Глава вторая 2 страница

— Вы их продавать будете? — спросила Катя.

— Пока нет, но мало ли что может случиться в жизни...

Катя считала неудобным долго оставаться в этой таинственной комнате. Продолжая рассматривать царство, населённое красотой, она потихоньку подвигалась к двери.

— Ну что — хорош вкус у моего папахен? — спросила Майя.

Катя подошла к Сергею, машинально присела на стул. Смущаясь, парень повесил на гвоздь гитару, на которой только что тихо наигрывал незнакомый Кате мотив, вынул из зажима, висевшего на брусе, листы нот, сунул их под подушку.

Парень стал привыкать к гостье, он не отводил глаз, когда Катя на него смотрела. Вот и сейчас она уставилась на него вопросительно, с какой-то тайной, внутренней тревогой. Он тоже смотрел на неё неотрывно.

— Хочешь сказать, зачем нам столько дорогих вещей?.. Да?.. Я и сам не знаю зачем? Папа говорит, на всякий случай. Писатели все так — впрок живут. Сегодня пусто, завтра густо. Вот и запасают на чёрный день.

— Не все... запасают, — в раздумье протянула Катя.

Она вспомнила Павла Николаевича, живо представила его пустую квартиру и его самого, неяркого, негромкого, вечно ищущего какие-то словечки, подсматривающего характерные лица, жесты, людскую манеру говорить, ходить, смеяться. В кармане его брюк всегда торчат два-три блокнота, он часто вынимает их и пишет, пишет.

Нет, Павел Николаевич другой; он хоть и одет всегда чисто, но какой-то неустроенный, нескладный. И впервые Кате стало жалко Павла Николаевича. Подумалось: «Почему бы им, Златогоровым, не помочь своему родственнику? Дали бы ему хоть взаймы, на обзаведение. Он бы заработал и отдал. Разве не так поступают все люди?.. »

Сергей продолжал:

— Я не был у папиных друзей, зато они к нам приходят часто. И всегда говорят о литературных делах, о том, кому выпала удача, кому не повезло. Папу считают везучим. Он и вправду много работает. При этом говорит: «Будешь шевелиться — не пропадёшь».

Сергей говорил так, будто оправдывал отца, защищал его и всю свою семью от несправедливых нападок. Кате было неловко, совестно слушать извинительные речи Майи и Сергея. Она ни в чём не обвиняла семью Златогоровых, наоборот: восхищалась красотой предметов, обстановки, втайне благодарила случай, приведший её в дом таких интересных, высококультурных людей. Ведь до этого она не видела ничего подобного. Вадим Петрович представлялся ей необыкновенным человеком. Она хотела только одного: слушать Вадима Петровича, видеть его, побольше находиться в его обществе.

Если человек устал и в душу ему закралась хандра, то лучшим для него лекарством будет перемена места, хоть ненадолго, на несколько дней. Новые впечатления имеют ту особенную силу и власть, каковой не обладают иные лечебные средства.

Шум большого города, блеск огней по ночам, новые люди, красота диковинных вещей взбудоражили Катину душу, дохнули на неё освежающим воздухом новой жизни. Всего лишь три дня находилась Катя в семье Златогоровых, а какими далекими, мелкими и ненужными казались ей недавние заботы. Один только Павел Николаевич вспоминался ей каждый день, но мимолетно, в связи с каким-нибудь эпизодом, рассказанным Майей. Между сестрой и братом были дружеские, доверительные отношения, и Майя почти все рассказывала Сергею. Даже и то, как мешал ей заниматься Ян, как бранил ее дядя Павел.

Воображение Кати все больше занимал Сергей, лежавший в одном положении, не принимавший участия в хлопотах семьи.

Сегодня утром, улучив минуту, когда Катя осталась одна в комнате, Сергей подозвал ее и попросил сесть возле изголовья.

— Ты сегодня собиралась побродить по городу?

— Да. Хочу пройтись по магазинам.

В комнату вошла Зинаида Николаевна. Сергей снял со стены гитару, стал настраивать. Когда же Зинаида Николаевна скрылась в коридоре, продолжал:

— Тебе что-то надо купить?

— Нет, мне ничего не надо.

Парень подвинул лицо к девушке, взглянул на нее испытующе, с тайным немым лукавством.

— Нет денег, да?..

Катя простодушно кивнула.

Сергей снова посмотрел на Катю. Теперь в его взгляде отразилось участие и глубокое, затаенное сочувствие.

— Возьми мои. У меня есть.

— Что ты!.. — привстала Катя. Она густо покраснела.

— Ладно! — поспешил успокоить её Сергей, — Денег ты не возьмёшь — вижу. А жаль. Вам, девицам, нужны наряды. Туфли всякие или там кофта. Майка только о нарядах и думает. Я её понимаю. Будь я здоровым, я бы тоже одевался красиво. А может, возьмёшь?.. У меня много — сто рублей. Мама даёт на книги, на пластинки, а я складываю. Не хочу ни книг, ни пластинок: надоели! Раньше радио слушал, теперь и это бросил. Остался один телевизор. Кое-что показывают интересное. Так возьми деньги. Взаймы даю. Кончишь институт — отдашь. Не возьмёшь? Ну ладно. Тогда купи мне книг. Купишь?..

— Конечно. Каких тебе?

— Непременно из старых. Леонида Андреева хочу всего прочесть. Нравится он мне. Есенин тоже, Бунин...

Сергей запустил под матрац руку, выдернул оттуда пачку денег. Не считая, вложил в Катину ладонь.

— Неужели в вашей библиотеке нет таких книг?

— Отдельные томики есть. Полных собраний нет. Недолюбливает отец старых писателей. Всё за новыми гоняется. Мне говорит: читай книги из фамильной библиотеки. А там, в фамильной, Ремарк, Кафка, Джером — разная переводная литература. Отец их хвалит, а мне не нравятся. Души в них нет, а может, и есть, так не наша. Отец помешан на заграничных и ультрасовременных писателях. Любой суррогат, лишь бы модерн.

Сергей говорил убеждённо, зло.

— Отец выписывает толстые журналы. Тоже надоели. Одно и то же: поиски, раздумья. Поиски есть, а литературы нет. Не люблю и новых.

«Странно он рассуждает, — думала Катя, направляясь в магазин. — Журналы как журналы — наши, советские. И писатели в них пишут наши. И люди, которых они описывают, — наши. Хорошие люди. Почему же надоели?.. »

Катя идёт по широкой Профсоюзной улице, разглядывает витрины магазинов, а сама все думает о Сергее. Его тёмные с влажным блеском глаза смотрят на неё из окон домов, с витрин магазинов, даже с неба, по которому со свистящим гулом сваливается на край города реактивный самолёт.

«Какую книгу купить Сергею? » — спрашивает себя Катя. И силится вспомнить полюбившуюся ей книгу — из новых, из последних, что она прочитала. И не может. Не потому, что мало читала. Нет, Катя неплохо знает советскую литературу. И в читальном зале, и в институтской библиотеке она частенько берёт литературные журналы, и если не прочитает их от корки до корки, то просматривает.

Некоторые повести, рассказы, стихи читает с интересом. Много запомнилось ей разных судеб, историй, имён. Но ни один из знакомых ей персонажей не мог, как казалось Кате, увлечь Сергея, встряхнуть его, пробудить к жизни. Был бы в нашей новой литературе создан образ, равный по силе Чапаеву. Наш Чапаев, нынешний, этакий лихой космонавт! Оседлал ракету, как белого коня, и понёсся к звёздам покорять Вселенную.

Но нет ведь такого. Юрий Гагарин? А что мы о нём знаем?.. Герой да герой. Покоритель космоса. А как этот герой живёт, что у него за характер — никто не знает. Пишут только, что с детства смотрел в небо и мечтал быть авиатором. И ещё пишут, песня ему нравится: «Я люблю тебя, жизнь». А по мне — так эта песня совсем незавидная. Мотивчик примитивный, слова какие-то обычные. «Я люблю тебя, жизнь!.. » Вот открытие. Кто же её не любит, жизнь-то?..

Катю кто-то задел плечом: увидев парня лет семнадцати, она залюбовалась им, подумала: «И Сергей мог бы быть таким».

Почему-то вдруг представила себя сестрой Сергея. Как бы она любила, помогала ему!.. Там, в Углегорске, Майя никогда не заговаривала с ней о несчастном брате. Неужели стыдилась?.. Разве можно стыдиться несчастья?..

В букинистическом магазине, стоя перед полками книг — старых, полуистлевших и ещё совсем новых, не обласканных читателем, — Катя снова задумалась об интересной книге. На полке, прямо перед ней красовался пятитомник Есенина. Тут же стоял коричневый двухтомник Достоевского. Бочком к «мрачному гению» прислонились три зелёных томика Леонида Андреева. Катя читала эти книги и знала, что трагически мятущиеся люди, изображённые в них, не прибавят Сергею силы. Но той, новой книги, о которой она думала, здесь не было.

— Про Аллена Бомбара есть? — спросила вдруг Катя.

— «За бортом по своей воле», — подсказал с ехидством русоволосый сухенький паренёк, видимо, продавец-практикант.

— Да, да.

— Про Бомбара нет. Продали.

— А новая повесть Непомнящего? Называется «Дожди».

Паренёк запрокинул голову, стал искать нашумевшую в последние дни книгу модного московского писателя. Катя недавно читала эту повесть. Ей понравился неуёмный характер главного героя, пожилого инженера, его жадность к жизни, к людям. Теперь же, разыскивая книгу, она пыталась вспомнить черты инженера.

По какой-то странной ассоциации Катиному воображению являлся не тот, о котором она недавно читала, а наш старый, давно знакомый Чичиков, прилизанный, улыбающийся, не слишком тонкий и не слишком толстый. Она даже слышала, как говорит Павел Иванович: мягко, с распевом, а вот голос инженера из повести Непомнящего представить не могла. Знала, что он хороший, упорный, строит в лесах и степях дорогу, живёт в походном вагончике, но лицо его, голос, походку не знала. «Не живой», — решила Катя и стала искать другую книгу.

Но другой не было. Не было героя, способного повести за собой. Были рыцари, храбрецы, энтузиасты, но каждый из них представлял своё время. Нынешнее поколение людей тоже любит храбрость, благородство, однако нынешним подавай покорителя космоса, гения, постигшего мир атома и чисел. Каждое время требует своего героя. И может быть, Катя не разумела это умом, но чувством понимала. Чувство ей говорило: «Серёже нужна необыкновенная книга про необыкновенных и непременно нынешних людей».

Златогоровы ждали гостей. Дверь комнаты, где находилась Катя и лежал Сергей, Зинаида Николаевна притворила плотно. Молодые люди остались одни, совсем одни, если не считать божка, покачивающего золотой головой. Даже Майя, занятая приготовлением стола, не заглядывала к ним. Среди гостей обещал быть какой-то молодой человек, к которому Майя, как, впрочем, и её родители, проявляла немалую заинтересованность.

В раскрытый балкон смотрели звёзды. Со дна улицы доносился шум автомобилей, троллейбусов. А поверху, над крышами многоэтажных домов, рваными хлопьями летел дым от соседней котельни. Катя стояла у двери на балкон и ждала, что скажет ей Сергей. Она только что вернула ему деньги, взятые на книги. Вернула со словами: «Нет твоих книг, не нашла».

Теперь им никто не мешал: она могла сказать Сергею правду, признаться, что не купила книг не потому, что их не было в магазине, а потому, что не хотела, чтобы Сергей читал именно те книги, которые он сказал.

По её убеждению, Леонид Андреев писал свои произведения не для таких хрупких натур, как Сергей. Философия безысходной судьбы и мученичества способна разбудить мысль, оживить в душе чувствительные струны, но волю она не укрепит. Обо всём этом Кате хотелось сказать Сергею, но она боялась заговорить, боялась из единственного побуждения, что не сумеет хорошо выразить свои мысли и чувства, не найдёт нужных слов, а неподходящими, неточными словами лишь обидит парня, ожесточит его ещё более и укрепит в нём нигилизм.

Она стояла, смотрела в небо и знала, что Сергей ждёт, когда она заговорит. Катя знала, что Сергей смотрит на неё или на звёзды поверх её головы и думает о ней, может быть, не в связи с книгами, а вообще о ней. Катя была в этом уверена. Она не видела его глаз, но чувствовала их, и слышала его дыхание, и, кажется, физически осязала его нетерпение, его единственное желание слышать её, говорить с ней.

— Ты видишь небо, Сергей? — спросила Катя.

— Вижу... Узкую полоску.

— И звёзды?

— И звезды.

— Хочешь — подвину диван к балкону?

И, не дожидаясь ответа, взялась за угол дивана, потянула к себе.

— Спасибо, теперь вижу больше звёзд.

— Млечный Путь видишь?

— Да.

— Как думаешь, Сергей, живут там люди?

— Что значит — люди? Людей мы придумали. Дали себе кличку — вот и люди. А могли бы китов назвать людьми, а себя китами. Тогда бы ты спросила: есть на других планетах киты?.. За людей не знаю, а жизнь на многих планетах есть. И мне бывает смешно, когда по радио слышу, как некий маститый учёный самым серьёзным образом утверждает, что жизнь несомненно есть и в других мирах. И ссылается при этом на науку. Между тем и не шибко учёному человеку ясно, что, раз в природе есть бесчисленное множество миров, значит, есть и бесчисленное множество форм жизни. Я шесть лет учился в школе, а и то знаю.

Катя помолчала. «Шесть лет, — думала она. — Сколько же он лежит на этом диване?.. В шестом классе ему было тринадцать, теперь девятнадцать. Выходит, шесть лет учился и шесть лет прикован к постели».

— А товарищи тебе не помогали? — тихо спросила Катя.

— В чём?

— В учебе. Чтобы вместе с ними... Не отставал...

— Помогали, — глухо и неохотно проговорил Сергей. — Ходили домой... Три года. Девять классов я кончил, а в прошлом году не велел им ходить. Даже не пустил.

— А отец?

— Что отец?

— Он разрешил тебе прекратить учёбу?

Сергей ответил не сразу. Было видно, что ему трудно отвечать на этот вопрос.

— Какой отец разрешит?

— А мать?

— И мать. Но я порешил и сделал.

Сергей помолчал. Глухо добавил:

— Они считают меня безнадёжным.

Катя вздрогнула, будто её толкнули в спину. Она повернулась и встретилась взглядом с Сергеем. Парень был весь в поту, глаза его горячо блестели.

Словно оправдываясь, Сергей сказал:

— Я никому этого не говорил, только тебе...

И отвернулся. Острое исхудавшее лицо его побледнело ещё больше. Тонкие ноздри раздувались. Пот выступил на виске, влажные волосы заблестели. Катя подошла к нему и хотела взять его руку, но дверь соседней комнаты отворилась, и сквозь шум магнитофонной музыки раздался голос Зинаиды Николаевны:

— Катя, ты здесь?

В полурастворённую дверь выглянуло раскрасневшееся лицо хозяйки. Зинаида Николаевна поманила пальцем Катю и на ухо проговорила:

— Беседуйте, но не так громко. Я сказала гостям: Сергей спит. Терпеть не могу, когда глазеют на него.

Зинаида Николаевна кивнула Кате, закрыла дверь.

Ритмические шумы джаза, хлынувшие из соседней комнаты, мешали говорить, думать. Катя хотела закрыть дверь на ключ, но ключа не было, в комнату изредка заглядывали женщины. Они были в тесных платьях, с кольцами на длинных тонких пальцах и серьгами в ушах. Мужчин не было видно, только во время музыкальных пауз из глубины квартиры раздавались мужские голоса или дружный басовитый смех. Там, в больших высоких комнатах, было много света, играла музыка, смеялись люди.

— Какой у тебя отец знаменитый, — сказала Катя.

Серёжа молчал.

— И друзья у него все важные. Наверное, тоже литераторы. Или критики, профессора...

Серёжа и на это не отвечал.

— А ты, Сергей, знаешь их?

— Знаю, но только с немногими разговаривал. Большинство из них со мной не беседуют. Смотрят на меня и качают головой. И смотрят как-то необычно — не в глаза, а куда-то мимо, будто перед ними не человек, а полено.

— Тоже мне, литераторы!.. — возмутилась Катя.

— Переводчики, — поправил Серёжа и отвернулся. Ему было трудно говорить, но с Катей он хотел быть откровенным.

— Переводчик — это тот же писатель, — авторитетно заявила Катя.

— Знаю я этих переводчиков. Раньше не знал и тоже, как ты, восхищался книгами, где стоит фамилия отца — наша фамилия, а теперь...

Сергей отвернулся ещё дальше к стенке, точно на него направили яркий луч прожектора. Катя, не понимая смысла Серёжиных слов, подошла к балкону и снова стала смотреть в небо. На минуту ей представилось, как бы теперь выглядел Сергей, будь он здоров. Как и его сверстники, ходил бы гулять, занимался спортом, любил... Катя рисовала в своём воображении рослого застенчивого парня с чёрными глазами, мягкой и доброй улыбкой на лице.

Он вошёл бы в квартиру и удивился, увидев незнакомую девушку — Катю из Углегорска. Пошёл бы в дальнюю комнату и долго бы не выходил оттуда. Она тоже испытывала бы неловкость, но не ту неловкость, от которой нехорошо на сердце и хочется уйти, спрятаться от людей, — нет, неловкость иного рода, приятную, щекочущую нервы, дразнящую воображение. Да, было бы совсем другое. Катя бы стеснялась Сергея, не знала, о чём и как с ним говорить. И уж, конечно, не могла оставаться с ним наедине, в одной комнате, и вот так, в полумраке, вести беседу.

Сергей не думал о Кате. Не думал о том, как бы он повёл себя, будь он здоров, о чём бы говорил с Катей. Его мысли были поглощены отцом, о котором он впервые сказал то, что было предметом его постоянных дум в последние месяцы и даже годы. Сказал человеку, которого мало знал, девушке, которая нравилась и которая заговорила с ним, как с равным, здоровым, забыв о его недуге, ущербности, признав в нём полноправного и даже интересного человека.

И он не жалел, что сказал об отце то, что думал. Бывает же, когда правда становится выше предрассудков, формальных обязательств, когда нельзя таить то, что долгое время почиталось великой тайной, но что идёт во вред себе и людям, что портит жизнь и требует вмешательства других. Тут ситуация другая, тут не нужно никакого вмешательства, но не может же Сергей носить в душе тяжесть, не имея надежды освободиться, сбросить с себя непосильный груз!..

Одно лишь томило парня. Катя может не понять, посчитать его злым, неблагодарным — нехорошим человеком. Надо объяснить ей, рассказать подробности, заставить поверить в то, что отец действительно не тот, за которого Катя его принимает. Но нет, подробности ужасны. Сергей не сможет о них говорить.

Он придвинулся плотнее к стене, зажмурил глаза и долго лежал так, боясь разрыдаться. Когда же волна обиды и горечи отхлынула, повернулся к Кате, — её уже не было в комнате. Она прошла на балкон и стояла там, любуясь картиной вечернего города.

Серёжа вспомнил, как однажды его больно ударили слова ворвавшегося в квартиру автора: «Гангстеры от литературы — вот вы кто!.. Берётесь переводить с языка, о котором не имеете понятия. Как можно!.. И это в Москве, в столице!.. Шарлатаны!.. Человек хорошо знает язык — ему дают подстрочник, платят гроши; человек совсем не знает языка — ему дают «художественный» перевод, платят много тысяч. А он, этот горе-переводчик, два слова зачеркнёт на странице — и перевод готов».

Автор был нерусский, говорил с каким-то ужасным акцентом. Отец сидел за столом и всё время, молчал. А когда человек, хлопнув дверью, вышел, отец плюнул на ковер, зло проговорил: «Скотина!.. Ему сделали книжку, а он взбеленился».

Сергей не всё тогда понял, но одно уразумел: отец поступает нехорошо. И спросил:

— Что такое подстрочник?

— Лежи! — бросил ему отец. — Не твоего ума дело.

При этом так сверкнул глазами, что будто бы не кто-нибудь другой, а родной сын обвинял его во всех грехах.

С тех пор лаборатория отцова «переводческого труда» стала интересовать Сергея. От матери, Майи, от случайных людей, приходивших в дом, Сергей постепенно выведал всю нехитрую механику отцовского дела. Вадим Петрович переводил, в основном с украинского, но брался также переводить книги с языков, о которых не имел представления. Скорее, он не переводил, а устраивал переводы, устраивал все дела по изданию книг.

«Устраивать» — это была главная задача Вадима Петровича. В двух-трёх издательствах у него были друзья, знакомые; с ними он поддерживал постоянную связь, им дарил дорогие вещи — к празднику, именинам тётушки, бабушки — по любому случаю, лишь бы создать видимость благовидного подношения. Чем дороже подношение, тем легче получить заказ от этого человека.

Где-то в далёкой республике появилась книга, о которой заговорили. Вадиму Петровичу звонят из издательства, просят зайти. Там ему как «известному» переводчику предлагают сделать художественный перевод. Не беда, что «известный» не знает языка автора, он на свой вкус подыщет «батрака», который переведёт книгу построчно. «Батрак» грамотен, он филолог, он имеет хороший литературный вкус. Он делает подстрочник — в нём трудно что-либо изменить. Впрочем, и не надо ничего менять.

Вадим Петрович не любит «батраков», оставляющих в тексте «ошибки». Вадим Петрович любит чистую работу. На каждой странице «известный» поправит по нескольку слов, и текст зазвучит «художественно». На пятистах страницах Вадим Петрович перемарает тысячу слов — при его темпах на это уйдет неделя. Да ещё с месяц для приличия подержит рукопись в письменном столе. И перевод готов. «Батрак» получает четвёртую часть гонорара, Вадим Петрович — остальные. Да плюс потиражные. Что ж, во все времена так водилось: труд художника-творца ценится во сто крат дороже.

В год отец «переводит» три-четыре книги. Сергей помнит названия каждой из них. Он слышит все телефонные разговоры, недобрые реплики заходящих на огонёк друзей: «Златогоров умеет устраивать дела». А те, у кого язык поострее, прибавляют: «Златогоров — миллионер! »

Разумеется, они врут. Имей отец миллион — не хлопотал бы он так из-за каждой книги.

«Нет, я ничего не скажу Катюше про отца! Хватит и того, что уже сказал. Нехорошо родному сыну так честить родителя».

— Катя!.. Подойди сюда!..

Когда девушка подошла, Сергей с чувством наивной заботливости проговорил:

— Не стой долго на балконе, простынешь.

Катя подсела к Сергею, положила руку на валик дивана, смотрела куда-то в угол и долго ничего не говорила.

— Катя, что с тобой?

В ответ девушка покачивала головой, неотрывно смотрела в угол, едва обозначавшийся в полумраке.

— Ты должен быть здоровым... как все, — сказала Катя. — Я хочу... я верю...

Дверь в соседнюю комнату снова растворилась. Из глубины квартиры ворвалась музыка, смех и крики людей. Катя поднялась и некоторое время стояла молча у изголовья Сергея. Девушка не смотрела на него, не видела его глаз, но, казалось, слышала удары его сердца.

«Зачем растравляю рану? — явился вопрос. — Нарушаю заведённый порядок, строй мыслей, чувств. Для чего?.. Ведь помочь парню невозможно! Если бы помочь ему было в силах человеческих — тогда иное дело. Тогда бы можно призвать волю, засветить веру, но тут никто ничего не может сделать: ни врачи, ни лекарства, ни его собственная воля. Вадим Петрович — и тот отступился. А уж он-то, живя в Москве, имея таких друзей, наверное, употребил бы все средства для оказания помощи сыну. Но средств таких нет, и не мне их изобретать».

Так думала Катя. И не ведала, не знала, какую перемену произвела она в душе Сергея. Он, казалось, только и ждал этих слов: «Я хочу... Я верю... » И когда Катя их произнесла, в нём всё преобразилось, загудело жизнью, запело.

Сергей берётся за брус, подтягивает себя на подушку. Достаёт из-под матраца полотенце, вытирает пот со лба. Стараясь быть спокойным, говорит:

— Катя, а я уж не так плох, как тебе кажется. Ты напрасно меня жалеешь. Я скоро поправлюсь и поднимусь совсем. Вот увидишь. Тогда приеду в Углегорск и приглашу тебя на танцы. Ты пойдёшь со мной танцевать?

Катя повернулась к Сергею и не узнала его: так радостно, так счастливо он переменился.

— А я тебя не жалею, — произнесла чужим голосом. — Наоборот, уверена, что поправишься. У нас в деревне тоже так вот лежал парень. И тоже шесть лет. А сейчас встал. Работает комбайнёром.

— Ты это серьёзно? — спросил Сергей после некоторого молчания.

— Вполне. У нас в Углегорске доктор есть. Он и вылечил парня.

Последних своих слов Катя испугалась не на шутку. Она даже отстранилась от Сергея. «Никакого доктора не знаю. Зачем говорю?.. » Хотела поправиться, выйти из ложного положения, но не нашла в себе сил сказать правду.

Сергей смотрел на неё с недоверием и удивлением.

Златогоров относился к категории людей, умеющих предвидеть события. Ни одно дело не начинал он без серьёзной подготовки. А так как дела его преимущественно являлись денежными, то в них требовалась особенная осторожность.

— Катя, ты знаешь украинский? — спрашивал он гостью, стоя с ней вечером у двери балкона своей квартиры.

— Як жэ можна нэ знаты свою ридну мову?..

— Можно, Катя. Бывает, что и родного языка человек не знает. Даже среди нас, литераторов, есть такие.

Вадим Петрович присел на подоконник, смерил Катю ласковым изучающим взглядом, просительно кивнул ей:

— Спой что-нибудь на украинском языке.

— Что вы!.. Какая из меня певица?..

Она прижалась щекой к двери, зарумянилась от смущения. Взглянула на Сергея, не сводившего с неё глаз, застеснялась ещё более.

— Не отпирайся, ты славно поешь, — настаивал Вадим Петрович, — я слышал.

— Разве я пела у вас?

— Не пела, так напевала. Всё равно славно. Особенно на украинском. По мне, так нет ничего милее украинских песен.

— Вы любите? — обрадовалась Катя, находившая свои родные песни самыми лучшими на свете.

— Люблю, — серьёзно сказал Вадим Петрович и обратился к дочери: — Майя, сядь за пианино.

Майя не однажды аккомпанировала Кате в Углегорске и знала её любимые песни.

— Играй новенькое, — попросил отец.

Майя рассеянно ударила по клавишам. Повернулась к Кате:

— «Рушничок», что ли?

Катя согласно кивнула. И когда Майя взяла первые ноты — подошла к ней, положила руку на плечо и запела. Вначале тихо, затем громче и громче. Она пела песню, которую любила и во время исполнения которой забывала о слушателях, о том, что, может быть, поёт не совсем верно, не так, как бы спела настоящая певица.

Катя пела родную песню на родном языке. Детство её прошло в деревне, там знают один единственный язык — свой, украинский, близкий сердцу. Катя произнесла на нём первое слово и до шестнадцати лет говорила только на родном языке. В каждом её слове слышался аромат не приглаженной городом речи — той распевной, льющейся украинской мовы, которую она восприняла от деда и бабы, матери и отца.

Вадим Петрович, скрестив руки на груди, стоял в величавой позе, бездумно смотрел на Сергея. Сергей не смотрел ни на девушек, ни на отца — лежал, отвернувшись к стене, закрывшись книгой. Он знал, что на него смотрит отец, стыдился закипавших у ресниц слёз, старался скрыть волнение. Отец же хоть и смотрел на Сергея, но думал о своём. Украинская речь ласкала его слух, была понятной.

В издательстве лежал роман украинского писателя, ждал своего переводчика, и Вадим Петрович хотел бы заполучить рукопись на свой письменный стол. Правда, автор романа Любченко предложил своего переводчика, он даже специальное письмо в издательство написал, но с этим нежданным конкурентом Вадим Петрович как-нибудь сладит. «Не впервой», — подумал Златогоров и улыбнулся тайным мыслям, в нетерпенье переступил с ноги на ногу, сделал движение, чтобы потереть одну ладонь о другую.

Вадим Петрович, едва вспомнив о романе Любченко, перестал слушать Катю. Пожалуй, никогда ещё не было такой выгодной работы, какой обещала быть эта. Книгу написал известный украинский писатель, тираж будет большим, с изданием не замедлят — не книга, а сокровище, плывущее в руки. Упустить его Вадим Петрович не может. Нет, упустить немыслимо, невозможно.

Златогоров заходил по комнате, заламывая руки то за голову, то за спину, а то ожесточённо их потирая. Тут ему вдруг подумалось: «Катя!.. Украинский язык!.. »

Он схватил девушку за руку, сказал:

— Катя! У меня есть идея!..

Девушка оборвала песню на полуслове, с минуту испуганно смотрела на сияющее от какого-то внезапного возбуждения лицо Златогорова.

— Сегодня в книжном магазине встреча с поэтами. А?.. Это же великолепно!.. Ты можешь увидеть Жогина-Сатурновского. Ты любишь Жогина-Сатурновского?..

Не успев оправиться от испуга, Катя отрицательно качала головой. Нет, она не любит Жогина-Сатурновского. Катя слышала это имя, знает, что Жогин-Сатурновский поэт, она читала стихи этого поэта, но, если уж говорить по совести, стихи ей не понравились. Катя решительно не может понять, зачем ей нужно видеть Жогина-Сатурновского.

— Мы пойдём в книжный магазин — это по соседству с нами, на противоположной стороне улицы. Так вот, Катя, ты должна мне помочь. Непременно. И не возражай! Мы придём в магазин, и ты скажешь там несколько слов. На украинском языке. Слышишь?.. Это будет великолепно!..

И хотя Вадим Петрович подкреплял свою речь энергичными жестами, тряс Катю, точно она уснула, но Катя всё ещё не могла понять, что от неё хотят.

Майя осторожно прикрыла крышку пианино.

Сергей даже приподнялся на подушке. Он был возмущён бестактной выходкой отца, прервавшего пение, но в следующую минуту его возмущение сменилось недоумением. В самом деле, зачем ему понадобилась Катя?..

— Несколько слов, но непременно на украинском. Скажешь: у нас в колхозе...

— Я не в колхозе...

— Неважно! — перебил Катю Вадим Петрович. — Документы у тебя не спросят. Анкету тоже не будешь заполнять. Так вот... Скажешь: у нас в колхозе была конференция по книге Михайла Чумака «Зарница».

— Кто это — Чумак?

— Поэт. Ваш, украинский. И стихи он пишет на украинском языке. Я его переводил. Боже ты мой, неужели ты не знаешь Чумака?..

— Я не читала...

— Неважно, Катенька! Не будь наивной девочкой. Читала не читала — кому это нужно?.. Скажешь несколько тёплых слов в адрес перевода. Мне это нужно. Понимаешь, Катенька, — нужно!