Глава седьмая

Кто не живал на реках, не трудился на воде, тот, возможно, и не знает, что реки, как люди: у каждой свой норов, свои повадки, свое обличье и даже, как это ни странно, свой голос.

Раньше Алешка и представить себе не мог, что Чулым совершенно иной, чем Обь, что Тожь никак нельзя принять за Васюган, а Парабель и Кеть настолько же походят одна на другую, насколько и не походят.

С каждым днем своей жизни на торговой плавучей базе Алешка открывал все новые, неожиданные подробности в большом и загадочном мире, который окружал его.

Три месяца минуло уже с того дня, когда база сняла чалки и двинулась в далекий путь. Стояло тогда ясное утро. Было тихо-тихо. Томь блестела под солнцем, гладкая, как зеркало, голубая, как небо. Томск посверкивал на этом ослепительном свету маковками церквей, стеклами домов, разноцветными крышами, белобокими пароходами.

На берегу стояли люди. Тут были жены и дети Лаврухи и Еремеича, старые друзья Скобеева — лоцманы, капитаны, штурвальные, списанные с судов по старости и нездоровью. Пришли проводить базу представители потребсоюза, профсоюзного баскомреча и управления Томь-Обским пароходством.

По рассказам Скобеева Алешка знал, что раньше, в царское время, на пароходе и пристанях перед началом навигации служили молебны. Как-никак люди отправлялись в долгое путешествие, в края необжитые, безлюдные, отправлялись навстречу неизвестности. В дороге их ждут и невзгоды, и бури, и тяжкий труд.

По сдержанному говору толпы, по лицам людей — серьезным и обеспокоенным — Алешка, стоявший на носу катера, чувствовал, что проводы эти не простое прощание, есть в них что-то более значительное, торжественное, проникающее до самого сердца. Он неотрывно прислушивался к разговору, рассматривал людей, напряженно ждал, когда Скобеев крикнет: «Подбирай чалку! »

Вот наконец Скобеев вышел из толпы, зашагал по трапу. Так уже было принято: уводил базу от городского причала он сам. Лавруха и Еремеич потянулись за ним. Толпа задвигалась, послышался ребячий плач — это младший сынишка Еремеича не хотел расставаться с отцом. Еремеич поднял мальчишку с земли, поцеловал, передал с рук на руки жене и матери, которые донимали его разными наказами. Отшучиваясь, Лавруха взошел на борт катера, прощально помахал рукой и скрылся в машинном отделении. Еремеич понял, что и ему пора на пост. Он заторопился на паузки, плотно скрепленные канатом, встал у рулевой слеги среднего паузка.

— Иван Христофорыч! — крикнул кому-то из знакомых Скобеев, высунувшись из рубки. — Сбрось-ка нам чалки. А ты, Алексей-душа, подбирай-ка чалки. Еремеич, и ты подбирай!

— Есть подбирать! — громко ответил Алешка.

Еще с месяц тому назад Лавруха с Еремеичем рассказали Алексею, какие команды существуют на речном транспорте. Он записал все это в тетрадь и в первый же свободный вечер выучил наизусть.

Теперь на глазах посторонних людей ему хотелось не ударить в грязь лицом и всю работу выполнить точно и быстро. И он действительно убрал трап, а причальные канаты смотал с такой ловкостью и уменьем, что старые речники подумали: «А матрос у Скобеева — тертый калач, видать, немало поплавал по рекам».

— Давай, Лавруша, тихий вперед, — просто, не повышая голоса, сказал в трубу Скобеев.

Лавруха включил мотор. Стены, пол катера задрожали мелкой дрожью, винт закрутился, забурлив водой, и вот катер, а за ним и паузки медленно-медленно поползли вдоль берега. Скобеев положил руки на рулевое колесо и, свободно перебирая ими, начал поворачивать катер в реку. Изогнув кривую, схожую с формой лука, катер и паузки оказались на стремнине. С берега энергично замахали кепками и платками.

— Прощайте! Счастливого плаванья! Благополучного возвращения!

Скобеев высунулся из рубки, потряс в ответ рукой. Алешка перешел на корму. Отсюда берег был виднее, а он сам заметнее. Вскидывая над головой руки, он покачивал ими. Еремеич с паузка размахивал платочком. Только один Лавруха не участвовал в прощании с берегом. Запустив мотор на «самый полный ход», он прислушивался к его работе, из остроносой масленки добавлял смазку в маслоприемники.

Вскоре лица людей на берегу расплылись, фигуры потеряли очертания, провожавших теперь можно было отличить только по цвету одежды. Но прошло еще пять, а может быть, десять минут, и люди слились со строениями и теперь лишь чернели круглым пятном на фоне красной кирпичной стены пристанских пакгаузов.

Алеша опустил руки и, испытывая от расставания с городом грустинку, поднялся на палубу катера. Скобеев тотчас же позвал его к себе:

— Заходи, Алексей-душа, в рубку… Посидим рядом.

Алеша устроился на скамеечке, чуть подальше Скобеева, примостившегося на высоком круглом стуле.

— Ну как, не обволокла тебя грусть-печаль? Надолго ведь с людными местами расстаемся.

— Ничего, дядя Тихон, мне бы только вот так плыть и плыть, хоть на самый край белого света. Люблю двигаться.

— А я, братец мой, с тучей в груди отплываю. От Панки моей, Прасковьи Тихоновны, целый месяц — ни звука. Не бывало с ней такого. Знает ведь, что ухожу не на один день. Буду теперь в Колпашеве и Парабели писем ждать. Уж не захворала ли?

Алешка искоса посмотрел на Скобеева. В прищуре коричневых глаз, в изломе плотно сомкнутых тонких губ как бы лежал отпечаток невеселых дум. «Захворала? Это еще ничего, терпимо. А если с кулацкой шайкой схватилась? Вот тут все может быть», — подумал Алешка, и неясная тревога за дочь Скобеева охватила и его.

— Весна, дядя Тихон. Работы у нее и в школе и в комсомоле располным-полна коробушка, — попробовал он утешить Скобеева.

Тот вертанул рулевое колесо, расправил плечи, стараясь освободиться от тревожных раздумий о дочери, сказал:

— И я так думаю, Алексей-душа. — И, вздохнув, добавил: — Ну, короче сказать: живы будем — не помрем. — И сразу, без всякой остановки заговорил совсем о другом: — А как ты думаешь, Алеша, почему вон там, на самой середке реки, вода рябит?

— Вон там-то, слева? — указывая рукой, уточнил Алешка. — А мель там, дядя Тихон.

— Правильно. А знаешь, почему я сейчас к яру не приближаюсь? — спросил Скобеев, вполоборота, с хитринкой посматривая на Алешку.

— Почему? Очень просто почему. Яр лесистый. Вон как лесины нависли. Ну как обвалится. Захлестнет паузок или катер. Не приведи бог!

— Нет, не потому.

— Не потому? Значит… — Алешка задумался. — А! Вот почему: коряги сплошные под яром. Винт у катера можно загубить.

— И опять не потому. Коряги, Алексей-душа, по самой кромке берега тянутся, они нам не помеха. А ну, подумай-ка получше.

— Не знаю, дядя Тихон.

— Ну, слушай, коли так. Не иду я по подъяру потому, что там сплошные воронки, а раз воронки, значит, обратное течение, а раз обратное течение, значит, снижается скорость движения, больше расходуется топлива. На-ка вот бинокль, взгляни, какие там шапки из желтой пены на воронках.

Алешка приложил бинокль к глазам, и, словно чудом, яр с осыпями, с обрывистой глинисто-песчаной кромкой, с корягами, с пышно взбитой коловертью воронок пеной приблизился на расстояние вытянутой руки.

— Хитрая эта штука — бинокль! — с восхищением сказал он. — Все как на ладони. Вон даже видно, как щепки плывут. Головастый был тот человек, который придумал эту машинку. Правда, дядя Тихон?

Скобеев не имел образования, но долголетняя работа масленщиком, а потом и машинистом на пароходах, самостоятельное чтение книг, постоянные разговоры с дочерью, когда она училась в школе и на курсах учителей, сделали его человеком осведомленным во многих областях жизни. Теперь он охотно делился с Алешкой всеми своими знаниями.

— Не сразу, Алеша, человек придумал бинокль, или, точнее сказать, подзорную трубу.

И Скобеев рассказал длинную и поучительную историю о том, как люди изобрели увеличительное стекло.

К вечеру в этот же день плавбаза пришла к устью Томи. После обеденной остановки за рулевое колесо на катере встал «заврулем» Еремеич. Скобеев и Алешка перешли на паузки. Заимки и деревеньки, луга и перелески обозревались отсюда на десятки верст. Дома утопали в зарослях берез, черемухи и рябины. Рослые кудрявые кедры подступали к огородам и усадьбам, и казалось, что они поставлены тут природой, как часовые, охранять мир и покой людей.

До устья Томи осталось не меньше часа ходу, когда Скобеев и Алешка перебрались с кормы на нос, чтобы не прозевать и увидеть при солнечном свете границы двух рек.

— У Томи, Алексей-душа, расцветка одна, а у Оби другая. Ты, когда в коммуну-то на Васюган шел, не запомнил этого?

— Малый да глупый я тогда был, дядя Тихон.

— А отец-то не рассказывал об этом?

— Рассказывал, конечно! О многом он мне рассказывал. А только где же запомнишь? Прошло столько лет!

— Ну а теперь сам посмотришь. Вот-вот и конец Томи будет. Солнце только бы не закатилось. Тогда пропадет наше с тобой удовольствие.

Но, к их счастью, солнце еще сияло во всю силу, когда катер подтащил паузки к слиянию рек.

— Смотри, Алеша, вперед. Вон видишь, какая вода в Оби! Желтая и серая, а в Томи прозрачнее и с зеленоватым отливом.

— Такая вода, как в Оби, дядя Тихон, бывает в ручьях после сильных дождей.

— Правильно. А знаешь почему?

— Потому, думаю, что в Томи камня много, дно и берега тверже, а Обь глины, песка, ила несет невпроворот.

— Верно рассудил, Алексей-душа.

Да, это действительно было зрелище любопытное, необычное. Томь, сталкиваясь с Обью, не меняла своей окраски ни на одну сажень, а Обь, вбирая воды Томи, стремительно и бесследно поглощала их. Реки стояли друг против друга, как стены, и границы их обозначались резким различием цвета воды.

— Видел, Алеша, какие чудеса бывают в природе? Ну, это дело понятное, вполне объяснимое, а сколько еще всего не узнано человеком? — рассуждал Скобеев, примечая, с какой жадностью Алешка всматривается в речные просторы.

Вот прозрачно-зеленая Томь кончилась, началась Обь. Еремеич обошел полукруглый, заросший крупным топольником мыс, и взору Алешки открылся широкий обский плес. С первой же минуты Алешка понял, что река Обь могущественнее Томи. Берега тут были ниже, и лежали они друг от друга в два-три раза дальше, чем берега Томи. И волна тут плескалась в борта паузков упорнее, злее. И ветерок здесь был прохладнее, озорнее, ерошил его густые волосы, стучал дверью сторожевой каморки. Парусила на спине Алешкина рубаха.

— Томь, Алеша, река почти южная, горная. А эта северянка. Иной раз даже летом так задурит, что спасу нет. Ты бы пошел набросил пиджачишко. Вишь, как к ночи ветер-то начал посвистывать.

— Не холодно мне, дядя Тихон. В самый раз.

Уйти сейчас с борта даже на одну-две минуты Алешка не мог. Эта встреча двух рек, этот майский вечер с оранжево-пламенным закатом, этот разговор со Скобеевым о не познанных человеком чудесах природы настроили его на особенный, раздумчивый лад. Он стоял на борту паузка, слушал плеск воды, свист ветра и думал, думал. Спроси его сейчас тот же Скобеев, о чем его думы, не ответил бы Алешка. Он не думал о чем-то определенном; его мысль впервые, может быть, в жизни вырвалась на такие необозримые просторы. «Хитро да и, пожалуй, забавно живет человек на земле: можно все свои годы просидеть на одном месте и всегда видеть одно и то же; а можно идти все дальше и дальше, и земля будет открывать тебе картину за картиной. Что же лучше? Как же тебе суждено прожить твою жизнь? » Вот так, а скорее всего почти так размышлял Алексей Бастрыков, почувствовав в этот час, что мыслить, думать интересно и важно для самого себя. Мыслить — это и сила и счастье человека. Можно, оказывается, вот так стоять на борту утлого паузка, озирать небо, землю, воды на темно-желтом плесе Средней Оби, а думать о чем угодно, мысленно переноситься из одного времени в другое, быть то в прошлом, то в настоящем, то в будущем. Людей, которые тебя окружают, и мир, который сопутствует твоей жизни, можно узнавать не только посредством решения с ними, но и посредством мысли, которая, как луч, способна пронзить сумрак и расстояния.

Пылающее солнце скатилось за лес, и над Обью быстро стемнело. Пора уже было приставать к берегу на ночевку, но «заврулем» Еремеич продолжал плыть и плыть дальше. Темноты он не боялся. У него было острое, годами натренированное зрение. К тому же он изучил реку так хорошо, что мог бы идти по ней порой с закрытыми глазами. Скобеев и Лавруха не мешали ему. Они знали, что Еремеич станет на ночевку не раньше и не позже того, как дойдет до Красного яра, за перелесками которого тянется цепочка озер, кишащих и рыбой и птицей. «Заврулем» одновременно считался в экипаже «завобщепитом». Завтра на заре он с ружьем уйдет на озера, и наступит конец городскому недоеданию.

Приближалась уже полночь, когда катер подтащил паузки к берегу. Алешка так и не ушел с борта, простояв тут несколько часов и чувствуя, что в душе его произошли какие-то сдвиги, каких не было никогда прежде.

С того дня, первого дня, проведенного Алешкой на воде, пролетели недели и месяцы. Алешка помнил этот день в мельчайших подробностях. Он принес ему самые разные открытия и стал ступенью в новую жизнь.

Май, июнь, июль база провела на ближних рейсах. На складах в Молчановой забирали товар и развозили его по факториям потребсоюза. Чаще всего ходили по Чулыму и Кети. По одному разу бывали на Парабели и на Чае.

Алешка знал теперь почти все большие реки Средней Оби. Раздумывая об особенностях этих рек, он однажды сказал Скобееву:

— Хочешь, дядя Тихон, узнать, на кого походят реки, по которым мы нынче ходим?

Скобеев с любопытством посмотрел на него.

— А ну, расскажи, Алексей-душа, расскажи. — И, прищурив свои карие внимательные глаза, приготовился слушать.

— Обь, дядя Тихон, походит на старую-престарую старуху с посохом в руке. Непокорная эта старуха, нрава капризного. Не упросишь ее — настоит на своем. Разгневается — день бушует, ночь бушует. Вздумает запеть — не поет, а только шипит и шипит. Другого голоса у нее нету. А уж если в хорошем настроении, то растянется на солнце, как зверь, греет старые кости, дремлет, и такая в этот час тихоня, будто никогда и нигде никого не проглатывала в свою ненасытную утробу. Только уж все люди знают ее повадки, посматривают в оба и, коль лодки вертки да дырявы, держатся возле берегов…

Скобееву очень понравилась фантазия Алешки. Он позвал и Лавруху послушать его небылицы. Плавбаза стояла в устье Кети, неподалеку от села Тогур, куда Еремеич отправился с мешком за печеным хлебом.

Лавруха поднялся на палубу катера, вытирая свои крупные, запачканные в машинном масле руки клочком пакли.

— Послушай-ка, Лавруша, что тут Алексей про наши реки бает.

Лавруха сел рядом со Скобеевым, с лукавинкой взглянул на рослого, плечистого парня.

— А вот Чулым, дядя Тихон, походит на молодого мужика. Высокий, гибкий и уж такой скорый да шустрый он, что ни конному, ни пешему не догнать. И баловник изрядный. И в тихую погоду и в ветреную все волной поигрывает. А еще петь любит. Выводит густым голосом, как шмель: ж-ж-ж-ж! И почему-то, дядя Тихон, этот мужичок глазами походит на тебя…

Алешка залился веселым протяжным смехом. Засмеялся и Скобеев, а Лавруха почти всерьез сказал:

— Уж вот влил так влил! Чистая правда! И ты знаешь, Тиша, не токмо глазами, всей натурой — и костью и телом — походишь ты на Чулым!

— Ну и кудесники вы, скажу я! — снова зашелся смехом Скобеев. — Придумали тоже! Похожу на Чулым! Ха-ха-ха! — Потом, помолчав, вдруг строго сказал: — А что, ребята, может, и есть в ваших словах истина. Считайте Чулым моим старшим братом. На нем я житью-бытью учился. По первости из Тегульдета на плотах ходил, а потом и на катерах и на пароходах. Вот оно, обличье-то мое, и стало смахивать на его обличье. Младший-то всегда ведь походит на старшего.

— А вот, юнга, как, по-твоему, Томь на кого смахивает? — едва дослушав Скобеева до конца, с хитрой ухмылкой спросил Лавруха, называя Алешку на морской манер — юнгой.

— Томь? Скажу. О ней тоже думал я. Кажется она мне девкой, такой крепкой, ладной, как моя сеструха по сиротству Мотька Степина.

— И коса на ней, — подсказал Лавруха.

— А глаза синие-синие, как небо, — продолжал Алешка.

— Вот, вот. И певунья она, — разжигал собственную фантазию Лавруха.

— А голосок у нее звонкий, высокий. И если Обь шипит, Чулым жужжит, то Томь чаще всего посвистывает: «Ф-фью! Ф-фью! »

— Ах, фантазеры, ах, кудесники! Жалко, что нет Еремеича. Уж он тоже не промолчал бы в таком потешном разговоре, — смеялся Скобеев.

— А вот Васюган, как, по-твоему, юнга, Васюган? Какой он? — с оттенком некоторой лихости в голосе спросил Лавруха.

Но едва он произнес слово «Васюган», как беззаботно-веселое, загоревшее лицо Алешки с облупившимся носом померкло, будто в одно мгновение солнце закрылось непроницаемой тучей. Если б не Скобеев, Лавруха, увлеченный уже течением обуявшей его фантазии, ничего и не заметил бы. Он уже собрался было что-то добавить к своему вопросу, но Скобеев, наградив его толчком в бок, сказал:

— Подожди, Лавруша, подожди. Васюган у нас еще впереди, Алексей был там мальцом. Вот посмотрит снова, и тогда уж…

Скобеев говорил тяжело, с натугой. К его радости, с берега донесся голос Еремеича. Он нес на спине мешок с печеным хлебом. Алешка кинулся по трапу навстречу Еремеичу, скрылся в прибрежном кустарнике.

— Черт меня дернул за язык с этим Васюганом, — виновато сказал Лавруха.

— Живуче его горе! Смотри-ка, прошли годы, взрослым стал, а один звук этого слова бьет в самое сердце. И помни всегда об этом, Лавруша.

Скобеев и сам как-то сразу померк, нахохлился, голос его стал старческим и даже чуть ворчливым. Но Лавруха не обиделся. Поглядев вслед уходившему Алешке, он задумчиво молвил:

— И хорошо, Тиша, что горе его живучее. Ни в коем разе не должны мы забывать злодейства врагов. Ведь что значит забыть? Значит, стать добреньким. А нам еще бороться да бороться. И как знать, может, не раз придется смотреть смерти в глаза…

— Ой, придется, Лавруша, придется! И ты его не отстраняй от нашей партийной ячейки. В прошлый раз мы отослали его с закрытого собрания удить рыбу. И долго у меня на душе был от этого нехороший осадок. Какие у нас могут быть от него секреты? Ну скажи, какие? Коммунар, комсомолец. И работяга какой — безотказный!

— Не говори, Тиша! Я тоже переживал это, как и ты. Его место с нами, в наших рядах, Тиша!

— Ну, поднагрузился наш Еремеич! Гнет холку! — вдруг послышался голос Алешки совсем рядом с катером. Он шел с мешком на спине, а вслед за ним, весь мокрый от пота, в высоких сапогах, широких шароварах и в рубашке без пояса, шагал Еремеич.

Скобеев и Лавруха резвой рысцой затрусили к Алешке, подхватили с его плеч мешок, бережно опустили на землю.

— Осторожно, братцы! Хлеб из печи, — затревожился Еремеич.

— Давай неси, Лавруша, из каюты клеенку. Небось помялся в мешке, разложим. Пусть немножко выбыгнет, — распорядился Скобеев.

Лавруха, несмотря на свою полноту, стремительно юркнул в боковой пролет катера и сейчас же вернулся с клеенкой в руках. Клеенку расстелили на лужайке, и Скобеев с Еремеичем принялись выкладывать круглые, зарумянившиеся на раскаленном поде ржаные ковриги.

— Эх, скуснота-то какая! — зачмокал языком Лавруха. — Вы чуете, дух-то какой жизненный идет. Недаром его, хлебушко-то, называют кормильцем.

— Уж ты ли не молодец, Еремеич? — заговорил Скобеев. — Столько свежего хлеба команде приволок! А то от сухарей изжога стала донимать.

— Да, уж такой хлеб сам персидский царь не отказался бы кушать, — подхватил Лавруха. — Сегодня у нас будет обед из пяти блюд; на первое — уха, на второе — рябчики, на третье — кислица, или, сказать по-ученому, красная смородина. На четвертое — чай из чаги с черносмородиновым листом, на пятое — чай из чаги без смородинового листа…

— А шестое блюдо будет, Лавруша? — сдерживая смех, спросил Еремеич, зная, что Лавруха при подобных вопросах за словом в карман не лазит.

— А как же! На десерт мед цветной на рознюх. Правда, ложками его черпать нельзя, а нюхать позволительно, сколько душа просит.

Еремеич сам был немалый выдумщик, но первенство уступал Лаврухе. Неистощимость того на выдумки восхищала бывалого речника. Он всплеснул руками и, закинув голову, загоготал.

— Ты послушай, Тиша: мед цветной на рознюх! Ты, Алексей Романович, что-нибудь подобное слышал?! — Еремеич хлопал себя от восторга по бедрам.

— А я тебе скажу, Еремеич, что зря ты смеешься. Сказывали мне, будто прежде в богатых домах и перед едой и после еды запашок такой вроде аромата распускали, чтоб слюна лучше выделялась. Без слюны ведь пищеварение — как мой мотор без смазки. Далеко ли уедешь!

Лавруха в упор, нарочито строгими глазами смотрел на своих товарищей, а те покатывались со смеху. В такие минуты Алешке, любившему похохотать до колик в животе, казалось, что он не в компании пожилых мужчин, а среди песочинских парней, удивлявших односельчан такими потехами, что голова кружилась!

После обеда, когда все блюда, объявленные Лаврухой, были поданы и «цветной мед на рознюх» струился от прибрежных зарослей кочевника и белоголовника в таких щедрых дозах, что экипажу базы мог бы, как сказал Скобеев, позавидовать сам персидский царь, Лавруха решил сделать важное объявление:

— Итак, товарищи коммунисты, как секретарь партийной ячейки, сообщаю: сегодня в паужин на среднем паузке состоится партийное собрание. Быть всем. Приглашаю и тебя, товарищ Бастрыков, посетить это собрание, поскольку ты у нас единственный представитель комсомола, а комсомол — наша надежда и наша смена.

Алешка знал, что Скобеев, Лавруха и Еремеич — партийцы, но он никак не предполагал, что здесь, на плавбазе, есть партячейка. Бывать на партийных собраниях Алешке еще не приходилось, и он с нетерпением ждал, когда же наступит час паужина.

Посуду вымыли Алешка и Еремеич. Лавруха и Скобеев, захватив папку с какими-то бумагами, ушли под черемуховый куст и там в тени долго о чем-то разговаривали. Алешка взялся за уборку палубы. Обмакивая швабру в реку, он то и дело посматривал в их сторону. Вид у обоих был озабоченный, и Алешка следил за ними с некоторым беспокойством. «Может быть, какие нелады у них объявились? Что-то дядя Тихон посматривает на Лавруху не очень приветливо», — мелькало у него в уме. Алешке сильно нравилась дружба и простота в отношениях, которые были на плавбазе, и ничто бы так не омрачило его настроения, как появление какой-нибудь трещинки в жизни экипажа.

Но вот Лавруха и Скобеев поднялись и зашагали на паузки. Они смеялись, и Алешка с радостью отметил про себя: «Видать, договорились! Ну, да быть не может, чтобы такие люди по пустякам друг друга задирали».

А они тем временем взошли по трапу на паузки, но даже и тут, попыхивая цигарками из рубленой махорки, не переставали беседовать. Алешка все ждал, когда позовут его на собрание, и уже начал терять терпение, но тут из каюты вывалился заспанный и взлохмаченный Еремеич. В хлопотах о печеном хлебе он ночь почти не спал. Ушел в село на рассвете и томился там до тех пор, пока одна из тогурских хозяек не вытащила хлебы из печки.

— Пойдем, Алексей Романыч, на собрание, — сказал Еремеич. Он спустился с катера, присел на корточки у самой воды и принялся пригоршнями обливать голову.

— Хуже нет, язви ее, спать днем, да еще под вечер, — ворчал он, негодуя сам на себя.

Расчесав гребешком русые, с рыжеватым оттенком волосы, он подобрал рубаху в брюки, под ремешок, и оглядел себя с ног до плеч. Алешка заметил это и пошутил:

— Видать, щеголем ты, Еремеич, был в молодые годы!

— Будешь щеголем, Алексей Романыч! Ты обратил внимание, какой аккуратный у нас начальник базы? Через день бреется. Я раз над ним посмеялся. «И перед кем, говорю, Тихон Иваныч, красоту наводишь? Вокруг, говорю, одни коряги да лесины». Как он взъярился, как почал меня поносить! «Сам перед собой, говорит, красоту навожу, чтоб не одряхлеть раньше времени, как вон тот пень на берегу. И еще, чтоб не походить на тебя, чудака. Ты на семь годов моложе меня, а посмотри, какой ты есть? Не то ты по званию рабочий, не то калика перехожий, без роду без имени, какие до революции бродили по Сибирскому тракту! » С тех пор и я стал на себя поглядывать. И скажу тебе, Алексей Романыч, когда опрятнее держишься, то и на душе вроде светлее. На-ко гребешочек. Прибери свои кудри, а то они у тебя тоже как трава-мурава после дождичка с градом…

Алешка тоже причесался. Возвращая гребешок Еремеичу, подумал: «Надо мне расческу из алюминиевой пластинки сделать. У Лаврухи в машинном отделении дополна таких пластинок».

Паузки стояли на приколе чуть подальше катера. Еремеич и Алешка шли, оставляя следы на чистом, серебрящемся песке. Лавруха позвал их на средний паузок, усадил на круглые чурбаки за стол, сбитый на скорую руку из грубых, толстых плах.

— Все в сборе, — сказал он. — Считаю собрание партийной ячейки государственной торговой плавучей базы открытым. Как насчет председателя и секретаря?

— Председательствуй сам. А протокол Еремеич напишет. Другого выбора у нас нету, — с ноткой сожаления заметил Скобеев.

— Так и порешим. Бери, Еремеич, бумагу, карандаш. Вот тут, в папке. — Лавруха придвинул Еремеичу ту самую папку, которую Алешка уже видел в его руках во время беседы под черемуховым кустом. — На повестке дня у нас один вопрос: доклад товарища Скобеева Тихона Иваныча об итогах работы базы за три месяца и о задачах предстоящего плавания во Васюгану.

Алешка от любопытства вытянул шею. Все, что здесь происходило, ему было внове и потому интересно. Скобеев достал клеенчатую тетрадь, точно такую, какую когда-то подарил Алешке, надел очки и обвел всех неторопливым взглядом.

— Как можно назвать нашу базу? Полпредом советской власти в бассейне Средней Оби! Полпредом! Ленин завещал крепить смычку города и деревни, союз рабочих и крестьян, дружбу трудящихся всех национальностей. Свою долю вносит в это и наша база. Царское правительство превратило край Нарымский в место каторги и ссылки. Немало тут погибло славных борцов революции. Помянем их добрым словом…

Скобеев произнес эти фразы глухо, на самых низких нотах своего обычно звонкого голоса. Потом примолк, глядя куда-то в даль реки, щурился, переступал с ноги на ногу.

— А ты, Тихон Иваныч, сел бы. И сидя можно говорить, — стараясь как-то заполнить образовавшуюся паузу, сказал Еремеич.

— Нет, Еремеич, не так я обучен. Не только перед вами — перед партией стою, ответ держу. — Скобеев бросил на Еремеича недовольный взгляд и перевел глаза на Алешку. — Советская власть много уже сделала для Нарынского края. Но пока у нас нет ни сил, ни средств, чтобы переделать эти просторы, заселить их, освоить реки, тайгу. И потому-то особенно важна работа нашей базы.

Скобеев раскрыл тетрадь и начал называть цифры перевезенных товаров с центральных складов в глубинку, к местам, куда осенью, в разгар охотничьего сезона, придут за припасом и продовольствием охотники и рыбаки. В числе товаров, которые доставила база в самые отдаленные фактории, были мука, крупы, сахар, табак, лекарства, ружья, рыболовные снасти, порох, дробь, патроны, обувь, одежда, текстильные изделия, стекло, спирт, топоры, лопаты, кухонный инвентарь…

База завезла уже годовой запас товаров во многие районы. Люди будут жить и трудиться нормально. Взамен этих товаров государство получит пушнину. А пушнина — это валютный фонд страны. Чем больше будет собрано пушнины, тем больше можно купить машин в капиталистических странах. Буржуазия ничего не дает Стране Советов в долг. Вот и выходит, что база работает на индустриализацию Родины, на пятилетку.

Алешка и раньше, конечно, знал — база выполняет дело нужное, но и не подозревал, что оно самым, прямым путем связано и с пятилеткой, и с ленинскими заветами, и с отношениями Советской страны с капиталистическими странами. Ему очень понравилось, как сказал Скобеев о значении базы: «Плаваем мы по таежным безлюдным рекам, плаваем на видавшем виды катере, таскаем три стареньких паузка, а если капнуть поглубже, то стоим в первой шеренге борцов за победу социализма, за мировую революцию…» Значит, и он, Алешка, в одном ряду с коммунистами, идет по дороге отца…

Мысли об отце, о Васюгане завладели Алешкой, отвлекли от доклада, а когда он снова стал слушать Скобеева, тот уже говорил о задачах базы в оставшиеся месяцы навигации.

В начале августа база передвинется на Васюган. Здесь она будет ходить до самой осени. Как в прежние годы, база станет плавучей факторией. Она будет продавать городские товары и закупать товары у охотников и рыбаков. Особенно важно — собрать пушнину, которая добыта охотниками во время зимнего промысла и по «чернотропью». Перед самым рекоставом база должна вернуться в Томск для ремонта.

Все это Алешка знал и раньше. Но в докладе было сказано и такое, что поразило его и заставило призадуматься, посмотреть на дело, на самого Скобеева новыми глазами.

— Работа на Васюгане потребует от нас повышенной бдительности. Там долгие годы властвовал кулак Исаев и всякая другая контра, сгубившая в свое время коммунаров. На Васюгане база в прошлом году подверглась нападению. Как раз в ночной перестрелке я порешил Исаева. Югинские остяки потом говорили об этом без всяких сомнений. Встает вопрос: все ли белокулацкие корешки там вырваны? Гадать на гуще не будем! Постараемся так организовать свою жизнь, чтоб никакая случайность не захватила нас врасплох.

Когда Скобеев назвал имя васюганского хозяйчика Исаева, Алешка чуть было не вскрикнул: «Знаю я его. С тятей у него был. Боевую винтовку в его амбаре засек! » — но перебивать Тихона Ивановича не рискнул. Промолчал, вспомнил Надюшку: «Совсем одна осталась. У меня дядя Иван с теткой Ариной были, а кто же у нее? Мачеха? Ну, мачеха — это хуже, чем никто. Кто же ей поможет? Кругом тайга, безлюдье…» Слова Скобеева о том, что, видимо, его пуля сразила васюганского хозяйчика, заставили вмиг забыть о девушке.

Алешка слушал Скобеева и дивился: «Такой тихий, спокойный и вдруг…» Трудно было представить его с винтовкой в руках, стреляющим в темноте ночи по колыхающейся под лучом слабого прожектора живой цели. Но это было, и об этом говорил сейчас сам Тихон Иванович.

— Наше дело мирное. Мы призваны торговать. Торговать честно, по-советски. Но если классовый враг бросает нам вызов, если навязывает борьбу, то мы в любую минуту обязаны быть готовы сокрушить его. И тут каждому из нас должно быть ясно: если мы прозеваем, растеряемся или окажемся неумелыми, враг нас положит на лопатки и уничтожит. Вот что зарубите себе на носу, товарищи коммунисты и комсомольцы.

Скобеев вытер платком бронзовое, залоснившееся от пота лицо, опустился на чурбак.

Алешка ждал, что будет дальше. Лавруха и Еремеич сидели молча. Доклад Скобеева вроде и не содержал для них ничего нового и вместе с тем невольно заставлял задуматься о той работе, которую приходилось выполнять ежедневно и ежечасно.

— Все в общем ясно, — заговорил Лавруха. — Но и я все же скажу. И вот о чем: о запасах топлива. Если б у нас был запас топлива в Югине и Наунаке, нам ни к чему бы в разгар заготовительного сезона выходить с Васюгана в Каргасок и даже в Парабель для пополнения горючим. На будущий год первый рейс надо начинать раньше и сделать его сквозным: от Томска до верховий Васюгана. Нагрузиться горючим, развезти его по складам. Часть оставить в Югине, вторую часть — в Наунаке, третью — на устье Чижапки. Тогда оборот наверняка повысится…

— Дельно, Лавруша, очень дельно, — поддержал Скобеев.

Тот разгладил свои опаленные цигарками пшеничные усы, откашлялся.

— А что касается, Тихон Иваныч, твоего призыва — повысить бдительность, то понимаем, очень необходимо. Хотя случаев не было, чтоб мы проспали где-нибудь, но этим хвалиться не будем, и дальше надо стоять на своем посту как положено.

Лавруха сел. Еремеич придвинул к нему бумагу и карандаш, шутливо попросил:

— Подмени меня, Лавруша, на секретарском деле. Хочу и я кое-что сказать.

Еремеич одернул рубаху, склонил голову набок.

— Может быть, Тихон Иваныч, ты меня отругаешь, а все ж таки скажу, что пришло мне сейчас на ум. Вот, думаю, черт возьми, плаваю тут по рекам, кручу колесо туда-сюда, таскаю малотоннажные барки с товарами и не подозреваю, что на мне вся пятилетка держится…

Скобеев засмеялся. Басовито хохотнул и Лавруха. Алешка оставался серьезным. Еремеич говорил то, что чувствовал сейчас он сам. Все-таки не одно и то же: работать на хозяина, к примеру, на Михея Колупаева, и работать на государство, на весь народ. В Алешкину голову глубоко запали рассуждения Скобеева о валютном фонде страны, который пополняет база, о смычке рабочих и крестьян, о помощи глухим окраинам, о пятилетке.

— О чем я говорил, Тихон Иваныч? — несколько смущенный смехом товарищей, продолжал Еремеич. — Не стоит ли нам еще один паузок на буксир принять? Катерок у нас все-таки мощный, хоть и собран из старого хламья. Вполне еще одну барку потянет. Ну конечно, скорость чуток упадет, зато какой же выигрыш будет! Обмозговать бы это!

— А ведь дельно советуешь, Еремеич. Как, Лавруша, не превысит это крайнюю нагрузку на мотор? — обратился Скобеев к Лаврухе.

— Потянет! Вполне потянет. Особенно по Васюгану. Там не течение — тишь, — закивал головой Лавруха.

— А выгоды в самом деле немалые. Возьмем, скажем, вместимость нашего первого паузка. На нем мы перевезли… — Скобеев снова открыл свою клеенчатую тетрадь, начал извлекать из нее цифру за цифрой…

И потекла оживленная беседа. Уж в самом конце, когда и Скобеев, и Еремеич, и председатель высказались раз по пять, Лавруха вспомнил об Алешке.

— Ну а как комсомол? Имеет или нет какие-нибудь предложения? — Он сделал рукой приглашающий жест. — Давай, Алексей-душа, влазь в наши заботы. Может быть, тебе что-нибудь у нас не по нраву? Мы-то ведь сработались, пригляделись. Сколько лет вместе плаваем!

— Нравится мне на базе, — сказал Алешка, рукавом утирая пот с носа. — А предложения от комсомола имеются. Вот, скажем, библиотека. На базе больше сотни книг. А где читки? Читок нет.

— Верно, Алексей-душа! Верно! И мы с тобой, Лавруша, не догадались внести в проект постановления насчет читок. Молодец, матрос Алексей Бастрыков! О недостатках надо лупить прямо. В лоб! Это тебе, Лавруша, минус. Ты должен, как секретарь партии на базе, заниматься такой работой…

Никогда прежде Алешка не видел Скобеева таким возбужденным, радостно возбужденным. Алешка и не подозревал, что причиной этого был он сам. «Будет из парня толк. Будет! Уж раз пробуждается в нем интерес к общему делу — пойдет он и дальше, не остановится! » — думал Скобеев, одаривая Алешку щедрой улыбкой своих карих глаз, ласковых, серьезных и чуть-чуть настороженных в этот миг.

На другой день, на рассвете, плавучая база подняла якорь, подобрала причальные чалки и канаты и отправилась вниз по Оби. По пути она должна была зайти в Парабель, принять на борт товары и двинуться к устью Васюгана.