Нежность. 2 страница

*******

- Надо же, какая-то дура покончила с собой, потому что ее бросил парень. - Кёнсу откладывает в сторону планшет и ложится на кровать, болтая ногами. Чонин щелкает кнопками пульта: по телевизору показывают какую-то очередную идиотскую дораму про трагичную любовь.
- А ты никогда не хотел покончить жизнь самоубийством? – С Кёнсу всегда вопросы вырываются сами собой, прежде чем Ким успевает их осознать и обдумать. Говорят, что люди подстраиваются под свое окружение, перенимая черты тех, с кем проводят большую часть времени. Чонин находится рядом с До почти двадцать четыре часа в сутки и постепенно становится отвратительно откровенным.
- Я периодический суицидник, - внезапно отвечает До. Ким откладывает в сторону пульт и озадаченно смотрит на него.
- Это как?
- Иногда меня так все достает, что хочется просто так взять и сброситься с крыши. - Глаза у Кёнсу абсолютно серьезные, и он смотрит на Чонина не мигая. – Без каких-либо картинных выбрыков, просто покончить со всем этим навсегда. Это отвратительное чувство, что я живу не так, как хотелось бы, что с этим ничего нельзя поделать, а так хочется, просто разъедает меня на части, и с этим невозможно даже дышать. Оно давит на меня, оно заставляет меня ощущать себя никчемным и мертвым. Знаешь, как это ужасно, когда в душе ты уже сдох, а сердце все еще бьется? И тогда кажется, что самое верное – просто взять и со всем покончить. Чтобы больше не было настолько больно и пусто. И тогда я поднимаюсь на чердак и просто смотрю в пустоту.
Он замолкает, и в комнате воцаряется тяжелая, гнетущая тишина. Чонин смотрит на бледное лицо Кёнсу, на его подрагивающие руки, крепко сжимающие дорогое шелковое покрывало, и тихо спрашивает, потому что нарушить это молчание хоть какими-то словами становится жизненно необходимым:
- А потом?
- А потом меня отпускает, - отвечает Кёнсу и придвигается к нему ближе. Темные глаза расширяются, и воздух в легких Кима быстро-быстро испаряется, будто сгорает в ослепительном жарком пламени. – Я понимаю, что все не так уж и плохо и в мире полно людей, которым повезло намного меньше, чем мне. Я начинаю любить жизнь, и мне становится дурно от того, что я вот так просто хотел с ней расстаться. – Он кивает в сторону телевизора. – Обычно помогает какой-нибудь репортаж о несчастных детях из стран третьего мира или что-то настолько же душещипательное.
Он замолкает, затем неожиданно добавляет:
- Это как синусоида. Поднимается и опускается, периодами. Вот сейчас мне хорошо. - Он кидает быстрый взгляд на Чонина и еле слышно добавляет: – С тобой мне почему-то спокойно.
Чонину кажется, что он только что прыгнул с крыши. Внутренности разрываются, тело будто рассыпается в пыль, и чужая боль распространяется по венам, как капли чернил по белоснежной бумаге. Ему хочется обнять Кёнсу, но вместо этого он придвигается чуть ближе, боясь спугнуть это ощущение странной запредельной близости:
- А когда бывают плохие периоды?
- Когда отец приводит очередную шлюху и ругается с матерью, - спокойно отзывается До. – Или приступы болезни становятся особенно невыносимыми.
У него на запястье яркое темное пятно от синих чернил, и Чонин тянется, стирая отметку. Кёнсу вздрагивает как от удара и внезапно спрашивает, наклоняясь и заглядывая ему прямо в глаза:
- А тебе… Тебе когда-нибудь хотелось?
Ким напрягает память. Перед глазами возникают яркие образы из его спокойной безмятежной юности, и он, покачав головой, честно отвечает:
- Нет. Никогда не думал ни о чем таком.
- Наверно, круто просто брать и не думать ни о чем таком. – задумчиво говорит Кёнсу. – Круто быть… счастливым.
Чонин не выдерживает. Это странное чувство бушует внутри и впивается ядовитыми клыками прямо в сердце, и Ким неловко хватает Кёнсу за плечи, притягивая к себе ближе, обнимая его так крепко, как это только возможно.
До ненавидит тесные контакты. Но почему-то он молчит и только цепляется пальцами за светлую рубашку Чонина.
Ким думает, что счастливым быть здорово. Здорово, когда нет никаких периодов и синусоид, и в голову не лезут мысли ни о чем подобном.
И ему хочется поделиться этим с Кёнсу. Даже если его собственное счастье от этого станет чуточку меньше.

*******

- Ты красивый и очень сексуальный, оппа, - она прижимается к нему жарким телом и шепчет это ему на ухо, практически касаясь его накрашенными алой помадой губами. Чонин кидает мимолетный взгляд в окно: Кёнсу прогуливается вместе с отцом, окруженный телохранителями и прочей свитой До-старшего. Ким выхватывает взглядом спокойное лицо Сехуна и ощущает, как она касается его груди наманикюренными пальцами.
Ее зовут Сольхи, и официально она помощница господина До.
В реальности она просто смазливая куколка с надутыми губами, которую отец Кёнсу ебет последние несколько месяцев, о чем знают, кажется, все, включая его жену и парня Сольхи, который работает в службе охраны бизнесмена.
Чонину становится противно, как будто его только что обмакнули в вонючую грязную лужу. От подружки босса пахнет отвратительными сладкими духами, и Ким отстраненно думает, что она вполне в его вкусе.
Глупая, красивая и явно хочет с ним просто потрахаться. Никаких серьезных отношений, ведь у нее уже есть богатый любовник, с которого она хочет поиметь много хрустящих банкнот.
У Чонина не было секса уже, наверное, больше месяца, а Сольхи виснет на нем, касаясь его щеки липкими от блеска губами. Ким машинально хватает ее за плечи, потому что, хоть убей, не хочется. Даже несмотря на то, что это всего лишь разрядка, и после об этом можно будет забыть.
Сольхи что-то говорит ему, кажется, уговаривает, повторяя, что никто ни черта не узнает. Ким косится через ее плечо в окно и видит Кёнсу, который стоит перед разговаривающим по телефону отцом и хмуро смотрит куда-то вдаль. Пальцы машинально сжимаются в кулаки, когда До поднимает голову и бросает на отца мимолетный взгляд. Практически неуловимый, но Чонин успевает заметить.
Сколько их было, этих Сольхи, Сонми и прочих, которые улыбались ему в детстве, чтобы потом трахаться с его отцом за закрытой дверью спальни? Сколько было бесконечных приятелей у его матери, «фитнес-инструкторов», «жокеев», «специалистов по йоге» и прочих? Чонин прикрывает глаза и видит перед собой маленького Кёнсу. Еще пока не разобравшегося в правилах этого жестокого и грязного мира взрослых, потерянного и отчаянно надеющегося на то, что когда-нибудь мама с папой скажут, что любят друг друга. И его, конечно, их единственного сына.
Он до сих пор жив, этот маленький мальчик. Кёнсу старательно прячет его глубоко в душе, за напускным равнодушием и безразличием.
Слепая ярость ударяет ему в голову, и Чонин, повинуясь какому-то непонятному инстинкту, притягивает Сольхи к себе ближе и грубо целует ее во влажные губы. Она удивленно выдыхает, но подается ему навстречу, и Ким подхватывает ее за бедра, сажая на ближайший комод.
Он имеет ее грубо и без каких-либо прелюдий. Просто задирает ей юбку и, стащив трусы, широко раздвигает ей ноги. Она призывно улыбается и открывает рот, намереваясь что-то сказать, но Чонин зажимает ей рот рукой и быстро расстегивает на себе брюки. Стаскивает трусы и входит в нее одним толчком, придерживая ее ладонью за бедро.
Она влажная и податливая, ее руки крепко цепляются за его плечи, и Ким испытывает самое настоящее удовольствие, граничащее с безумием. Не потому, что ему нравится, а потому, что он трахает именно ее. Очередную суку отца Кёнсу, которую этот ублюдок смеет приходовать практически на глазах у собственного сына. Очередную дешевую шлюху, из-за которой До теперь такой, какой он есть: сломленный, похожий на испуганного зверька, больше всего на свете боящийся кому-то довериться. Чувство рвется наружу, как дикое животное, и Чонин впивается губами в изгиб ее шеи, ставя на светлой коже яркий засос.
Видишь, До-старший? Я имею твою очередную шлюху. Я, тот, кого ты ставишь ниже плинтуса, имею твою чертову блядь, и она такая же дешевая, как и весь твой напускной лоск и пафос.
Она пытается отстраниться, но Чонин крепко держит ее за бедра и прикусывает ее плечо, оставляя на нем алое пятно. И зажмуривается, дорисовывая перед глазами светлые веснушки и яркие карие глаза, которые смотрят на него с чем-то настолько затаенным, что такой тугодум, как Ким Чонин, не в состоянии осознать и понять.
Он кончает прямо в нее, пачкая спермой ее юбку и бедра. Она коротко взвизгивает и прикусывает его ладонь, которой он продолжает зажимать ей рот. Чонин брезгливо вытирает пальцы о брюки и, схватив стоящую на столе салфетницу, начинает стирать сперму с собственной кожи.
Сольхи потягивается, как сытая кошка, и громко выдыхает, поправляя растрепавшиеся волосы:
- Оппа, ты просто зверь! – Она кладет руку с длинными нарощенными ногтями ему на плечо и улыбается. – Неужели я была так хороша, что не смог сдержаться и не кончить в меня? Не переживай, я пью противозачаточные, но, если что, - она противно хихикает, – папаша До явно не пожалеет денег на свое внебрачное чадо.
Чонину хочется схватить ее за крашеные патлы и со всей силы ткнуть носом в оклеенную светлыми обоями стену. Заткнуть ей рот ее собственными трусами, чтобы не слышать ее мерзкий смех и высокий голос. Но вместо этого он только улыбается и кивает. И смотрит на алые засосы, то тут, то там покрывающие ее кожу.
Они уезжают через пару часов, и Кёнсу, стоящий рядом с ним и провожающий взглядом кавалькаду дорогих автомобилей, внезапно говорит:
- От тебя пахнет ее духами.
И смотрит на него в упор. Чонин поводит плечами и честно отвечает, встречаясь с ним взглядом:
- Я ее трахнул.
- Потому что… - на мгновение голос До вздрагивает, но потом он тихо заканчивает. – Потому что ты хотел ее?
- Потому что она шлюха твоего отца, - отзывается Чонин, и пальцы Кёнсу с силой сжимают висящий на тонкой шее светло-голубой кулон.
- Молодец, - неожиданно говорит До. И в тот же момент отвешивает ему звонкую пощечину.
Кожа горит от сильного удара, Кёнсу отворачивается и хмуро морщится.
- Тебе не надо было мараться. Не надо.
Ему бы надо придумать какой-нибудь логичный и, главное, достойный ответ. Потому что До сейчас стоит и прикусывает нижнюю губу, а в уголках глаз собираются непрошенные слезы, которые явно вот-вот хлынут наружу.
Но Чонин слишком занят тем, что пересчитывает веснушки на коже Кёнсу. И сам не замечает, как глупо улыбается, держась рукой за горящую щеку.
Чувство в груди слегка утихает, становясь похожим на огромного сытого кота. А значит, Чонин все сделал правильно.

******

Он быстро-быстро стучит пальцами по клавишам ноутбука, напряженно вглядываясь в экран. Чонин подавляет недовольный вздох и отворачивается, глядя на висящие на стене старинные часы. Антикварные, покрытые позолотой и какими-то резными загогулинами, и почему-то перед глазами Кима возникает запястье господина До, украшенное очередным дорогим брегетом. На руках Кёнсу только тонкий кожаный браслет и ничего больше, и Ким спрашивает, машинально скользя взглядом по белесым шрамам на светлой коже:
- Почему ты не носишь часы?
Кёнсу отвлекается от переписки и смотрит на него слегка озадаченным взглядом:
- А зачем они мне?
Потому что у твоего папаши они, кажется, уже срослись с кожей, думает Чонин, но вслух говорит, постукивая костяшками пальцев по деревянному изголовью кровати:
- Дурацкий вопрос. Чтобы следить за временем.
- У меня есть мобильный телефон, - хмыкает Кёнсу. – И зачем мне вообще за ним следить?
Иногда До хочется врезать только за то, что он все время отвечает вопросом на вопрос. И за то, что каждый раз Чонин застывает, не в силах подобрать нужных слов, а Кёнсу смотрит на него так, будто все очень просто, практически у Кима перед носом, и стоит только присмотреться, и он наконец-то поймет, в чем заключается разгадка.
- У твоего отца очень много часов, - внезапно для самого себя говорит Чонин. До слегка щурится и отодвигает мышку в сторону, затем проводит кончиками пальцев по одному из испещренному шрамами запястий:
- Отец думает, что времени, которое у него есть, слишком мало, - неожиданно отвечает он. – Ему кажется, что он не успеет сделать все, что хочется, что не поспеет за этим безумным движением, он бежит вперед, куда-то в никуда и смотрит на свои очередные дурацкие часы, каждый раз боясь, что все стрелки замрут на отметке «ноль».
Он снова смотрит на свои худые запястья и одергивает свитер, мешковатый и несуразный. Свитер связала ему Юра, он украшен мультяшным пингвином, который нравился Чонину когда-то в детстве, но сам бы он такое одеяние не надел ни за что на свете. Но на Кёнсу оно смотрится удивительно органично и хорошо.
До уютно в этом убогом свитере, и это мягкое тепло чувствует даже сам Ким, кончиками пальцев.
- А вот у меня времени слишком много, - неожиданно говорит До и смотрит на него в упор. – Целая прорва времени, которое мне осталось, а сколько осталось, я никогда не узнаю, сколько бы я ни пялился на эти идиотские шестеренки и стрелки. Часы показывают только то, что мы сами придумали, чтобы вместить время в какие-то рамки, но в реальности оно ведь бесконечно. Это мы ограниченные, как эти дурацкие часы. Даже самые дорогие и точные рано или поздно перестанут ходить и попросту замрут.
Он замолкает и, помедлив, вновь тянет к себе ноутбук. Чонин моргает и глубоко вдыхает пахнущий свежей выпечкой воздух, силясь справиться с охватившим его наваждением.
- Блядь, Кёнсу, - бормочет он себе под нос. – Тебе двадцать с хвостиком, ты носишь свитер с пингвином и чатишься с какими-то отаку через социальные сети. Почему ты даже о простых вещах ухитряешься говорить так, будто тебе лет сто? Почему ты не можешь сказать просто?
- Просто, Чонин, все мы рано или поздно сдохнем. - До смотрит на него не мигая, и лунный камень тускло поблескивает на груди в мягком свете ночника. – Так какой смысл постоянно думать о времени, когда нужно просто жить? Жить каждый день как последний, не задумываясь о том, что показывает минутная, секундная и прочие стрелки?
Киму хочется сказать ему, что До Кёнсу явно начитался дурацких статусов в социальных сетях. «Жить каждый день как последний» - что об этом может знать парень двадцати четырех лет отроду, у которого впереди вся жи…
У которого много мелких болячек и одна большая, от которой белесые шрамы и темные круги под глазами. У которого есть телохранитель, потому что отец занимается темными делами, и под прицел попадает и Кёнсу.
У До каждый день может оказаться последним, внезапно отчетливо понимает Чонин. Чувство в груди сжимает его сердце в тиски, и Ким невольно задерживает дыхание, скользя взглядом по спокойному лицу Кёнсу.
- Интернет-общение – это глупость, - говорит он и толкает рукой ноутбук До. – Они же не знают тебя настоящего. Ты можешь притвориться абсолютно кем угодно, хоть двадцатилетней девчонкой из Нидерландов, и они проглотят это за милую душу. Какой в этом смысл? Разве это заменит живое общение?
- Конечно, - без сомнений отвечает До, и на мгновение Чонину становится немного больно.
- Перед теми людьми, с которыми я общался в реальности, приходилось постоянно что-то изображать, - неожиданно добавляет Кёнсу. – Все от меня чего-то ждали, вот и нужно было соответствовать тому образу, который они придумали за меня и мне же позже навязали. Я же наследник, я должен быть красивым, классным и обаятельным. Идеальная маска, надеваемая дабы прикрыть невзрачную реальность.
Он кивает головой в сторону монитора:
- Эти люди знают, что я слабый, скучный и никчемный. Я никогда в жизни их не видел, не пил с ними элитного вина и не обсуждал последний фильм Джармуша, поедая морепродукты и дорогой сыр, но зато они принимают меня таким, какой я есть. Мне не нужно ничего придумывать, не нужно ничего из себя строить, я могу просто быть собой, и этого вполне достаточно.
Чонин не знает, что это за странное ощущение. Чувство, похожее на прежнее, но все же другое, безумно жгучее и болезненное, которое становится практически невыносимым, когда Ким думает, что он не единственный, кому Кёнсу показывает себя настоящего. Не угрюмого парня с фотографии, богатого сына папаши-бизнесмена, а просто… просто До Кёнсу.
С целым ворохом изрисованных листов бумаги на столе, серым морем за окном и океаном боли глубоко внутри, прямо на уровне кулона, переливающегося золотистыми искрами.
- Я тоже, - слова даются ему нелегко, но, когда он их произносит, у Чонина возникает ощущение, будто кто-то сбросил с его груди огромный валун. – Я тебя тоже принимаю, между прочим.
На стене мерно тикают старинные часы, а пальцы Кёнсу вздрагивают и сжимают тонкую ткань шелкового покрывала.
- Знаю, - внезапно он улыбается, так что у Чонина перехватывает дыхание.
Чувство в груди утихает, уступая место уже знакомому, привычному, но все такому же безграничному, царапающему его нутро острыми когтями, оставляя незаживающие шрамы где-то глубоко внутри.
- Велико счастье, - фыркает Кёнсу и растерянно моргает.
И, помедлив, закрывает крышку ноутбука и откладывает его в сторону.

*******

Говорят, самая прекрасная любовь – та, что происходит с самого первого взгляда. Когда ты видишь человека и сразу понимаешь, что вот она, твоя вторая половинка, тот или та, с кем тебе предстоит провести всю оставшуюся жизнь. И не возникает никаких сомнений, что это настоящее чувство, а не минутная игра гормонов или помутнение рассудка.
Чонин понимает, что любит До Кёнсу, когда не справляется с управлением автомобиля, и машина начинает бешено крутиться, будто они находятся в центрифуге.
Ким пытается схватить трясущимися руками руль, с ужасом глядя на приближающийся обрыв. Кёнсу рядом кричит, исступленно и громко, и этот крик бьет по ушам, заставляя Чонина встрепенуться и изо всех сил вжать в пол педаль тормоза. Влажные ладони хватаются за руль, перед глазами пропасть, серое море и бесконечное небо, и Ким думает, что, наверно, так умереть очень глупо и жалко, но почему-то не страшно.
Умирать рядом с любимым человеком не так страшно. Только больно, потому что так и не успел сказать ему о самом главном.
Машина замирает на самом краю, и Чонин больно ударяется лбом о твердую поверхность, зажмуриваясь и рвано выдыхая. Воздух кажется обжигающим, будто пламя, руки подрагивают, ногти слегка царапают кожаную обивку, Ким медленно поднимает голову и встречается взглядом с мертвенно-бледным Кёнсу.
- У тебя кровь, - севшим голосом говорит До и смотрит на него полубезумными глазами с расширившимися зрачками. – У тебя кровь, Чонин.
Он протягивает руку и касается пальцами лба, осторожно стирая выступившую алую жидкость. Затем судорожно выдыхает и хватается руками за обшлага его рубашки. Ким тянет его на себя, судорожно касаясь губами его губ в каком-то отчаянном неконтролируемом порыве, и Кёнсу отвечает, прижимаясь к нему всем телом и тихо всхлипывая.
До целуется как неловкая школьница, и в этом поцелуе нет ничего страстного и сексуального, только безумное желание быть как можно ближе. У Чонина перед глазами пелена, а под ногами пропасть, и он проваливается в нее глубоко-глубоко, сжимая подрагивающими пальцами худые плечи Кёнсу.
- Я тебя люблю, - шепчет Ким и почему-то испытывает невероятное желание разрыдаться. Не потому, что грустно, а потому что осознание того, что они могли разбиться вот так просто и нелепо, бьет по натянутым нервам, и он прижимает Кёнсу к себе, утыкаясь лицом в его спутанные волосы. – Очень-очень сильно.
До вздрагивает в его объятиях и дышит часто и прерывисто. Он поднимает голову и встречается с Чонином взглядом.
- Я же не красивый. - Уголки его губ слегка дергаются вверх, а глаза смотрят на Кима не мигая. – Я же скучный девственник, слабый и убогий. А еще я люблю тебя так сильно, что мне кажется, что я схожу с ума. Я ненавижу таких людей, как ты, ярких, самоуверенных, честолюбивых. Почему же мы любим друг друга, а, Чонин? Почему?
Кёнсу всегда говорит загадками, и обычно Киму требуется много-много времени для того, чтобы просто подобрать первый ключ. Но сейчас все кажется таким предельно простым и ясным, как сложившиеся воедино мелкие кусочки огромного пазла.
Потому что он просто любит. Любит До Кёнсу таким, какой он есть, за то, что он До Кёнсу. Это не поддается никаким рациональным объяснениям и психоанализу, да и не нужно, потому что невозможно описать словами или подчинить научным теориям. Каждый его шрам, каждый его недостаток, каждую его черточку и трещину, – Чонин сгорает от этого огромного, разрывающего его внутренности чувства, он задыхается и проваливается в бездонную пропасть. И видит перед глазами его четкий и ясный образ, похожий на яркую вспышку в кромешной темноте.
- А почему нет? - отвечает он и притягивает Кёнсу к себе ближе. Некоторое время До молчит, затем тихо смеется и кладет голову ему на плечо:
- Действительно.
Надо отъехать подальше от края обрыва на безопасное расстояние и попытаться отдышаться. Стереть запекшуюся кровь с лица и хоть как-то привести себя в порядок, но Ким сидит, не двигаясь, и молча обнимает Кёнсу, глядя на то, как колеблются на ветру серые морские волны.
Чувство до темноты в глазах сдавливает его нутро, так что тяжело дышать, а сейчас, когда Кёнсу так близко, оно, болезненное и дикое, похоже на предсмертную агонию. Но Чонин живой. И потому губами пересчитывает светлые веснушки на чужой бледной щеке, слушая его равномерное тихое дыхание.
Ради этого стоило оказаться практически за чертой.

*******

На помятых листах бумаги его наброски, яркие, живые и какие-то порывистые. Чонин вглядывается в свой портрет, нарисованный четкими мелкими штрихами, и Кёнсу пихает его острым локтем в бок, отнимая у него потертый рисунок.
- Ты как-то случайно вклинился между моими бесконечными портретами SISTAR, - заявляет он и поспешно прячет набросок в общую кучу.
- Я польщен, - отзывается Ким и берет в руки очередной рисунок.
До пытается его отобрать, но Чонин выше и сильнее, и потому Кёнсу довольно ощутимо пинает его в бедро. Ким слегка морщится и, изловчившись, хватает целую стопку, резко разворачивается и толкает До на кровать. Тот не удерживается на ногах и с возмущенным возгласом падает на покрывало, а Чонин рассматривает его наброски, с какой-то болезненной жадностью вглядываясь в четкие линии и штрихи.
- У тебя здорово получается, - искренне говорит он, скользя взглядом по помятому листу. На бумаге Кёнсу изобразил ставший таким привычным и обыденный пейзаж: маленькие домики, море, скалистый берег и облака, покрывающие небо, как цветы горный луг.
Реальность серая, скучная и неинтересная. А на рисунке До все выглядит удивительно свежим и живым, даже несмотря на то, что на нем нет никаких цветов, кроме белого и пепельного. От наброска Кёнсу веет чем-то искренним и сильным, и Чонин, ни черта не понимающий в композиции, игре света и прочих специальных терминах, невольно замирает, потому что что-то в чужой нарисованной реальности пробирает его до глубины души, отчего внутри разливается мягкое чувство спокойствия и умиротворения.
Он не любитель искусства, совершенно не понимает разницы между импрессионизмом и модернизмом и всем известным маститым художникам предпочитает мангак, рисующих черно-белые картинки про крутых парней и красивых девушек. Но рисунок До нравится ему очень сильно, потому что в нем будто есть частица самого Кёнсу, нечто неуловимое и очень сильное.
То, что заставляет его завороженно смотреть, крепко сжимая в руке помятый лист бумаги.
- Маленький лжец, - хмыкает он и показывает взглядом на набросок. – Это здесь у тебя все такое красивое и какое-то волшебное. В реальности меня уже тянет блевать от этих серых камней и похожих на неровные зубы домов.
- Тебе правда нравится? – голос Кёнсу странный и непривычно тихий. Чонин кивает и, пытаясь сгладить воцарившееся в комнате легкое напряжение, добавляет:
- Но куда ты дел все сексуальные рисунки с SISTAR? Нехорошо, я так надеялся увидеть…
И осекается, когда видит, что лицо До приобретает какое-то странное застывшее выражение. У Чонина екает сердце, а Кёнсу неожиданно говорит, медленно, с расстановкой, выплевывая каждое слово:
- Ненавижу ебаную критику.
У Кима на языке много просящихся наружу слов, но он молчит, потому что это явно что-то личное и болезненное. До садится на кровать и сгибает ноги в коленях, обхватывая их худыми руками. Чонин знает, что в такие моменты хён хочет от чего-то оградиться и защититься, и потому молча пристраивается рядом, осторожно кладя руку Кёнсу на плечо. Тот слегка вздрагивает и хрипло шепчет, глядя на лежащую на столе стопку набросков:
- Знаешь, что такое «критика»? Это когда человек, который является экспертом и специалистом, дает оценку, исходя из своих познаний и общих норм, а не опираясь на собственные личные предпочтения. Специалист, мать его, Чонин, а все остальное – это всего лишь чье-то сраное мнение, которым им просто следует подтереться. Любое, мать его, словесное дерьмо сейчас называют «критикой» и ожидают, что ты будешь им ноги целовать за то, что они изваляли тебя в грязи…
Его голос срывается, и Кёнсу утыкается лицом в колени, судорожно выдыхая. У Чонина внутри что-то обрывается, и он мягко проводит рукой по выступающим сквозь тонкий хлопок позвонкам.
- Никто не любит критику, Чонин, - голос До звучит почему-то глухо, будто он пытается докричаться до него из глубокого колодца. – Можно сколько угодно говорить, что ты спокойно к ней относишься, что понимаешь, что не всем твои карт… - Он запинается и поправляется: – Твое творчество может нравиться. Но в душе ты ненавидишь их за то, что они приходят и втаптывают в грязь то, во что ты вкладываешь свою душу. Знаешь, кто обычно строит из себя самых строгих критиков? Те, кто не в состоянии создать сами что-то по-настоящему прекрасное. И, блядь, ты понимаешь, что они просто тешат свое самолюбие за твой счет, но в душе все равно становится так мерзко и тоскливо… Будто кто-то взял и сломал что-то внутри, и так больно, будто раздирает тебя на части.
Кёнсу вскидывает голову и смотрит на него в упор расширившимися темными глазами. В них столько застарелой боли и отчаяния, что на мгновение у Чонина перехватывает дыхание, и он сжимает рукав футболки До рукой.
- Никто не любит критику, - повторяет Кёнсу с тоской. – Потому что у всех, мать твою, есть эго, и всем хочется, чтобы их хвалили и обожали. Никому, мать твою, не нужны твои претензии, даже если это «поможет мне вырасти в творческом плане и стать лучше». Для кого стать лучше? Для того, кто никогда в жизни не сумел сделать ничего самостоятельно? Какое великолепное достижение! А те, кто твердят, что критические замечания помогают им расти, просто берут и пиздят. Расти тебе помогает то, что твое творчество кому-то нравится, что оно кому-то не безразлично, а всякие высокопарные речи с кучей заумных фраз – это все прикрытие и пиздеж. А на деле… - До крепко сжимает губы. – Он ведь даже и не понимает, что…
Он не договаривает и морщится, отворачиваясь. Чонин притягивает его к себе и говорит, поглаживая кончиками пальцев светлую кожу:
- Я найду его и измордую. Того урода, кто посмел тебе сказать, что твое творчество недостаточно хорошо.
- Тогда тебя уволят, - помедлив, фыркает До. Немного помолчав, он тихо добавляет:
- Это был мой отец… Я как-то показал ему свои рисунки, и…
У Кёнсу внутри много-много боли, которую он старательно прячет от посторонних глаз за деланным равнодушием. Много набросков, хороших и очень искренних, которые он прячет еще глубже, потому что так становится еще больнее. У Чонина нет никакого художественного образования и дорогущих часов на запястье. Но зато на портрете Кёнсу он улыбается, светло и очень ярко. Так, что невольно хочется улыбнуться и оригиналу.
- Все равно побью, - легко отвечает Ким. До недоверчиво хмурится, затем смеется:
- Он же тебя уволит. И тогда я останусь без охранника.
- Я заберу тебя с собой, и охранять будет некого, - говорит Чонин прежде, чем успевает подумать.
Воцаряется молчание. Ким нервно сглатывает и думает, что наверняка ляпнул что-то не то, но Кёнсу внезапно смеется и, толкнув Чонина коленом, кладет голову ему на плечо. Напряжение спадает, и Ким добавляет, мягко поглаживая До по ладони:
- Мне нравится твое творчество. Очень-очень сильно.
- Даже не знаю, стоит ли тебе верить, - цокает языком Кёнсу, но его глаза смеются.
- Я вообще ни разу не критик, - пожимает плечами Чонин.
- И это прекрасно, - говорит До и внезапно целует его в губы, ухватившись рукой за воротник рубашки.
Ким ни черта не смыслит в жанрах, стилях и прочей, на его взгляд, ереси, у него нет огромной коллекции картин, как у отца Кёнсу, и он уверен, что больше половины из них приобретено До-старшим исключительно как выгодное вложение. Он не мнит себя великим знатоком искусства, и ему очень нравятся наброски Кёнсу.
Сегодня вечером До нарисует их общий портрет. На котором они оба будут улыбаться, и Чонин заберет его с собой и спрячет в нижний ящик прикроватной тумбочки, потому что улыбку Кёнсу не хочется делить абсолютно ни с кем.
Даже нарисованную простым карандашом и слегка размазанную по помятому бумажному листу.

******

На улице гроза, и оглушительные раскаты грома доносятся до Чонина даже сквозь плотно закрытые окна. Ким невольно вздрагивает, когда сильный порыв ветра ударяет в стекло, отчего оно издает жалобный звон и покрывается прозрачными крупными каплями дождя.
- Не бойся, - тихо смеется Кёнсу и обнимает его за шею. – Злой дождевой монстр не утащит тебя в свое логово.
Чонин усмехается и наклоняется к нему ближе, трогая губами ключицы, зарывается носом в его мягкие волосы, прижимая его к себе как можно крепче. Раздается очередной раскат, и Чонин прикасается к теплым мягким губам, закрывая глаза и растворяясь в нахлынувших ощущениях.
Они одни в огромном, похожем на заброшенный дворец доме. Донхён уехал в город за какими-то бытовыми мелочами, а у Юра сегодня первый за месяц выходной, который она планирует провести со своей пассией, что живет в небольшом домике на побережье.
- Будь с ним осторожен, - неожиданно говорит она Чонину на прощание, когда надевает смешной красный плащ в белый горошек и несуразную вязаную шапку. Ким смотрит на нее с недоумением, на что Юра только молча улыбается и поправляет блестящие каштановые волосы. Чонин провожает ее взглядом и думает, что она все-таки очень красивая.
Наверно, и девушка у нее тоже очень красивая. Кёнсу говорил, что она напоминает ему участницу SNSD или T-Ara, кого, он точно не помнит.
Чонин понимает, когда заходит в комнату До и видит его сидящим на кровати. Вид у Кёнсу какой-то нервный и выжидающий, и он смотрит на Кима в упор потемневшими карими глазами, положив ладони на тонкое шелковое покрывало.
- Я послал Донхёна за книгой Кейти Катаяма, - говорит он и слегка улыбается. – У нее очень маленький тираж, и найти ее трудно, но он обещал, что постарается. Может, даже съездит за ней в ближайший город-миллионник.
На нем простая темная футболка и шорты, слишком свободно болтающиеся на узких бедрах. За окном грохочет гром и бушует неистовствующий морской ветер, и Чонин почему-то думает, что наверняка сейчас море не такое унылое и серое, каким оно бывает круглый год.
Наверняка оно черное и бушующее, поднимается над горизонтом огромными неукротимыми волнами. Как это странное чувство, которое возникает глубоко внутри и распространяется по его телу быстро-быстро, как растворяется песок в ночном прибое.
- Правда? – он садится рядом с До и кладет руку ему на колено. Пальцы машинально скользят по тонкой светлой коже, и у Чонина губы горят огнем, настолько ему хочется коснуться Кёнсу. – Зачем тебе нужна эта книга?
- Не знаю. - До поднимает голову и встречается с ним глазами. Пальцы цепляются за воротничок рубашки Чонина, и Кёнсу шепчет, улыбаясь одними уголками губ:
- Но завтра утром я обязательно придумаю подходящую и совершенно неправдоподобную причину.
Они знали, думает Чонин, опрокидывая его на кровать и смазано касаясь губами щеки. Знали, зачем Кёнсу хочет, чтобы они ушли, знали, что он хочет сделать, потому Юра и сказала ему, чтобы он был осторожен и нежен.
Знали, что До совершенно не нужна книга популярного японского романиста и что Чонин отнюдь не подходит на роль сказочного принца, который сделает первый раз Кёнсу по-настоящему волшебным.
Знает это и сам хён. Но почему-то льнет к нему всем телом, коротко выдыхая и крепко сжимая его плечи подрагивающими пальцами.
- Я некрасивый, - зачем-то шепчет До и покорно задирает руки вверх, позволяя Чонину стянуть рубашку. У него бледная впалая грудь, на которой ярко выделяются светло-розовые соски, и тощие плечи, и Ким с легким трепетом проводит пальцами по выступающим ключицам. Кёнсу вздрагивает и закрывает рукой глаза, судорожно выдохнув, и Чонин наклоняется, мягко касаясь губами тонкой шеи с подрагивающим кадыком.
Все его партнерши были красивыми и фигуристыми, с округлыми бедрами и высокой грудью, кроме той, самой первой, юной и еще не успевшей превратиться в настоящую женщину. От них приторно пахло дорогой парфюмерией, губы на вкус были как химическая малина или персик, в зависимости от того, каким блеском они щедро пользовались перед встречей. Чонину нравились красивые девушки, такие, имен которых никогда не вспомнишь, но зато в памяти останутся ее длинные мелированные волосы или грудь, сделанная у лучшего хирурга в Каннаме.
У Кёнсу на теле много шрамов, даже больше, чем в душе, застарелых и белесых. У него светлые веснушки и маленькие родинки, выделяющиеся на теле яркими созвездиями. Хочется коснуться каждой, и Чонин целует светлую кожу, отчего До тихо выдыхает и прикусывает нижнюю губу.
- Я не привык, чтобы меня кто-то так касался, - шепчет он и, подняв руку смотрит на Чонина потемневшими глазами. Кима будто бьет разрядом электрического тока, и он тянет вниз легкие шорты До, обнажая худые бедра с выделяющимися косточками таза.
- Так интимно? – спрашивает он и проводит рукой по его колену. До издает тихий всхлип и качает головой:
- Так… нежно. Не просто, чтобы осмотреть, как это делают врачи или медсестры, а так…
Он не договаривает и, схватившись за его плечи, притягивает Чонина ближе, неумело расстегивая пуговицы на его рубашке. За окном бушует настоящая буря, и Ким вздрагивает, когда яркая вспышка молнии разрезает ночной воздух, и раздается оглушительный раскат грома. Светлая ткань с легким шорохом спадает с обнажившихся плеч, и Кёнсу скользит взглядом по его телу, затем тянется и проводит ладонью по напрягшемуся животу.
- Ты красивый, - говорит он и слегка касается губами его плеча. – А я нет.
У Чонина внутри будто что-то переворачивается. Он рывком толкает До на кровать и целует его, жестко, вторгаясь языком в чужой жаркий рот. Хён сдавленно стонет в поцелуй и больно царапает ногтями его спину, когда Ким обхватывает рукой его член и скользит пальцам по бархатистой коже, собирая выступившую на головке прозрачную смазку.
От Кёнсу пахнет хвоей и шампунем, а не элитной парфюмерией, а от губ не веет химической отдушкой, персиком, малиной и прочей липкой дрянью, оседающей на коже некрасивыми светлыми разводами. Он выгибается в такт движеням руки Чонина, дышит прерывисто и часто, смотрит на него возбужденно снизу вверх, и в голове Кима темно и пусто, есть только одно огромное и бесконечное желание сделать так, чтобы хёну было очень хорошо. Член туго натягивает ширинку, и Чонин расстегивает брюки трясущимися пальцами, потому что его лихорадит так сильно, как не лихорадило даже в самый первый раз.
- Чонин, - одними губами произносит До и зажмуривается, дергая на себя светлую простыню. Гремит очередной раскат грома, и вспышка молнии освещает комнату, отчего лунный камень на груди Кёнсу вспыхивает золотистой искрой, бросая тень на бледную кожу. Чонин касается губами этого места, затем чуть левее, ниже, везде, где может дотянуться, потому что трогать Кёнсу становится жизненно важным и необходимым. Ким не умеет красиво говорить и слагать изящные метафоры, поэтому он целует тонкий шрам на животе и одними губами говорит: ты красивый. Ты прекрасен со всеми своими чертовыми отметинами и недостатками, мне плевать, есть ли у тебя что-то, что по общепризнанным стандартам называется «привлекательностью». Я люблю тебя, говорит Чонин касаниями и жестами, глядя на лицо Кёнсу, который прерывисто дышит, приоткрыв влажные полные губы. Я запомню тебя таким и буду помнить всегда, даже если в памяти не останется моего собственного имени и никаких воспоминаний из прошлого, думает Чонин и, поддавшись порыву, обнимает До, утыкаясь лицом в его обнаженное плечо. Кёнсу молчит и только мягко поглаживает его по напряженной спине, и Киму кажется, что этот момент интимнее и откровеннее, чем все его постельные приключения вместе взятые.
Смазки у До нет, но есть крем, который оставила на тумбочке Юра. Крем пахнет корицей и какими-то травами, и Чонин размазывает вязкую субстанцию по члену, зажмуриваясь и ощущая, как от возбуждения и волнения горло пересыхает, а руки становятся влажными. Касаться Кёнсу страшно и волнительно, и Ким вводит палец в чужой тугой вход мучительно медленно, отчего До сгибает ноги в коленях и неловко елозит ступнями по сбившемуся покрывалу.
- Больно? – почему-то шепотом спрашивает Чонин.
- Близко, - отвечает Кёнсу и внезапно улыбается. Так, что бушующее в груди чувство издает исступленное рычание, заглушая громовые раскаты.
Ким растягивает его долго, второй рукой скользя по влажному от крема и смазки члену Кёнсу. До стонет, громко и исступленно, и у Чонина кружится голова от возбуждения, потому что хён выглядит порочно в своей невинности и откровенности. Кёнсу что-то говорит про то, что он не девчонка, что не надо с ним миндальничать, а пора уже перейти к делу, но Ким его не слушает, потому что знает, что До очень страшно, потому что в первый раз страшно всегда.
- Я не сделаю тебе больно, - успокаивающе шепчет он и, вытащив пальцы, приставляет головку к входу. Нутро сжимается от волнительного предвкушения, а До внезапно усмехается и хрипло говорит:
- Чонин-а, - темные глаза смотрят на него с вызовом. – Кажется, мы с тобой договорились, что не будем друг другу пиздеть.
Снова гремит гром, и вспышка молнии освещает его бледное лицо. Чонин проводит пальцами по бедру и медленно начинает входить.
- Я сделаю тебе больно, - Кёнсу слегка морщится и елозит ногами по покрывалу. – Но я постараюсь сделать так, чтобы ты запомнил только то, как тебе было хорошо.
За окном неистовствует буря, и Чонину, охваченному дурманом возбуждения, кажется, что все происходящее напоминает древний ритуал, мистический и загадочный. Громкие раскаты грома сливаются с гортанными стонами Кёнсу, его тело выгибается в такт движениям Чонина, мышцы давят на его напряженный член, а чужая плоть пульсирует в его ладони, Ким сцеловывает выступившие слезы и, кажется, глупо повторяет, что все будет хорошо. Что будет хорошо, он и сам не понимает, но почему-то убедить Кёнсу в этом становится жизненно важным. Чувство внутри него нарастает, как снежный ком, заполняя собой легкие, сосуды и нервы, и Чонин теряется, настолько оно сильное и безграничное, чем-то смахивающее на помешательство.
- Ты красивый, - шепчет он и, наклонившись, трогает губами тонкий шрам на чужой груди. – Для меня ты самый красивый.
Кёнсу резко распахивает глаза и смотрит на него в упор. В этот момент молния бьет где-то совсем рядом, так что оконные стекла дрожат с громким звоном, чужая сперма пачкает ладонь, и сквозь пелену в сознании Чонин думает, что этот образ навсегда отпечатается в его памяти.
Никаких белых чулок и пахнущей ягодами косметики. Только Кёнсу, которого он любит от кончиков пальцев и до всклокоченной макушки.
Мышцы входа сжимаются вокруг его члена, и Ким вздрагивает, чувствуя, как низ живота наполняется жаром, а реальность перед глазами сменяется яркой белесой вспышкой. Оргазм не похож на то, что он чувствовал ранее, он насыщенный и осязаемый, Чонин чувствует его каждой клеткой тела, даже глубоко внутри, там, где обитает то самое чувство, что сейчас раздирает его сердце острыми длинными когтями.
- У тебя смешное лицо в такие моменты, - внезапно говорит Кёнсу, когда Чонин ложится рядом и обнимает его за плечи, притягивая ближе. – Смешное и красивое одновременно.
Лунный камень тускло поблескивает в слабом свете, проникающем сквозь открытые окна, и звучит очередной раскат грома, сильный и оглушительный.
- Но мне нравится, - добавляет До и кладет голову ему на плечо. – Ты мне любым нравишься.
Чонин нащупывает тонкое одеяло и накрывает их обоих, чувствуя исходящее от Кёнсу мягкое тепло. Дождь за окном барабанит по сырой земле, и Ким говорит, закрывая глаза и зарываясь в его мягкие волосы:
- Завтра же побреюсь налысо.
- Эй, не надо, - До несильно пинает его локтем в бок. – Я не хочу тусоваться с корейской копией Брюса Уиллиса. Лавры «Крепкого Орешка» не дают тебе покоя?
Море разбивается о берег крупными солеными каплями, оставляя на сером песке влажные следы. Стекла дрожат от дождя и порывистого ветра, в комнате пахнет сыростью и кремом Юры, праздничным ароматом свежей корицы. Кёнсу близко-близко, и Чонин считает веснушки на его щеке, светлые и практически незаметные. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…
Он не знает, что ждет его в будущем, ведь он не носит омерзительно дорогие часы на запястье, безуспешно гоняясь за неумолимо ускользающими секундами. Ему просто хочется, чтобы этот ничтожный отрезок времени длился как можно дольше. Минуты безграничного всепоглощающего счастья.