто денежные люди, как русские, так и французы, посчитавшие нужным для себя «быть» и купившие входные билеты за деньги, которые по замыслу устроителей должны были компенсировать хотя бы часть расходов.

В те времена о парижском обществе нельзя было сказать: " Много званых, да мало избранных". Избранников судьбы было предостаточно, некоторые из них остались за бортом франко-русского бала, например, Марина Цветаева, ее обошли вниманием из-за мужа чекиста, обошли сознательно и жестоко. Для хозяев-французов этот первый бал совместно с русскими, конечно же, не имел того значения, какое он имел для русских – униженных, фактически бесправных, как правило, небогатых, а то и полунищих, вынужденных вживаться в чужую жизнь, скрепя сердце и смирив гордыню, людей, которых по большому счету объединял только русский язык – основа основ русской национальной безопасности и сохранности, русской духовности, русской веры, надежды и любви. Не случайно в русском рассеянии – будь то Париж, Берлин, Харбин или Нью-Йорк – исключительно высоко стояли писатели и поэты, хранители русского слова. Например, Владислав Ходасевич так и писал: " Мы люди маленькие – наша задача охранять русский язык". И нужно сказать, что задача эта удалась писателям и поэтам русского Парижа, русского Берлина, русского Харбина, русского Нью-Йорка и других чужеземных городов, поменьше и попроще; удалась она даже там, где не было ни писателей, ни поэтов, а были просто русские люди, так называемые носители языка, они несли его сквозь отпущенные им годы и тяготы, успехи и завоевания не как крест, а как сокровищницу, как живую душу своей великой неудачливой родины, своего великого народа, почему-то малопонятного другим народам, почему-то для них загадочного, таинственного… Почему?

Как писал Гоголь: " Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…"

Русь молчит, и немцы не знают.

Только досужий наш читатель, почти весь ХХ век питавший душу свою чтением классики, как манной небесной, подметил давным-давно, что указует путь птице-тройке, с которой сравнивает Россию Гоголь, не кто иной, как матерый жулик Чичиков… Подметить-то подметил, а что толку? Лишь родился еще один вопрос, новый, горбатый, как сам этот знак препинания… и, кажется, вечный…А какой вопрос, и говорить не надо – это и так всем ясно.

Впрочем, пока Мария не задумывалась над извилистостью пути Государства Российского, над природой власти, над тем, " как государство богатеет и чем живет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет"; пока она собиралась на бал – молодая, красивая, нацеленная на выживание и удачу, свято верящая, что еще увидит на своем веку и маму Анну Карповну, и сестрицу Сашеньку и представит им кузину Улю, которая стояла сейчас перед ней на коленях, с булавками между плотно сжатыми губами, подтыкала и наживляла на ней бегущее из рук шелковое платье. Об этом платье Мария и Уля начали говорить еще в ноябре 1927 года, как только узнали из газет о предстоящем 15 января 1928 года первом франко-русском бале. Продумывание будущего наряда Марии занимало их серьезнейшим образом, они так и говорили: " Давай обсудим платье", " Давай обсудим вырез", " Давай же, наконец, обсудим накидку" … И вечера напролет просиживали с листком бумаги и мягким карандашом, набрасывали силуэт, стирали, снова набрасывали… Марию учили рисованию, плетению кружев, вязанию и шитью с детства. Учила мама, которая очень любила придумывать себе наряды и шила лучше многих белошвеек. Она так и говорила: " Я люблю шить, и кому какое дело, графиня я или нет? Жена адмирала или нет? Все это сословная чепуха на постном масле! Сшить себе любимой платье я могу доверить лишь самой себе – Мерзловской Анне Карповне, в девичестве Ланге".

А что до Ули Жуковой, то она оказалась настоящим самородком, который благодаря неукротимой воле и стараниям Марии был отмыт до первородного блеска так быстро, как только и может быть отмыт золотой самородок.

– Слушай, Улька, – говорила, восторгаясь ею, Мария, – ты у меня, прямо как Михайло Ломоносов! Все схватываешь на лету, аж страшно! Пожалуй, поднатаскаю тебя и отдам в Сорбонну, еще во французские академики выйдешь, в их бессмертные!

– Не, не хочу в Сорбонну. Я деточек хочу. Замуж мечтаю! – отвечала простодушно Уля.

– Рано тебе.

– Чем раньше, тем лучше. Рожается, говорят, веселей.

– А за француза выйдешь?

– Не, лучше за нашего. Чтобы русского народа было побольше. А то сколько уже наших выбили! А сколько еще уморят, одному Богу известно! – Тут взгляд ее черных раскосых глаз вдруг остановился, ушел в себя на мгновение, а потом она спросила Марию тихо, почти шепотом: – Маруся, так, значит, Господь знает, сколько наших бить и до каких пор, а? Понимаешь?!

– Ну, ты как обухом по темечку! – Мария тряхнула головой. – И откуда у тебя такие вопросы берутся? И как ты умеешь подковырнуть за больное! Нет, отдам я тебя в Сорбонну на философский факультет! – Мария вздохнула, обняла Улю за плечи, хотя и по-женски покатые, но мощные, налитые. – Не понимаю я, Улька… ничего я не понимаю… Но, если, как говорят, без Божьего ведома и волос с головы не упадет, то, выходит, знает Он, сколько еще нас, русских, бить и до каких пор, и за что.

– За грехи, – сказала Уля. – За что же еще? А я все равно замуж хочу… – И она заплакала, уткнувшись Марии в грудь, – большая, но очень ладная, пропорциональная и в свои шестнадцать лет уже, наверное, действительно готовая к замужеству не только нравственно, но и физически.

Уля Жукова вошла в жизнь Марии, как дар небес, как спасение от тисков одиночества, от бренной суеты, от обыденной пошлости и тупости, которых хватало со всех сторон, как с русской, так и с французской. Передавая Уле свои знания, навыки, умения, весь свой жизненный опыт и свои представления о добре и зле, Мария укреплялась душой и становилась все предприимчивее и решительнее в стремлении не только самой вырваться из бедности и вытащить Улю, но и по мере сил стать полезной России, не той, оставшейся за морем, которая казнила ее отца и разлучила с матерью и сестренкой, а той, что окружала ее здесь, в русском рассеянии, и еще, конечно же, той, что рано или поздно должна была возвратиться на круги своя…

Еще не написал о любимой России Георгий Иванов:

А может, ей пора на слом…

И ничему не возродиться

Ни под серпом, ни под орлом…

Тогда, в 1928 году, вера в возрождение еще не была убита, все еще надеялись на скорый крах захватчиков Родины, но с каждым днем эти надежды слабели.

А пока Мария собиралась на бал… А Уля прикалывала на ней подол палевого шелкового платья с мелкими вкраплениями матового металлического блеска. Отрез на платье они купили в лавке при Доме моды Коко Шанель. Марии нравился строгий, изысканный стиль Шанель, нравилась дружба знаменитой законодательницы мод с русскими кутюрье и с русскими артистами балета Дягилева. Газеты сто раз писали и о том, как помогает Шанель Сергею Дягилеву финансово, и о том, как одевает она во все свое артистов целых спектаклей знаменитой труппы и т. д. и т. п. Заголовок в одной из газет так и гласил: " Коко Шанель делает ставку на русских".

В те годы в Париже русские были в моде, можно сказать, на самом пике французской мирской славы[31].

Сотни всевозможных групп и организаций, от таких больших, многофункциональных, как Земгор (Земско-городской союз) князя Львова или РОВС (Российский общевойсковой союз), созданный генералом П. Н. Врангелем, до объединений и касс взаимопомощи казаков, вышивальщиц, джигитов, шоферов такси и т. д. и т. п., изо всех сил старались сколотить русское рассеяние в нечто целостное, в некое подобие России в изгнании. И нужно сказать, что тысячи этих разрозненных усилий не пропали даром, так что зря язвительная Тэффи утверждала, что ее соотечественники собирались толь ко " под лозунгом русского борща". Появились десятки русских школ, где особое внимание обращалось на изучение родного русского языка и русской истории, а в Бьянкуре был создан даже двухгодичный Русский коммерческий институт для обучения русских без отрыва от производства на заводах Рено. Кстати сказать, Мария Александровна Мерзловская успешно окончила этот институт еще до того, как распрощалась с заводом, – именно обучение в Русском коммерческом институте открыло для нее двери в банк господина Жака, пусть ее взяли на самую незначительную должность, но что было дальше, мы знаем…

" Объединение русских врачей за границей" создало и обслуживало в Париже русский госпиталь на пятьсот человек; в Сорбонне работали десятки русских ученых как в точных, так и в гуманитарных науках, притом многие из них занимали весьма видное положение в своих профессиях; были русские газеты и издательства, действовал франко-русский университет, дипломы которого приравнивались к французским, устроители его смотрели далеко: он был создан " для подготовки молодых кадров для общественной деятельности на родине"; работали Православный богословский институт, Русский народный университет – что-то вроде вечернего отделения, Русский политехнический институт, Русский высший технический институт, Русская консерватория им. С. В. Рахманинова, которая, кстати, процветает до сегодняшнего дня. В надежде на лучшее генерал Российского Генерального штаба Н. Н. Головин создал даже высшие военные курсы, правда, французы не разрешили ему выдавать дипломы.

В 1861 году в Париже на улице Дарю был построен православный собор Александра Невского и с тех пор стоял одиноко во французской столице. После исхода русских в конце 1920-х годов в пятнадцатом, шестнадцатом и пятом районах Парижа, а также в его пригородах стали бурно строиться православные храмы. К 1930 году у возглавлявшего русскую церковь в изгнании митрополита Евлогия было в Европе уже сто приходов.

Более подробно о русских организациях в Париже можно прочитать во многих мемуарах и книгах о русской диаспоре, но хотелось бы особо отметить превосходный труд французского профессора Елены Менегальдо " Русские в Париже. 1919—1939".

Платье Мария и Уля придумали и сшили по моде: прямое, чуть ниже колен, без рукавов, но с достаточно широкими бретельками, чтобы они не впивались в обнаженные плечи. Туфли купили дорогие – светло-коричневые лодочки, с узкими, но не длинными носами, с прямым каблуком, с тонкими ремешками и маленькими никелированными пряжками: чулки подобрали телесного цвета, фильдеперсовые. Пояс сделали на заводе: взяли обыкновенную цепь из какого-то легкого дутого сплава, с довольно крупными звеньями, пошли в гальванический цех и попросили ребят отникелировать ее, там же они отникелировали огромную заколку для волос – сантиметров пятнадцать длины, хотя и довольно легкую на вес, но очень массивную на вид. В нескольких местах они незаметно прикрепили цепь к платью, а на первый взгляд она была лишь небрежно завязана на бедрах – наискосок, узлом и так, что концы ее болтались до самой кромки платья, – носить вместо пояса цепи тогда еще никому не приходило в голову, а вот Уле пришло. Не менее важным украшением туалета Марии были две роскошные жемчужные нитки, на одном замочке, одна короткая, вокруг шеи, а вторая длинная, чуть ниже талии, до касания с поясом.

Это жемчужное колье – отдельная история, заслуживающая если не подробного рассказа, то хотя бы беглого – пунктиром… Коротко говоря, дело было так: Уля искала жемчуг по всему Парижу и по всему русскому Бьянкуру, но ничего подходящего найти не могла – или жемчуг был тускловат за старостью лет, или цену называли такую, что говорить дальше было не о чем… А нужно заметить, что к тому времени, к осени 1927 года, своими стараниями и усилиями кузины Марии Уля уже выучилась на водителя автомобиля, получила права, и в ноябре ей даже доверили отогнать первый лимузин в марсельский порт… Вот там-то и надоумили ее добрые люди дождаться сухогруза из Коломбо, он приходил к вечеру; у моряка с этого судна она и купила чудный цейлонский жемчуг – живой, играющий, не жемчуг, а загляденье! Привезла в Париж россыпью, потом они пошли к ювелиру и за десяток крупных жемчужин заказали ему колье.

Когда ювелир выбирал из Улиного жемчуга свой гонорар, у него дрожали руки и он то и дело повторял: " O, opalescentia! [32]" Потом ювелир объяснил кузинам значение несколько раз произнесенного им слова. Волшебная текучесть, игра света и тени, мерцание блеска и матовости, мгновенная переливчатость из солнечной в лунную – вот что такое опалесценция! Ювелир сказал, что такой жемчуг бывает только на Цейлоне и это очень свежий, недавно добытый жемчуг.

– Да, – сказала Уля, не моргнув глазом, – я купила его в Коломбо.

Ювелир поинтересовался: за какую цену? И тут Мария назвала сумму в семь раз большую, чем заплатила Уля. Ювелир нашел, что это недорого, и сказал, что он мог бы брать партии такого жемчуга по цене в полтора раза больше той, которую назвала Мария.

– Мы подумаем, – сказала сметливая Уля. – А нельзя ли сделать для нас еще и серьги из этого жемчуга?

– Хорошо, я сделаю, – согласился ювелир, – но тогда вы немножко приплатите мне деньгами за серебряные замочки.

Они приплатили без сожаления, ведь в этот день родился их жемчужный бизнес…

На подготовку к выходу в свет Марии была потрачена уйма денег. К счастью, они с Улей к тому времени уже совсем неплохо зарабатывали на заводе. Деньги были потрачены, но на бал Марию не приглашали. Да и кто мог пригласить? Она жила и работала на заводе, как в стальном коконе, и фактически не знала русских парижан, а те французы, что работали с нею рядом, были люди совсем другого, инженерно-технического, совсем неинтересного для нее склада. Знакомств среди русской аристократии, среди людей искусства и предпринимателей у нее не было и не могло быть, поскольку загруженность заводской работой была так велика, что Мария нигде не бывала. Да, она стала зарабатывать приличные деньги, но ей хотелось не только и не столько денег, хотя она и осознавала, что деньги определяют некоторую степень свободы, – ей хотелось простора и в первую очередь знакомств в русской диаспоре; она была уверена, что там необыкновенно интересно и там ее ждут соотечественники с широкой русской душой и с распростертыми объятиями. Поскольку никто не собирался подносить Марии пригласительный билет на блюдечке, она купила его у французских устроителей бала, притом не только билет, но и право, чтобы ее выкликнули, – особо важных гостей по очереди выкликали французский и русский распорядители бала, билеты у этих людей были – для простоты их опознавания – с золотой полосой с угла на угол, с этакой золотой диагональю.

А еще оставалась накидка. А денег уже не было совсем. И тогда они изобрели накидку из Улиной цыганской шали и окантовали ее такой же никелированной цепью, как та, из которой был сделан пояс. Получилось непонятно, но очень убедительно – в смысле единства стиля. Волосы зачесали гладко-гладко, по моде, чтобы голова казалась маленькой, а в скрученный из волос узел на затылке вкололи большую никелированную заколку, торчавшую высоко вверх. Серьги ювелир сделал отменные и колье отменное, тут все было без очковтирательства, по первому классу. К тому же имела место еще одна подробность, которая перекрывала все: Уля подвезла Марию к парадному подъезду зала «Метрополь» на роскошном, сверкающем черным лаком новеньком лимузине Рено.

Еще утром Уля вывела автомобиль из ворот завода, чтобы гнать его в марсельский порт; наконец, они дождались вечера и поехали… Приехали раньше времени и потом ждали в переулке, из которого были хорошо видны ярко освещенные электрическим светом двери «Метрополя», ждали, пока не начали съезжаться гости. Русские подходили пешком или подъезжали на такси, французы – многие на своих автомобилях, некоторые на такси. Французов было значительно меньше, чем русских. Появились узнаваемые фигуры, те, которых знал Париж, Франция, а то и весь просвещенный мир: Коко Шанель, Сергей Дягилев и с ним Сергей Лифарь, русские прима-балерины, писатели, художники, бывшие русские нефтепромышленники, владельцы парижских кабаре и ресторанов, титулованные русские особы первого ряда: Шереметевы, Юсуповы, Трубецкие; певец Вертинский, пользовавшийся в те дни в Париже большой популярностью (обычно он пел в «Казбеке» или в " Большом Эрмитаже" в сопровождении оркестра со знаменитым еще со времен Империи Ницой Цодолбаном); подъехал на белом «ситроене» несравненный Шаляпин; одновременно вышли из такси Иван Алексеевич Бунин с женой Верой Николаевной и молодой писательницей Галиной Кузнецовой; из другого такси вылез грузный Александр Иванович Куприн.