В окопах Сталинграда Виктор Платонович Некрасов 5 страница

В воскресенье просыпаюсь раньше обычного. Откуда-то появились блохи, и я никак не могу заснуть. Игорь и другие еще спят.

Встаю, иду на кухню. Седых готовит на примусе оладьи. Валега ковыряется в репродукторе — он давно мечтает о радио.

Сквозь окно ослепительно сверкает залитая солнцем стена противоположного дома и кусок бледного, точно выцветшего от жары неба.

На заводы сегодня не пойду — схемы сделаны, количество взрывчатки подсчитано, инструктаж со дня на день откладывается — до сих пор не составлены еще группы подрывников.

Сдергиваю с Игоря шинель.

— Вставай! Идем купаться.

Он недовольно морщится, пытается натянуть шинель на лицо, ворчит, но все-таки встает. Моргает сонными глазами.

Седых вносит шипящие на сковородке оладьи.

— Сегодня утром фрица сбили. — Он ставит сковородку на кирпич. — Сам видел. Сначала задымился — длинный такой черный хвост пустил, потом стал крениться — больше, больше, и свалился куда-то за город. Должно быть, в мотор попали.

— В городе много зениток, — говорит Шапиро, слезая со своих стульев, — батарей двадцать пять будет.

Он очень любит цифры и всякие подсчеты.

— Если они одновременно откроют огонь, то за минуту выпустят по меньшей мере семьсот пятьдесят снарядов.

— А сколько у немцев самолетов? — спрашивает Игорь. Он всегда над ним посмеивается, но Шапиро не обращает внимания.

— К началу войны было около десяти тысяч. Сейчас, вероятно, больше.

— Почему?

— Простая арифметика. Если считать, что у них сто авиазаводов и каждый выпускает по одному самолету в день, — я беру невероятный минимум, — то выходит три тысячи в месяц. Потерь у них таких быть не может. Значит…

— Ты на пляж пойдешь? — перебивает Игорь.

— Нет. У меня чирей выскочил. Шестой чирей за этот месяц. И на самом неудачном месте, приходится на одной половинке сидеть…

Пляжа в Сталинграде нет. Прыгаем прямо с плотов в жирные, радужные от нефти волны. Вода теплая, точно подогретая.

Потом лежим на бревнах и, сощурившись, смотрим на Волгу. Она ослепительно блестит. Она не похожа на Днепр. Совсем не похожа. Последний раз я его видел за несколько дней до войны. Он легкомысленнее и веселее. Громадная дуга пляжа, заваленного голыми, черными от солнца телами, какие-то грибки, киоски, кокетливо-ажурные водные станции. И бесконечное количество лодок — байдарок, шлюпок, полутригеров, стройных гоночных скифов, дубов и плоскодонок, белоснежных стремительных яхт. Все это снует, шевелится, мелькает белым, желтым и синим, дрожит в раскаленном полуденном солнце.

Здесь — не то. Здесь деловитее и серьезнее. Здесь плоты и баржи, озабоченные катеры, простуженно гудящие, хлопающие по воде тросами буксиры. До войны тоже, вероятно, были и яхты и шлюпки, но до войны я здесь не был. А сейчас это широкое, сияющее, затянутое плотами, обсаженное по берегам кранами и сараями обилие воды напоминает цех какого-то особого, не похожего на другие, завода.

И все-таки это Волга. Можно часами лежать вот так на животе и смотреть, как плывут куда-то вниз плоты, как блестят и переливаются нефтяные разводы, как пыхтит против течения допотопный пароходик, шлепая колесами. И я лежу и смотрю, а Игорь говорит о том, что ему надоело это безделье, надоел Шапиро со своими чирьями, Пенгаунис, каждый день стирающий и развешивающий на балконе подворотнички, надоели заводские директора и вся эта бумажная волокита.

Я слушаю его одним ухом, смотрю на пыхтящий катерок, пристающий к тому берегу, и стараюсь не думать о том, что, может быть, через неделю или две здесь будет фронт, и здесь, где мы сейчас лежим, будут немцы, а там, в кудрявой зелени, на том берегу — мы, и бомбы будут вздымать белые фонтаны воды, и вздувшиеся тела поплывут по этой сверкающей поверхности куда-то вниз, к Астрахани, к Каспию.

Игорь с размаху хлопает меня между лопаток.

— Полезли в воду… Вон пароход плывет.

С разгону, оттолкнувшись ногами от скользкого толстого бревна, он вонзается в воду. Несколько секунд его не видно. Потом фыркающая голова его появляется далеко от берега. Сильными, короткими взмахами — почти вся спина наружу — плывет он наперерез пароходу. Он хорошо плавает. Люся тоже так плавала. Не так сильно и резко, но тоже хорошо.

Этот стиль называется «кролль». У меня он пока еще не получается. С дыханием что-то не выходит и ноги устают. Они должны все время работать, быстро и ровно, как ножницы.

Пароход проходит — приземистый, с длинной трубой и целым хвостом барж позади. Игорь возвращается запыхавшийся.

— Сердце что-то качает. Старею. И вообще не река, а нефтехранилище какое-то. — Он весь блестит и переливается от нефти. — Идем-ка лучше в библиотеку.

Не возражаю. От лежания на бревнах болит спина.

В библиотеке Игорь наслаждается «Аполлоном» за 1911 год. Я — какими-то новеллами перуанского происхождения в «Интернациональной литературе». Плетеные кресла удобны. В комнате тихо, уютно. Портреты Тургенева, Тютчева и еще кого-то, с усами и булавкой в галстуке. Большие стенные часы мелодично бьют каждые четверть часа. Двое ребятишек давятся от смеха над иллюстрациями Дорэ к Мюнхгаузену. У меня тоже когда-то была эта книга в красном с золотом переплете и такими же рисунками. Я мог ее рассматривать раз по двадцать на день. Особенно нравилось мне, как барон сам себя за косу из болота тащит. Нравилась и другая картинка: ворота разрезали коня пополам, а он стоит, спокойно пьет воду из фонтана, а сзади хлещет целый водопад.

Сидим до тех пор, пока библиотекарша не намекает, что в шесть часов библиотека закрывается.

— Приходите завтра. С двенадцати до шести мы всегда открыты. А «Аполлон» еще есть — за двенадцатый и семнадцатый годы.

Прощаемся и уходим. Валега, вероятно, уже ворчит — обед остыл.

У входа в вокзал квадратный черный громкоговоритель простужено хрипит:

— Граждане, в городе объявлена воздушная тревога. Внимание, граждане, в городе объявлена…

Последние дни по три-четыре раза в день объявляют тревоги. На них никто уже не обращает внимания. Постреляют, постреляют, — самолета так и не увидишь, — и дадут отбой.

Валега встречает насупленным взглядом исподлобья.

— Вы же знаете, что у нас духовки нет. Два раза уже разогревал. Картошка вся обмякла и борщ совсем… — Он безнадежно машет рукой, разматывает борщ, завернутый в шинели. Где-то за вокзалом начинают хлопать зенитки.

Борщ, действительно, замечательный. Мясной, со сметаной. И откуда-то даже тарелки — красивые, с розовыми цветочками.

— Совсем как в ресторане, — смеется Игорь, — еще бы подставки под ножи и треугольные салфеточки в стакане.

И вдруг все летит к чортовой матери — тарелки, ложки, стекла, висящий на стене репродуктор.

Что за чорт?..

Из-за вокзала медленно, точно на параде, плывут самолеты. Я еще никогда не видал такого количества. Их так много, что трудно разобрать, куда они летят. Они летят стаями, черные, противные, спокойные, на разных уровнях. Все небо усеяно разрывами зениток.

Мы стоим на балконе и смотрим в небо. Я, Игорь, Валега, Седых. Невозможно оторваться.

Немцы летят прямо на нас. Они летят треугольником, как перелетные гуси. Летят низко — видны желтые концы крыльев, обведенные белым кресты, шасси, напоминающие выпущенные когти… Десять… двенадцать… пятнадцать… восемнадцать… Выстраиваются в цепочку… как раз против нас. Ведущий переворачивается через крыло, колесами вверх, заходит в пике. Я не свожу с него глаз. У него красные колеса и красная головка мотора. Включает сирену. Из-под крыльев вываливаются черные точки. Одна, две, три, четыре, десять, двенадцать… Последняя — белая и большая. Закрываю глаза, инстинктивно цепляюсь за перила. Слышно, как «певун» выходит из пике. Потом ничего уже нельзя разобрать.

Сплошной грохот. Все дрожит мелкой противной дрожью. На секунду открываю глаза. Ничего не видно. Не то пыль, не то дым. Все затянуло чем-то сплошным и мутным… И опять свистят бомбы, опять грохот. Держусь за перила. Кто-то сжимает мне руку, точно тисками — выше локтя. Лицо Валеги — остановившееся, точно при вспышке молнии… Белое, с круглыми глазами и открытым ртом… Исчезает…

Сколько это длится? Час, два или пятнадцать минут? Ни времени, ни пространства. Только муть и холодные шершавые перила. Больше ничего.

Перила исчезают. Я лежу на чем-то мягком, теплом и неудобном. Оно движется подо мной. Я цепляюсь за него. Оно ползет.

Мыслей нет. Мозг выключился. Остается только инстинкт — животное желание жизни и ожидание. Даже не ожидание, а что-то не объяснимое словами… Скорей бы, скорей. Что угодно — только скорей!

Потом мы сидим на кровати и курим. Как это произошло, я уже не помню. Кругом пыль — точно туман. Пахнет толом. На зубах, в ушах, за шиворотом — везде песок. На полу осколки тарелок, лужи борща, капустные листья, кусок мяса. Глыба асфальта посреди комнаты. Стекла выбиты все до одного. Шея болит, точно ударил по ней кто-то палкой.

Мы сидим и курим. Я вижу, как дрожат пальцы у Валеги. У меня, вероятно, тоже. Седых потирает ногу. Игорь пытается улыбнуться. У него большой синяк на лбу.

Выхожу на балкон. Вокзал горит. Домик, правее вокзала, тоже горит. Там, кажется, была редакция или политотдел, не помню уже. Левее, в сторону элеватора, сплошное зарево. На площади пусто. Несколько воронок с развороченным асфальтом. За фонтаном лежит кто-то. Брошенная покосившаяся повозка. Точно на задние лапы присела. Бьется лошадь. У нее распорот живот, кишки розовым студнем разбросаны по асфальту. Дым становится все гуще и чернее. Он сплошной пеленой плывет над площадью.

— Кушать будете? — спрашивает Валега. Голос у него тихий, не его, срывающийся.

Я не знаю, хочу ли есть, но говорю: «буду». Едим холодную картошку прямо со сковороды. Игорь сидит против меня. Лицо его серо от пыли, точно статуя. Ядовито-фиолетовый синяк расплылся по всему лбу.

— Ну ее к чорту, картошку, не лезет в глотку… — И выходит на балкон.

Пенгаунис и Шапиро приходят бледные и запыленные. Бомбежка застала их на центральной площади. Пересидели в щели. Бомбы попали в Дом Красной Армии и угловой дом напротив, где был госпиталь. Южная часть города горит. Попало в машину с боеприпасами, и они до сих пор еще рвутся. У одной женщины голову оторвало, из кино выходила. Там человек двадцать погибло. Как раз сеанс окончился.

Я спрашиваю, который час. Пенгаунис смотрит на часы. Без четверти девять. Из библиотеки мы пришли около семи. Значит, бомбежка длилась почти два часа.

Игорь возвращается с балкона.

— А где наш капитан живет?

Никто не знает. Положение идиотское. Может быть, к Гольдштабу сходить? Хотя он знает наш адрес и сообщит, если надо. Нет, лучше все-таки сходить. Невозможно сидеть. Туда не больше получаса ходьбы.

На улицах люди с тюками, с тележками. Бегут, спотыкаются. С тележек все валится. Останавливаются, перекладывают. Молча, без ругани, с расширенными, остановившимися глазами. Дым — едкий, скребущий горло — поднимается из домов, расползается по улицам. Хрустит стекло под ногами. Кирпичи, куски бетона, столы, перевернутый шкаф. Кого-то несут на одеяле. Старушка в клетчатом платке тащит табурет и гигантских размеров узел.

— Господи боже! Пресвятая богородица!

Узел сползает. Платок свалился с головы и волочится по земле.

На углу Гоголевской громадная воронка — целый дом влезет. Бойцы убирают глыбы асфальта, разбросанные во все стороны. Воздух дрожит от пронзительного, раздирающего уши вопля пожарных машин.

Люди бегут, бегут, бегут…

Дым расползается по всему городу, заслоняет небо. Длинные желтые языки пламени вырываются из окон, лижут стены углового дома. Пожарные разматывают шланги.

В здание нас не пускают. Долго звоним из будки Гольдштабу. Никак не можем дозвониться. Мешает чей-то разговор. Что-то хрипит и хлюпает. Голос Гольдштаба доносится откуда-то издалека, точно с того света:

— Идите домой… ждите.

Идем домой. Люди все бегут, бегут, бегут. Из нижней квартиры вытягивают большой зеркальный шкаф.

Пытаемся заснуть. Ворочаемся с боку на бок. Почему-то жестко и неудобно. Света нет. Радио молчит. Всю ночь бушуют пожары.

Капитан является на рассвете. Через пять минут будет полуторка — поедем на Тракторный.

— На Тракторный? Зачем?

— Не знаю. Приказано.

— Кто приказал?

— Гольдштаб. Он тоже выезжает на Тракторный.

— А что там делать?

— Я сказал, что не знаю. Собирайте, говорит, свою группу и ждите машину.

— И больше ничего?

— Ничего. Вышел на минутку из кабинета начальника, сказал про машину и ушел обратно.

— А так что слышно?

Капитан пожимает плечами, — разве поймешь?

Седых отзывает меня в сторону.

— Там склад на вокзале разбомбило. Может, сходить?

— Я те схожу!

— Водка, говорят, есть.

— Ты слышал, что я тебе сказал?

— Слышал.

— Иди складывай свои манатки.

Я сворачиваю рулоны синьки, всовываю их в сумку. Шапиро прислушивается.

— Опять летят…

Тишина. Рядом Валега, с ножом в одной руке, с консервной банкой в другой. Низкий, далекий еще, знакомый гул моторов…

— Надо в подвал итти, — дергает носом капитан и направляется к дверям. В дверях сталкивается с потным и красным человеком в кожанке.

— Вы Самойленко? — голос хриплый, задыхающийся.

— Я…

— Где ваши люди? Я с машиной. Давайте скорей, гудят уже.

Валега вопросительно смотрит на меня — с ножом и банкой в руках.

— Давай на машину. Слышал?

Когда влезаем в машину, сыплются первые бомбы. Где-то сзади, в железнодорожном поселке. Самолеты летят над головой, медленно заворачивают вправо.

Я снимаю пилотку, чтобы ее не сорвало ветром. Выезжаем за город. Теперь хорошо видно, как самолеты пикируют на вокзал, центр, пристань. Над городом сплошное облако пыли. Откуда-то с реки подымается высокий, расползающийся кверху, как гриб, столб густого, черного дыма. Должно быть, горят нефтебаки.

Дорога забита людьми. Куда-то идут, идут, идут, оборачиваясь на город, — полуголые, в шубах, закопченные…

Гольдштаб сидит в подвале. Народу — не протискаться. Ящики, тюки, сваленные шинели. Кто-то кричит по телефону хриплым голосом. Гольдштаб бледен, небрит. Прищурившись, смотрит на нас, не узнает.

— Вы к кому?

— К вам. Саперы.

— Ага. Саперы. Чудесно. Кладите шинели сюда, на ящик. На машине приехали? Хорошо. Давайте сюда. — Говорит отрывисто, торопливо, потирая маленькие, покрытые черными волосами сухонькие ручки. — Времени в обрез. Немцы по ту сторону оврага, — он что-то ищет в карманах, не находит, — метров пятьсот — не больше. Стреляют по Тракторному из минометов. Десант. Повидимому, небольшой. Наших регулярных частей еще нет. Сдерживают рабочие. — Смотрит на маленькие, чрезвычайно изящные золотые часики-браслет. — Сейчас шесть пятнадцать. К восьми ноль ноль завод должен быть подготовлен к взрыву. Ясно? Саперы там есть — из армейского батальона, но маловато. Заряды, шнур, капсюли — все есть. Нужно помочь. Свяжетесь с лейтенантом Большовым, — вы его там найдете — в синей шинели и синей пилотке. С ним все уточните. В восемь ноль ноль я буду там…

Он задумывается, прикусив губу.

— Ну, ладно…

Вынимает из бокового кармана крохотный сафьяновый блокнотик с подвешенным карандашиком. Записывает.

— Керженцев — ТЭЦ, Свидерский — литейный, Самойленко — сборочный и т. д. — Кладет блокнот обратно в карман и застегивает пуговицу. — Больше не задерживаю. Вещи и шинели можете оставить пока здесь.

Едем дальше.

Большова находим довольно быстро — по синей шинели и пилотке. Худощавый, бледный, глаза слегка навыкате, иронические и умные. В углу рта окурок. Руки в карманах.

— Помощники, да? — улыбается противоположным папиросе углом рта.

— Да. Помощники.

— Ну что ж, в добрый час. Часика б на два раньше, было б лучше. А сейчас… — он зевает и сплевывает окурок, — основное уже сделано. Омметра нет?

— Нет. А что?

— Капсюли не калиброваны. Вообще, если скажут — сегодня, вряд ли выйдет… Что, бомбит город?

— Бомбит. А почему не выйдет?

— Почему? — Большов лениво улыбается. — Взрывчатка дрянная. Тола кот наплакал. Остальное аммонит. Отсыревший, в комьях. Ну и капсюли не калиброваны. Цепь проверять нечем. Омметра нет.

— А детонирующий шнур? — спрашивает Игорь.

— Обещают завтра дать. И омметры завтра. Все завтра. А взрывать сегодня…

— Сегодня?

— Говорят. Если не отгонят, то сегодня.

Он вынимает из кармана аккуратно сложенную газету, отрывает ровненький прямоугольничек.

— Махорка есть?

Закуриваем. Мимо, по широкой, обсаженной деревьями асфальтированной аллее, проходят отряды рабочих. Несут пулеметы — танковые, сняты с машин. У некоторых ни винтовок, ничего. Идут сосредоточенно, молча.

Я спрашиваю:

— Где немцы?

— А вон, за цехами. Там овраг — Мечетка или Нечетка — чорт его знает. Шпарят из минометов. Штук десять танков. Даже не танков, а танкеток. С той вышки хорошо видно.

— А где наши объекты?

— А у вас что?

— ТЭЦ, — отвечаю я.

— ТЭЦ? В двух шагах. За этим корпусом налево. Четыре трубы большие. Сержанта моего найдете. Ведерников. Спит, вероятно, где-нибудь там, в конторе. Всю ночь работал. Советую и вам вздремнуть.

Сержант действительно спит, уткнувшись головой в угол дивана, раскинув ноги по полу. Видно, бросился на диван и сразу заснул.

— Эй, друг!

Сержант переворачивается, долго трет глаза. Они маленькие, сидят глубоко и совсем теряются на большом, скуластом лице. Никак не может проснуться.

— Вас лейтенант прислал?

— Да. Большов.

— Принимать будете?

— Пока что ознакомьте меня с тем, что сделано.

— Опять ознакомить? Тут один уже знакомился. Капитан какой-то, Львович, кажется.

— А теперь я.

Сержант, потянувшись, встает.

— Ну что ж, пошли… — Ищет в кармане махорку. — Всю ночь мешки таскали — будь оно неладно. Плечей не чувствуешь. Бумажные, сволочи, все рвутся.

— И много?

— Да с сотню будет, если не больше. Трехпудовые. От этого ТЭЦа один пшик останется.

— Сеть готова?

— Готова. Электрическая только. Аккумуляторов натаскали чортову гибель, а омметров нет. Электрик тут один мне помогал, — говорит, у них что-то в этом роде есть, но никак найти не могут. А так все готово. Детонаторы болтаются. Только всовывай и рубильник нажимай.

— А где подрывная станция?

Сержант указывает в сторону окна.

— Метров триста отсюда щель. Там все хозяйство. И капитан там. И электрик, вероятно.

Мы обходим станцию. Она чистая и большая. Восемь генераторов, под каждым заряд — три-четыре мешка. Кроме того, заряды под котлами, на масляных переключателях и на трансформаторной — метров триста от самой станции. Цепь длиннейшая — километра два. Сделана аккуратно — концевики тщательно обмотаны изоляционной лентой, по два капсюля на заряд. За ночь, действительно, сделано много.

Где-то по ту сторону электростанции слышно, как разрываются мины.

— По окраине бьет, — говорит сержант. — Из ротных все. Чепуха. В щель пойдете?

— А где телефон?

— В щели. Все там. Вроде КП устроили.

В щели набито битком. Игорь, Седых, высокий курчавый брюнет в военной форме, с маленькими бачками, какие-то рабочие в спецовках, щуплый, чахоточного вида субъект в лоснящемся пиджаке и кепке с пуговкой. Военный оказывается Львовичем, в кепке с пуговкой — инженер-электрик ТЭЦ. Зовут его все Георгий Акимович.

Все сидят и курят при свете «летучей мыши». Щель неплохая, обшита досками, с накатником, герметическими дверями, нарами. Такая, как в наставлении к инженерному делу, — в виде буквы Н, с двумя входами.

— Что без омметра делать будем? — спрашиваю я.

Георгий Акимович искоса поглядывает на меня.

— У нас мостик Уитстона есть.

— Что же вы молчите?

— Вот и говорю. Только он в сейфе, а ключ у Пучкова — главного инженера. А Пучков со вчерашнего вечера в штабе.

— Надо послать, значит.

— Посылали уже. Они, видите ли, на «Красный Октябрь» уехали. Три часа назад еще звонили, что едут. И вот все едут.

У Георгия Акимовича очень подвижное лицо. Когда он говорит, движется не только рот, но и нос, лоб, впалые щеки с лихорадочным румянцем. Во рту у него нехватает одного зуба, как раз переднего, и от этого он шепелявит. Возраст трудно определить — повидимому, лет тридцать пять.

— Две ночи кряду не спишь, толку никакого…

Он нервно комкает папиросу.

— Вот позвонят сейчас по телефону — действуйте… А дальше что?

— Действовать, повидимому, — отвечаю я.

— Рубильник включать? Да? Так, по-вашему?

Большие, с темными веками глаза его злобно сверлят меня.

— По-моему, так.

— А рабочие на станции? Вместе с машинами к чортовой матери? Кто их оповещать будет? Мы с вами? У нас и так работы вот по сих пор будет. — Он быстро проводит рукой по горлу. — Вообще ни плана, ни организации, ничего нет…

— Георгий Акимович, — перебивает его Львович. Он сидит в стороне, на запасных аккумуляторах, сгибает и разгибает какую-то проволочку.

— Что — Георгий Акимович? Нужно все-таки мало-мальски мозгами шевелить. На ТЭЦ сейчас шестьдесят человек работает. Куда им деваться, если это… если придется все-таки таррарах устроить… Куда глаза глядят? Врассыпную? Дальше — есть какая-нибудь очередность у цехов? Ни черта нет. Литейный будет рваться, а мы только собираться, или наоборот. Вообще… — он нервно мнет длинными сухими пальцами папиросу. — Вот немец лупит сейчас из минометов, попал осколок в провод — и точка. Вся наша сеть ни к дьяволу не годится. Сколько раз говорил: идиотство держать «уитстона» в сейфе. Воров боятся. Единственный, видите ли, аппарат на весь Сталинград. А вот теперь сиди и жди у моря погоды…

Он делает несколько коротких, быстрых затяжек, тушит папиросу о стену и встает.

— Может, приехал. По телефону не дозвонишься. Не коммутатор, а горе…

Игорь тоже встает.

— Ко мне в Литейный сходим? А? Посмотришь.

Идем в Литейный.

— Как тебе нравится этот тип? — спрашивает Игорь.

— Как сказать! Не завидую его жене. ТБЦ плюс несварение желудка, должно быть. Впрочем, все, что он говорит, сущая правда.

— А меня раздражает.

— Ты неврастеником стал, ей-богу, — все раздражает. Шапиро раздражает, латыш подворотнички стирает — раздражает, этот тоже не угодил. Какого же тебе рожна надо?

— Не люблю ворчунов, что поделаешь.

— Поживем — увидим. Надо вот Седых и Валегу на капсюлях натренировать. Чтоб, как часы, втыкали и не боялись.

Седых улыбается:

— А чего там бояться? Я таких вот сазанов толом глушил, когда в Купянске стояли. Там рыбы знаете сколько? Вот завтра, если взрывать не будем, я вам осетров притащу — двумя руками не подымете. Я уже видал, тут челнок за забором лежит…

У входа в Литейный группа рабочих окружила здоровенного парня с перевязанной рукой. Рукав от плеча разодран, на повязке красные пятна.

— До института, сволочи, добрались. Тр-р, тр-р из автоматов. А у нас — винтовки. Только ко входу подходим, а они из окон — тр-р-р, тр-р-р. Хорошо, «каве» подошел, ахнул прямо в дом. Так они и посыпались, как тараканы. Сейчас на той стороне Мечетки…

Глаза у парня блестят. Ему нравится, что его слушают, что он уже ранен, что он стрелял в немцев, и ему не хочется кончать свой рассказ.

— Только один выстрел «каве» дал. Во второй этаж угодил. Так и полетели камни. А фрицы с заднего хода — от дерева к дереву.

— А много их, фрицев-то? — спрашивает кто-то из толпы.

— На нас с тобой хватит. Дивизии две будет, а то и больше.

— А ты считал?

— Считал… — Парень презрительно плюет и встает, придерживая правой рукой левую. — Пойди посчитай. Там только арифметикой и заниматься… Где медпункт, хлопцы? С вами наговоришься…

На обратном пути опять встречаем раненых — старика и мальчика. Оба ранены легко: один в руку, другой в голову. Немцы все еще за оврагом. Стреляют из минометов. В атаку не идут. Наши — тоже. Плохо, что нет настоящих командиров. Говорят, завтра должны подойти стрелковые части с артиллерией. Два раза немецкие танки подъезжали к оврагу, немного постреляли и ушли. Наши тоже мало стреляют — боеприпасов, вероятно, нет. А в общем ничего — жить еще можно. Тракторозаводцы сумеют постоять за свой завод. И, совсем по-молодому подмигнув глазом, старик с мальчиком идут искать медпункт. Прибитая к фонарному столбу дощечка, с наспех нарисованным крестом, указывает в сторону Волги. Когда мы шли в цех, ее не было.

В щели Георгий Акимович уже ковыряется со своим мостиком. Он большой, красивый, весь лакированный, с массой стрелок и выключателей. Георгий Акимович в хорошем настроении. Сеть исправна.

— Видите, как стрелка роскошно прыгает? Не мостик — сказка. Другого такого нет в Сталинграде. Даже из центральной электростанции за ним присылали. Чувствительный, как чорт. Сейчас все детонаторы наши перекалибруем. Есть запасные?

— Хоть пруд пруди, — отвечает Ведерников, — сотни две или три.

Только-только заканчиваем калибровку, как начинается обстрел. Длится около часа. Через каждые две-три минуты — по снаряду. Большинство ложится вокруг станции. Несколько попадает в машинный зал, два в котельную. Их называют минами, но это не мины. У мины нет пробивной силы, а в машинном зале уже зияют дыры в потолке.

Стрелка «уитстона» беспомощно сваливается на ноль. Цепь порвана. Георгий Акимович ищет свою кепку с пуговкой.

— Закопать надо провод, от осколков житья не будет.

И, не дождавшись конца обстрела, вылезает из щели. Найти порыв не так просто. Цепь последовательная, и при малейшем порыве она выключается целиком. При параллельном соединении порыв найти легче — цепь разбивается на участки, и каждый участок можно проверять в отдельности.

Мы проходим по всему проводу, щупая его руками. Валега с нами, с мостиком в руках. Георгий Акимович все время на него кричит, чтобы он был осторожней — другого такого теперь не сыщешь. Два порыва находим быстро, с третьим возимся довольно долго, но и его находим в конце концов. Георгий Акимович быстро и ловко обматывает липучкой раненое место.

До вечера закапываем провод и переводим сеть на параллельную. Немцы два раза повторяют налет. Георгий Акимович не сводит глаз с «уитстона». Но все проходит благополучно — порывов нет.