В окопах Сталинграда Виктор Платонович Некрасов 7 страница

— Ну, теперь все. Будь здоров.

— Будь здоров.

И он уходит своей обычной, непринужденно ленивой походкой, сдвинув пилотку на затылок и засунув руки в карманы.

Неужели и с ним я уже никогда не увижусь?

На переправе, как и всегда, трудно что-либо понять. Лошади, повозки, пушки с передками, пятящиеся в темноте машины. И люди. Людей больше всего — ругающихся, сталкивающихся, что-то отнимающих друг у друга. Кто-то на кого-то наехал. Забыли какие-то ящики. Ищут какого-то Стеценко. Ждут катера. Ругают его. Уже давно должен быть — и все нет…

Грузятся сразу две дивизии — сто восемьдесят четвертая и еще какая-то, двадцать девятая, кажется.

И во всей этой суматохе надо найти какого-то дивинженера, или командира дивизии, или начальника штаба — вручить пакет и ждать дальнейших распоряжений. А распоряжений, вероятно, никаких и не будет. У всех и так голова кругом идет — и пушки надо погрузить, и боеприпасы, и лошадей, и людей не растерять, и вообще какого чорта вы сейчас лезете, когда видите, что делается!

Я нахожу инженера, но не того; нахожу командира полка, но тоже не того — из двадцать девятой.

Кто-то дергает меня за рукав.

— Слушай, друг, фонарика нет?

— Есть.

— Посвети, дорогой. А то с ног сбился. Карту дали, а что в этой темноте кромешной увидишь…

Различаю только массивную фигуру в телогрейке, с болтающимся на груди автоматом.

— Давай под лодку залезем… Две минуты только. Ей-богу.

Под лодкой тесно, пахнет гнилым деревом. Зажигаю фонарик. Горит он тускло, — батарея кончается. У человека оказывается крупное, тяжелое лицо с широко расставленными глазами и мясистыми губами. На воротничке — шпала. С трудом вытягивает карту из лопающейся от бумаг, перетянутой резинкой планшетки.

— Вот и разбери, — тычет он грязным ногтем в красный, неровный треугольник на карте. — Карта тоже называется! Белый квадрат вместо завода. Что тут поймешь? — И он длинно и заковыристо ругается.

— Должны дивизию менять. Говорили, на переправе представитель будет. Чорта с два! Ни души. Теперь ищи этот треугольник в городе. КП ихнее — дивизионное. Ни ориентира тебе, ни черта!

Спрашиваю, из какой он дивизии. Оказывается, комбат 1147 полка 184-й дивизии.

— Не у вас сегодня инженера убили?

— У нас. Цыгейкина. А что?

— Я на его место прислан.

— Ну! — Крупнолицый капитан даже радуется. — Вот и хорошо. Поедешь с нами. Я один, как палец, остался. Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит…

Мы вылезаем из-под лодки.

— Подожди минутку. Лошадей только проверю. А то знаешь этих старшин…

Он исчезает, точно растворяется в толпе и крике. Я ищу Валегу. Он примостился уже около каких-то ящиков и мирно спит, поджав ноги, чтоб не оттоптали. Поразительная у него способность спать в любой обстановке. Сажусь рядом. С реки тянет легкой, успокаивающей прохладой. Пахнет рыбой и нефтью. Топчутся рядом кони, позвякивая сбруей. Где-то, совсем уже далеко, все еще ищут Стеценко.

Город горит. Даже не город, а весь берег, на всем охватываемом глазом протяжении. Трудно даже сказать, пожар ли это. Это что-то большее. Так, вероятно, горит тайга, — неделями, месяцами, на десятки, сотни километров. Багровое, клубящееся небо. Черный, точно выпиленный лобзиком силуэт горящего города. Черное и красное. Другого нет. Черный город и красное небо. И Волга красная. «Точно кровь», — мелькает в голове.

Пламени почти не видно. Только в одном месте, ниже по течению, короткие прыгающие языки. И против нас — измятые, точно бумажные цилиндры нефтебаков, опавшие, раздавленные газом. И из них пламя — могучие протуберанцы, отрывающиеся и теряющиеся в тяжелых, медленно клубящихся фантастических облаках свинцово-красного дыма.

В детстве я любил рассматривать старый английский журнал периода войны четырнадцатого года. У него не было ни начала, ни конца, но зато были изумительные, большие, на целую страницу, картинки: английские Томми в окопах, атаки, морские сражения — пенящие волны и таранящие друг друга миноносцы; смешные, похожие на этажерки, парящие в воздухе Блерио, Фарманы и Таубе. Трудно было оторваться.

Но страшнее всего было громадное, на двух средних страницах, до дрожи мрачное изображение горящего от немецких бомбардировок Лувена. Тут было и пламя, и клубы дыма, похожие на вату, и бегущие люди, и разрушенные дома, и прожектора в зловещем небе… Это было до того страшно и пленительно, что перевернуть страницу не было никаких сил. Я бесконечное количество раз перерисовывал эту картинку, раскрашивал цветными карандашами, красками, маленькими мелками и развешивал потом эти рисунки по стенкам. Казалось, что ничего более страшного и величественного быть не может.

Картинка была неплохо исполнена. Я до сих пор помню в ней каждую деталь, каждый завиток клубящегося дыма — и мне вдруг становится ясно, как бессильно, в известных случаях, искусство. Никакими клубами дыма, никакими языками пламени и зловещими отсветами не передашь все-таки того ощущения, которое испытываю я сейчас, сидя на берегу перед горящим Сталинградом.

На том берегу идет бой. Трассирующие очереди пулеметов и автоматов стелются по самому берегу. Неужели немцы уже до воды добрались? Несколько длинных очередей перелетают через Волгу и теряются на этой стороне.

Откуда-то из-за спины стреляет «катюша». Раскаленные снаряды, не торопясь, плывут, обгоняя друг друга в дрожащем от зарева небе, и ударяют в противоположный берег. Разрывов не видно. Видны только вспышки. Потом доносится треск.

Кто-то рядом со мной смачно плюет и удовлетворенно покряхтывает. Только сейчас замечаю, что рядом с нами, растянувшись, лежат бойцы.

— Ты мерина успел подковать? — спрашивает кто-то.

— Успел. А ты?

— Лютика успел, а вороному только два передних. У него какая-то рана. Никак не дается.

Приходит комбат. Тяжело дышит.

— Ей-богу, с ума сойдешь от этих переправ. Лет на пять постареешь. — Он громко сморкается. — Был генерал. Ясно сказал: сейчас мы, а потом двадцать девятая. Только на минуту отошел, а они свои ящики уже навалили. Артиллерию, видишь ли, переправили, а боеприпасы на этой стороне оставили. А кто им мешал? Я вот с каждой пушкой снаряды везу. Господи, опять этот чорт!

Комбат снова скрывается. Слышно, как кого-то ругает. Возвращается.

— Ну, ладно… все это чепуха. На ту сторону как-нибудь переберемся. Важно, как там…

Выясняется, что полк получил приказ к двум ноль ноль закончить переправу, а к четырем ноль ноль сменить почти не существующую уже дивизию в районе Метиз — Мамаев курган. Сейчас уже час, а ни один батальон еще не переправился. На той стороне только саперы, разведчики и опергруппа штаба. Командир полка и начальник штаба тоже, кажется, там. Главное, надо всю артиллерию — сорока пяти и семидесяти шести, приданную батальону, — к рассвету перетащить на передовую, на прямую наводку.

— Хорошо, — говорю я, — дашь мне две роты и пэтээровцев, а сам с одной ротой занимайся артиллерией. У тебя по скольку человек в роте?

— Человек по сто.

— Роскошно. Значит, договорились. Мне только точно место назначения дай.

— Да вот этот треугольник чортов на карте. Откровенно говоря, я думаю, что там никого уже нет. В той дивизии человек сто, не больше. Две недели на том берегу уже дерутся…

И, шумно сплюнув, опять убегает с кем-то ругаться. Голос у него такой, что, вероятно, на той стороне слышно.

Приходит катер. Он маленький, низенький, точно нарочно спрятавшийся в воду, чтоб не было видно. На буксире разлапистая, неуклюжая баржа с длинным торчащим рулем.

Катер долго не может пристать — пятится, фырчит, брызгается винтом. Наконец сбрасывает сходни. Длинной, осторожной цепочкой спускаются раненые. Их много. Сперва «ходячие», потом — на носилках. Их уносят куда-то в кусты. Слышны гудки машин.

Потом грузят ящики. Закатывают пушки. Топчутся лошади по сходням. Одна проваливается, ее вытаскивают из воды и опять ведут. Все идет против ожидания спокойно и организованно.

Мы отчаливаем, когда уже начинает светать. Сплошная, неопределенная масса чего-то за нашей спиной превращается в легкое кружево осинника. Стоим, вплотную прижавшись друг к другу. Кто-то дышит мне прямо в лицо чесноком. Глухо стучит где-то под ногами машина. Кто-то грызет семечки, шумно сплевывая. Валега, облокотившись на шинель, перекинутую через борт, смотрит на горящий город.

— Большой он все-таки, — говорит кто-то за моей спиной, — как Москва.

— Не большой, а длинный, — поправляет чей-то мальчишеский голос, — пятьдесят километров в длину. Я был до войны.

— Пятьдесят?

— Тютелька в тютельку, от Сарепты до Тракторного.

— Ого!

— Что ого?

— Войск много надо, чтобы удержать. Дивизий десять, а то и пятнадцать.

— А ты думаешь, тут меньше? Каждую ночь перебрасывают.

Катер огибает острую, почти незаметную в темноте косу. Над нами пролетает со свистом мина. Ударяется позади, в воду.

— Не нравится фрицу, что едем, в Волгу спихнуть хочет.

Мальчишеский голос смеется.

— А чего ж ему хотеть? Конечно, спихнуть… Рус буль-буль… — И опять смеется.

— Фрицу многого хочется, — вступает кто-то третий, судя по голосу, пожилой, — а нам никак уж дальше нельзя… До точки допятились, до самого края земли… Куда уж дальше!

Слышно, как кто-то кого-то хлопает по шинели.

— Правильно, папаша. Вот это по-нашему, по-моряцки. Сами уж никак купаться не полезем. Больно вода холодная… Правда?

И все смеются.

Стараюсь повернуть голову. Это очень трудно, — я сжат со всех сторон. Скошенным глазом вижу только белесые пятна лиц и чье-то ухо. Подъезжаем к берегу.

Катер никак не может подойти вплотную к причалу. Соскакиваем прямо в воду, мутную и холодную.

На берегу таскают какие-то ящики. Ими завален весь берег. Под ногами путаются цепи, тросы. На ящиках и на земле раненые, молчаливые и угрюмые, прижавшиеся друг к другу.

Берег у воды плоский, песчаный. Дальше — высокий, почти вертикальный обрыв. И над всем — красное, заваленное дымом небо. Стреляют совсем рядом, как будто за спиной. Становится прохладно. Надеваю шинель.

Комбат, — его фамилия, оказывается, Клишенцев, — кричит на кого-то, не так повернувшего пушку.

— Ну, какого чорта ты ее лафетом вперед тычешь? Мозги, что ли, не варят, телячья голова?

Бойцы шлепают по воде с пулеметами, минометами, болтающимися на спине и груди минами. Собираются кучками на берегу. Конечно, закуривают. Клишенцев подбегает ко мне. Он совсем уже охрип.

— Бери четвертую и пятую и двигай! А я пушки сгружу. И сразу же за вами. Связного только пришли, чтоб зря не шататься. Сидорко такой у меня есть — все найдет. Спросишь у Фарбера, командира пятой роты, — и, притянув к себе, шепчет в ухо: — Говорят, от той дивизии ничего не осталось. Постарайся наших разведчиков найти. Они где-то там… В бой без меня не впутывайся… — Он сует мне в руку фляжку. — На, подкрепись на дорогу.

Водка приятно обжигает горло, горячей струйкой пробегает внутри.

Командиры собирают людей. Один — долговязый, сутулый, в короткой, по колено, шинели, в очках. Его фамилия Фарбер. Повидимому, из интеллигентов — «видите ли», «собственно говоря», «я склонен думать». Другой — Петров, тоненький, щупленький, совсем мальчик. Меня это не очень радует.

Идем вдоль берега, в сторону города. Ноги вязнут в песке. Приседаем, когда свистят мины. Бойцы идут молча, с трудом передвигая ноги, тяжело дыша, придерживая руками болтающиеся мины. Они сегодня прошли около сорока километров.

Навстречу вереницы раненых — по-двое, по-трое, в одиночку. Опираются на винтовки. Спрашивают, где переправа.

Пули свистят над самой головой. Шлепают в воду. Трассирующие высоко подпрыгивают и гаснут в воздухе.

— Где фрицы? — спрашивают бойцы у встречных.

Те неопределенно показывают в ту сторону, куда мы идем:

— Недалеко… Ближе, чем до дому.

Проходим мимо какой-то белой постройки. Должно быть, водокачка — от нее тянутся трубы. Потом дорога подымается вверх. По ней, на руках, тащат вниз пушку.

— Куда? — спрашиваю.

Никто не отвечает.

— Куда пушку тащите?

— А ты кто такой? Не видишь, что делается? Немцам, что ли, оставлять…

Вынимаю пистолет.

— Поворачивай назад…

— Куда?

Кто-то в расстегнутой шинели и съехавшей на затылок пилотке толкает меня в грудь.

— Видали таких… Герои! Не обращай внимания, Кацура. Тащи!

Чувствую, что мне вдруг нехватает воздуха и что-то сжимает горло.

Пули ударяют уже по самому берегу.

Наверху дороги, — отсюда виден только задранный шлагбаум, поваленный столб и мотки сваленной проволоки, — появляется несколько фигур. Приткнувшись к столбу, они стреляют, потом бегут вниз.

Кто-то задевает меня плечом и чертыхается.

Я поворачиваюсь и ударяю сразмаху в белое прыгающее передо мной лицо.

— Назад! — кричу я во все горло, так, что у меня звенит в ушах, и бегу вверх по дороге.

Немцы, оказывается, рядом, за железной дорогой. Пути идут почти по самому краю высокого берега. Застывшие вереницы цистерн на фоне чего-то горящего. Откуда-то справа, из-под колес, строчит наш пулемет.

Пролезаю под вагоном. Шинель цепляется за что-то и трещит. Ужасно она мешает, путается между ног. Прижавшись лицом к рельсу, — он приятно холодит, — стараюсь рассмотреть, где немцы. Перпендикулярно к путям — улица. Мощеная, страшно прямая. Налево — нефтебаки. Из одного валит дым. В мятой стене от снарядов три большие дыры с рваными, закрученными краями. Точно раны.

Направо — обгоревшие сараи, огороженные колючей проволокой.

Немцы, повидимому, сидят в баках — красные, белые, зеленые точки несутся оттуда. Цокают по цистернам.

Мысль работает невероятно отчетливо. Пулеметов у них, повидимому, два, и, по-моему, ручные. Минометов нет. Это хорошо. Фарберу надо ударить слева, прямо на баки. Я с другим по дороге — в обход баков, справа. Пулеметы стреляют в лоб. Надо успеть пробежать через дорогу, дальше — вдоль каменной стенки.

Фарбер отползает. Ползет неловко, как-то бочком, припадая на правую сторону.

Несколько пуль щелкает в цистерну, над самой головой. Тонкая изогнутая струйка керосина бьет в рельс передо мной, и я чувствую на лице мелкие, как из пульверизатора, брызги. Взлетает ракета. Освещает баки, сарай, каменную стенку. Неестественно укорачиваясь и удлиняясь, пляшут тени. Ракета падает где-то за нами. Слышно, как шипит…

Пора… Я закладываю пальцы в рот — свисток свой я потерял еще под Купянском. Мне почему-то кажется, что свистит кто-то другой, находящийся рядом.

Бегу прямо на бак с тремя дырками. Справа и слева кричат. Трещат автоматы. Кто-то с развевающимися ленточками бескозырки бежит передо мной. Никак не могу его догнать. Баки куда-то исчезают, и я вижу только ленточки. Они страшно длинные, вероятно до пояса.

Я тоже что-то кричу. Кажется, просто «а-а-а-а». Бежать почему-то легко и весело. И мелкая дрожь в животе от автомата. Указательный палец до боли в суставах прижимает крючок.

Опять появляются баки, но другие, поменьше, с трубами, извивающимися, как змеи. Труб много, и через них надо прыгать.

За баками — немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Черные ленточки исчезают. Вместо них — серая шинель и раскрытый рот. Тоже исчезает. В висках начинает стучать. Почему-то болят челюсти.

Немцев больше не видно.

Впереди — белые, с железной решеткой ворота. Вот добегу до них и сяду, а потом дальше… Но я не могу остановиться. Ворота уже позади, впереди — асфальтовая дорожка и какие-то корпуса.

Потом я лежу на животе и никак не могу всунуть новый магазин в автомат. Руки трясутся. В пазу что-то застряло.

— Перебило автомат. Возьмите вот этот.

Кажется, Валега, но у меня нет времени оборачиваться.

Сквозь сетку, — я лежу у низенькой каменной стенки, с мелкой, как в птичниках, натянутой сеткой, — опять видны бегущие немцы. Их много. Они бегут через заводской двор, стреляют из своих черных автоматов, прижав их к животам, и это похоже на какой-то нелепый фейерверк. Немцы даже днем стреляют трассирующими пулями.

Выпускаю целый магазин, потом другой. Фейерверк исчезает. Становится вдруг тихо. Пью воду из чьей-то фляжки и никак не могу оторваться.

— Селедку, что ли, ели, товарищ лейтенант? — говорит кто-то, придерживая фляжку, чубатый, в тельняшке и матросской бескозырке.

Я допиваю воду. Никогда, кажется, такой вкусной и холодной не пил. Ищу Валегу. Он тут же, набивает магазин. Маленькой золотой кучкой лежат сбоку патроны. Рядом с ним круглолицый парень, торопливо, затяжка за затяжкой, докуривает «бычок». Плюет на него и вдавливает в землю.

Впереди — асфальтированный, совершенно гладкий, заводской двор. За ним — свалка железа, паровоз с разбитыми вагонами и какое-то белое строение вроде железнодорожного блок-поста с балкончиком. Сзади тоже двор — пустой и большой.

Место дрянное: ни окопаться, ни укрыться, — один низенький заборчик с сеткой.

Надо захватить будку и железо, это ясно. Здесь нам не усидеть. Передаю приказание Фарберу и Петрову. Они тоже возле стенки, справа и слева от меня. Парень в тельняшке втыкает капсюли в круглые, с крупными насечками, гранаты.

— Во… правильно… — подмигивает он черным сощуренным глазом. — Я эту будку знаю… Мировая будка. И подвальчик что надо!

— Ты был там?

— Всю ночь просидели. Пока фриц не выгнал. С вечера еще пришли. Разведка. КП искали.

Сует гранату в карман, одну втыкает за пояс.

Фарбер подает знак, что у него все готово. Несколько позже — Петров. Немцы откуда-то слева начинают стрелять из пулеметов. Окопались уже, значит, сволочи. Надо торопиться, пока другие не заработали.

Парень в тельняшке, пригнувшись точно на старте — одна нога отставлена, другая согнута, — уголком напряженного, немигающего глаза смотрит на меня. На левой руке, чуть пониже локтя, что-то наколото — кажется, имя.

Даю сигнал.

Что-то мелькает — темное и быстрое, обдающее ветром. Со стенки сыплется штукатурка. Сетка дрожит, точно по ней сильно ударили. Парень в тельняшке бежит прямо к будке, размахивая автоматом. До будки метров шестьдесят, двор абсолютно гладкий.

И вдруг весь он заполняется людьми, бегущими, кричащими, зелеными, черными, полосатыми. Парень в тельняшке уже у будки. Исчезает в дверях. Немцы беспорядочно стреляют. Потом перестают. Видно, как они бегут. Их легко узнать по широким, без поясов, шинелям.

Все это происходит так быстро, что я ничего не успеваю сообразить. Вокруг пусто. Я и Валега. И чья-то пилотка на сером асфальте.

Перелезаем через сетку. Согнувшись, бежим к будке. Посреди двора трое или четверо убитых. Все ничком. Лиц не видно.

Около будки длинная, теряющаяся где-то в железе траншея. Спрыгиваем туда. Кто-то роется в карманах убитого немца.

— Ты что делаешь?

Боец, не подымаясь, поворачивает голову. Два серых маленьких глаза на угреватом лице удивленно смотрят на меня.

— Как что? Фрица обыскиваю.

Он засовывает что-то в карман, торопливо, путаясь в цепочке. Повидимому, часы.

— Шагом марш отсюда! Чтоб духу твоего не было…

Кто-то толкает меня в плечо.

— Да это же мой разведчик, лейтенант. Потише немножко…

Я оборачиваюсь. Парень в тельняшке, с сигарой во рту. Глаза у него узкие и недобрые. Блестят из-под челки.

— А ты кто?

— Я? — Глаза его еще больше сужаются, и на шершавых, загорелых щеках прыгают желвачки. — Командир пешей разведки. Чумак.

Каким-то неуловимым движением губ сигара перебрасывается в другой угол рта.

— Сейчас же прекрати этот кабак… Понятно?

Я говорю медленно и неестественно спокойно.

— Собери своих людей, расставь посты. Через пятнадцать минут придешь и доложишь. Ясно?

— А вы кто такой, что приказываете?

— Ты слыхал, что я сказал? Я — лейтенант, а ты — старшина. Вот и все… И чтоб никаких трофеев, пока не разрешу.

Он ничего не отвечает. Пристально смотрит. Лицо у него узкое, губы тонкие, плотно сжатые. Косая челка свисает прямо на глаза. Стоит, расставив ноги, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь взад и вперед.

Так мы стоим и смотрим друг на друга. Если он сейчас не повернется и не уйдет, я вытащу пистолет.

Цвик-цвик… Две пули ударяют прямо в стенку окопа между мной и им. Я приседаю на корточки. Одна из пуль волчком крутится у моих ног, ударившись о что-то твердое. Разведчик даже не шевельнулся. Тонкие губы его вздрагивают, в глазах светится насмешка.

— Не понравилось, лейтенант, а?

И ленивым, привычным движением сдвинув крохотную бескозырку на самые глаза, медленно, не торопясь, поворачивается и уходит, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Зад у него плотно обтянут и слегка оттопырен.

Двое бойцов тащат по траншее пулемет. Траншея узкая, и пулемет никак не может пролезть.

— Какого чорта вы здесь возитесь! Дорогу только загромождаете! — кричу я на них, и меня раздражает, что они молчат и только моргают глазами.

Они встают и жмутся к стенке, чтобы пропустить меня.

— Ну, чего стали? Тащите дальше…

Оба сразу хватаются за станину, стараясь протиснуть пулемет дальше. Я перелезаю через него и иду по траншее.

— Точно с цепи сорвался, — доносится до меня голос одного из них.

Я сворачиваю вправо. Бойцы уже копаются. Петров суетится, покрикивает на бойцов, никак не может установить пулемет, — он почему-то все скатывается.

Петров еще очень молод. Недавно, повидимому, из училища. Тоненькая шейка. Широченные, болтающиеся на ногах сапоги.

— Ну как, по-вашему, хорошо, товарищ лейтенант? — спрашивает он, подсунув под пулемет какой-то ящик.

Смотрит вопросительными, невыносимо голубыми глазами.

— Ладно, сойдет.

— А второй у меня там, за тем заворотом. Хотите посмотреть? Оттуда всю насыпь видно.

Идем туда. Оттуда, действительно, хорошо видно: немцы сидят за насыпью. Иногда мелькают каски.

Присев на корточки, пишу донесение. Четвертая и пятая роты и взвод разведчиков заняли оборону по западной окраине завода «Метиз». Людей столько-то, боеприпасов столько-то. Последнюю цифру я несколько приуменьшаю, хотя, так или иначе, рассчитывать сегодня на подкидку боеприпасов трудновато.

Сидорко, тот самый, которого рекомендовал мне Клишенцев — юркий, раскосый, похожий на китайчонка — только успевает засунуть донесение в пилотку, как немцы начинают атаку.

Откуда-то появляются танки. Шесть штук. Ползут справа, из-за насыпи. Там, кажется, мост есть, — отсюда не видно. А у нас только четыре противотанковых ружья и десятка два гранат. Куда делась пушка? Я совсем забыл о ней. Неужели опять убежали? Вся надежда теперь на железо. Может, и не перелезут танки?

Рядом со мной загорелый бронебойщик, с русыми закрученными усиками, придающими ему молодцеватый вид. Ему, повидимому, жарко. Он поочередно сбрасывает с себя все — телогрейку, гимнастерку, рубашку. Остается голый, сверкая невероятно белой, гладкой спиной.

В траншее тесно и неудобно. Все время переползают, ударяют коленями, чертыхаются.

Танки идут прямо на нас.

Плохо, что нет телефона. Трудно понять, что где делается.

Танки, остановившись у железа, открывают огонь. Снаряды ложатся сзади. Вероятно, болванки — разрывов не слышно. Откуда-то справа доносится голос Чумака — резкий и гортанный. Кричит какому-то Ванюшке, чтоб ему дали противотанковых гранат.

— В подвале… В углу… Где чайник стоит…

Один танк перебирается все-таки через железо. Лязгает гусеницами. Переваливаясь с боку на бок, ползет прямо на нас. Хорошо виден черный противный крест. Полуголый бронебойщик целится, расставив ноги и упершись задом в стенку траншеи. Пилотка свалилась — на голове светится белый, незагоревший кружок.

Подобьет или не подобьет?

Крест все приближается…

Кто-то кричит мне в самое ухо. Ни черта не могу разобрать.

— Что такое?

— Немцы обходят слева. Пехота их левей паровоза пошла…

— Почему же пулеметы молчат? Ведь там два пулемета.

Бегу вдоль траншеи. У пулемета Петров и еще кто-то. Заело. Не пролезает лента.

— Почему второй пулемет молчит?

Голубые детские глаза готовы заплакать.

— Ей-богу, не знаю… Пять минут тому назад…

— Гранаты! Давай гранаты!

Пули свистят над самой головой.

Я бросаю гранаты, одну за другой. Немецкие, с длинными ручками. Дергаю за шнур и бросаю через бруствер. Немцы уже у самых окопов. Кричат…

Почему пулемет не работает?

«А-а-а-а-а-а! »

Что-то валится на меня. Я отскакиваю, с размаху ударяю гранатой. Больше у меня ничего нет в руках. Что-то грузное оседает на дно траншеи. Бросаю еще четыре гранаты. Это последние — больше нет. Где автомат, чорт возьми?

Хочу выдернуть из кобуры пистолет, — ремешок зацепился. Никак не вылезает. Чорт!

И вдруг… тишина!

У ног моих кто-то в серой шинели. Уткнулся лицом в угол траншеи. Перед окопом — никого. Неужели отбили?

Я бегу по траншее назад. Бойцы щелкают затворами. Петров у пулемета.

— Все в порядке, товарищ лейтенант. Работает!

Голубые глаза смеются весело, по-детски.

— Видали, как отсекли? Сразу побежали…

Повернувшись к пулемету, дает очередь. Шейка его трясется. Какая она тоненькая! И глубокая впадина сзади, и воротник широкий…

Таким вот, вероятно, совсем недавно еще стоял он у доски и моргал добрыми голубыми глазами, не зная, что ответить учителю.

— А почему тот не работает? Он, по-моему, к вам тоже имеет какое-то отношение.

Голубые глаза смущенно опускаются вниз.

— Я сейчас пойду узнаю, товарищ лейтенант…

Опершись о ствол пулемета, он подымается. Руки у него тоже тоненькие, детские, с веснушками.

— Мне кажется…

Глаза его вдруг останавливаются, точно он увидел что-то необычайно интересное, и весь он медленно, как-то боком, садится на дно.

Мы даже не слышали выстрела. Пуля попала прямо в лоб, между бровями.

Его оттаскивают. Беспомощно подпрыгивают по земле ноги — тоненькие, в широких, болтающихся сапогах. На пулемете уже другой. Шея у него толстая и красная. Командиром роты назначаю политрука. Иду к белой будке.

Немцы молчат. Повидимому, готовятся к следующей атаке.