Глава восьмая

Роберт Лансдорп был известен своей работой с Трейси Остин[21] и Питом Сампрасом, но не только этим. Он действительно заслуживает того, чтобы о нем написали книгу. Он был абсолютно седым, со скрипучим голосом, угрюмым, жестким и противным и в то же время сентиментальным, щедрым и добрым. И потрясающим теннисным тренером. Он не верил в то, что человека надо хвалить в любой ситуации. Если он делал комплимент, то это был заслуженный комплимент. Если он говорил, что вы хорошо играете, значит вы играли хорошо. А что у него была за биография! Он вырос на Дальнем Востоке, в голландском поселении, которое во время Второй мировой войны было захвачено японцами. Его отец, голландский бизнесмен, был арестован и помещен в концентрационный лагерь. Роберт вместе с семьей вернулся в Голландию и именно там научился играть в теннис. Когда его отца освободили, его семья жила то тут, то там, прежде чем осесть в США в 1960 году. В то время Роберту было двадцать два года. Он купил в Нью-Йорке машину, на которой добрался до Лос-Анджелеса, где воссоединился со своей семьей. К этому моменту он успел влюбиться в Америку. Так, по крайней мере, он говорит. Он опять занялся теннисом и стал играть на местных кортах. Будучи прирожденным спортсменом, он играл необычайно здорово для человека, который никогда специально не тренировался. На него обратил внимание тренер из университета в Пеппердине – потому что Роберт постоянно выигрывал у его лучших учеников. Роберту предоставили стипендию, он поступил в колледж и стал играть в теннис. Он стал всеамериканским любимчиком. После этого он какое-то время крутился среди профессиональных игроков, но денег это не приносило, поэтому ему пришлось согласиться на работу на одном из курортов в Мексике. С этого началась его беспутная жизнь в качестве профессионального инструктора по теннису. Он менял одно место за другим, переезжал с одного курорта на другой, утром давал уроки и пил с героями светской хроники во второй половине дня. Постепенно он вернулся в Лос-Анджелес, где быстро превратился в востребованного тренера. И не потому, что он был просто хорошим учителем, а потому что у него была своя философия, свой собственный взгляд на игру. Он с подозрением относился к новомодным тенденциям надеяться на искусную обводку и закрутку мяча. И верил в необходимость кормить противника низкими, жесткими, плоскими ударами с отскока, которые чуть ли не облизывали сетку – такими ударами, для нанесения которых необходимы крепкие нервы, потому что если ошибешься хоть на полдюйма, то тебе конец.

К тому моменту как Юрий узнал о Лансдорпе, последний был неизменным посетителем клуба «Ривьера», модного заведения в Беверли-Хиллз. Час занятий с ним стоил невероятных денег, и он зарабатывал в основном тем, что учил деток кинопродюсеров и богачей из мира кино. Все они знали его послужной список и имена тех элитных игроков, которых он тренировал – самой известной в этом списке была Трейси Остин. Они с Лансдорпом составляли некое подобие команды. Вместе путешествовали и превратились почти в семью. Она была его самой большой гордостью – самая молодая теннисистка, которой удавалось выиграть Открытый чемпионат США.

Лансдорп тренировал многих великих, но он никогда не переставал говорить о Трейси Остин.

Юрий прочитал о Роберте в одном из теннисных журналов. Лансдорп тогда работал с Линдсей Дэвенпорт, и в журнале было их фото, когда они уходят с корта. Фото произвело на папу впечатление, потому что он находился под впечатлением от игры Линдсей. Он видел, как она играет в турнирах, и был убежден, что моя игра должна быть похожа на ее. Она была не очень быстрой и не выглядела слишком мощной, но у нее была невероятная сила удара. Эти жесткие, плоские, незакрученные мячи! Если верить статье, эти удары и этот стиль появились у нее во многом благодаря усилиям Роберта Лансдорпа.

Юрий сумел найти его номер – скорее всего это была одна из телефонных линий «Ривьеры» – и однажды позвонил ему. Трубку сняли на пятнадцатом звонке. Лансдорп был неприветлив.

– Кто говорит?

– Юрий Шарапов.

– Кто дал вам мой номер?

– IMG.

– С какой стати? Сукины дети. Что вам нужно?

– Я хочу привезти к вам свою дочь.

– И что я должен буду делать с вашей дочерью?

– Тренировать ее.

– Как зовут вашу дочь?

– Мария Шарапова.

– Никогда о такой не слыхал.

– Поспрашивайте. Она нечто особенное.

– А вы знаете мои ставки? Вы не можете позволить себе мои услуги. Я стою очень дорого.

– Деньги нас не волнуют.

– А где она тренируется сейчас?

– У Ника Боллетьери.

– Кто такой этот Ник Боллетьери?

* * *

Впечатление было такое, что мы вылетели первым же после звонка самолетом – так мне показалось. Без малейшего труда мы оказались в Лос-Анджелесе. Отец заставил меня позвонить Лансдорпу из телефона-автомата в аэропорту. Нам надо было узнать, как добраться до клуба, и отец решил, что я договорюсь с Лансдорпом быстрее. Трудно оставаться неприветливым и саркастическим, когда говоришь с ребенком. Лансдорп снял трубку. В ней послышались стоны и ворчание.

– Чего надо?

– Привет. Я Мария Шарапова.

– И какого черта тебе нужно?

– С вами договаривались о том, что мы встретимся сегодня во второй половине дня.

– Да? Ну и что? Сейчас что, уже вторая половина дня? Чего вы мне звоните?

– Нам нужно узнать дорогу.

– Чего?

– Как ехать.

– Поезжайте по 405-й трассе. Съезд на Сансет.

Гудки. Он разъединился.

– Что это за монстр, к которому ты хочешь отвезти меня? – спросила я, повернувшись к отцу.

– Я слышал, что он один из лучших, – ответил Юрий.

Это был мой первый приезд в Лос-Анджелес. Юрий с осторожностью расходовал деньги, которые мы получали от IMG и «Найк» – в нашей жизни было не так много излишеств, – поэтому я была в восторге, когда мы явились в контору по аренде автомобилей и там выяснилось, что с нашей резервацией произошла путаница – нас ждала спортивная машина, красный «Мустанг» с отткрытым верхом. Мы двигались в смоге и выхлопах скоростной автострады, а я была ослеплена видами пальм, особняков, холмов на горизонте и широких бульваров, которые все заканчивались возле Тихого океана, где, естественно, заканчивалась и Америка.

Когда мы, наконец, добрались до места и я переоделась, Лансдорп в одиночестве сидел в кресле возле корта. Мне он показался злобным стариком, припавшим к земле, как будто он защищался от кого-то. Похоже было на то, что его мучают судороги. А он говорил по телефону – именно поэтому сидел, согнувшись, – но я сначала этого не поняла. Я осторожно и медленно приблизилась к нему.

– Привет, Роберт, – сказала я.

Он даже не поднял глаз, поэтому я повторила громче:

– Привет, Роберт.

Я еще несколько раз назвала его по имени, а потом положила на землю свою сумку и стала потягиваться, как будто мне необходимо было размяться. Я действительно не знала, что мне делать. И в этот момент он соизволил обратить на меня свое внимание.

То есть бросил на меня один из его «А ты, черт побери, кто такая? » взглядов.

– Привет, – сказала я. – Я Мария Шарапова и пришла на урок.

– Тогда вали на корт.

Больше он ничего не сказал. Это была наша первая беседа – но что-то, может быть, это был его тон – сразу же подсказало мне, что мы поладим. У Роберта была своя метода унижать и заставлять тебя чувствовать себя ничтожеством, но у меня есть свой способ очаровывать старых ворчунов. И всегда был. Это тот подлый голосок у меня в голове, который говорит:

«Я знаю, как я тебе понравлюсь».

Я взяла ракетку и пошла на дальнюю половину корта. Роберту понадобилось пять минут, чтобы выбраться из кресла. При этом, не прекращал ворчать и ругаться. О черт, чтоб тебя, проклятье! Мой отец стоял рядом, но не произнес ни слова. Я посмотрела на него, как будто хотела сказать: «Спасибо, папочка! Ты только посмотри на этого лунатика! Блестящая идея». Наконец Роберт расположился на корте и приготовился. В руках он держал громадную проволочную корзину, в который было, наверное, пятьсот теннисных мячей. Я стояла на линии подачи. Я обычно так разминаюсь – отбивая мячи с задней линии.

– И какого черта ты там делаешь? – спросил меня Лансдорп, оскалившись.

– Не знаю, – ответила я, с трудом сдерживая смех, потому что все, что бы я ни сделала, оказывалось неправильным. – Думаю, что разогреваюсь.

Оказалось, что он тренер, который просто накидывает мячи, один за другим, как машина. Он не обменивается с тобой ударами, не бьет по мячу с лета. Он просто накидывает, накидывает и накидывает, а ты просто бьешь, бьешь и бьешь.

– А теперь на заднюю линию! – крикнул он мне.

ОК. Я перешла на дальнюю линию, и он стал накидывать мне идеальные мячи. У него невероятный дар. Он способен до бесконечности накидывать тебе мячи, не меняя при этом ни скорости, ни ритма. Через час тренировки ты чувствуешь, что можешь отбивать их все одним и тем же ровным, жестким ударом даже с закрытыми глазами.

Работая над это книгой, я встречалась с Робертом. Сейчас он живет в доме к югу от Лос-Анджелеса и когда он садится на кухне с чашечкой кофе, то ему отрывается вид на залив Лонг-Бич, забитый шхунами и танкерами со всех концов света. Это помогает ему размышлять. Роберт любит поговорить и иногда даже вспомнить что-нибудь. Он сохранил некоторые реликвии, напоминающие о том времени, которое мы провели с ним вместе. Фотографии и старые ракетки, и даже коллаж, который я для него сделала. (Как видите, мне, в конечном счете, тоже не удалось избежать увлечения коллажами! ) О прошлом он говорит спокойно и со счастливым выражением на лице, хотя, когда это все происходило, речи о покое и счастье не было и в помине. Это было сплошное сумасшествие.

Я спросила его, помнит ли он нашу первую встречу?

– Конечно.

– И каково было ваше первое впечатление?

– Я подумал, что ты маленькая худышка, которая может хорошо бегать. Форхенд у тебя был слабым, очень слабым. Ты не могла сделать ни одного кросса[22]. Помню, Юрий спросил меня в самом конце первой тренировки: Ну, Лансдорп, и что вы думаете о моей дочери? А я ответил ему:

– Очень неплохо, Юрий. Но от ее форхенда тошнит.

Я сделала несколько записей о Лансдорпе в моем дневнике. Вот одна из первых:

Самым главным в Лансдорпе является то, что он не пытается скормить вам всякую хрень. Если от вас тошнит, то он скажет вам, что от вас тошнит. Ему по барабану, что вы устали и не можете больше работать. Он заставляет вас продолжать до бесконечности.

Само поведение Роберта было вызовом. Это было настоящее действо, возможно, даже тест. Если вы человек, который легко обижается и не терпит критики в свой адрес, лучше всего выяснить это с самого начала. Если вы не готовы выслушивать жесткие замечания, то вы не сработаетесь с Лансдорпом. Но я была уверена, что мы с ним сработаемся. Он был человеком со странностями, но у него было слабое место. Он притворяется страшным, но это только если вы его плохо знаете. Надо пройти через многое, чтобы действительно понять этого человека. Когда вы встречаете его впервые, он кажется вам несносным и такие встречи редко проходят гладко. Но с самого детства я знала, как обращаться со сложными людьми. Я давным-давно выработала в себе эту способность. И всегда умела выбирать лучших и отбрасывать всех остальных. В этом заключается моя философия.

Я быстро привыкла к новому расписанию. Помимо моих регулярных занятий у Боллитьери, в конце каждого месяца я на неделю улетала в Лос-Анджелес для тренировок с Лансдорпом. Сначала мы с отцом останавливались в дешевой гостинице возле клуба «Ривьера». Позже Роберт испросил у семьи ребенка, которого он тренировал, разрешения для нас жить в их доме во время посещений города для того, чтобы мы могли сэкономить немного денег. ЛаПортеры мило согласились. Они жили в большом доме в Пало-Верде и в семье было двое детей – Шейн и Эстель. Когда мы приехали к ним впервые, дверь нам открыла маленькая девочка с вьющимися волосами и веснушками, которые покрывали все ее лицо. На вид ей было не больше девяти, и она встретила нас подозрительным взглядом: с чего это тощая девочка со светлыми волосами и ее отец стоят на пороге нашего дома с чемоданами? Мы с ней быстро подружились. Может быть потому, что ей надоело играть в баскетбол с братом Шейном. В моей жизни она стала для меня подобием младшей сестры, которой у меня никогда не было. Она немного играла в теннис, но больше всего ее интересовала школа. В те дни, когда она туда шла, я терпеливо дожидалась, когда она проснется, а потом помогала ей выбрать одежду на день. Какое-то время мы шли вместе, а потом она поворачивала к школе, а я отправлялась на общественные корты за школой, где тренировала вместе с отцом подачу. Оттуда я могла видеть ее в классе. Я ей махала, а она притворялась, что не видит меня, чтобы не было неприятностей с учительницей.

В конце каждого дня мы прыгали на заднем дворе на батуте до тех пор, пока не становилось темно или пока мой отец не звал меня, говоря, что пора прекращать, пока я не довела себя до изнеможения – мне всегда приходилось помнить о тренировке на следующий день.

Мы играли во множество игр, в основном связанных с перевоплощениями. Любимыми были Банк, с железным ящиком в качестве кассы и нарисованными от руки денежными чеками, и Шерлок Холмс, в которой мы сначала совершали преступление, а потом раскрывали его. А когда вышли книги о Гарри Поттере, мы стали соревноваться, кто первым прочтет их от корки до корки.

За многие месяцы мы планировали наши поездки в Диснейленд, отмечая на карте каждое место, куда хотели попасть. Однажды я спросила Роберта, не даст ли он мне выходной в субботу для поездки в Диснейленд. Он заставил меня сто раз перебежать корт из конца в конец только за то, что я упомянула само слово Диснейленд. А потом разрешил ехать.

Прошло уже восемнадцать лет, а мы с Эстель все еще планируем поездки в Диснейленд и все еще обсуждаем Гарри Поттера. Нас связывает прочная дружба. Мы верны друг другу и всегда можем друг на друга положиться. Мы можем находиться в разных городах, даже в разных странах, но между нами существует крепкая связь.

То, что мы останавливались в доме Эстель, было здорово, поэтому я ждала этих поездок – благодаря ей неделя не превращалась в одну бесконечную пытку. Эстель действительно помогла мне пережить все эти годы. Я люблю ее и вечно буду ей благодарна.

Тренировки с Робертом были довольно однообразны. И в этом был весь их смысл. Роберт верил в силу повторений. В то, что каждое движение надо повторять снова и снова. Снова и снова. До тех пор, пока оно не станет твоей второй натурой. Что бы ни происходило вокруг, он продолжал накидывать тебе мячи. Под правую и под левую руку. В разные углы корта. Без всякой жалости. Пока ты отбиваешь один мяч, он уже накидывает тебе следующий – он летит в противоположный угол корта, и тебе надо бежать, чтобы достать его. Иногда он вел себя как последняя задница. Накидывал тебе этот мяч до тех пор, пока ты не оказывалась буквально при смерти. А каждую тренировку он заканчивал десятью быстрыми мячами в разные углы корта, заставляя тебя носиться туда-сюда, туда-сюда. Это он называл «десяточкой на задней линии».

Мы могли повторить это раз шесть или семь. А потом, как раз в тот момент, когда я уходила с корта, он говорил:

– И куда это ты направляешься, подруга?

Ему нравилось это слово – «подруга». И после этого заставлял тебя сделать еще одну «десяточку на задней линии».

Но Лансдорп не был садистом. Во всех этих пытках был четкий смысл. Все делалось ради его философии: каждое упражнение имеет свою цель и должно что-то давать игроку. Когда я попросила его объяснить мне эту философию, Роберт рассмеялся:

– Ты же меня знаешь, Мария. Я ненавижу крученые удары в теннисе. А большинство современных игроков используют именно их. Они наносят сильный удар по мячу и закручивают его, чтобы мяч остался в корте. И мяч ударяется в корт как грузило, колом. Я это ненавижу. Все, что мне нужно – это хороший, сильный, плоский удар с отскока. И именно этому удару мы учились через эти бесконечные повторения. При плоском ударе ни к чему закручивать мяч. Плоские удары с отскока были на пике популярности в 70-е, 80-е и в начале 90-х. А потом пришел этот новый жуткий стиль. Мне кажется, что это связано с новыми ракетками и рукоятками. Они поменяли все. С этими новыми рукоятками мяч закрутить очень легко. Даже слишком легко. Мяч начинает закручиваться даже без твоей воли. Ребят, которые берут это на вооружение, тяжело победить, но, когда им становится лет по пятнадцать-шестнадцать, они упираются в стену. Потому что по мячу они бьют сильнее, а кручение контролировать уже не могут. В детстве надо учиться плоским ударам, потому что для этого нужна смелость, а чем старше ты становишься, тем больше ты боишься во время игры. Именно поэтому мы повторяли это до бесконечности. Ты училась сильным, плоским ударам.

После того, как я научилась тому, что в понимании Роберта было достаточно сильными и плоскими ударом, оказалось, что для этого надо было просто впасть в некое подобие нирваны при ритмичном нанесении ударов, мы стали работать над моей точностью и тем, где я должна была располагаться на корте. В методе Лансдорпа не было ничего модного или сверхсовременного. Ни видеокамер, ни лазеров, ни сложных алгоритмов. Роберт просто липкой лентой крепил пустые банки из-под мячей в нескольких дюймах над сеткой по обеим сторонам корта и велел мне сбивать как можно больше этих «мишеней». Это напоминало попытку попасть теннисным мячиком в замочную скважину.

– А знаешь, ты ведь рекордсмен, – сказал мне Роберт недавно.

– Рекордсмен в чем?

– В попадании по мишеням, – ответил тренер. – Я крепил их над сеткой, потому что в этом случае ты начинаешь чувствовать, где находится зона «игрового пятна» на твоей ракетке. Вначале тебе это не нравилось – как, впрочем, и всем остальным. А потом, прошло уже около года, ты стала получать от этого удовольствие. И даже сама просила меня установить мишени. Это было очень необычно. В возрасте где-то пятнадцати лет ты попадала восемь раз из десяти. Это до сих пор остается рекордом. Восемь из десяти форхендом. Джастин Гимельстоб[23] выбивал восемь из десяти бэкхендом. Однажды в клубе была Анастасия Мыскина, которая потом выиграла Открытый чемпионат Франции. У нее был урок, а ты, Мария, играла через три корта от нее. Когда Мыскина попадала по мишени я, как и всегда, встряхивал банкой с мячами, как колокольчиком. Один раз за одно попадание. Два раза за второе. Когда я дошел до четырех раз за четвертое попадание, ты вдруг закричала: «Я знаю, что она не бьет по мишеням! Я знаю, что вы прикидываетесь». И при этом ты ни разу не сбилась с ритма в своей собственной игре. Странная концентрация. Мы так хохотали. Ты знала, что мы прикидываемся, и мы действительно прикидывались! Ни одна другая теннисистка, кроме тебя, не попадала по цели восемь раз из десяти ударом справа.

Эти упражнения изменили темп моей игры и ее последовательность. Теперь я попадала сильным и плоским ударом мяча туда, куда хотела, снова и снова. Это невероятно давило на моих противников. Моя атака никогда не прекращалась. Скорости на корте мне не хватало, и я компенсировала это моими ударами. Кроме того, работа с Лансдорпом выработала у меня новый подход к игре, дала мне невероятную уверенность в себе. Роберт был настолько уверен в правильности того, что он делает, что вы заражались от него этой уверенностью. Он был гуру. Вы ощущали его присутствие у себя в голове.

– Вот так и нужно делать, – говорил вам его голос. – Без вопросов и без сомнений.

И он доказал свою правоту. Он воспитал трех игроков, которые в последующем стали первыми ракетками мира. А то, что он был таким сложным человеком в общении, делало работу с ним чем-то особенным. Любила я его еще и за то, что чувствовала, что могу преодолеть этот холодный барьер, который он воздвигал между собой и другими.

Однажды, в конце долгой тренировки, когда я уже уходила с корта, он остановил меня.

– Эй, подруга, – сказал он.

– В чем дело, Роберт?

Он протянул мне пакет.

– Это штука, которая тебе наверняка понравится.

Так я получила свой первый «айпод».

– За что? – спросила я.

– А почему бы и нет? – ответил Роберт.

В этом он весь. Этот человек не перестает меня удивлять.

Когда Роберт Лансдорп праздновал свое семидесятилетие, к нему приехало несколько его старых учеников, чтобы выразить ему свое уважение. Среди них были Линдсей Дэвенпорт и Трейси Остин. Несколько человек говорили тосты, в которых превозносили его. Все говорили о том, чему научил их Роберт. Естественно, упоминались и его удары, но в основном люди вновь и вновь возвращались к отношению к игре и уверенности в себе, жесткости и настрою бороться даже тогда, когда все выглядит из рук вон плохо. Шутили, что если тебе удалось выжить при общении с Робертом Лансдорпом, то ты выживешь в любых условиях.

Ему понадобилось два года, чтобы полностью изменить мою игру. А может быть, слово изменить здесь не подходит. Может быть, он смог просто извлечь наружу то, что всегда присутствовало во мне, но было скрыто до поры до времени. После этих уроков у меня появилась новая уверенность в своих силах и новое понимание игры. Так я рассталась с детством и стала взрослой. В возрасте четырнадцати лет я уже играла в ту же самую игру, в которую играю и сейчас.

* * *

В те же годы мне пришлось поучаствовать в эксперименте, который до сих пор не дает мне покоя. Это именно то, о чем обычно размышляют поздно ночью, задавая себе извечный вопрос: «А что, если? »

Юрий был убежден, что в самом начале, когда я только начала играть, была сделана ошибка. Когда я работала с Лансдорпом, а Юрий наблюдал за моими ударами справа и слева, он уверился в том, что по природе я левша.

– Если бы с самого начала у тебя рабочей рукой была левая, сейчас ты бы была непобедимой, – говорил он мне.

Посещая Сочи, он разыскал Юдкина и задал ему прямой вопрос.

– Как ты мог это пропустить? Разве ты не видел, что у нее левая рука рабочая?

– Тебе что от меня надо? – защищался Юдкин. – Когда она появилась на корте, то била мяч правой рукой. Значит, рабочая у нее была правая. И все. Никто не знает пятилетнюю девочку лучше, чем она сама.

Но уверенность Юрия все росла и росла.

– Тебе надо стать левшой. И у нас есть пока еще время все исправить. Вопрос только в желании.

Время от времени, когда я, дурачась, играла левой рукой, мне действительно было удобно. Это происходило легко и естественно. Это было просто ЗДОРОВО. Мир начинал негромко жужжать, шестерни вращались, а звезды выстраивались в ожидании солнцестояния. Но, с другой стороны, я держу вилку в левой руке, а нож в правой. Так что, может быть так, а может быть иначе. И чем больше я думала об этом, тем больше запутывалась.

– Вы работаете с Марией и что вы думаете по этому поводу? – спросил Юрий у Лансдорпа. – Какая рука у нее рабочая – правая или левая?

– Я помню, как Юрий задал мне этот вопрос, – рассказал мне потом Роберт. – И помню, что я ему ответил: «Не знаю, но, по моему мнению, она должна играть как правша, потому что в этом случае у нее будет первоклассный бэкхенд. Потому что ты, Мария, действительно могла бить левой рукой. Твоя способность наносить форхенд левой рукой делает твой двуручный бэкхенд очень естественным. У людей редко обе руки бывают рабочими. Чтобы добиться этого, надо много работать. А у тебя так было с перового дня, когда я тебя увидел. Так что же я должен был ответить твоему отцу? То, что я говорю любому, кто высказывает интересную мысль: «А почему бы не попробовать? »

Несколько дней спустя отец велел мне играть с рабочей левой рукой.

– Почему?

– Потому что Юдкин все перепутал, – ответил он. – Ты должна быть левшой.

– Да, но, когда я играю, рабочая рука у меня правая.

– Послушай, Мария, – сказал папа, – если ты будешь левшой, то тебя невозможно будет переиграть.

Несколько дней я сопротивлялась, а потом решила попробовать. Без шуток. В то время мой отец был фанатиком Моники Селеш и Яна-Майкла Гамбилла[24]. У обоих этих игроков была сумасшедшая манера вести игру. Вместо того, чтобы наносить традиционные удара справа и слева, они полагались на удары двумя руками с обеих сторон. Юрий хотел, чтобы я играла так же. Это расширяет твои возможности. Ты можешь принять большее количество мячей с позиции силы. Именно это и имел в виду Юрий. Все свое свободное время он проводил, наблюдая за игрой Селеш и Гамбилла.

Так начался этот странный период, когда я играла в теннис как левша. И знаете, это оказалось движением вперед. Сначала я играла как чистая левша – форхенд наносился рабочей левой рукой, а бэкхенд – двумя руками, – но очень часто мне не хватало силы рук. Тогда я перешла на удары двумя руками из всех позиций, так, как играли Моника Селеш и Гамбилл. И оказалось, что я могу это делать. Роберт Лансдорп был впечатлен, а Юрий счастлив, но Ник Боллетьери и многие в академии были сильно раздражены. Они так много времени потратили на мой форхенд, который я наносила правой рукой и на бэкхенд, который я наносила двумя руками, а теперь приходилось возвращаться к самому началу. Я же сама полностью запуталась. Но не в голове. Запуталось мое тело. Юг стал севером, а перед – задом. Руки и ноги, ступни и кисти рук – я не знала, что с ними делать.

Так продолжалось три или четыре месяца – мой отец бесконечно записывал мои тренировки на пленку, а потом проводил бесконечные ночи, изучая свои записи. В моей памяти это осталось как время, которое я провела в альтернативной реальности, в будущем, которое не должно было случиться, в поезде, который никогда не отошел от станции. Как бы выглядела моя жизнь, если бы я была левшой? Может быть, хуже, а может быть, лучше. Маккинрой[25], Коннорс[26], Лейвер[27] – все они левши. Мне надо было принимать решение.

В один прекрасный вечер, после долгой тренировочной игры под прожекторами, с заполненными зрителями открытыми трибунами, Ник Боллетьери отвел нас с отцом в сторону. Ник практически оставил меня в покое, но теперь ему в голову пришла мысль.

– Послушайте, меня не очень интересуют ваши эксперименты, честное слово. Правша или левша – Марию ждет оглушительный успех. Но вам надо на чем-то остановиться. Иначе она будет середнячком, играя в обеих ипостасях, и ничего не добьется ни как левша, ни как правша.

– Мария, я знаю, что это очень тяжелый выбор, – добавил он, теперь глядя только на меня, – но его надо сделать сейчас, иначе потом будет слишком поздно. И выбор ты этот должна сделать не ради меня, или папы, или мамы, или Роберта. Ты должна сделать его ради себя самой.

Я была опустошена и не знала, что сказать. В тот момент я считала Ника самым противным человеком на всей планете. Мне было всего двенадцать лет, и я должна была сделать выбор, который мог повлиять на все мое будущее. Я плакала, когда появилась дома. Мама спросила почему. Когда я ей все объяснила, она обняла меня и сказала только:

– Никогда не забывай людей, которые заставляли тебя плакать.

Моего отца это тоже здорово встряхнуло. Как будто его разбудили, резко толкнув. Неужели это он довел меня до нервного срыва? Неужели это он поставил все под угрозу? Именно такое впечатление у нас создалось после разговора с Ником. Юрий испугался, но знал, что Ник прав – необходимо было принимать решение.

И вот тут наши воспоминания о дальнейшем расходятся. Насколько я помню, решение, как сказал Ник, должна была принять я сама. Кто кроме меня мог знать, как я ощущаю себя при игре разными руками? Я проводила день за днем, обдумывая, принимая решение, а потом изменяя его. Это было одно из самых тяжелых решений, которые мне пришлось принять. Левша или правша? Правша или левша? Быть иль не быть? Папа с мамой приходили на корт и записывали мою игру с разных точек, пытаясь помочь мне обдумать решение со всех сторон. В конце концов я решила остаться с тем, что я уже знала, остаться такой, какая я есть и какой была всегда. Я правша. Если бы мне было семь, а не двенадцать лет, тогда, может быть, я сделала бы другой выбор. Но если я поменяю руки в возрасте двенадцати лет, то мне действительно придется начинать все сначала. Я потеряю все игровые сезоны, все годы работы и развития, все часы, проведенные с Юдкиным, Боллетьери, Секу и Робертом, все матчи, сыгранные под раскаленными лучами солнца. Да и силы в моей левой руке было недостаточно. Я ведь никогда ее не развивала. Это было особенно заметно, когда я подавала левую подачу. Я сделаю громадный шаг назад. И я сказала папе, Нику и Роберту:

– Я всегда была правшой. Ей я и останусь.

– Отличный выбор, – сказал Ник, – а теперь давай работать.

Но эти эксперименты с правой и левой руками, хотя я и не переключилась на левую полностью, повлияли на мою игру. Прежде всего, мой бэкхенд действительно стал лучше. В старые времена тренер привязывал правую руку молодого баскетболиста у него за спиной для того, чтобы разработать его левую. Нечто похожее произошло и со мной: все это время, что я играла как левша, помогло мне и улучшило мойбэкхенд. Как говорит Роберт, он стал моим оружием. Слева по линии – это мой любимый удар.

Папа же помнит, что решение принималось по-другому. (Каждый раз, когда мы начинаем говорить о прошлом, создается впечатление, что мы жили в разных мирах. ) Он говорит, что решение принял он, а не я. Вы только подумайте!

– Как можно было позволить ребенку принимать такое серьезное решение? – говорит он с содроганием. Его действительно потряс Ник Боллетьери и то, что он сказал тогда у корта: «Вы должны принять решение. Иначе она будет середнячком, играя в обеих ипостасях, и ничего не добьется ни как левша, ни как правша». Но папа никак не мог решить. Переход в левши был похож на высадку на Луне – это могло изменить абсолютно все – но правша казалась логичным и правильным выбором. Если только взглянуть на то, чего я уже смогла добиться, будучи правшой. Поэтому отец колебался и откладывал решение.

– И чего же ты ждал? – поинтересовалась я.

– Того же, что и всегда, – ответил папа. – Знака судьбы.

Знак он, наконец, увидел в конце обеда в доме одного из друзей. Теннисных друзей. Юрий держал в одной руке тарелку с десертом, а в другой кружку с кофе. С этим он вошел в гостиную, поставил тарелку с кружкой на кофейный столик, уселся на диван и стал просматривать пачку теннисных журналов. Один из них он открыл наугад. Перед ним была страничка с гороскопами.

– Колонка гороскопов, – рассказал он мне. – И в ней было написано, черным по белому, клянусь тебе, Мария, это чистая правда, следующее: у первого номера в мире среди женщин будут инициалы М. и Ш., и она будет правшой.

Больше Юрий никогда не вспоминал о моей левой руке.