Глава 42. Часть 1. 8 страница

- Белла, завтра вы будете первой давать свидетельские показания. Мы с вами уже прошлись по всем вопросам, которые я задам вам… - он посмотрел на Эдварда и поджал губы, возможно, думая о том, как он отреагирует на них. Эдвард напрягся от того, что он не сможет быть рядом со мной в этот момент.

Это был долгий день, открытые прения эмоционально изматывали. В деле содержалось много аспектов, совершенно нам не известных. И я беспокоилась за Эдварда, который пребывал в напряжении в течение всего заседания. Я сидела к нему настолько близко, насколько это было возможно: наши тела прижимались друг к другу, пальцы были переплетены, ладони потные, мокрые, но мы не хотели расцеплять их.

Когда мы вернулись домой, я тут же повела Эдварда прямо в ванную, где надела кольца ему на губу и украсила штангой бровь. Я поцеловала те места, где только что находились мои пальцы, пытаясь облегчить ему путь обратно в самого себя, в физическом смысле этого слова.

- Как ты? – спросила я, потому что мы практически не разговаривали с тех пор, как вышли из здания суда.

- Не знаю, - вздохнул Эдвард, будучи не в состоянии сформулировать, что происходило у него внутри. Тот факт, что завтра я начну давать свидетельские показания, а он нет, давил на него, и это давление не прекратится, пока все не закончится, пока я не выберусь оттуда невредимой.

- Как бы я хотела помочь тебе, - пробормотала я, обнимая его за талию.

- Испеки мне кексы, - предложил он, устало улыбаясь мне.

- Серьезно? – спросила я, готовая сделать все, что он хочет.

- Нет, конечно, если ты не хочешь, день был тяжелым, ты вымоталась, - ответил он, проводя руками по моим бокам и на секунду закрывая глаза.

Вот таким было закодированное «да» Эдварда, когда он старался не давить на меня.

- Конечно, хочу, - ответила я. Что-то печь, чем-то заниматься было намного лучше, чем постоянно крутить в голове мысли о том, как я буду стоять перед судом меньше, чем через двенадцать часов, а Эдварду не будет позволено туда войти.

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в подбородок, будучи рада себя чем-то отвлечь. Было настолько проще и приятнее позаботиться о нем, чем думать о том, что мне предстоит сделать завтра без него. Я предложила ему подремать, потому что он явно был изможден недостатком сна. Я тоже устала, но только что выпила банку Пепси, чтобы восполнить энергию, необходимую для готовки кексов, зная, что кофеин, так быстро поступивший в организм, тут же выветрится, и позже я просто свалюсь от эмоционального истощения.

Я надела шорты и фартук, который доставлял Эдварду как минимум половину удовольствия от приготовления кексов, и закрыла дверь в спальню, поскольку Эдвард отключился, как только его голова коснулась подушки. Было что-то комфортное в процессе замешивания теста, запекания кексов, может быть, в бездумности действий? Я всегда вспоминала тот первый раз, когда Эдвард поцеловал меня в моей квартире.

Я закончила уборку, положив все противни и прочую утварь на место. Я уже привыкла проверять и перепроверять за собой, чтобы удостовериться, что все в порядке, что ничего не вызовет ненужного раздражения, лишний раз не заведет Эдварда. Наполнив мешочек кремом, я начала выдавливать его на кексы, когда услышала, как Эдвард передвигается в коридоре. Он появился в дверном проеме с бледным лицом. В его глазах плескалась паника и страх.

- Эдвард, что случилось? – спросила я, бросая мешок с кремом на стол и подходя к нему, чтобы обнять его.

- Плохой сон, - прошептал он, притягивая меня к себе.

Он не рассказал мне о нем, просто прижал к себе и ослабил свою хватку лишь, когда успокоился. Стоя позади меня и обнимая меня за талию, он смотрел, как я украшаю кексы кремом.

Следующим утром все началось заново, и так продолжалось до конца суда. Мы вместе принимали душ, обмывая друг друга, что обычно заканчивалось медленным, влажным сексом, по крайней мере, в начале судебного процесса. Потом одевались, я снимала с лица Эдварда пирсинг, кладя украшения в коробку из-под своего браслета от Тиффани, а он пристегивал браслет к моему запястью. Эти простые действия немного облегчали напряжение Эдварда.

Я все больше нервничала и переживала по мере того, как приближался момент, когда нам предстояло покинуть квартиру и отправиться в суд. Я ничего не могла есть, и Эдвард позвонил Карлайлу, чтобы спросить, что с этим можно сделать. Я отказалась от лекарств, потому что предпочитала, чтобы меня вырвало прямо в суде, чем пройти через это в дымке искусственного спокойствия.

Средства массовой информации выяснили, что мы не заходим в здание через главный вход, и окружили нас на подземной парковке. Я остолбенела, а Эдвард, смертельно побледнев, прижал меня к себе, и пока я прятала свое лицо у него подмышкой, тащил меня к дверям, пока мы не оказались в безопасности в здании суда. Что по-своему было очень ироничным, ведь я направлялась в комнату к психически больному сталкеру и потенциальному соучастнику убийства.

Но мы передвигались недостаточно быстро, поэтому я слышала вопросы о моей семье и об авиакатастрофе, о том, что они успели нарыть на Эдварда и Джеймса. В лифте я разрыдалась, и Эдвард отвел меня в туалет, чтобы помочь успокоиться. Я ужасно себя чувствовала, ведь мы оба и так находились на взводе, и я никак не ожидала нападения прессы. Я не могла остановить поток извинений до тех пор, пока Эдвард не провел своими губами по моему лбу, щекам, глазам, и, наконец, по рту. Тут я остановилась, думая о том, что я творю, и какое влияние это оказывает на нас.

Мы стояли там минут пятнадцать, пока кто-то не постучал в дверь и не сказал, что меня ждут в зале заседаний через пять минут.

- Я не могу смириться с тем, что меня не будет рядом, - Эдвард обвил руками мою талию и крепко прижал к себе.

- Я понимаю, но ты же будешь ждать меня, - пробормотала я, больше всего желая, чтобы он находился рядом, но в то же время радуясь, что его не будет.

Когда мы вышли из туалета, Рэндолл ободряюще улыбнулся мне, и я пошла прочь от Эдварда и остальных друзей, чтобы в одиночестве предстать перед судом.

Мои показания были ограничены несколькими неприятными пререканиями с Джеймсом и неудобными вопросами об отношениях с Эдвардом.

Когда я пересказывала инцидент о том, как Джеймс вытащил меня и Эдварда из машины после Дня Благодарения, я с облегчением подумала, что Эдвард не может этого слышать. Я так и не рассказала ему все, что тогда произошло, да и вообще забыла об этом, пока мне не пришлось все это вытаскивать на свет перед кучей незнакомого народа. Я даже не могла представить себе, какова была бы его реакция на то, что Джеймс прикасался ко мне самым неподобающим образом.

Я знала, что мне следовало сказать ему перед тем, как это станет публичным достоянием, и он выяснит это от кого-нибудь другого. Я не знала, как он отреагирует, но надеялась, что все будет хорошо, что мы справимся с этим так же, как и со всем остальным.

Мои воспоминания о событиях прошлого были затуманены, и я думала, что мои показания не примут. Адвокат защиты вел себя со мной довольно резко, подвергая сомнению мои ответы и ужасно придираясь. Но было очевидно, что то, как он обращался со мной, не нравилось присяжным, и не важно, насколько сильно он настаивал на своей версии событий, было что-то в моих показаниях, коррелирующее со свидетельствами других людей. И я порадовалась, что у меня случались моменты эмоциональной слабости.

Кроме того, тот факт, что меня накачали наркотиками, был зафиксирован, побои сфотографированы. А найденные образцы кожи под моими ногтями указывали на Таню и Джеймса, и на то, что они находились в одно и то же время и в одном месте со мной.

Эдвард был единственным, кто ждал меня после дачи свидетельских показаний. Уверена, он отослал всех домой, чтобы я не слишком переживала. Я сдерживалась, пока мы не сели в машину, и там разразилась слезами. Он не был бы самим собой, если бы не чувствовал себя виноватым за то, что не мог находиться рядом со мной. Мы добрались домой, он ничего не разрешил мне делать, будто выступление в суде превратило меня в инвалида. Эдвард попытался накормить меня, хотя мой желудок сопротивлялся всяческой еде. Кое-как я убедила его отвезти меня в МакДональдс, где я бы купила себе МакФлурри.

Потом мы поехали в ближайший парк, где сидели на лавке до тех пор, пока не стемнело. На обратном пути я уснула прямо в машине, объевшись мороженым и полностью измочаленная. Эдвард разбудил меня, когда мы въехали на стоянку рядом с домом. Я брела к лифтам, уткнувшись в грудь Эдварда, и с трудом помню, как мы вошли в квартиру, и как я доплелась до кровати.

Следующее утро было похоже на предыдущее. Эдвард стих и не мог оставить меня ни на минуту. Мы поехали в суд вдвоем, потому что Эдвард сказал, что не было нужды всем таскаться в суд каждый день, все равно же никто ничем не мог помочь. С одной стороны меня радовало то, что я смогу находиться с ним, пока он дает показания, но с другой стороны, отчаянно желала, чтобы кто-то был рядом со мной, потому что чувствовала, что нам обоим придется нелегко.

- Ничего из того, что ты скажешь, не уменьшит мою любовь к тебе, - пообещала я ему, заверяя сказанное нежным поцелуем, после того, как Эдвард припарковал машину.

- Я знаю, - тихо ответил он, и, заглянув в его глаза, я увидела, что он наконец-то поверил мне.

Я прижала руку к его предплечью, где мой образ был навеки впечатан в его кожу.

- Я очень хотела бы стоять рядом с тобой, - со вздохом сказала я.

- Пока я буду видеть тебя, со мной все будет хорошо, - он провел пальцами по моей щеке, а потом мы вышли из машины, направляясь в ад судебного процесса.

Эсме и Карлайл ждали нас там.

- Я же просил вас не приходить, - выплюнул Эдвард, сжимая мою руку. Его взгляд метался между дядей и тетей.

Эсме сжалась от его тона, и я видела, как чувство вины моментально захлестнуло его. Я понимала, что единственной причиной, по которой Эдвард не хотел, чтобы они присутствовали во время слушаний, было его нежелание открывать им завесу над его прошлым.

- Эдвард, они здесь, чтобы поддержать тебя и меня, всех нас, - тихо проговорила я.

Эдвард вздохнул и выпустил мою руку, чтобы обнять Эсме, которая на мгновение застыла в шоке, а потом приняла его в свои объятия. Она приехала сюда не только, чтобы поддержать нас, но и потому, что потеряла свою сестру и ожидала развязки с не меньшим, чем Эдвард, волнением.

Эдвард выглядел нервным и неуверенным, когда встал для дачи показаний и обвел глазами комнату. Эсме прижалась ко мне, хватая меня за руку, и я увидела, как напряглась его челюсть. Он прищурил глаза и зашипел. Я проследила за его взглядом и поняла, что он смотрит на Джеймса, сидящего в противоположном конце зала суда. На нем был серый костюм, и он выглядел усталым, но наглая усмешка, появившаяся на его лице и направленная на Эдварда, заставила Эдварда напрячься.

Я молила его смотреть на меня, остаться со мной, и он тут же повернулся в мою сторону, словно мы были соединены на уровне мыслей и тел даже тогда, когда находились недостаточно близко друг к другу. Я тайком коснулась того места на своем боку, на котором распускались цветы, такие же, как у Эдварда. Он проследил за движением моей руки и больше не концентрировался на мужчине, которого хотел убить.

Рэндолл задал ему несколько вопросов, к ответам на которые я была готова. Эсме крепко сжала мои пальцы.

- Вот почему он не хотел, чтобы ты находилась здесь, - прошептала я ей, когда Эдвард рассказывал о том, как проводил время в компании Джеймса: наркотики, девочки, он сам, выступающий в роли приманки. Чувство вины и стыда стало очевидным, как только он опустил голову, отказываясь встречаться со мной взглядом. Его мучила боль без всякой надежды на отпущение грехов, и от этого мое сердце ныло.

- Я ничего этого не знала, а если бы знала, то заставила бы его остаться с нами… - пробормотала Эсме больше себе, чем мне.

Она тоже склонила голову, и из её глаз полились слезы. Я поглаживала тыльную сторону её ладони так, как бы я хотела сделать это для Эдварда. Его голос переполняли эмоции, когда он рассказывал о ночи убийства его родителей. Ему не раз пришлось останавливаться, чтобы собраться с духом и не сломаться прямо посреди слушаний. Эта очевидная слабость только еще больше расстроила его.

Адвокат защиты вел себя жестко, безжалостно, спрашивая о клубе Аро. Он постоянно переворачивал слова, переиначивал события и закручивал гайки, пытаясь заставить Эдварда нервничать еще больше. Но самым удивительным было то, что в течение всего процесса, повествуя о событиях, которые Эдвард предпочел бы держать в тайне даже от меня, не говоря уже о незнакомых людях, сидевших в зале суда, и своей семье, он ни разу не употребил ни одного бранного слова. Он был красноречив, красив и невероятно опустошен.

К тому времени, когда вопросы исчерпались, он был более чем достаточно унижен, обнажен и рассмотрен под микроскопом. Нас отпустили, и мне было больно видеть его настолько сломленным.

- Я так горжусь тобой, Эдвард. Я знаю, как тяжело тебе пришлось, - пробормотала я, сжимая его руку. Теперь мы покидали зал суда, как и намеривались, вместе.

- Если ублюдка засадят, то это того стоило, - тихо сказал он.

С каким-то новым уровнем понимания Эсме и Карлайл обняли нас с Эдвардом, потому что он не хотел меня отпускать. Все вещи, которые он сегодня рассказал о своей жизни до Аро, не шокировали их до такой степени, как он боялся, наоборот, его больше воспринимали как жертву, чем что-либо другое. Но в то же время вся эта информация позволила его семье осознать, до какой степени Эдвард был сломлен и одинок еще до смерти его родителей. Его блестящий ум в сочетании с невозможностью общаться с обычными людьми, за исключением матери, - ну, и меня, - стали его погибелью в столь молодые годы. Он, скорее, был жертвой обстоятельств, и я надеялась, он поймет это и сможет себя простить.

Когда мы добрались домой, он сломался окончательно. Его тело разрывалось от молчаливых рыданий. Я уложила его голову себе на колени и поглаживала её до тех пор, пока он не провалился в сон. Я тихо сидела в одном и том же положении, пока сама не уснула. Через некоторое время он проснулся, перенес мое затекшее тело в спальню, где заключил меня в свои объятия.

~*~

Суд длился шесть напряженных и болезненных недель. Мы с Эдвардом поочередно страдали бессонницей, мучились от ночных кошмаров и лишь изредка забывались и погружались в мирное забытье. На одной из недель у меня случился серьезный срыв, и по рекомендации Лорана, я встретилась с Викторией и деканом Северо-Западного Института, обратившись к ним с просьбой ограничить мою загрузку до конца семестра.

Эдвард отправился со мной и, конечно, ждал у дверей кабинета, в котором Виктория, декан и я обсуждали, стоило ли мне вообще продолжать учиться, учитывая мое физическое состояние, которое уже не внушало серьезных опасений, и эмоциональные потрясения, которые я сейчас переживала. Это было ужасно, возникло такое чувство, словно я потерпела неудачу. В конце концов, мы согласились, что я справлюсь с усеченным расписанием без TA-курсов.

На следующий день опрашивали Маркуса, что удивило и Эдварда, и меня, поскольку никто из нас не знал, что он собирается свидетельствовать. Его показания против Джеймса были очень весомыми. Джеймс оделся как разносчик пиццы и избил Маркуса дубинкой. Маркус выглядел испуганным и расстроенным, вспоминая события той ночи. Это был последний раз, когда я его видела.

Показания Элис против Аро и остальных ублюдков из клуба потрясли нас всех, особенно Джаза. Конечно, он и так все знал, но ему было трудно все это заново пережить и слышать в мелких деталях. Я чувствовала их боль в каждом слове, в каждом объятии, после того как Элис закончила и вернулась к Джазу.

Роуз попросила меня не присутствовать в зале суда, когда она будет свидетельствовать. Я пыталась не обижаться на нее за это, но мы все были так напряжены, что я проплакала всю ночь. Я хотела поддержать её так же, как и она меня, а Эдвард прижимал меня к себе и повторял, что так будет лучше. В конце концов, я уснула, но лишь после того, как Эдвард позвонил Карлайлу, чтобы попросить разрешения дать мне успокоительное. Он положил мне таблетку на язык и протянул стакан с водой, наблюдая, как я проглатываю её. А затем он поставил стакан на ночной столик и прижался к моим губам, как он делал много раз, пытаясь таким вот способом принести мне успокоение.

Следующий день я провела в магазине Эсме, безуспешно пытаясь работать над тезисами. Я никак не могла сосредоточиться. Когда Эдвард приехал за мной, он был напряжен и взволнован. Он вытащил меня из магазина, посадил в машину и повез домой, с такой силой сжимая руль, что костяшки его пальцев побелели. Как только мы, наконец, зашли в квартиру, с ним случился срыв. Еще более сильный, чем тем вечером, когда он сам давал показания. Я знала, что Роуз пыталась защитить меня, попросив не приходить. Эдвард не разрешил мне смотреть новости и ничего не рассказывал, но его ночные кошмары этой ночью были просто ужасны, и он проснулся, трясясь и весь в поту.

Мы не занимались сексом после этого до тех пор, пока не закончился суд.

~*~

В день вынесения судебного решения Эдвард был спокойным и отстраненным. Я же находилась в ужасе. Мы стояли в зале суда, глядя на бумаги, которые передавали судье. Я не могла не задаться вопросом, что семья Джеймса сейчас думает о нем. Они ни разу не появились в суде, по крайней мере, я не видела ни их, ни его коллег. Я была уверена, что они чувствовали разочарование, стыд и абсолютный ужас от того, что натворил их сын, и не могли смотреть на его падение. Не представляю, как это – узнать, что твой ребенок – воплощение зла.

Джеймс был обвинен по всем статьям, так же, как Аро и Кай. Мы стояли в зале суда с чувством удовлетворения, но оно длилось недолго.

Приговор не соответствовал тем ужасным вещам, которыми занимались Джеймс и все остальные. Его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы, Аро получил двадцать, а Кай – пять, из-за отсутствия доказательств его причастности к убийству родителей Эдварда, хотя мы все знали, что он тоже принимал участие в этом. Приговор был отвратительным, не принеся ни облегчения, ни ощущения завершенности, которого мы все так ждали. Эдвард был опустошен, и мне было больно смотреть, как он разваливается на кусочки, одновременно пытаясь взять себя в руки.

После суда Эдвард был не похож сам на себя, и я бесконечно беспокоилась за него, как и все остальные. Кошмары, мучавшие его во время процесса, никуда не делись и продолжали терзать его, не так часто, и не так сильно, но они сбивали его с ног. Я пыталась помочь ему, но, казалось, что даже сеансы терапии не могут вытолкнуть его из темноты.

Вскоре после суда наступил его двадцать пятый день рождения, и Эдвард попросил не устраивать торжеств по этому поводу. Я и не хотела ничего экстравагантного, поэтому мы просто заказали ужин. Я не знала, что ему подарить, поэтому просто сделала альбом с нашими фотографиями, чтобы у него были мои снимки, которые ему не придется прятать в ящике прикроватной тумбы.

В конце августа, через три месяца после суда и как раз перед тем, как я начала готовиться к полноценному возвращению к учебе, нам сообщили, что Джеймс был убит в тюрьме. Кто-то перерезал ему горло ножом, выточенным из зубной щетки, пока он находился у себя в камере. Иногда судьба предстает эдакой холодной, бессердечной сучкой с чувством юмора таким же черным, как беззвездная ночь.

Эдварду тут же стало лучше: кошмары закончились, настроение приподнялось, и, казалось, он был способен двигаться дальше. Я никогда не спрашивала его о показаниях Роуз и не искала этой информации, хотя могла бы найти, если бы захотела. Я почувствовала облегчение от того, что Джеймс умер и больше никогда не сможет никому причинить зла.

За несколько дней до моего двадцать второго дня рождения Эдвард стоял позади меня на кухне, потирая член о мою задницу и ожидая, когда я открою простую белую коробку, которую он поставил передо мной. Он только что вернулся от Зафрины, после встреч с ней он всегда находился в особенно возбужденном состоянии – больше, чем обычно – и пребывал в задумчивости. Сексуально заряженный и задумчивый Эдвард. Это говорило о том, что нам предстоит интересный вечер.

- Помочь? – спросила я, открывая коробку и улыбаясь её содержимому.

- Я просто наблюдаю за тобой, - сказал он, прильнув ближе, чтобы поцеловать мою шею.

- Держи, - я передала ему один из кексов, который он принес – для себя или меня, не знаю, но он взял его и положил на стол.

- Белла, - мягко сказал он. Обычно он не так обращался ко мне, если хотел забраться в мои штаны. А уж тот факт, что он просто отложил кекс, предупредил меня о том, что что-то явно происходило у него в голове.

Я повернулась, чтобы посмотреть на него.

- Все нормально? – спросила я, проводя пальцами по лозам на его шее.

- Да, мне просто интересно… - он замолчал, заводя локон моих волос за ухо.

- Что тебе интересно? – я наклонила голову в сторону, пытаясь понять, что же такое с ним происходит.

- Мне просто интересно, поддерживаешь ли ты контакты с кем-нибудь из дома, твоего дома. Ты никогда не говорила ни о ком, и я… Там должны быть люди, которые все еще волнуются о тебе, - сказал он, выводя большим пальцам круги на моей щеке.

- У м-меня действительно нет… - я запнулась, не зная, как ответить на этот вопрос. Это было сложно, потому что там действительно остались люди, о которых я беспокоилась. Но до недавнего времени чувство вины было невозможно выносить, поэтому и речи не могло идти о том, чтобы я навестила свое прошлое.

- Тебе не нужно говорить об этом прямо сейчас, я не прошу тебя это делать. Я просто подумал, что, может быть, это и не плохая идея – съездить к тебе домой. Ну, когда-нибудь, например, в феврале, чтобы у тебя появилась возможность как-то покончить со всем этим, - сказал он, а потом притянул меня к себе в объятия и прильнул лицом к моей шее.

- Мой дом – здесь, - тихо сказала я.

Я провела пальцами по его позвоночнику, по изгибам его тела, такого родного, такого моего. Я знала, что бы ни случилось, возвращение туда, в Форкс, не будет возвращением домой. Мой дом только рядом с Эдвардом. Он – моя сердцевина, ось моего мира, именно его присутствие в моей жизни заставило меня двигаться вперед и сделало это движение возможным.

- Я знаю это, Котенок, и тебе не нужно говорить «да» прямо сейчас, просто я бы хотел, чтобы ты подумала о такой возможности, - пробормотал он, целуя мою ключицу.

- Может быть, - ответила я. – Я подумаю об этом.

- Отлично, и, Белла? – позвал он.

- Да? – я прижалась ухом к его груди, слушая, отчаянный ритм его сердца, в котором я обосновалась.

- Я люблю тебя.

- Я тоже люблю тебя.

~*~

Глава 42. Часть 1.

Глава 42 ~ Эпилог: Чистое небо. Я хочу смирить жестокость твоего сердца, Я хочу признать, что твоя красота - не просто маска, Я хочу изгнать злых духов из твоего прошлого, Я хочу удовлетворить скрытые желания твоего сердца. Доставь мне удовольствие, Покажи мне, как это делается, Дразни меня, Ты для меня единственная. --Undisclosed Desires, Muse

~*~Эдвард~*~

Февраль 2011.

- Эдвард, как поживаешь? – Зафрина вошла и сразу заключила меня в материнские объятья. Да, мы уже дошли до такой стадии отношений, и я не видел её уже три недели.

Перерывы между сеансами становились все дольше, и я знал, собственно, как и она, что мне не требовалась регулярная терапия. Мы встречались по мере надобности. Мы поработали над моими проблемами, и я уже гораздо лучше справлялся со всем дерьмом, чем год назад. Даже Белла с этим соглашалась.

- Ах, хорошо, у меня все хорошо, - я похлопал её по спине, и Зафрина отпустила меня, отступив назад, чтобы прикрыть дверь.

- Ты нервничаешь, - заметила она.

- Давай сразу перейдем к делу, а? – я закатил глаза и крутанул свое кресло, вернее, стул для посетителя, который считал своим. На столе уже стояла бутылка воды и кофе.

- Как переносишь лекарства? – спросила она, меняя тему. Всегда так делает, потому что это работает. Я знал, что мы вернемся к предыдущему вопросу минут через десять, когда я слегка успокоюсь.

- Очень хорошо, Белла говорит, что я стал спокойнее, да я и сам уже не чувствую себя таким дерганым. Гребаные таблетки, которые я принимал перед этими, просто поднимали во мне все дерьмо, - я сказал это немного грубо, слегка обвиняющим тоном.

Как будто это её вина, что они заставляли меня чувствовать себя так, словно во мне жило два человека. Я продержался на тех ебаных таблетках, которые Зафрина прописала мне ранее, четыре недели. И просто дурел. Белла заставила меня пойти на прием раньше назначенного срока, в тот день, когда я совсем окрысился. Зафрина согласилась, что эти медикаменты не помогают, и я перестал их пить.

- Хорошо, что Белла видит улучшения. А ты сам видишь? – спросила Зафрина.

Конечно, следовало ожидать такого поворота, потому что мы всегда говорили именно о моих ощущениях, которые я как раз, охереть как, не любил озвучивать.

- Ну, вчера на кухне я использовал синюю тряпку не по её прямому назначению. О, и я оставил книги Беллы на кофейном столике и на этой неделе ничего не переставлял.

- И как ты себя чувствуешь после этого? – спросила Зафрина. – То, что ты оставил вещи Беллы неприбранными, раздражает?

- Раздражает, но я справлюсь и не размазываю сраные сопли по этому поводу, - ответил я.

- Ты сегодня много ругаешься, - Зафрина переплела пальцы под подбородком.

Иногда меня действительно заебывало вот такое перескакивание с темы на тему во время сеансов... ну, и дерьмо сразу перло из меня.

- Я злюсь, ты это прекрасно знаешь, - защищался я, потому что мы оба были в курсе, что я ругаюсь гораздо чаще, когда раздражен, обеспокоен, подавлен или, если со мной творится еще какая-то поганая хренота. За последние полгода я реже факал, как минимум в два раза реже. А сегодня вот прогресс ни к черту.

- Нам следует снова обсудить это? – спросила Зафрина, приподняв бровь.

- Нет, - я покачал головой, едва сдерживаясь, чтобы не закатить глаза, потому что уж точно не хотел вариться сегодня в этом дерьме.

Как раз полгода назад на одном из наших сеансов мы с Зафриной обсуждали использование мной ненормативной лексики. Я и сам не осознавал, как часто ругаюсь, оказалось, что мата в моей речи не меньше, чем предлогов. Мы проследили все предпосылки, и оказалось, что ноги растут из моей юности, ведь все дурни-подростки матерятся, пытаясь спровоцировать реакцию общества. Очевидно, я был именно таким.

А еще я хотел казаться до ебени матери умным, поэтому и сыпал ругательствами направо и налево, чтобы заставить всех от меня отвязаться. А потом это все плотно смешалось с моим лексическим запасом, особенно после смерти родителей. Зафрина отметила, что Белла не обижается на мои ругательства, да и коллеги уже привыкли, но остальные, как правило, не чувствуют того же.

На самом деле, она пыталась мне объяснить, что люди не понимают всего, что я говорю, если моя речь хорошенько сдобрена матом. Они слишком отвлекаются на ругательства, теряя смысл сказанного. Поначалу я упрямился. Но потом послушал себя, обратил внимание на речь Беллы, которая ругалась только, чтобы акцентировать на чем-то внимание, подчеркнуть свои ощущения. Видимо, Зафрина была права, как, блять, и всегда.

-Ты уверен? – спросил она, и я увидел, как легкая улыбка скривила её губы.

- Да, - я кивнул, улыбаясь в ответ и отхлебывая кофе, хотя на самом деле хотел бы запустить в докторшу стресс-болл.

Мы немного поговорили о моих лекарствах, о том, как неохотно я поначалу шел на это, но после разговора с Беллой я сдался. Они должны были помочь мне облегчить проявления ОКРной хренотени, которую диагностировала Зафрина. Со мной это творилось уже давно, всю жизнь, а в период повышенного стресса только ухудшалось. Мы это выяснили во время судебного разбирательства.

Я не хотел снова проходить через это, и пока терапия помогала, казалось, что я делаю успехи. Но я понимал, что ОКР невозможно вылечить, это, скорее всего, будет продолжаться до конца моей гребаной жизни. Но, если я мог сделать хоть что-то для себя и Беллы, которой приходится мириться со всем этим дерьмом, то я решился попробовать таблетки и надеялся, что они помогут. Они и помогали, ведь мои придурошные замашки и навязчивые идеи поослабли.

- Итак, скажи, почему ты нервничаешь? – повторила вопрос Зафрина через двадцать минут после начала сеанса.

Я вздохнул, потому что ненавидел эту часть разговора, хотя именно она и была причиной моего визита.

- Помнишь, в прошлом году после суда мы говорили, о завершении и прочем дерь... о подведении итогов? – спросил я, сжимая ручки кресла.

- Да, конечно, я помню. Это было весьма трудное для тебя время, – кивнула она, быстро моргая и делая глубокий вдох.

У меня в то время было несколько эпических срывов. Уверен, она помнила.

После приговора я толком ничего не соображал. Было охуенно неприятно услышать, что Джеймса, которого сажали на пятнадцать лет, могли выпустить условно-досрочно уже через пять, при условии его хорошего поведения. Я сразу же начал продумывать пути решения этой проблемы, как только его закрыли в кутузке. Кошмары, в которых я убиваю его, были очень яркими и пугающими. А я даже Белле не мог о них рассказать, иначе она бы подумала, что я свихнулся, хотя я и сам допускал эту мысль. Мы отдалились друг от друга. Белла постоянно была на стреме и буквально на цыпочках ходила вокруг меня. Это ранило нас обоих. Она не знала, как вести себя со мной, а я не мог её научить, не отвечая честно на вопросы.