Олег АБЛЯСОВ. Фантастический рассказ

Олег АБЛЯСОВ

ШИШКА

Фантастический рассказ

Отпуск я провёл на Гуакаррахе в дурманящих испарениях тамошних джунглей. Загорелый и нанюхавшийся вдоволь гипноароматов я, держа путь к родному Тлуатлону, тормознул у Перикула: забарахлила система охлаждения двигателей. Пока дюжие ребята из сервиса цокали языками и потрошили в ремангаре мой звездочелн, я клюнул на призывающую опустошить пару кружек пива рекламу прикосмодромной харчевни с названием «Слон», буква Л в котором, учитывая тишину и безлюдность, мне представлялась излишней.

Всю дорогу до вынужденной остановки мне не давала покоя проблема шаро-пульсационных временных наложений – вопрос, к которому я возвращался на работе сразу после двухнедельного отдыха. Конечно, я мог бы и не детализировать уж так для вас, а сказать просто – я много думал. Но мне всегда казалось, что называние предмета мыслей влияет на степень важности их носителя – повышает или понижает. В моём случае, конечно, повышает. Меня же в моих же глазах.

Бормоча что-то о перемыкании витков спирали времени, я переступил через храпевшего на полу у входа винтоухого атрофанта с Мариэтты, склонного к переборам, и двинулся через зал к стойке. При моём появлении морщинистый старикан с носато-ушастым чудищем на футболке и шрамом над переносицей суетливо вытер передником прилавок и водрузил на него высокий бокал. И чуть неувереннее второй.

- Пару! – бросил я несколько монет.

Бармен булькнул жидкостью и положил рядом хрустящий непрозрачный пакетик. «Что? » - подумал я, разворачивая. В пакете оказалась забавная вещица: длинная мягкая рифлёная трубка тёмно-серого цвета с тесёмками у широкого конца и двумя дырочками с противоположной – тонкой – стороны.

- Хм, приятель, наше пиво пьют только через хобот. Ну-у-у, это типа трубочки. В ней специальные нанесённые на стенки ингредиенты, поэтому, игнорируя хобот, ты лишаешь себя вкуса. Завяжи на затылке, опусти в пиво и соси на здоровье, - осклабился старик, ковыряя в волосатом ухе туго скрученным чеком. Ради приличия спрашивать его о здоровье было излишним: медицина делала чудеса, и люди жили сотни лет. Вся фишка была в том, чтобы вовремя обратиться к врачам: обратился молодым – и живёшь столетия молодым, обратился старым – и живёшь внешне старым…

Вяло покачивая бокал из стороны в сторону, и настукивая пальцами левой руки мелодию последнего галактического шлягера, я искоса оглядывал довольно неказистое заведение. Было слегка неудобно, потому что из-под серой трубки, привязанной к лицу, шли испарения, которые заставляли щуриться. Но краем глаза я всё-таки заметил, что хозяин умильно посматривает на меня, потирая руки об изрядный животик.

Оценив довольно сносный напиток, добавивший очков этой периферии цивилизации, я, чуть поворотившись на стуле и оттянув хобот, едва раскрыл рот, чтобы поинтересоваться предметом его, хозяйского, то есть, умиления, как он сам, пригнувшись, выхватил из недр прилавка то, что доводилось видеть только в музее. Доисторическую виниловую пластинку. Смахнув с неё прилипшие крошки, старик с убеждением, не терпящим отлагательств, произнёс: «Музыку, сэр! ». И пошёл, как будто расталкивая комки спёртого воздуха, куда-то в угол.

Раздалось шипение, потрескивание, неразборчивые шумы. Затем этот звуконеделимый поток начал явственно перерастать в тревожное «тум-тум-тум! ». Будто стадо массивных животных неслось по бескрайним просторам, выколачивая ножищами пыль, застилающую красный закат и проклёвывающиеся звёзды…

Подобное я видел, будучи ещё мальчиком. Отец брал меня с собой на Гидаспр, где раз в год бывало необыкновенно феерическое зрелище – отстрел беспредельно размножившихся прудастов. Это такие огромные чешуйчатые махины с разноцветной кровью. Когда разрывные пули пробивают ороговелые наросты на груди и шее прудаста – в небо начинает бить переливающийся всеми цветами радуги фонтан. Прудаст с чваканьем тычется одноглазой мордой в болотистую почву (их специально загоняют в болото, чтобы было легче преследовать, потому что на твёрдом грунте скорость здоровой особи прудаста достигает 150 км/ч, а их манёвренность – тема особого восхищения любых охотничьих баек), сучит шестью мускулистыми лапами, а кровь всё фонтанирует, и постоянно дующий на Гидаспре ветер разносит радужные капельки далеко вокруг…

Между тем «тум-тум-тумканье» сменилось каким-то жарким потным вихлянием. Казалось, испепеляющее полуденное солнце размывает и без того нечёткий горизонт, а воздух, тяжелея, оплывает как свеча, и струится куда-то вбок.

Бармен, едва заметно подёргиваясь в странноватом ритме пластинки и сложив пальцы щепотками, шептал, разлепляя не толстые, но, тем не менее, нахально выпяченные губы: «Джаз… Это далёкий классный джаз… Как капли раскалённого масла на кожу… Как соль на края порезанных век… Это восторг тела и его боль – джаз-с-с-с…».

Пузатый почитатель джаза наконец распахнул очарованные глаза и полупропел в мою сторону: «Знаешь, сколько лет здесь, столько и слушаю эту музыку. Лет триста назад её сочинил Лу Брейкстил, чёрный как сама чернота. И таким же сочным, как чернь его тела, был талант малыша Лу. Вещица называется «Танец слонов». Да-а-а… А ты знаешь, что это такое - слон?

Я допил пиво и, втянув носом сытные испарения, настроился на разговор, тем более, что спецы из сервиса настоятельно рекомендовали их не торопить, да и этот старикан чертовски мне приглянулся: потому что шарж на него мог нарисовать даже человек без художественного образования.

- Смутно я себе представляю, что такое слон, парень, - панибратски прищурился я и сделал губы дудкой. – Хотя припоминаю, что, будучи ещё в колледже, мы проходили по курсу «Флора и фауна Вселенной» нечто созвучное. Слон, это, кажется, что-то маленькое и хрупкое…

Замечательно от души расхохотавшись, хозяин вышел из-за прилавка в зал, сел за стол напротив меня, закинул ногу за ногу и, щёлкнув жёлтым нестриженным ногтем по хоботу, данному мне в самом начале, сказал:

- Нет. Это не что-то хрупкое, скорее – наоборот!

- Да?

- Да. Занятный ты парень, Слай Гаррисон (это он прочитал на моём комбинезоне: слева на груди на трёх самых распространённых языках галактики начертаны мои имя и фамилия). И мне очень хочется рассказать тебе одну поразительную историю. Сам я с Земли. Слышал о такой?

- Только из курса в Астроакадемии о многовариантности форм цивилизаций. По-моему, её относят к числу выродившихся по неизвестным причинам?

- Ты прав, Слай, по её зелёным бокам ныне шастают одни волосатые ублюдки с дубинами. А вот истинная причина…

Старик, приподняв очёчки, внимательно пригляделся к выражению моего лица, как будто проверяя мою готовность и мои умственные возможности воспринять нечто особенное. Но выражение у меня на лице было что надо. Самое заинтересованное – настолько, насколько велико было желание хозяина харчевни поделиться какой-то таинственной историей, или даже более того, поскольку удовлетворённый осмотром старик пожевал губами и уже не спотыкался.

- …истинная причина упадка земной цивилизации известна доподлинно только мне! Пожалуй. Итак…

Я снял с руки хронометр, отодвинул хобот и убрал с ушей волосы. Старик обхватил коленку и, покачиваясь, нараспев начал.

ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ СТАРИКОМ

(Признаюсь сразу, здесь я привожу вольный и, буквально, телеграфный пересказ этой истории, ибо оригинал являлся настолько поразительным, замысловатым и захватывающим, что не было ни малейшей возможности удержать в памяти массу восхитительных деталей).

В общем, жил-был начинающий писатель. Писал он много, фантазия его работала на пределе творческих, а тело на пределе физических возможностей. Но всё было напрасно: романы, повести и рассказы, вышедшие из-под пера некоего Тома Кларенса, ни одно издательство не принимало, и огорчённый Том с неистовством бросался на разработку нового сюжета, потому что только в писательстве видел он своё призвание, цель всей жизни и земную миссию. Дошло до того, что молодой литератор, не вставая, просиживал за письменным столом по 20 часов в сутки, потом тут же, зарывшись в ворох бумаг, засыпал, и, едва продрав глаза, опять совал голову в гильотину писательских мук…

От изнурения у него стали появляться боли в области лба над переносицей, и явственно обозначилась шишкообразная припухлость, которую он время от времени разгонял массажем пальцев. Но негожее новообразование упорно набухало вновь, едва Том прикладывал ручку к бумаге. В конце концов, ругнув припухлость словами с эксклюзивной смысловой нагрузкой, он продолжил творить, не обращая на неё внимания.

Шишка достигла размеров грецкого ореха. Но… тут, на удивление, Тому стало легче писать, он уже не задумывался над каждой фразой, строчки ложились одна за другой – вальсировали! – и, как отметил Том в одном из последующих интервью, написанное им –нравилось ему самому! Поскольку он впервые посмотрел на своё творчество не только как автор, субъективно, но и, буквально, со стороны, объективно: ведь ему в работе мешала сосредотачиваться шишка, и он прилагал особые усилия, чтобы не обращать на неё внимания, наклоняя голову то вправо, то влево, и глядя как будто откуда-то сбоку. В том самом интервью он сказал свою знаменитую фразу: «Хорошему писателю, в отличие от хорошего танцора, всегда должно что-то мешать! ».

Понравилось и издательству, куда он в очередной раз принёс скинутое с души бремя. Литературный труд Тома напечатали, и на первый в жизни гонорар он пошёл в ресторан, предварительно растерев шишку до её исчезновения. Там, хмелея, сидя за не обильно, но помпезно накрытым столом, с содержимым которого хотелось знакомиться, снимая шляпу, он нашёптывал что-то приблудной твари о превратностях судьбы. Плача навзрыд, тварь между делом не только очистила стол от почти не тронутых писателем яств, но и облегчила карманы Тома от остатков гонорара. Но даже это не повлияло на настроение протрезвевшего позднее самого счастливого человека в мире!

На следующий день, едва вышел хмель, Том бросился к рабочему столу, ибо планы зрели в его голове. Но, как ни тужился, не смог родить ни одной толковой строчки… Фразы с трудом выходили из-под его пера. Корзинка без труда наполнилась мятой бумагой… Сложив брови домиком, он сидел, сидел, сидел, сидел… и тут – появился знакомый зуд над переносицей. Кожа набрякла и вдруг вспучилась грандиозной шишкой! Такое ощущение, будто она вышла на бис в тот самый момент, когда овации уже почти готовы были прекратиться. Том даже не успел чертыхнуться, как его под локти взяла утраченная сочинительская лёгкость!

Спустя несколько самозабвенных суток, он поставил торжествующую точку, а издательство с восторгом приняло его новую работу.

Так были написаны ещё несколько вещей, и Том решил напрямую связать раздвинувшиеся рамки своих творческих возможностей с… появлением шишки, да, точно так. Правда, с каждым новым литературным произведением она всё росла, и была теперь размером со среднюю помидорину. Однако популярность писателя Тома Кларенса тоже росла, и пришлось ради успеха жертвовать эстетикой. Но это ничего, ведь чаще ради успеха жертвуют этикой... В конце концов, можно же просто никуда не выходить из дома, чтобы никого не шокировать своим видом. Том и не выходил. Сидел и писал. А рукописи отправлял с курьером. А еду ему приносил посыльный. А гостей он не ждал. А жены у него не было.

Его книги не залёживались дольше двух дней на полках магазинов, а имя было у всех на устах, не сходило со страниц газет и журналов. В таких условиях долго игнорировать свет становилось невозможным. Тем более что его пригласили на читательскую конференцию, и не пойти было неудобно. Испытываемое неудобство – это единственное, что не даёт нам оставаться собой. Конечно, вид Тома всех потряс: растущая всё это время шишка уже напоминала большой кривой огурец, нависающий над носом. И больше всего, честно говоря, это напоминало рудиментарный хобот. Он так противно колыхался в такт движениям головы, и было заметно, что писатель явно сильно смущается.

«Боже, как он, оказывается, уродлив…» - говорили одни. «Плевать! Зато как он пишет! » - восхищались другие. А уличные мальчишки, пока Том после конференции судорожно ловил такси, кричали со всех сторон: «Слон! Слон! Человек-слон! ».

Предприимчивые бизнесмены без предрассудков быстро наладили выпуск футболок и свитеров с рисунками слонов за печатной машинкой. Хоботы всех мастей замысловато гнулись, а то и лихо что-то отплясывали на значках, вымпелах, наклейках, плакатах, ежедневниках, авторучках. Остряки предложили соединить два слова «писатель» и «слон» в одно – пислон. Эмоционально не выдержанные фанаты творчества Кларенса собирались на улицах, прицепив на лбы бутафорские хоботы. Имя… Да что имя – образ! Да что образ – брэнд вошёл в моду!

Рождались новые молодёжные и даже политические течения. Хоботы потеснили сувенирную продукцию. Изменялись названия яхт, магазинов, журналов. Детская песенка «Как я красив с хоботом» мгновенно стала шлягером. Сотни юных почитательниц Тома паслись у подъезда его дома, покачивая хоботами и издавая трубные звуки на мотив шлягера. Шумиха тогда бушевала - у-у-у - неистовая!

Естественно, когда Том был не на людях, всё происходящее за окном ему очень нравилось. Но он не обольщался, понимая, что для истинного величия, а не для сезонного обожания, сделано ещё слишком мало. Поэтому творил и творил. А шишка продолжала расти, и свисала уже ниже подбородка, что не только ухудшало внешний облик, но и затрудняло элементарную возможность поесть. Приходилось отодвигать отросток, чтобы что-то попало в рот. Иногда во время обеда Том даже надевал тесную плавательную шапочку и заправлял под неё кончик шишки – это выручало, но шишка успевала затечь и долго потом кололась, как колются изнутри затёкшие стопы.

Как бы то ни было, но под нож хирурга-косметолога Том ложиться не спешил, потому что накрепко уверовал – его талант от шишки, и не будь её, то прозябать бы ему в безвестности и в нищете. И он берёг свой секрет, поэтому журналисты, денно и нощно осаждающие его квартиру и телефон, на свои каверзные вопросы получали ничего не значащие ответы. Вроде: «Ходят слухи, господин Кларенс, что Ваши исключительные способности от шишки? », - «Ну, что вы, это просто… косметический кожный дефект», - «Что же вы от него не избавитесь? », - «Смиренно принимаю то, чем награждает нас Бог», - «В таком случае как Вы достигли такого успеха? », - «Я рано встаю и много работаю! ».

После этого был отмечен пик очень ранних подъёмов, поскольку энергетики в ранние утренние часы зарегистрировали огромный расход электроэнергии потребителями. Чем бы ни занимался человек, а походить хочет на лучших, даже если понятно, что не главное, во сколько встало тело, главное – чем заполнена голова.

В искусстве всегда было модным быть хоть как-то униженным и оскорблённым, и очень в струю оказалось желание многих начинающих писателей иметь физический дефект – под Тома. Некоторые норовили прихромнуть в общественном месте. Другие клочками выбривали волосы на голове. Третьи гримом наносили на лицо подобие шрамов или язв. Кое-кто подкладывал что-нибудь под одежду, чтоб было похоже на горб. Один умудрился вывернуть ноги так, что ходил пятками вперёд. А ещё один лёг в частную клинику, где за деньги сделают всё, что угодно, и перешил себе пальцы на левой руке так, что они теперь сгибались не к ладони, а к тыльной стороне. А один такой отрезал себе бритвой ухо, но когда понял, что это уже было, пришил себе третье – на затылок.

Не для через тернии к звёздам встала богема в низкий старт, а – через уродство к гениальности! Дошло до того, что даже известные учёные всерьёз подняли проблему влияния физических дефектов на ускорение и углубление интеллектуального развития.

…Однажды к Тому зашёл в гости старый школьный приятель, который окончил факультет физики какого-то университета. Он работал сейчас в научной лаборатории над проблемами тонких энергий, особых высот не достиг и желал поплакаться на судьбу обойдённого удачей учёного.

Мужчины, как полагается, приняли, и Том разоткровенничался. Он сказал то, что до сих пор скрывал от окружающих, но так хотелось с кем-нибудь поделиться. Надо некоторое время, шептал он на ухо приятелю, держа на вилке ветчину, свёрнутую рулетиком, изматывать себя работой, пока не появится шишка, потом, в принципе, пойдёт само! Просто доведи себя до шишки. Ошеломлённый физик с благоговением следил за асинхронными колебаниями того, что уже язык не поворачивался назвать шишкой на лбу Тома, после чего, суетно раскланявшись и не услышав, как писатель просил его не выдавать тайну, проредил толпу у подъезда и скрылся из глаз. Репортёр одной газетки успел расслышать только «работать… работать…».

20 часов в сутки стали нормой для физика. Он не жалел себя во имя появления шишки. И ему – удалось! После ряда особенно загруженных дней возник зуд над переносицей, а затем и первая слабая припухлость. Дело пошло на лад. Физик совершает одно открытие за другим, пишет научные труды, являет собой яркий переворот в научной мысли. И становится сенсационной фигурой номер два, потому что трудно не заметить лобный отросток. Стало твориться нечто невообразимое – как, ещё один гений, и тоже хоботный?!! Общественность словно с ума посходила, так велик был интерес к этим полуслонам. Зато встревожилась санитарная инспекция – а не инфекция ли это, а не начало ли эпидемии?

Вторая волна хоботных аксессуаров хлынула на прилавки магазинов и костюмы модниц и фанатов. Лёгкая промышленность ворочала миллионами только лишь от эксплуатации эмблемы хобота. Физик по простоте душевной, усугублённой тщеславием, не смог сдержать тайны своего взлёта и выложил всё журналистам, а те раструбили во все концы. Том Кларенс порвал с ним всякие отношения, потому что хотел оставаться единственной знаменитостью, пусть даже и уродливой, ну, в крайнем случае, разделить славу со старинным приятелем, но чтоб секрет знали все – это ж как падение курса валюты! Теперь, когда тайна утратилась, стало возможным появление других хоботных, и Том лихорадочно наращивал обороты, чтобы успеть сделать как можно больше к тому моменту, когда внимание к нему сойдёт на нет. А шишка всё росла и росла и достигла колен. Вот до чего он стал уродлив!

Прознав о чудодейственной методике Кларенса, почти все учёные, писатели, всевозможные интеллектуалы спешно увеличили свой рабочий день до 20 часов в сутки и даже больше. У тысяч людей одновременно появился зуд над переносицей и первые шишки. Множество людей горделиво потрясало уже не бутафорскими хоботами. Эволюционисты поговаривали о смене хомо сапиенс на хомо элефантус.

Но появились и огорчённые, это те, кто не смог заставить себя работать по 20 часов подряд, или заставил, а результата не получилось. И такие, а их было очень много, гораздо больше, чем хоботных, злобно косились и саркастически высмеивали уродство. Хоботных было тоже немало, и они парировали насмешки тем, что поднялись на новую ступень эволюции, а плосколобые остались в каменном веке. За короткое время наука, литература, государственное управление и вообще всё, что должно быть связано с мозгами, совершили гигантский скачок в своём развитии.

Жизнь шла своим ускоренным чередом. Хоботные составили собой новую элиту, обновлённый высший свет общества, потеснив, спустя какое-то время, даже традиционные монархии. Все сколько-нибудь значимые руководящие посты заняли хоботные, вытеснив тех, кто не обладал ценным лобным отростком, на обочину жизни, откуда они взирали с нескрываемым презрением и уязвлённым самолюбием. Появились первые хоботные дети от браков хоботных. Ничто, казалось, не могло нарушить создавшуюся идиллию. И тут…

Вот тут-то и раздался первый тревожный звоночек. Хоботы доросли до земли и… все разом испытали приступ отсутствия способностей. Как выяснилось, шишки должны испытывать земное притяжение, свободно вися и ничего не касаясь. А если кончик шишки достиг земли, любого твёрдого основания, то, как бы это попонятнее выразить, свободный ток творческих соков прекращается. Другими словами, шишке нужно болтаться, чтобы что-то мочь. Но это стало известно позднее, когда многие уже ударились в панику и окрестили беду СИПОС - синдром потери способностей.

СИПОС свирепствовал, СИПОС косил гениев, вновь превращая их в заурядных людей, только с уродством. И многие на этой волне поспешили избавиться от шишек. Впрочем, им тут же их издевательски набили те, кого они унизительно обзывали плосколобыми, и с которыми они теперь сравнялись в положении. С той лишь разницей, что они ходили с отметиной во лбу, как народ, угнетаемый теми, кто его боялся.

…Однажды один удручённый хоботный, будучи в Италии, тайком влез на Пизанскую башню, чтобы кинуться вниз. Но когда перегнулся через край, шишка свесилась, и… его тут же посетило утраченное вдохновение! Задержав дыхание, он не выдохнул до тех пор, пока не понял, в чём дело.

Итак, выход был найден! Те, кто сохранили хоботы, торжествовали. Те, кто отрезали его – кусали локти…

И всё вернулось на круги своя.

Рядом располагавшиеся государства, бдительно присматривавшие за успехами хоботных соседей, были не в восторге оттого, что те намного обошли их в развитии. «Так мы когда-нибудь окажемся в экономической зависимости! » - пессимистически прогнозировали они и насели на своих учёных с требованием отращивать хоботы. Так появились первые хоботные и в других странах, и вскоре весь мир, всё человечество делилось на хоботных и обыкновенных или плосколобых людей.

Где-то хоботные достигли главенствующего положения, сместив обыкновенных к подножию своей власти, где-то плосколобые держали хоботных под контролем, но факт остаётся фактом – на Земле появились новые люди. С одной стороны это было хорошо. А с другой – моралисты требовали разрешить дилемму: нам быть рабами у новых людей или их сделать своими рабами? Кто-то на кого-то должен был работать – либо плосколобые обслуживать хоботных, либо хоботные обеспечивать прогресс, не требуя привилегированного положения. Ведь для людей основными вопросами всегда были не «Кто виноват? » и «Что делать? », а гораздо более важный – кто главнее? Или его простонародный вариант – ты кто такой?!

Занятия в университетах, колледжах и школах проводились теперь на балконах высотных зданий, где преподаватели свешивали шишки вниз. Заседания парламента, академии наук, деловых корпораций шли тоже в значительном отрыве от земли.

В быту хоботным было нелегко: приходилось или наматывать шишки вокруг талии, или возить их на тележке. Когда ложились спать, то прикрепляли хобот резинкой к потолку, чтобы во сне шишка не накрутилась на шею и не придушила. Лифты и двери метро и электричек снабдили специальными датчиками, чтобы они не начинали закрытие, если вдруг конец хобота торчит снаружи. В сырую холодную погоду на хобот необходимо было надевать специальный чехол, потому что площадь открытого тела оказывалась значительной, и человек замерзал. Любопытнее всего было наблюдать игры продвинутого футбола: когда шишки всех игроков крепили на подвижные ролики над стадионом, но крепили не за самый кончик, чтобы он свешивался, и они так бегали.

Один поэт, не найдя небоскрёба длиннее своей шишки, целыми днями летал на арендованном вертолёте и сочинял стихи. В журналах и газетах, которые издавали обыкновенные люди для обыкновенных людей, стали появляться злобные карикатуры: между домов натянуты канаты-лианы, а по ним бегают обезьяны-хоботные, свесив шишки, среди которых, как в паутине, запутались самолёты, а далеко внизу с трудом продираются автомобили. К тому, собственно, и шло…

Положение, действительно, становилось всё серьёзнее и серьёзнее. Шишки разрослись до супердлин, и многие решили поступать, как тот поэт, совершая длительные перелёты на воздушных шарах, вертолётах и самолётах со свешенными вниз шишками. В это время бизнесмены наладили выпуск комфортабельных, индивидуальных летательных средств с большими баками для горючего, дыхательными аппаратами и возможностью подниматься на критические высоты. Рои этих самолётиков заполонили собой небо, создав угрозу для гражданской авиации, потому что мало кто в пылу раздумий придерживался выделенных коридоров. Миллионы хоботных летали, миллионы шишек свешивались почти до земли. Произошли первые авиакатастрофы, погибло много обыкновенных. Потом стало ещё хуже.

Падающие самолёты, объятые пламенем поезда, летящие с мостов, бьющиеся машины на дорогах, жертвы, жертвы, жертвы в морях крови… Обстановка накалилась и хоботным разрешили летать только по ночам. Но лучше не стало. Потому что увлечённые раздумьями хоботные, не следили за приборами и не обращали внимания на то, что они в небе не одни. Их самолётики сталкивались и падали на жилые кварталы. По утрам, утомлённые бессонными ночами жители, выходили смотреть на развалины соседних домов, на которые рухнули обломки самолётов. Появился новый вид преступлений: когда мимо дома проплывала свешенная шишка, кто-нибудь, стоя на балконе, из хулиганских побуждений мог дёрнуть за неё, и хоботный пилот, если он в задумчивости забывал пристегнуться, падал вниз и разбивался.

Но вскоре всё нормализовалось само собой. Когда шишки отрасли настолько, что даже из верхних слоёв атмосферы достигали земли и волочились по ней, даже если их при этом предусмотрительно наматывали на катушку, имеющую ограничения по размеру кабины, вновь возник СИПОС, и хоботные, казалось, по-настоящему попали в безвыходное положение.

Собрались на конгресс и стали обсуждать. Один предложил вариант «Двойное небо»: не летать на самолётах, а сидеть на земле, построить высокие, до верхних слоёв атмосферы мачты, перекидывать через них шишки, чтобы они свешивались. Вот это расположение шишки – вверх и потом вниз, и давало в итоге двойное расстояние неба. Но вариант отвергли по двум причинам. Во-первых, он лишал хоботного подвижности. Во-вторых, мачт потребуется огромное количество и они должны быть просто циклопической высоты; посчитали, что на их возведение уйдёт весь мировой запас металла, и даже не хватит.

Другой предложил подрезать шишку по мере её отрастания. Эту идею тоже не приняли: ведь тогда нарушится кровообращение, и значит – ток творческих соков. Кроме того, длина шишки – это и вопрос престижа. Какой же ты великий, если у тебя не шишка, а так, прыщик?!

Третий выдал и вовсе нечто детское: сидеть на берегу или на корабле, а шишку пустить в свободный дрейф по морю. Этот бред даже обсуждать не стали, понятно же, что шишку начнут объедать хищные рыбы.

Ещё один предлагал, создав глобальное давление, раздуть атмосферу или сжать планету. Но в таком случае Земля либо не удержала бы воздух, либо выдавила бы на поверхность магму. И то, и другое означало бы конец.

Было много чего, но вот вариант, который признали наиболее интересным. Один астроном заверил – в обозримом космическом пространстве можно найти планету, у которой атмосферная прослойка гораздо шире, чем у Земли, что позволяло бы летать в воздушном пространстве и не доставать шишкой до почвы. И более того, астроном, дескать, даже наверняка знал перспективное направление. Надо только построить космические корабли, рассчитанные на годы автономного межзвёздного плавания, благо развитие техники уже позволяет это, и – в путь, осваивать новые миры!

Расстаться с шишкой, значит – подписать смертный приговор своей исключительности и востребованности. И чтобы не резать под корень признак избранности, надо было на что-то решаться. Решились на полёт в космос.

Правда, не обошлось на конгрессе и без инцидента. Группа воинственно настроенных хоботных заявила, что если не удастся решить проблему шишек, то тогда таки придётся их отрезать. Но в этом случае бывшие хоботные утратят своё влияние и значение, и подвергнутся попираниям или даже геноциду со стороны плосколобых. Поэтому заранее необходимо подстраховаться и – значительно сократить количество живущих обыкновенных людей, сжигая, отравляя или расстреливая их, если заранее не догадались стерилизовать их, чтобы можно было и потом держать всё под контролем. Большинство хоботных на конгрессе порекомендовало им заткнуться и не разжигать тлеющий конфликт.

Но каким-то образом об этом всё-таки узнали обыкновенные. Большая толпа прибежала к зданию, где проходил конгресс, размахивая палками и кидая в окна камни, они кричали: «Хоботные ублюдки, мутанты, выродки, засуньте хобот себе в одно место и убирайтесь вон с Земли! ».

Обыкновенные решили подстраховаться и повсеместно организовывали отряды самообороны. Участились нападения на склады с оружием. Люди уходили в лесные лагеря, а по ночам терроризировали кварталы хоботных. Они саботировали и полностью останавливали работу фабрик и заводов, портили продовольствие, подрывали железные дороги, взлётные полосы аэродромов, крушили линии электропередачи и связи. На Земле началась Мировая война.

В таких драматических условиях уцелевшим хоботным всё-таки удалось построить сотни звездолётов, и в один из ненастных исторических дней армада кораблей стартовала в космос.

«Слава Богу! » - облегчённо вздохнули обыкновенные люди. Они снова стали и хозяевами положения, и высшей ступенью эволюции. И тут открылось, что за долгие годы господства хоботных во всех сферах жизнедеятельности, обыкновенные разучились, думать, понимать, делать. Они могли только выполнять несложные механические действия. Со злости обыкновенные кинулись уничтожать то, что уцелело после войны, всё, что хоть как-то было связано с хоботными – книги, станки, механизмы, приборы. Наступил период великих погромов. Какая-то анархическая организация выдвинула лозунг: «Назад, к дубине! ». За кратчайшее время все оставшиеся заводы и фабрики, дома и техника, всё было разрушено, разломано, кинуто в огонь и пущено под откос. На Земле царил хаос…

Планета пришла в запустение. Люди ушли в леса, охотились, рыбачили, выясняли отношения на дубинах. Увеличилась смертность, самые простенькие болезни стали неизлечимыми. Обыкновенные и без хоботных сократили свою численность. Если у кого-то вдруг появлялся зуд над переносицей, его нещадно убивали. Человечество вырождалось. И вскоре на обезлюдевшей Земле лишь кое-где попадались жалкие кучки обезумевших, оборванных, жалких, жмущихся друг к другу существ, которые кутались в лохмотья, нечленораздельно рычали и опасались животных…

Часть звездолётов из космической армады хоботных попала в метеоритный поток и погибла. Часть заплутала в просторах Вселенной. Часть израсходовала весь запас топлива и пропитания, и экипаж прекратил своё существование.

Так закончилась многовековая история земной цивилизации. А началось всё со странного зуда над переносицей начинающего писателя Тома Кларенса…

- Всё! – сказал старик и добавил: - Хотя не могу скрыть того, что несколько хоботных, из числа заплутавших в космосе, остались живы. Вернее, их спасли жители других далёких планетных систем. Их доставили на ближайшую обитаемую планету, где никому не было дела ни до их истории, ни до их способностей, ни до их шишек – это здесь не котировалось. Правда, один согласился стать живым экспонатом галактической кунсткамеры. А остальные сдались на милость хирургов и… стали обыкновенными последними землянами.

Старик замолчал. А мне что-то стало пакостно на душе. Не глядя хозяину харчевни в глаза, я сказал:

- Наверное, именно история заката земной цивилизации могла лечь в основу легенды об уме и красоте. Долгое время людям можно было быть или только умными, или только красивыми. Так повелели Боги. А люди из-за этого не могли найти взаимопонимания и хотели, чтобы было по-другому. Каждый год они отправляли к Богам одного человека для решения этого несправедливого вопроса. Всякого, кто приходил в их рощу, Боги ставили перед выбором – испить из сосуда здоровья и красоты или отведать вкус плода с дерева познания. И каждый приходящий к Богам выбирал сосуд по той простой причине, что он отражался в его воде. Так шло до тех пор, пока какой-то человек не опустил в воду сосуда сорванный плод, чтобы сполоснуть его, перед тем как съесть, и на взволнованной поверхности воды как будто не себя увидел, а… да, вот именно – не себя. С того времени Боги разрешили людям быть одновременно умными и красивыми…

Старик, колупая столешницу, предложил:

- Давай выпьем. Угощаю.

Мы чокнулись. Приглядевшись к лицу бармена, к его шраму над переносицей, мне неожиданно пришла в голову мысль, которую я только начал формулировать:

- Это…

- Да! Да! Именно! – закричал старик и вскочил. Упал стул. С новыми силами всхрапнул винтоухий атрофант. Потом хозяин харчевни медленно повернулся, улыбнулся, развёл руками и прошептал:

- Том Кларенс к твоим услугам, приятель! Музыку, сэр!

И под тум-тумканье малыша Лу пошёл вихлять бёдрами, трясти головой, как будто колышется его шишка, и безудержно хохотать.

…Всю дорогу до Тлуатлона я усиленно размышлял над проблемой шаро-пульсационных временных наложений. Решив перед домом побриться, я подошёл к зеркалу и… увидел лёгкую припухлость над переносицей. Она болела.

-Э-э-э… - издал я.

Но рука не поднялась…