Глава одиннадцатая 2 страница

В Уимблдоне в раздевалках есть что-то вроде дежурного. Женщина сидит в помещении и готова помочь вам с вашими проблемами. Она может выстирать или зашить вашу форму и так далее. Мне было очень неудобно, но я принесла ей свою кроссовку.

– Я наступила на собачье дерьмо, – объяснила я, – и теперь не знаю, что мне делать. Мне нужна эта пара. У вас есть шланг или что-то в этом роде?

– Без проблем, – ответила женщина. – Это Уимблдон. Такое случается достаточно часто.

Я вернулась к своему шкафчику и стала переодеваться, роясь в сумке в поисках запасной пары кроссовок. Когда я вышла из раздевалки, ко мне подошел старик, отвечавший за функционирование помещений. У него не было нескольких передних зубов, но при этом он улыбался. Говорил он с каким-то провинциальным акцентом.

– Привет, Мария. Слышал, вы кое на что наступили на лужайке.

– Именно, – простонала я. – Я наступила на собачье дерьмо.

– Это не собачье дерьмо, – возразил старик. – Я хорошенько его рассмотрел. Это дерьмо лисицы!

– Боже! – воскликнула я. – Да это просто ужасно.

– Нет, – ответил он со смехом. – Как раз наоборот. Это очень здорово! Лисье дерьмо означает, что вам очень повезет. Очень! Может быть, это даже значит, что вы выиграете турнир.

Это был первый намек на то, что на этот раз Уимблдон будет для меня особенным.

Неделя перед первым матчем была долгой и несложной. Если ты хочешь подойти к большому турниру со спокойной душой, то тогда долгие часы, когда ты ничего не делаешь, или читаешь, или убиваешь время со своей командой, становятся важным этапом твоей подготовки. Другими словами, несмотря на мои тяжелые тренировки, я поняла, что ничего не делать – это так же важно, как делать все.

Практически каждый вечер мы ели в одном и том же тайском ресторане. В том самом, куда мы направились вечером того дня, когда я огорчила Елену Докич в прошлом году и который с тех пор стал для нас символом удачи. В мире нет более суеверных людей, чем спортсмены, в тот период, когда они выигрывают. Дошло до того, что мы перестали смотреть в меню. Заказывали по номерам. Я всегда заказывала № 8 и № 47 – блинчики с овощами и говядину на сковороде с луком. На гарнир я заказывала № 87 – жареный рис.

В ту неделю я почти все свое время проводила со своей командой – с отцом, с инструктором Марком Веллингтоном и тренером Маурицио Хададом. Мария и ее мужчины! Мы настолько расслабились, что стали играть в игры и делать ставки, те, что обычно делаешь, когда не имеешь реального шанса выиграть. Например, ставку, которую я назвала «пари на лысину». Однажды мы шли на тренировку, и вдруг я ни с того, ни с сего предложила:

– Давайте заключим сделку. Если я выиграю, вам, ребята, придется побриться налысо.

Их первая реакция было: «Ни за что на свете! » А потом мой тренер сказал:

– Хорошо. Но если ты не выиграешь…

– А вот это уже нечестно, – прервала я его прежде, чем он смог продолжить. – Вы же знаете, что я никогда не выиграю.

Какое-то время все шли молча, размышляя.

– Знаешь что, Мария? – сказал, наконец, мой тренер, – если ты выиграешь этот турнир, выиграешь Уимблдон, мы побреемся везде, даже сама-знаешь-где.

Все согласились с ним. Они об этом забыли. А я нет.

Мне было семнадцать лет. Я выросла в мире тенниса, стала взрослой в профессиональных турне. Моя жизнь только начиналась, но я чувствовала себя так, как будто мне было сто лет – так много уже успело случиться со мной, столько приключения я уже пережила, столько кризисов, взлетов и падений, столько поворотов колеса фортуны. Я уже успела наиграться в теннис, нанести удары по бессчетному количеству мячей, побывать в стольких городах и весях. Именно поэтому иногда теннисистка в двадцать девять лет может выглядеть самым старым человеком на земле. Она уже прожила большую часть своей жизни, была юной, потом зрелой, а потом дожила до момента «убирайся с корта, ты слишком стара». Профессиональная спортсменка в жизни умирает два раза. Естественной смертью, как и все остальные в конце жизни, а еще в тот момент, который находится гораздо ближе к моменту ее рождения, когда она теряет ту единственную жизнь, которую знает.

Ну а во всем остальном я была типичным тинейджером. Девочкой, которая превращалась в женщину и совсем не была к этому готова. В тот год на Уимблдоне я впервые поняла, что я, наверное, хорошенькая. Мне об этом никто не говорил, и я не заметила в себе ничего нового. Но эти взгляды, которыми смотрели на меня другие мужчины, даже те, которые казались мне жутко старыми…

Несколькими годами позже я написала об этом в своем дневнике. Вот прямая цитата из него без всяких комментариев:

Неожиданно все эти двадцатипятилетние мужики стали на меня пялиться – приходится притворяться глухой и слепой. Не могу понять, на что они смотрят. Я вынуждена прятать свои светлые волосы и длинные ноги. И, вы только послушайте меня, это не помогает. Ничего не помогает, и нет никакого выхода. Самое безобидное – это когда они указывают на меня пальцем и кричат: вон Шарапова, и все кругом замирают. Может быть, я и преувеличиваю, но я чувствую это именно так. Наверное, они слишком возбуждены, чтобы прятать свои чувства, но послушайте, мне ведь только семнадцать.

Не успела я оглянуться, как неделя закончилась, и вот я уже в раздевалке готовлюсь к первой игре. Утром небо было безоблачным, но сейчас поднялся ветер и заморосил дождь. В этом главная опасность Уимблдона. Если тебя не достанет Серена Уильямс, то погода достанет точно. Я приготовилась к длительному ожиданию – мой матч был назначен после мужского поединка, и никто не мог сказать, сколько они будут играть. Но так как они играют до трех побед в пяти сетах, то можно было догадаться, что ждать придется долго. Естественно, что эти ребята стали разыгрывать пятый сет – никто в этом не сомневался, – потому что в мужском теннисе логика отсутствует полностью. Зачем мучиться и играть первый сет, когда точно знаешь, что придется играть пятый? Сначала я завелась, но потом оказалось, что это даже к лучшему, потому что именно во время этого ожидания я нашла свое любимое место в Уимблдоне – раздевалку «только для членов клуба». Да-да, раздевалку которая мне, наконец, понравилась!

Разогревшись и перекусив, я отправилась в раздевалку, потому что помещение для игроков на Уимблдоне напоминает зоопарк: родители, агенты, журналисты и масса других непонятных личностей. В раздевалке было только две скамейки, и я уселась на одной из них и бездельничала целый час. Мария Кириленко тоже ждала начала своей игры, так что мы поболтали и порешали русский кроссворд, который она принесла с собой. Пока мы ждали, мы съели по три чашки клубники, но без сливок. Сливки слишком тяжелая еда перед игрой. Время тянулось медленно, очень медленно. Наконец нам все это надоело, и мы вернулись в помещение для игроков, чтобы посмотреть, что там происходит. Мы нашли свободную скамейку и уселись, наблюдая за окружающими. Рядом села Линдсей Дэвенпорт и заговорила с нами.

Линдсей – высокая американка, теннисистка из первой десятки рейтинга, с одним из самых мощных ударов среди всех спортсменок. Она работала с Робертом Лансдорпом до меня. Во многом именно потому, что мой папа всегда восхищался ее игрой и заметил ее схожесть с моей, он и стал разыскивать Лансдорпа. Из-за этого между нами установилась какая-то связь. Линдсей заговорила со мной доверительным, почти таинственным голосом. После того, как мы обменялись обязательными фразами, касающимися этой «ненормальной английской погоды», она наклонилась поближе и поинтересовалась, нет ли у меня своей собственной секретной стратегии.

– Почему ты не раздеваешься в раздевалках «только для членов клуба»?

– Минуточку. Где?

– Есть специальные раздевалки для игроков, посеянных под первыми шестнадцатью номерами, – объяснила Линдсей.

У меня был номер тринадцатый, у Линдсей пятый. У Винус третий, у Серены – первый.

– Ты что, не знала об этом? – удивилась Линдсей. – Надо обязательно сходить и посмотреть.

Моя русская подружка не поднялась выше тридцать второго номера. Поэтому я сказала ей «прощай», оставив ее с клубникой и кроссвордом. Нам пора расстаться, подумала я, может быть на время, а может быть, и навсегда. А потом я поднялась и направилась к раздевалкам членов клуба. «Поднялась» – это хорошее слово, потому что я попала прямо в рай. Я хочу сказать, что эти раздевалки, раздевалки «только для членов клуба» в Уимблдоне, вещь совершенно уникальная. Когда ты входишь, то оказываешься в небольшой прихожей с картинами восьмидесятых годов. Направо расположена уютная гостиная с двумя удобными лежаками, а прямо перед тобой находится собственно раздевалка, самая красивая в мире. В ней всего восемь шкафчиков, но это лучшие шкафчики, напоминающие небольшие кабинки, которые принадлежат только тебе. У них высокие двери и никаких замков, потому что вся эта роскошь – это твоя личная раздевалка. Я смогла сдержаться, хотя про себя закричала от радости.

Я все еще улыбалась, выходя на свой первый матч, в котором я быстро вынесла украинку Юлию Бейгельзимер[55]. Но самое важное для меня в тот день произошло после того, как я вышла из раздевалки после игры. Я то ли шла по темному холлу, то ли поднималась по лестнице. Точно я не помню, но у меня было ощущение, что я поднимаюсь – именно поэтому я думаю, что это была лестница – и столкнулась с кем-то, кто спускался мне навстречу. Этот человек, когда мы разговаривали, стоял на несколько футов выше меня. Это был Хуан Карлос Ферреро. Он уже выиграл свою игру и у него был этот невозмутимый и славный вид, который как бы говорил «день-закончился-и-мне-нечего-больше-делать». Он как раз возвращался с пресс-конференции – я уже рассказывала, что это настоящая яма с дерьмом, не важно, выиграл ты или проиграл. Теперь мне было семнадцать, а ему двадцать четыре, но чувства остались прежними. Я была влюблена в него по уши, и даже не в самого Хуана Карлоса Ферреро, а в свою любовь к нему. Поэтому все, что он говорил, казалось мне или смешным, или важным.

– Мария, Мария, – улыбнулся он мне, – смешно, что мы встретились именно сейчас. Я только что общался с журналистами, и они спросили меня, кто, по моему мнению, выиграет женский турнир. И я сказал, что это, без сомнения, будет Мария Шарапова. Я поставил на кон свою репутацию, Мария, – добавил он, рассмеявшись. – Так что не подведи меня. Не заставляй выглядеть идиотом.

Мое имя, когда его произносил Хуан Карлос со своим испанским акцентом, звучало просто волшебно. Глупо, но воспоминания об этой встрече сопровождали меня все оставшиеся дни турнира. Они добавляли мне чуточку уверенности в себе и чуточку мотивации. Я не просто выигрывала. Я доказывала, что Хуан Карлос Ферреро не зря поверил в меня.

Во втором раунде я играла с Энн Кеотавонг[56]. Она была местной, любимицей всего города и одной из лучших теннисисток Великобритании, но меня было уже не остановить. Когда я смотрю на съемки того турнира, меня не перестают удивлять несколько вещей. Первое – как я была юна. Уже не ребенок, но все еще в процессе превращения во взрослую. Еще не та, какая я теперь, но нечто сформировавшееся только наполовину. Второе – это выражение моего лица, как будто моя противница, и не важно кто она, нанесла мне личное оскорбление и теперь наступило время отмщения. У меня нахмуренные брови, закрывающие глаза. Прядь волос хлещет меня по лицу. Я ничего не слышу вокруг себя. Это, кстати, один из способов завести себя перед игрой – убедить себя, что была совершена несправедливость, а твоя миссия заключается в мести. Иными словами – в тот год у Энн Кеотавонг не было никаких шансов. Два сета подряд 6–4, 6–0.

И вот еще что смешно. В тот год я была настроена выиграть Уимблдон, и на пути к победе меня ждало множество событий и великих матчей, но ни в финале, ни в полу-, или четвертьфинале я не показала своей лучшей игры, хотя все они, без сомнения, яркие моменты моей карьеры. Свою лучшую игру я сыграла в третьем круге, когда впервые играла на центральном корте, в присутствии небольшого количества зрителей, против Даниэлы Хантуховой, словацкой теннисистки, которая в какой-то момент своей карьеры входила в первую десятку мирового рейтинга. Хантухова выигрывала Мастерс в Индиан Уэллс и доходила до полуфинала в Уимблдоне. Она очень хорошо играла на траве. Вообще, свой лучший теннис можно показать только на траве. Хороший противник может заставить тебя выполнять такие удары, которые тебе и не снились.

А что же насчет мотивации?

Когда мы сошлись, чтобы посмотреть, как бросают монету[57], я сказала себе:

– Черт, у нас одинаковые платья!

К моему ужасу, и на мне, и на Хантуховой была одинаковая форма «Найк». В этом не было ее вины, но меня это вывело из себя, и позже я проследила, чтобы такая ситуация никогда не повторилась. Как? Когда наступило время подписывать новый контракт с «Найк», они включили в него параграф, который гласил, что на каждый турнир, на котором я буду играть, компания будет предоставлять мне эксклюзивную форму. Ни у одной другой теннисистки такой формы не будет, по крайней мере у тех, кого спонсирует «Найк». Но раздражение, которое я почувствовала в тот момент, добавило моей игре необходимого перца.

Очки, которые я выигрывала у Хантуховой, все эти бесконечные розыгрыши мяча – я помню все: давление мяча на струнах ракетки, кроссы, едва касавшиеся линии. Я долго шла к этому моменту. Начало было положено в Испании, потом турниры в Италии и Германии, выход в четвертьфинал Открытого чемпионата Франции, чего я никак не ожидала, победа в Бирмингеме. Я инвестировала свое время в тренировки и турниры, и вот теперь все заработало. Мне казалось, что это самая идеальная игра в моей жизни – этим я хочу сказать, что совершила очень мало ошибок и выполнила каждый удар, заставляя мяч приземляться туда, куда мне было надо. И дело было не только в удачных подачах или очках. Дело было в моем психологическом состоянии, в моей концентрации. Я нащупала свой ритм. Не забывайте, что концентрация – это не только умение сосредоточиться на мяче; это еще и умение отключиться от всего остального мира, способность игнорировать все, кроме корта и девушки, стоящей на другом его конце, которая ждет, когда ее начнут двигать как марионетку на ниточках. В такие моменты, а они случаются очень редко и ты молишься, чтобы Бог послал их тебе, ты становишься такой проницательной, что даже тупеешь. Не существует ничего, кроме игры, и только игра имеет значение. Я победила в двух сетах 6–3, 6–1, но этот счет ничего не говорит о том, насколько волнующим был этот матч.

В четвертом круге я играла с Эми Фрэйзер[58], о которой можно сказать только то, что я выиграла у нее в двух партиях подряд. Но как только я выиграла последнее очко, мой мир стал меняться. Я еще никогда не проходила так далеко – четвертьфинал, на таком крупном турнире – Уимблдон! Казалось, что весь мир, или что там от него оставалось, повернулся и внимательно посмотрел на меня. Как будто я была черной дырой, которую необходимо срочно заполнить или объяснить. Персонажем, который появляется где-то в начале третьей части фильма, и вы почти слышите, как режиссер поворачивается к сценаристу и кричит:

– А это еще кто такой? Расскажите же нам его чертову предысторию!

Именно тогда и стали рассказывать мою историю. Обо мне и моем отце, о Юдкине и корте в Сочи, о Мартине Навратиловой и «клинике» в Москве, о годах борьбы – по телевизору один из комментаторов сообщил, что отец работал официантом, чтобы покупать мне мячи и ракетки – о Боллитьери и Лансдорпе. Пока я играла, об этом писали в газетах и негромкими голосами рассказывали по телевизору. «У нее интересная история…» Ничто не заводит так, как история твоей жизни, рассказанная Джоном Макинроем. Советую всем послушать. Конечно, в этом таилась и доля опасности. Вдруг вся эта известность вскружит мне голову, нарушит чары, разрушит транс глубокой концентрации и, как пузырь, вырвавшийся на поверхность среди других пузырей, этот сон лопнет.

Помню, как я сидела с тренером в столовой Уимблдона. Обычно мы сидели тихо, никто нас не трогал – не трогал потому что кому мы были нужны? – ели и разговаривали о теннисе. Неожиданно все глаза повернулись в нашу сторону – или мне это только показалось? Люди подходили и поздравляли меня, спрашивали о моем самочувствии, давали советы. Группа теннисных чокнутых – не знаю, как они смогла проникнуть в столовую, но это были японцы – попросили разрешения сфотографировать меня. Когда они ушли, я увидела, что мой тренер немного заволновался. Он схватил меня за руку и посмотрел мне прямо в глаза.

– Я знаю, что вокруг тебя много чего происходит, – сказал он, – и многое из происходящего для тебя внове, но ты должна оказать мне услугу. Прошу тебя надеть шоры на следующие пять дней и смотреть только на дорогу прямо перед собой.

Четвертьфинал маячил передо мной, как частокол. Центральный корт, телевизионная трансляция по всему миру, настоящее событие! Из сотен и тысяч теннисисток по всему миру остались только восемь. И среди этих восьми, мое имя выделялось. Это напоминало вопрос из Улицы Сезам [59]: Какая из этих вещей лишняя? Другие девушки были чемпионками, которых ждал международный Зал теннисной славы[60] – Серена Уильямс, Лидсей Дэвенпорт… И… Нет-нет, я была уверена в себе и точно знала, кто я такая и на что я способна, но кто еще знал об этом?

В четвертьфинале я играла с Ай Сугиямой[61], цепкой теннисисткой, способной отбить любой мяч независимо от его скорости. Играть против нее – это все равно что играть в пинг-понг. Любой мяч она принимает из нижней стойки – огромное преимущество при игре на траве. И так она может стоять часами. Эта игра досталась мне нелегко, она истощила меня физически. Я стала уставать. Сугияма в чем-то похожа на меня – она отказывается сдаваться, даже когда ее побеждают. То есть до момента полной капитуляции.

Я проиграла первый сет с минимальным разрывом и была настроена дать бой во втором. Я видела свои фотографии во время смены сторон между первым и вторым сетами. У меня смущенный и озадаченный вид. В действительно тяжелом матче всегда возникает момент, когда все находится в состоянии зыбкого равновесия, и ты или собираешься, усиливаешь концентрацию и продолжаешь играть, или сыплешься. Или ты, или она. А вот когда обе противницы отказываются сдаваться, тогда и случаются эпические матчи.

Второй сет я выиграла со счетом 7–5. Главную роль сыграла моя подача. Казалось, что каждая моя подача была навылет. И более того, если даже это не был эйс, то подача была достаточно сильной, чтобы навязать Сугияме розыгрыш, который заканчивался не в ее пользу.

В первом гейме третьего сета Сугияма практически взяла мою подачу. Это был ее звездный час, но она его пропустила. Я выстояла, перестроилась и сама взяла ее подачу. Потом последовали качели на протяжении трех геймов. И это решило исход матча. В конце третьего гейма счет, вместо того чтобы быть 4–1 в пользу Сугиямы, был 4–1 в пользу Шараповой. Во время розыгрыша очка в конце пятого гейма я почувствовала, что она начинает сдаваться. Она была раздавлена не с точки зрения ее подачи, а с точки зрения моральных сил. И с этого момента все стало легко и просто. Фактически я впервые почувствовала себя более свежим из двух игроков в конце третьего сета.

Последнее очко?

Я была в белом платье с открытыми плечами, на шее у меня была золотая цепочка с крестиком, которую родители подарили мне в детстве, в ушах – серебряные сережки, подарок друга на семнадцатый день рождения, волосы были заколоты заколками, на ногах были короткие белые носки и белые теннисные туфли. Когда я жду подачу, то раскачиваюсь из стороны в сторону. Между розыгрышами очков я хожу по корту. Это успокаивает нервы и создает некий внутренний ритм. Подачу на матч-пойнт я сделала при счете 40—0. При подаче я громко застонала и заставила Сугияму отойти назад. Она отбила мяч, точно мне под левую руку. Я быстро приняла его и вскрикнула, потому что моя ракетка, по инерции, поднялась высоко вверх. Мяч я послала ей под правую руку. Своим приемом она отправила мяч за пределы корта и все было кончено. 5–7, 7–5, 6–1. Я вскинула руки, подняла лицо к небу и выкрикнула что-то вроде «Спасибо тебе, Господи! ». Я видела ложу, в которой праздновала моя команда. Руки отца были воздеты к небу, так же, как и у меня. Вот от кого я этому научилась!

Случилось неслыханное. Я добралась до полуфинала Уимблдона.

* * *

Как правило, чем ближе ты к победе, тем сложнее становится твоя задача. С каждым новым кругом ставки растут, психологическое давление увеличивается, конкуренция становится жестче, а шансы на выигрыш уменьшаются.

О том, что в полуфинале я играю с Линдсей Дэвенпорт сообщил мне отец. Не помню точно, что я подумала, услышав эту новость, но, наверное, что-нибудь вроде «… твою мать». Я была ребенком. Линдсей была женщиной. Я была слабой, Линдсей сильной. Я была жилистой и худой. Линдсей мощной и плотной. Как я уже говорила, во многом мы играли в один и тот же теннис. Предпочитали силовую игру на задней линии, подавали плоские и низкие мячи без закрутки – всему этому мы обе научились у Роберта Лансдорпа. Ей было двадцать восемь лет, и кое-кто уже начал поговаривать о ее уходе. В тот момент она не была первым номером классификации – им была Серена, – но она была им с перерывами в течение девяносто восьми недель. Линдсей была одной из величайших теннисисток мира. Другими словами, мне предстояло терпеть и терпеть, пока не появится шанс прыгнуть выше головы. А как еще, по вашему мнению, я могла победить Линдсей Дэвенпорт? Она была такая же, как я, только больше, сильнее, старше и опытнее. Она была такая же, как я, но только много лучше.

Как это называют в школах? Антропоморфизм? Когда погода полностью отражает твое внутреннее состояние? Утром того дня, когда должна была состояться игра, небо было затянуто облаками. Грозовые фронты накатывались с континента. Все вокруг было темным и мрачным. Когда я отправилась на корты, дождь то прекращался, то начинался. Я проделала все свои обычные упражнения: растянулась и побегала, а потом минут сорок разминалась на тренировочном корте, но все это время сердце у меня было в пятках. Это был самый серьезный тест в моей жизни, то, для чего мой отец и я работали все эти годы.

А потом, через какое-то мгновение, я была уже на центральном корте, ожидая начала первой игры. Для начинающих игроков центральный корт окутан мистикой. Каждая его деталь похожа на откровение свыше. Ощущение этой травы – это не сравнится ни с чем в мире. Как за ней следят и ухаживают и в то же время запускают ее. Совсем чуть-чуть. Пересыхающая на краях, выцветшая так, что зеленый цвет переходит в коричневый, изношенная до такой степени, до которой только богатые люди позволяют изнашиваться своим вещам. Потертые обшлага твидового пальто – это не говорит о том, что вы бедны, это говорит о вашей утонченности и о том, что вы уже давно выше зеленой, зеленой травы и других тщеславных мыслей. А как на этой траве играется – эта точность отскока и скорость – в мире нет ничего, что могло бы сравниться с этим.

А люди на трибунах? Обычная толпа уимблдонских завсегдатаев, которые в тот день поразили меня как самые хорошо осведомленные болельщики в мире. Толпа аналитиков, которая была готова просветить меня рентгеновскими лучами и понять, что я ребенок, который находится здесь не на своем месте. А королевская ложа, в которой сидит королева, аристократы и слуги? И все эти звезды, легенды прошлого – я имею в виду Билли Джин Кинг[62], которая сидела на трибуне и наблюдала за мной глазами, которые видели все в этой игре. Я немного успокоилась, когда посмотрела на свою ложу – каждый игрок получает блок мест для сопровождающих лиц, – где сидели мой отец, мой менеджер и мой тренер. Но всего этого оказалось недостаточно. Уже через несколько мгновений я закончила разогреваться и стояла на подаче, готовая начать игру. Все мое тело было напряжено. Я двигалась очень медленно. Моя рука поднялась вверх, ракетка встретилась с мячом, и мяч перепорхнул через сетку, слегка задев ее, как бабочка.

До этого я никогда не играла против Линдей Дэвенпорт. Я слышала о ее мощи, но одно дело слышать и видеть на расстоянии, а другое – оказаться прямо на линии огня. Это как разница между человеком, который читает о застрявших на морозе, и человеком, который реально находится в центре снежной бури. Линдсей взяла мою подачу, даже не моргнув глазом, и отбила ее мимо меня с ошеломляющей скоростью. Я едва успела среагировать. Пересекла корт, остановилась в зоне подачи и приготовилась, ударив несколько раз мячом о покрытие, прежде чем подать. И опять эта бабочка. Мгновением позже мяч оказался позади меня, и я стала проигрывать в первом гейме со счетом 0—30. Что-то внутри меня содрогнулось. Что-то сломалось. Что-то произнесло: «У тебя нет шансов выиграть».

А потом, и это доказывает, что даже лучшие моменты в жизни зависят от удачи, небо затянули черные тучи и начался дождь. Судья поднял руку, и мы убежали с корта, спрятавшись под навесом. Но пауза оказалась очень короткой, дождь очень быстро сменился солнцем, и избиение возобновилось так, будто никогда не прекращалось. В первом гейме Дэвенпорт выиграла мою подачу – я взяла только одно очко! – и все покатилось в тартарары. Меня пересилили и переиграли. Она была женщиной, я была девочкой. Она была большой, а я маленькой. Она била по углам корта. Я била в сетку. В этой череде жутких геймов мне казалось, что она ни разу не промахнулась.

Что, черт возьми, случилось?

Думаю, что в какой-то степени это было связано с усталостью. За последние пару месяцев я переиграла в теннис – сыграла столько геймов, взяла столько очков и выиграла столько брейк-пойнтов. Столько блестящих игроков. Столько бесконечных розыгрышей. Мне было семнадцать лет, и я была раздавлена. Измотана. Все мое тело болело. Я узнала о существовании некоторых мышц только потому, что они вопили: «Силы закончились! Силы закончились! » В тот момент мне казалось, что я просто не могу выиграть.

А если тебе так кажется, то ты и не выигрываешь.

Дэвенпорт еще раз выиграла мою подачу и весь первый сет, не дав мне даже понять, что происходит. В самом начале второго сета она опять выиграла мою подачу и была готова выиграть следующую, но мне каким-то образом удалось зацепиться. Вот в какой ситуации я оказалась. В жуткой ситуации. Я проигрываю, перерыв во втором сете полуфинального матча, и в этот момент небеса разверзлись и полил дождь. Игру отложили, и на этот раз все говорило за то, что задержка будет длительной. Я хочу сказать, что лило как из ведра. Я была абсолютным новичком, и для меня все было так внове, что я не знала элементарного протокола. Когда начинается такой дождь, с корта надо убираться как можно быстрее, потому что служители уже ждут с брезентом – они должны быстро растянуть его, чтобы поверхность не превратилась в болото. Но я не торопилась – в мыслях я считала все уже закончившимся, прошла к сумке, медленно запихнула в нее свои вещи, при этом напевала себе что-то под нос, не видя ничего вокруг. Когда я подняла глаза, вокруг меня стояло человек двадцать мужчин – они держали в руках брезент и не отрывали от меня глаз. Где-то даже есть такая фотография. Они смотрят на меня, а я смотрю на них с таким видом, как будто хочу сказать: «Какие проблемы, ребята? »

Когда я пришла в раздевалку, со мной что-то произошло и отчаяние уступило место радости. Я вдруг почувствовала себя самым счастливым человеком на планете. Почему? Да потому что все закончилось! Я прошла дальше, чем я могла надеяться, а теперь все закончилось! В своих мыслях я была уже на самолете, направляясь домой. Я попросила сделать мне массаж. И вот я оказалась на массажном столе, они массировали мою ногу, а я лежала с закрытыми глазами. Потом я съела шоколадку «Баунти». Вкус оказался восхитительным. А потом я сидела в большом кресле и читала Hello! Под аккомпанемент дождя, стучавшего по крыше.

– Билеты на завтра забронированы? – размышляла я. – Да. Возле отеля есть какое-то приличное место для шопинг-терапии? Да.

А потом небо прояснилось и дождь прекратился. Я прошла в спортзал на еще одну разминку, побегала на дороже и приготовилась. После этого у вас есть несколько минут, чтобы поговорить со своей командой. В действительности – всего несколько мгновений. Мой отец и тренер стояли со мной на улице под навесом, с которого стекали капли дождя. Первым заговорил тренер. Обычно он не фонтанирует техническими деталями или планами. Так что его совет был простым:

– Отбивай мячи в корт. Не важно как, не важно, отличными будут твои удары или полным дерьмом. Заставь ее играть. Заставь ее бить по мячу. Заставь ее задуматься. Она только что провела два часа в раздевалке, размышляя. Как ты думаешь, о чем она думала? «Я буду финалисткой Уимблдона». Она созрела, как зрелый персик. А разве тебе не хочется сорвать зрелый персик? Разве это не здорово? Все, что тебе надо, это отправлять этот проклятый мяч на другую сторону корта. Меня не волнует, как ты это сделаешь, но ты должна заставить ее продолжать бить. Если это короткий удар, то выходи к сетке. Пусть она отбивает обводящие удары. Она не сможет попасть по ним после двух часов размышлений о том, как будет здорово попасть в финал.

Тренер ушел, и остались только мы с папой, как всегда в критические моменты. Он улыбался. Нет, он не улыбался – он смеялся.

– Почему ты смеешься? – спросила я.

– Потому что я знаю, что ты выиграешь эту игру, и мне весело, – ответил он.

Наверное, это был первый и последний раз, когда я видела отца, смеющимся перед игрой.

– Ты что, с ума сошел? – поинтересовалась я. – С чего ты взял, что у маня есть шансы победить?

– Потому что ты уже победила, – ответил Юрий. – Потому что накануне ночью я видел сон, который был больше, чем просто сон. И это уже случилось. Ты уже выиграла и эту игру, и весь турнир. Теперь тебе надо просто выполнить то, что уже произошло во сне.