История лошади.. ГЛАВА I

Лев Николаевич Толстой.

Холстомер

История лошади.

Посвящается памяти М. А. Стаховича

ГЛАВА I

Все выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее

становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца,

звучнее - лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и

чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье

столпившихся и повздоривших за что-то лошадей.

- Но-о! успеешь! проголодались! - сказал старый табунщик, отворяя

скрипящие ворота. - Куда? - крикнул он, замахиваясь на кобылку, которая

сунулась было в ворота.

Табунщик Нестер был одет в казакин, подпоясанный ремнем с набором, кнут

у него был захлестнут через плечо, и хлеб в полотенце был за поясом. В руках

он нес седло и уздечку.

Лошади нисколько не испугались и не оскорбились насмешливым топом

табунщика, они сделали вид, что им все равно, и неторопливо отошли от ворот,

только одна старая караковая гривастая кобыла приложила ухо и быстро

повернулась задом. При этом случае молодая кобылка, стоявшая сзади и до

которой это вовсе не касалось, взвизгнула и поддала задом первой попавшейся

лошади.

- Ho-o! - еще громче и грознее закричал табунщик и направился в угол

двора.

Из всех лошадей, находившихся на варке (их было около сотни), меньше

всех нетерпения показывал пегий мерин, стоявший одиноко в углу под навесом

и, прищурив глаза, лизавший дубовую соху сарая. Неизвестно, какой вкус

находил в этом пегий мерин, но выражение его было серьезно и задумчиво,

когда он это делал.

- Балуй! - опять тем же тоном обратился к нему табунщик, подходя к нему

и кладя на навоз подле него седло и залоснившийся потник.

Пегий мерин перестал лизать и, не шевелясь, долго смотрел на Нестера.

Он не засмеялся, не рассердился, не нахмурился, а понес только всем животом

и тяжело, тяжело вздохнул и отвернулся. Табунщик обнял его шею и надел

уздечку.

- Что вздыхаешь? - сказал Нестер.

Мерин взмахнул хвостом, как будто говоря: " Так, ничего, Нестер". Нестер

положил на него потник и седло, причем мерин приложил уши, выражая, должно

быть, свое неудовольствие, но его только выбранили за это дрянью и стали

стягивать подпруги. При этом мерин надулся, но ему всунули палец в рот и

ударили коленом в живот, так что он должен был выпустить дух. Несмотря на

то, когда зубом подтягивали трок, он еще раз приложил уши и даже оглянулся.

Хотя он знал, что это не поможет, он все-таки считал нужным выразить, что

ему это неприятно и всегда будет показывать это. Когда он был оседлан, он

отставил оплывшую правую ногу и стал жевать удила, тоже по каким-то

особенным соображениям, потому что пора ему было знать, что в удилах не

может быть никакого вкуса.

Нестер по короткому стремени влез на мерина, размотал кнут, выпростал

из-под колена казакин, уселся на седле особенной, кучерской, охотничьей,

табунщичьей посадкой и дернул за поводья. Мерин поднял голову, изъявляя

готовность идти, куда прикажут, но не тронулся с места. Он знал, что, прежде

чем ехать, многое еще будут кричать, сидя на нем, приказывать другому

табунщику Ваське и лошадям. Действительно, Нестер стал кричать: " Васька! а

Васька! Маток выпустил, что ль? Куда ты, лешой! Но! Аль спишь. Отворяй,

пущай наперед матки пройдут" - и т. д.

Ворота заскрипели, Васька, сердитый и заспанный, держа лошадь в поводу,

стоял у вереи и пропускал лошадей. Лошади одна за одной, осторожно ступая по

соломе и обнюхивая ее, стали проходить: молодые кобылки, стригуны, сосунчики

и тяжелые матки, осторожно, по одной, и воротах пронося свои утробы. Молодые

кобылки теснились иногда по двое, по трое, кладя друг другу головы через

спины, и торопились ногами в воротах, за что всякий раз получали бранные

слова от табунщиков. Сосунчики бросались к ногам иногда чужих маток и звонко

ржали, отзываясь на короткое гоготанье маток.

Молодая кобылка-шалунья, как только выбралась за ворота, загнула вниз и

набок голову, взнесла задом и взвизгнула; но все-таки не посмела забежать

вперед серой старой, осыпанной гречкой Жулдыбы, которая тихим, тяжелым

шагом, с боку на бок переваливая брюхо, степенно шла, как всегда, впереди

всех лошадей.

За несколько минут столь оживленный полный варок печально опустел;

грустно торчали столбы под пустыми навесами, и виднелась одна измятая,

унавоженная солома. Как ни привычна была эта картина опустения пегому

мерину, она, должно быть, грустно подействовала на него. Он медленно, как бы

кланяясь, опустил и поднял голову, вздохнул, насколько ему позволял стянутый

трок, и, ковыляя своими погнутыми нерасходившимися ногами, побрел за

табуном, унося на своей костлявой спине старого Нестера.

" Знаю: теперь, как выедем на дорогу, он станет высекать огонь и закурит

свою деревянную трубочку в медной оправе и с цепочкой, - думал мерин. - Я рад

этому, потому что рано поутру, с росой, мне приятен этот запах и напоминает

много приятного; досадно только, что с трубочкой в зубах старик всегда

раскуражится, что-то вообразит о себе и сядет боком, непременно боком; а мне

больно с этой стороны. Впрочем, бог с ним, мне не в новости страдать для

удовольствия других. Я даже стал уже находить какое-то лошадиное

удовольствие в этом. Пускай его хорохорится, бедняк. Ведь только и

храбриться ему одному, пока его никто не видит, пускай сидит боком", -

рассуждал мерин и, осторожно ступая покоробленными ногами, шел посередине

дороги.