ОТЕЦ И СЫН. КНИГА ПЕРВАЯ. ГЛАВА ПЕРВАЯ

ОТЕЦ И СЫН

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В знойную июльскую пору тысяча девятьсот двадцать первого года вверх по Васюгану плыли караваном проконопаченные паклей с варом, просмоленные тесовые лодки. В лодках под брезентом и берестой — груз, на кормовых и носовых лавках — мужики, бабы, ребятишки. Лодки осели в воду по самые верхние бортовины и двигались медленно, тяжело, будто взбирались на крутую гору. Хотя река Васюган тихая, без волны, и темная-темная, как из навара чаги, а все ж не стоит она на месте, катит непроглядное, мутное месиво из воды, ила, древесного мусора к глубоким обским омутам. В версте от каравана — два баркаса. В них — кони и коровы на тугих привязях.

Взрывая вековечную тишину Васюгана, гулко хлопали о воду плицы гребей, пронзительно взвизгивали от натуги уключины, перекрикивались по-богатырски звонкими и сильными от эха голосами горластые мужики.

Старый, матерый глухарь взгромоздился на сухую вершину высоченного кедра, вытянул вороненую шею и замер, будто окаменел. Птичий век его подходил к концу, а такого скопления людей ему видывать на этой безмолвной реке не доводилось.

На третий день пути Васюган изогнулся, словно змея перед прыжком, и рассек глухую холмистую тайгу длинным и прямым, наподобие охотничьего ножа, плесом. Слева поднимался белый, чуть не меловой яр в отменных лесах: кедр, сосна, береза — и все как на подбор; а справа тянулся серебрящийся и днем, и в лунные ночи песок, чисто промытый в половодье. Вдоль реки по песку стояла зеленая стена из тополей, ветлы и тальника. За этой стеной расстилались гладкие, покрытые густой травой заливные луга. Вдали их разбег преграждала непроглядная, дремучая тайга. Она сливалась с небом, и думалось, нет у нее ни конца ни края.

Когда прямой плес пошел на закругление, первая лодка причалила к берегу. Из нее выпрыгнул высокий длиннорукий мужик. Он был в броднях с завернутыми голенищами, в просторных холщовых шароварах, в сатиновой рубашке без пояса. Большую лобастую голову покрывали волнистые, почти кудрявые светло-русые волосы. На щеках и под губами лохматилась небогатая бородка, тоже почти кудрявая. На сухощавом лице — крупный нос и неспокойные серые глаза, зоркие, в прищуре, диковатые, как у рассерженной рыси, а минутами добрые, буйно-веселые. Это был Роман Захарович Бастрыков.

— Правь сюды! — крикнул он кормовым в лодках и зазывно замахал руками.

— Чуем, Роман! — отозвались с лодок, и они одна за другой повернули к берегу.

— Ну айда, ребятушки, на смотрины, — сказал Бастрыков мужикам, вместе с ним сошедшим с лодки.

Сокрушая бурьян сильными ногами, Бастрыков шагнул прямо в чащобу леса, полез в гору. За ним цепочкой потянулись: толстый, с повисшей сухой рукой Васюха Степин; его братан Митяй — жилистый, гибкий парень с отчаянными, озорными глазами и усмешкой на веснушчатом лице; грудастый силач Тереха, крепкий и тяжелый, будто выпиленный из лиственничного сутунка, и десятилетний парнишка, щуплый цыпленок, розовощекий и светлоглазый, как девчонка, Алешка, сынок Бастрыкова, нигде и никогда не покидавший отца. Лес скрыл мужиков, голоса их стали неразборчивыми, а потом и вовсе затерялись в неподвижной немоте тайги.

Лодки пристали, но на берег никто сходить не рисковал: а вдруг придет Роман с мужиками и доведется снова плыть по Васюгану дальше и дальше?

Ждали долго — может быть, час, а то и поболе. Вот стал слышен хруст сушняка под ногами мужиков, потом их говор. Они были веселы, разговаривали громко, смеялись, Митяй Степин присвистывал и от озорства и от удовольствия. Гоготал и сам Роман Бастрыков. Его любимец Алешка попискивал наподобие бурундучка тонюсенько-тонюсенько, будто дул в соломинку.

— Над чем вы там ржете-то, как жеребцы стоялые? — крикнули с лодок, когда головы мужиков замелькали в прибрежном бурьяне.

Алешка обогнал всех, подбежал к лодкам первым, давясь смехом, принялся рассказывать:

— Михайла Топтыгин… учудил… Идем, а он на полянке балуется… Испужались мы… убечь хотели. А тятя говорит: «Давайте тумнем все разом». Мы и крикнули. Ка-а-ак он сиганет! И пошел и пошел, только хруст стоит. Так перепужался, что с перепугу всю поляну обмарал…

Алешка закинул вихрастую головенку, залился звонким смехом.

— Господи боже, и куды нас нелегкая занесла! — запричитала на одной из лодок баба, повязанная, невзирая на жару, теплым полушалком.

— А если б он кинулся на вас — тогда что? Голой рукой разве его возьмешь?! Подмочил бы ты тогда, Алешка, штаны-то! — ухмыльнулся кормовой самой большой лодки Иван Солдат, степенный мужик со смолево-черной окладистой бородой.

— Голой рукой?! А вот он — топор! Хрясь по черепку между глаз — и готов! — подходя к лодкам, сказал Митяй и поиграл топором, перебрасывая его из руки в руку.

Последним вышел из лесу Бастрыков. Люди в лодках примолкли, бросали на него нетерпеливые и вопрошающие взгляды. Бастрыков вытер рукавом рубахи взмокшее, в крупных каплях пота, раскрасневшееся лицо.

— Тут и осядем, братаны.

— Обскажи выгоды, — попросил Иван Солдат.

И все вокруг насторожились, чтобы не упустить чего.

— Перво-наперво — место, — заговорил Бастрыков. — Видимость во все стороны. Мы видим, и нас видят. Избы срубим по яру, вдоль реки. Лес тут же: сосна, ель, пихта. Что тебе по душе, то и руби. Чуть подале — кедрач, а раз кедрач, то и орех, и зверь, и ягоды под рукой.

— А под пашню чистина найдется? — спросила баба, низко повязанная полушалком. На нее зашикали: не перебивай, мол, дойдет черед и до этого, Роман не без головы.

Но Бастрыков услышал и ответил без промедления:

— Чистины есть, а только сразу не вспашешь. Выжигать и корчевать придется.

— Ой, мужики, насидимся без хлеба! — воскликнула баба.

— Проживем, Лукерья! Рыба, дичь, ягода…

— Обсказывай, Роман, выгоды…

— Ну, вон напротив нас луга, — продолжал Бастрыков. — Есть где скотине мясо и жир нагуливать. А рядом с нами еще одна речка. — Он махнул длинной рукой. — Вот этот заливчик устье обозначает. В случае, если в большой реке рыбы нету, в малой ее будем брать…

— Будто для нас сотворено это место, — подтвердил Васюха Степин.

— От добра добра не ищут. Давайте выгружаться да балаганы к ночи готовить. Не ровен час гроза соберется. Припаривает, как в бане. — Иван Солдат похлопал себя широкой ладонью по нечесаной, лохматой голове.

— С богом! Не один ли шут, где помирать: здесь или еще где. — Лукерья встала, сбросила с себя полушалок и, сразу чудом помолодевшая, легко и ловко выпрыгнула из лодки.

— Ты у меня докаркаешься! — крикнул на жену Тереха и угрожающе, без шутки, поднял кулаки-кувалды на уровень крепкой, выгнутой груди.

Мужики, бабы, ребятишки — все кинулись из лодок на берег. Митяй подошел к толстой сосне, ловкими ударами топора стесал боковину. Алешка сбегал в лодку, принес банку со смолой, Митяй корявыми буквами вывел: «Сдеся поселилась сельскохозяйственна коммуна “Дружба”.

— Как, Роман, вывеска подходяща? — спросил он, когда работа была окончена.

Бастрыков сидел на пеньке, плановал с мужиками, как расставить балаганы, где поместить общую кухню и построить склад для хранения припасов и прочего имущества.

— Какая вывеска? — Бастрыков озабоченно взглянул на Митяя и своего сынка Алешку, который, как вьюн, крутился то возле отца, то возле парня.

— А вона… Пусть все знают, что пришла на Васюган советска власть и коммуния, — указывая на толстую прибрежную сосну, с торжественностью в голосе произнес Митяй.

— Глянь, тятя, глянь! — схватив отца за руку, Алешка тянул Романа за собой.

Бастрыков встал, подошел к сосне. Мужики все до едина двинулись за Романом.

Около сосны Роман остановился, уставил длинные руки в бока, откинул голову и замер с тихой улыбкой на губах.

— Эх, чертяка, угораздил! — Бастрыков бросил на Митяя довольный взгляд. — Вывеска неслыханна, никто мимо такой вывески не пройдет, не проедет. — Он прищурил глаза, вслух по складам прочитал: — «Сдеся поселилась сельскохозяйственна коммуна “Дружба”. — Потом произнес эти слова еще и еще раз. По гордой осанке, по задорно взбитой бороденке, по блаженству, которое отражалось на худощавом, забронзовевшем на солнцепеке лице, чувствовалось, что слова эти вызывают в душе Романа и радость и гордость и нет в жизни у него слов, которые были бы сейчас дороже этих.

— А кто вашу вывеску читать будет? Медведь придет или налим из-под коряги выплывет? — с ехидной усмешкой спросила подоспевшая к мужикам Лукерья, снова повязавшая голову теплым полушалком.

Тереха сердито покосился на жену, и опять его увесистые кулаки угрожающе поднялись. Но Бастрыков посмотрел на Тереху осуждающе и Лукерье ответил с подчеркнутым уважением:

— Для самих себя это, Лукерья! Мало ли люди напридумали себе всяких удовольствий. Ну вот и мы: знай, дескать, наших, как-никак — коммунары!

— Да разве мы одни тут? Раскиданы здесь люди, как суслоны по пашне, — сказал Васюха Степин и повернулся к брату. — Доброе дело Митюшка придумал.

— Остяк, он хоть и не прочитает, потому что темен, а заметить — заметит. Глаз у него страсть какой зоркий, — обращаясь по-прежнему к Лукерье, пояснил Бастрыков. — И любопытен он, как ребенок. Вот пройдет слух, что мы на Белом яру поселились, и зачтут они к нам ездить… Придется привечать. Угнетенный был народ, обиженный…

— Парижски коммунары всем трудовым людям дружки были. Абы ты черны мозолисты руки имел, — хвастнул своими познаниями Митяй.

Алешка взглянул на него с завистью и поближе встал к парню. Тот, к великой радости мальчишки, обнял его при всех.

— Ну, братаны, дело надо делать, — сказал Бастрыков. — Одни будут лес валить, другие с неводом на рыбалку поедут. Вася, ты тут на берегу за старшего, а я там — на воде.

— А где я буду, тятя? — влез в разговор Алешка.

— Где иголка, там и нитка, — ласково усмехнулся Бастрыков.

— А Митяй куда пойдет, тятя?

— Митяй — лесоруб. Пойдет лес валить.

Алешка задумался: хорошо бы пойти с Митяем, весело с ним, но жалко покидать и отца, с ним всегда спокойно, хорошо: что не знаешь — он расскажет, что попросишь — непременно уважит, сделает.

— А ты, может, со мной, Алешка, пойдешь котелки чистить? — подскочила к парнишке Мотька — дочь Васи Степина, крепкая, мускулистая девка, проворная, как огонь.

— Вались-ка ты со своими котелками в болото, — отмахнулся Алешка и заспешил вслед за отцом.

Ушли мужики на работу, и опустел взлобок около обтесанной сосны. Остались тут одни бабы выгружать пожитки, только Лукерья отошла в сторону, привалилась к сосне, окинула взглядом по лихорадочному мятежных черных глаз широкий разлет лугов, блестящую, всю в золотых бликах реку, яр с нависшими над круговертью бездонных омутов соснами и березами, тяжело вздохнула. Нет, чужим и неприветливым казался ей этот далекий, пустынный край. Ни обилие рыбы в непроглядной, темной реке, ни эти безлюдные просторы, полные нетронутого богатства, ни радости коммунарской жизни, которые с такой щедростью обещал Роман Бастрыков, — ничто не трогало Лукерьиного сердца. Неужели ради прозябания тут, в этой глуши, стоило бросать насиженное гнездо в хлебопашеской родной сторонке, плыть пять суток на полуразбитом пароходишке все к северу, все к северу, а потом скрестись три дня на утлых лодчонках, рискуя в любую минуту наскочить на коварный подводный карч? Нет…

Лукерья закрыла лицо полушалком, всхлипнула.

— Лушка! Лукерья! — донесся голос Терехи.

Лукерья вздрогнула, выпрямилась.

«Господи, хоть бы ты-то, постылый, забыл меня в этот час! Ни детей с тобой не прижито, ни добра с тобой не нажито».

— Тут-ко я, Тереша! — слабым голосом отозвалась Лукерья.

— Иди-ка скоро! — снова донесся гневный голос Терехи.

Она побрела на голос мужа. Ноги ее вязли в песке и передвигались с таким трудом, будто были привязаны к ним пудовые гири.

Вдруг на яру ударили острые топоры, рассыпался по тайге их стукоток, потом зазвенели поперечные пилы, рассекая дремотную тишину знойного полудня, рухнула первая сосна, да так рухнула, что земля задрожала.

Лукерья торопливо перекрестилась, со стоном произнесла:

— Батюшки светы, неужто не будет конца этой распрочертовой жизни!..