Глава четвертая

Порфирий Игнатьевич исчез неожиданно, вдруг. Надюшка узнала об этом утром, когда погнала коров на водопой и попутно завернула посмотреть, на месте ли обласок, на котором она собиралась в предстоящую ночь непременно уплыть отсюда. Обласка не было. Весла и греби с двух других лодок были сняты и, по-видимому, где-то запрятаны. Надюшка попыталась выведать у матушки Устиньюшки, далеко ли уплыл Порфирий Игнатьевич. Та все еще была сердита на девушку, сухо ответила, что не ее дело, куда отлучается «батюшка-благодетель», но если уж так ей это важно, то может сказать. «Батюшка-благодетель» поехал на озера добыть карасей. Разве не ведомо ей, что любит Порфирий Игнатьевич жареных карасей в сметане пуще всей другой пищи на свете?!

Но прошел день и еще день, а Порфирий Игнатьевич не возвращался. Приехал только на четвертые сутки. Никаких карасей он не привез, зато вслед за ним на Сосновую гриву нагрянул остяк Мишка из Югина и Ёськина старуха Фёнка.

За ужином Порфирий Игнатьевич объявил Устиньюшке и Надюшке, что вечером все они вместе с приезжими отправляются на ночную неводьбу на верхние плесы.

— Видел наунакских остяков. Говорят: «Лови, Порфишка, рыбу. Валом валит. В верховьях вода сильно сбыла, вот она и кинулась в низовья на большую воду».

Проговорив это скороговоркой, Порфирий Игнатьевич принялся изо всех сил дуть в блюдце с чаем. Надюшка посмотрела на него, потом перевела взгляд на окно, за которым стоял уже ветреный и дождливый вечер, и почувствовала, как тревожный холодок заполняет грудь. Нет, не ради неводьбы собирался на верхние плесы Порфирий Игнатьевич!..

Сразу после ужина двинулись в путь. В лодку с неводом сели все. Мишка и Надюшка взялись за греби. Устиньюшка легла на невод. В корму прошел сам Порфирий Игнатьевич. Фёнка поместилась на носу лодки. Старуха давно уже была полуслепая, но до того хорошо изучила реку, так умела по звукам ее течения улавливать ход воды, что на нее можно было положиться, как на самого опытного лоцмана. За кормой на бечевках тянулись гуськом три обласка: Фёнкин, Мишкин и свежепросмоленный Порфирия Игнатьевича.

Плыли в полной тишине. Изредка лишь слышался из темноты шепелявый голос Фёнки:

— Держи, Порфишка, флефо! Куды, шорт, правишь? Ворочай фпрафо!

Ночь стояла темная, моросил дождь, то и дело проносился над рекой заунывный свист ветра. Блеклые звезды прятались в тучах, перемигивались робко и воровато.

Лодка шла и шла, ни разу не наскочив на карч и не задев днищем об отмель. И чем дальше текла ночь, чем больше удалялась лодка от Сосновой гривы, тем сильнее сжималось Надюшкино сердце. Снова где-то внутри закровоточила царапина, которая, не переставая, мучила ее с того самого часа, как вернулась она с покупками. Теперь девушка была полностью уверена, что едут они не рыбачить, едут совершать худое, бесчеловечное дело. Задумано что-то против базы, против Скобеева. От одной мысли об этом Надюшке хотелось кричать истошным криком на весь Васюган. Она закусила губы, чтобы ненароком не выдать себя.

Не доплыв примерно одного плеса до стоянки базы, Порфирий Игнатьевич повернул в курью. Фёнка безошибочно провела караван в извилистую и узкую горловину старой протоки, прикрытую с обоих берегов зарослями ивняка и топольника. Как только протиснулись сквозь ветви деревьев и кустарник, Порфирий Игнатьевич причалил к берегу.

— Ну, вот что, бабы! — повелительным тоном сказал он. — Здесь у нас будет стан. Разводите в ложбинке костерок, а мы тем временем с Мишкой поедем пески посмотрим. Неводить начнем с рассветом.

— Дедка! И я с вами поеду, — с тревогой выпалила Надюшка, чувствуя, что наступают невозвратимые минуты.

— Я тебе так поеду, что ты с земли не встанешь! — сурово сказал Порфирий Игнатьевич и подтащил обласки ближе к берегу.

Шумно сопя, буровя ногами густую илистую воду, он сел в обласок и стал пробиваться сквозь заросли в реку. Мишка на втором обласке поспешил за ним. Ветки и тьма ночи через минуту бесследно поглотили обоих.

Устиньюшка наломала сучков, извлекла из-за пазухи сухую паклю, принялась чиркать спичками.

— Фёнка, Надька, идите-ка за дровами, — распорядилась Устиньюшка. — Чего стоите-то, раззявы, холера вас забери!

Старуха схватила Надьку за руку, потащила вдоль курьи к тому месту, где рос крупный топольник.

— Бабка Фёна, скажи мне по милости, куда дедка с Мишкой отправились? — прижимая руку старухи к своей груди, зашептала Надюшка, когда они отошли от Устиньюшки.

— Да ты что, только проснулась? Неужто не знаешь? Скоро будем мы с тобой богатые-пребогатые, — заговорила Фёнка. — Порфишка с Мишкой базу воровать поехали.

— Как это? — задыхаясь от страха, спросила девушка.

— А так… Срежут с причала барки-то, они и поплывут. А мы тут как тут. Выгрузим все добро на берег, а потом запрячем. Порфишка и склад обладил… Обманывать станет, идол, не дадимся, Надька…

Старуха засмеялась каким-то хрипящим и каркающим смехом, от которого девушке стало еще страшнее. Она отбросила Фёнкину руку, остановилась в полной растерянности. И какая же она, Надька, дура набитая! Ведь давным-давно приметила она, что Порфирий Игнатьевич затевает какое-то страшное дело… Он бессовестно врал ей об устройстве пристани возле Сосновой гривы, а она развесила уши, узнавала для него, как причалена база…

— Иди, Надька, сюда. Здесь сушняку много, — раздался из темноты голос Фёнки.

Надюшка пошла на голос, спотыкаясь о валежины и наскакивая на сучья.

Черт бы побрал эту старуху Фёнку! Каким-то совершенно неведомым Надюшке чутьем она отыскала в кромешной темноте и сырости сухостойные лесины и с завидной силой, оглашая лес хрустом и треском, выламывала их с корнями. Надюшка взяла за комель засохший тополек, потащила к огню, возле которого хлопотала Устиньюшка. Набухший от дождей бурьян больно хлестал девушку по рукам, но она шла напролом, не чувствуя боли. Нет, что бы ни было потом, она не может и не станет сидеть в бездействии! Давным-давно, когда офицеры вместе с Порфирием Игнатьевичем отправились убивать коммунаров, она была маленькая, слабая, но теперь — другое дело! Пусть он знает, этот злой и безжалостный человек Порфирий Исаев, что Надюшка не даст ему повторить прошлое. Сейчас же, не упуская ни одной минуты, она бросится за ними вдогонку, подымет на реке крик и не даст захватить Скобеева и его товарищей врасплох. Надюшка подтащила тополек к огню, принялась торопливо обламывать его.

Устиньюшка набросилась с руганью:

— И где вы, раззявы, запропали! Вас только за смертью посылать.

Надюшка промолчала. Наломав целое беремя сучьев, она кинула их в огонь. Пусть костер запылает во всю мочь! Ослепленная огнем, Устиньюшка не увидит, как Надюшка исчезнет в зарослях кустарника.

От умелых рук девушки огонь и в самом деле быстро принялся и запылал, прорывая мокрую и липкую темноту осенней ночи.

— Ну, я пойду снова за дровами, матушка, — дрожащим голосом сказала Надюшка.

Нащупав в темноте нос обласка, она столкнула его с берега, повела за собой на вытянутой руке, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы плеском воды не выдать себя. Возле устья, перед тем как сесть в обласок и нырнуть в заросли кустов, Надюшка оглянулась. Из темноты ей хорошо было видно Устиньюшку. Она стояла возле костра и, по-видимому, прислушивалась, тщетно стараясь пронзить взглядом ночь. Надюшка схватилась за ветки и, перебирая их руками, выскользнула из курьи. Студеный ветер резко ударил по лицу, обласок запрыгал на волне, и девушка поняла, что выбралась на широкий плес Васюгана.

Темнота была такой плотной, что в первую минуту Надюшка не сразу определила, куда ей плыть. Она всмотрелась в очертания берега, гребанула раз, другой. Прислушалась. Ветер свистел где-то в вышине, побулькивала у борта вода. Больше никаких звуков ухо не уловило. Да, конечно, пока она ходила за дровами и разводила костер, Порфирий Игнатьевич и Мишка уплыли уже далеко. Она заработала веслом, найдя ровный и точный ритм: глубокий наклон туловища вперед, выброс весла и резкий рывок. Вероятно, обласок шел с большой быстротой, но никакой видимости не было, и определить скорость движения было не по чему. «Догоню их! А может быть, и перегоню! » — с жаром думала Надюшка. Вдруг обласок со всей силой ткнулся во что-то мягкое и вязкое. Девушка всмотрелась в темноту. Перед ней был берег, самый обыкновенный берег, заросший лесом и обмытый дождями. Надюшка оттолкнулась, круто опустила весло и, проверив еще раз течение, снова принялась грести. Ей казалось, что она плывет посредине реки, но через некоторое время ее обласок опять врезался в берег. Надюшка заплакала от огорчения. Пропадали невозвратные минуты. Снова она оттолкнулась от берега, выбралась на середину реки и замахала веслом, не жалея сил. Временами она поднимала весло и прислушивалась, не идут ли где-нибудь по соседству с ней другие лодки. Нет, ничто, никакие посторонние звуки до нее не доносились. В одном месте ей показалось, что она плывет уже мимо базы. Сквозь темноту проступали очертания каких-то строений. Она повернула обласок влево, но когда приблизилась к «строениям», то поняла, что перед ней маленький островок, поднявшийся из воды крутыми берегами. «Пора, пожалуй, уже кричать», — думала она, по текли минута за минутой, а она не решалась подать голос. Непроницаемая темнота угнетала, сковывала ее, словно была она в окружении невидимых стен.

Между тем Порфирий Исаев и Мишка были уже возле базы. Они знали реку как свои пять пальцев и плыли, не теряя времени на блуждания.

Когда до базы осталось примерно полверсты, Мишка причалил свой обласок к тальникам. Отсюда он должен был прокрасться к базе берегом. В руках он держал ружье, на опояске болтался остро отточенный охотничий нож. Мишке предстояло трудное и опасное дело — перерезать кинжалом причальные веревки, освободить барки от трапа, чтоб ничто не мешало течению повернуть их в глубину реки и понести силой самостока. Порфирий Игнатьевич избрал для себя дело полегче. Как только барки повернут в реку, он поднимется на одну из них и встанет за руль. Из наблюдений за базой, которые он произвел за трое суток, ему было известно, что Скобеев и его помощники спят на катере, в носовой каюте. Катер стоял выше барок на сто — сто пятьдесят сажен, и там все еще продолжались ремонтные работы. Пока Мишка не выполнит своей задачи, Порфирию Игнатьевичу предстояло болтаться в обласке по плесу и ждать удобной минуты.

Мишка был опытный таежник. Он подкрался к базе с такой ловкостью и осторожностью, что ни одна птаха не вспорхнула. Нож у него был острее бритвы. Веревки он обрезал в одно мгновение. И трап снял моментально, подхватив его на руки и опустив на землю с такой бережностью, будто был он стеклянным.

Все, все благоприятствовало Мишке: и дождь, который полил как из ведра, и ветер, который налетел на деревья и, раскачивая их, поднял сильный шум, и волна, которая ударила в борта паузков, раскачала их, смыв с носовой части ближнего к берегу паузка тину, намытую течением. Исполнив свое дело, Мишка шмыгнул в лес. Барки, освобожденные от причальных креплений, медленно стали отходить от берега, поворачивать в реку.

Порфирий Исаев не видел еще этого, он был на середине реки, но натренированным воровским чутьем угадывал, что все у Мишки идет благополучно. Он ждал с нетерпением, ждал того вожделенного момента, когда взойдет на паузки и почувствует себя хозяином добра, которым были набиты трюмы. Снова он зажмет тогда остяков в кулаке, снова будет хозяином Васюгана. Когда-то советская власть соберется направить сюда новую базу! Вот если б остался здесь Бастрыков с коммуной, ну, тогда песенка Порфирия Исаева была бы спета. А пока бог милостив, жить ему можно…

Приезд Надюшки на базу немало озадачил Скобеева. Проводив девушку, он долго ходил по берегу, размышляя, почему же Исаев не явился на базу сам? Время для отлучек из дома было удобное. Уборка урожая кончилась, а сезон охоты только начинался. Остяки передавали, что шныряет Порфишка по Васюгану без устали. Своей горькой, незадачливой судьбой девушка вызвала у Скобеева желание помочь ей, но чем больше думал он о ее жизни, тем очевиднее становилось ему, что, посылая Надюшку с выдрой, Исаев имел какую-то особую цель. Уж не замышлял ли он что-нибудь недоброе против базы?

Скобеев вспомнил, что в первый же день, когда они причалили к берегу из-за неисправности в машинном отделении катера, на базу явились наунакские остяки.

— Ой-ой, плохо, большой начальник! — со скорбным видом говорили они, качая головами.

— Что плохо? Объясните, не понимаю, — встревожился Скобеев.

— А то плохо, что близко от Порфишкиного гнезда. Шибко нехороший Порфишка человечишка…

Скобеев попытался уточнить, чем же Исаев вызвал их неудовольствие, но остяки переглянулись, сделали вид, что не понимают его вопросов, и поспешили приступить к торгу.

Остяки продали пушнину, накупили товаров и уехали, но их беспокойство запало Скобееву в душу. Хотя экипаж базы состоял из трех человек и работы всем и без того хватало, Скобеев решил ввести ночное дежурство. Тот, на кого выпадала очередь, обязан был в течение ночи два-три раза подняться с постели и сделать обход берега, побывать на паузках, подправить костер, чтоб снова не разводить его поутру. Может быть, эти меры предосторожности были зряшными, тем не менее Скобеев их не отменил.

После отъезда Надюшки тревога Скобеева стала еще острее. Взваливать дополнительные обязанности на моториста и рулевого он не мог — они и так работали от зари до зари. И Скобеев решил охрану базы взять целиком на себя. На крайнем к реке паузке поставил нары, соорудил над ними крышу из брезента и каждый вечер, захватив с собой винтовку, уходил туда на ночь. Нельзя сказать, что он специально сторожил базу, нет. С вечера он ложился на постель и быстро засыпал. Но поселившаяся в душе тревога делала сон сторожким. Скобеев часто просыпался, прислушивался, иногда даже вставал, обходил паузки, снова ложился, мгновенно засыпал, а через час-другой опять открывал глаза. С реки его жилье невозможно было заметить, так как, прикрытое брезентом, оно напоминало кипы товаров. Это-то и обмануло Порфирия Исаева, когда, спрятавшись в тальниках напротив базы, он зорко наблюдал за ее жизнью с раннего утра до позднего вечера.

Было так и в эту ночь. Дождь начался в сумерки. На костре заклокотало варево в котле. Скобеев, исполнявший эти сутки обязанности дежурного по кухне, унес котел и чайник в каюту катера. Тут при свете семилинейной лампы работники базы поужинали. Потом моторист и рулевой улеглись спать, а Скобеев, прихватив тулуп, отправился на паузок.

Уснул он, как обычно, сразу, но скоро проснулся. Подняв голову, прислушался. Тоскливо постукивали о брезент дождинки, ветер посвистывал, Васюган бился в борта паузков, но силенок по малой осенней воде у него на буйство не хватало — паузки покачивались чуть-чуть. Скобеев заскучал от этих однообразных звуков, натянул тулуп повыше и опять уснул.

Второй раз он проснулся за полночь. Еще не открывая глаз, почувствовал какие-то перемены. Он сразу понял: паузки покачивались сильнее. Васюган бился в борта с плеском. Похрустывали бортовины. Встав на ноги, он понял и другое: паузки плыли.

Скобеев надел шапку и, приподняв брезент, бросился к рулевой слеге. «Неужели с причалов сорвало? Давно ли? Проспал… проспал», — пронеслось у него в голове.

Когда он выбежал на ветер, первое, что услышал, — это протяжные возгласы, доносившиеся откуда-то из глубины ночи. Он, конечно, и представить себе не мог, что это кричала Надюшка, вконец отчаявшаяся после долгих блужданий по ночной реке. Не успев осмыслить, что к чему, он услышал, как чья-то лодка тычется в борт паузка, и шагнул в сторону, оставив рулевую слегу.

— Кто там? Что там надо? — склоняясь над водой и всматриваясь в темноту, спросил Скобеев.

Никто не отозвался. Толчки прекратились, и продолговатое пятно растворилось в темноте.

— Стой! Ни с места! Стрелять буду! — во все горло завопил Скобеев. Однако стрелять ему было не из чего — винтовка осталась на нарах. Он решил было взять ее, но по пути схватил стоявшую возле рулевой слеги железную трубу — рупор, который имеется на каждом паузке на случай разговора вахтенного с катером в пути, и закричал в нее:

— Эй, Лавруха, дай свет на нижний плес! А Еремыч пусть обласок ко мне гонит!

Голос, усиленный трубой, поднял моториста и рулевого. Скобеев повторил приказ и бросился за винтовкой.

Вдруг темноту ночи разверзло пламя, и над головой Скобеева просвистела пуля. Он лег на палубу, пополз к нарам. Второй выстрел прогремел, сливаясь с эхом первого. Пуля ударила в кромку, отколола щепу, и та с тонким свистом взвилась над паузком.

— Лавруха, свет! — снова прокричал Скобеев и, не целясь, выстрелил в темноту…

Зарокотал мотор на катере, и вначале в небо, а потом вдоль реки всплеснулась, пронзая неподвижную темь, желтая полоска прожектора. Полоска заметалась от берега к берегу, и вот в пучке света мелькнуло плотное пятно: лодка и человек на ней. Это продолжалось несколько секунд, но Скобеев не упустил их. Он прижал винтовку к плечу, поймал пятно на мушку и выстрелил три раза подряд. Прожектор почему-то погас, но, когда зажегся опять, поймать лодку в пучок света уже не удалось.

Порфирий Исаев выронил винтовку после второго выстрела Скобеева. Пронзенный пулей, он склонился на борг обласка, раскинув руки навстречу Васюгану, будто поджидавшему его…

…Надюшка успела крикнуть несколько раз. Эхо ее голоса еще не смолкло, когда совсем неподалеку раздался выстрел. Потом поднялась такая пальба, что ей показалось, будто земля раскалывается на части.

Нет, двигаться вперед, туда, откуда доносились выстрелы, Надюшка уже не могла. Она подняла весло, сжала его и отдалась на волю течения…

«В Каргасок, скорее в Каргасок», — шептала она, не смея от ужаса шевельнуть рукой.