11. Октобер

10. Укол

Десять минут спустя я позвонил в полицию “Зет”.

– Пришлите людей в дом сто девяносто три по Потсдаммерштрассе, верхний этаж, лаборатория. Вооруженных людей.

Я узнал голос капитана:

– Мы только что послали туда опергруппу. Нам сообщили о налете. Взяты кое-какие бумаги.

– Попытайтесь найти их. Запишите еще один адрес. Здание Мариенгартен, середина Шонерлиндерштрассе, Темпльхоф, помещение привратника. – Он повторил адрес. – Налет совершен на лабораторию доктора Соломона Ротштейна. Он только что застрелен на улице перед этим зданием, и я внес его сюда. Выстрел произведен из здания Шонерпаласта, четвертый этаж, седьмое окно с восточной стороны. Винтовка с телескопическим прицелом. “Скорая помощь” к доктору Ротштейну вызвана. Жду вас здесь.

Я велел привратнику оставаться возле убитого, а сам протиснулся сквозь толпу к подъезду и побежал к Шонер-паласту. Поднимаясь в лифте, я сказал лифтеру:

– Уголовная полиция будет здесь через несколько минут; никто не должен заходить в комнату до ее появления.

Он спросил меня, что случилось, и я ответил, что произошло убийство.

Седьмое окно слева было в квартире 303. Дверь легко растворилась, и я даже не проверил, стоит ли кто-нибудь за ней. Убийца, конечно, скрылся отсюда еще до того, как я перенес тело Солли в дом. Ничего особенного в комнате не было, разве только что по сравнению с коридором здесь было холоднее. Лифтер хотел закрыть окно, но я остановил его: “Пожалуйста, ничего не трогайте”. На полу возле окна валялась провощенная бумага, на которой было напечатано слово “mittagessen”… Пепельница, полная окурков…

Я выглянул вниз на улицу. К дому напротив подъезжала карета “Скорой помощи”. Двое санитаров протиснулись сквозь толпу, один из них нес сложенные носилки. Я велел лифтеру запереть дверь и ожидать прибытия полиции.

Я должен был действовать, действовать, чтобы не думать о Солли. Это придет позже… Раскаяние, хуже – чувство вины будет грызть меня, словно ржавчина, и я уже не оправлюсь от этого. Я никогда не подсчитывал, сколько человек убил за последние тридцать лет, и даже мысль об этом никогда не являлась ко мне. Шла война, они были нацисты, враги. Солли был моим другом, и я убил его своей небрежностью, своим легкомыслием…

До того, как меня начнут мучить постоянные угрызения совести, надо было перебороть мгновенную вспышку ненависти, и деятельность была единственным болеутоляющим средством.

Черный “мерседес” остановился позади машины “Скорой помощи”, когда я спустился вниз. Перейдя через улицу, я прошел во двор отеля, вывел свой “фольксваген” из гаража и четверть часа спустя уже был на Потсдаммерштрассе, воспользовавшись новой окружной дорогой.

Капитан все еще находился в лаборатории. После моего звонка он прибыл сюда следом за своими людьми. Это был тот самый капитан полиции “Зет” Штеттнер, вместе с которым мы проводили операцию “Раушниг – Шрадер – Фогль”.

– Что случилось с доктором Ротштейном? – спросил он.

– Только то, что я сообщил вам.

– Мы вызвали на место убийства уголовную полицию. Они допрашивали вас?

– Нет. Успеют сделать это позже. Я хотел осмотреть лабораторию.

Оба ассистента Солли были растеряны. Налет был совершен поспешно, несколько разбитых склянок с культурами валялось на полу. Сержант складывал в портфель журналы, в которые заносились данные исследований, чтобы забрать их с собой.

Все было ясно. Люди “Феникса” знали Соломона Ротштейна. Они подозревали его в двойной игре, но до времени ничего не предпринимали. Может быть, они узнали, что он сотрудничал со мной в последние месяцы перед капитуляцией? Конечно, они прослушивали не только мой телефон, но и его тоже. И, узнав, что он хочет повидать меня, утвердились в своих подозрениях и решили действовать. Поблизости от лаборатории у них не было никого, кто мог бы перехватить Солли, когда он выйдет на улицу, поэтому они были вынуждены отдать распоряжение своему человеку в квартире 303. И еще до того, как Солли достиг Шоннерлинденштрассе, они отдали приказ обыскать лабораторию в надежде найти следы того важного, о чем он хотел рассказать мне.

– Вы что-нибудь нашли? – спросил я капитана.

Он пристально посмотрел на меня.

– Это был ваш друг?

Значит, он понял это по моему виду.

– Да, – сказал я. – Вы что-нибудь нашли?

– Только эти журналы и несколько других бумаг.

– Ничего особенного? – Я знал, что он уклоняется от ответа, так как на его службе не рекомендовалось откровенничать с посторонними, даже если они направлены разведкой для сотрудничества с ним.

Он продолжал наблюдать за мной. Я ответил ему пристальным взглядом. Наконец он сказал: “Вот это”.

Я увидел продолговатый металлический ящик размером примерно пятнадцать на тридцать сантиметров, выкрашенный темной краской и запечатанный. Лист бумаги был прикреплен прозрачной липкой лентой на верхней крышке.

“В случае моей смерти прошу отправить этот контейнер авиапочтой моему ближайшему родственнику Исааку Ротштейну по адресу: Аргентина, Сан-Катарина, Лас Рамблас, Калле де Флорес, 15. Вскрыть только ему лично. С. Р. ”

– Вы отправите ящик? – спросил я.

– Это будет решаться не мной, но сомневаюсь. Возможно, мы вызовем Исаака Ротштейна сюда, чтобы он вскрыл его в нашем присутствии. – Он вернул ящик сержанту. – Мы уходим, герр Квиллер. Не хотите ли еще раз осмотреть помещение?

– Нет. Позже я прочту показания, которые вам дали ассистенты доктора Ротштейна.

Они уехали. Я следовал за ними в “фольксвагене”. На улице было людно. Наступил вечер. Я не был уверен, что меня не преследуют, но сейчас это и неважно. Они и без того уже перешли в наступление.

Меня просили явиться в уголовную полицию и сообщить все известное о выстреле. Это заняло у меня десять минут. Они записали мои показания и продержали еще целый час, пытаясь выяснить, кто я такой. Я и намеком не дал им ничего понять. В конце концов мне надоело все это, и я сказал:

– Если вы не найдете достаточно улик в квартире триста три, попытайтесь поискать их в лаборатории на Потсдаммерштрассе. Можете также осмотреть мою комнату в отеле “Принц Иоганн”, если желаете.

Казалось, это заинтересовало их.

– Вы возвращаетесь к себе?

– Да.

– Можно кого-нибудь послать с вами?

– Пожалуйста.

Раздался телефонный звонок, и один из сотрудников взял трубку, послушал и передал ее мне. Звонил капитан Штеттнер из полиции “Зет”.

– Немедленно приезжайте, герр Квиллер.

– Но ведь я только что вас видел!

– Это очень важно.

Я сказал, что приеду. Инспектор уголовной полиции был раздражен, потому что его отдел и полиция “Зет” не ладили друг с другом. Поля их деятельности зачастую пересекались, они постоянно враждовали из-за этого и пользовались любой возможностью насолить друг другу. Так будет продолжаться до тех пор, пока раньше или позже кто-нибудь из начальства не разграничит их обязанности. Пока что такие люди, как я, могли быть полезны для этой игры.

– Вы не поедете в отель сейчас, герр Квиллер?

– Нет.

– Но вы же сами сказали…

– Меня срочно вызвали. Я официально связан с комиссией “Зет”. Ведь это так ясно, герр инспектор.

Дорога заняла всего десять минут. Я поставил “фольксваген” на стоянку для служебных машин и заметил там карету “Скорой помощи”. Кроме мужчины и женщины в белых халатах, в кабинете находился капитан Штеттнер с пятью своими людьми, бывшими в лаборатории Солли: тремя оперативниками, прибывшими туда первыми, и двумя, которые приехали с капитаном. У всех были закатаны левые рукава рубашек.

Капитан Штеттнер выглядел озабоченным.

– Выяснилось, что одна из разбитых склянок заключала вирулентную бактерию группы… – он посмотрел на врача, боясь ошибиться.

– Обычной оспы, – надломив ампулу, сказал тот, пока сестра ватным тампоном протирала кожу очередного человека, готовя его к уколу. – Это не опасно. И речи не может быть о карантине. Однако рекомендуется принять меры предосторожности.

Я снял пальто. В воздухе стоял запах эфира.

– А что будет с теми, кто совершил налет?

– Я отдал приказание регулярно сообщать по радио и телевидению, – отозвался Штеттнер. – В вечерних газетах также появятся объявления. – Он смотрел, как мне делали подкожное впрыскивание. – Медицинская ассоциация и все госпитали оповещены по телефону и телеграммами, чтобы, если кто-нибудь явится с просьбой об иннокуляции, они немедленно известили полицию. – Он спустил рукав и обратился к доктору: – Можем ли мы продолжать свою работу, как обычно?

Бывают отважные люди, которые чувствуют страх перед инфекцией. Он был одним из них.

– Конечно, даже не думайте об опасности заражения. Но если в течение четырнадцати дней вы заметите сыпь в паху, обратитесь к врачу.

Он кивком приказал медсестре собираться. Я ушел вскоре после них. Вечерняя трансляция биржевых известий начнется через тридцать пять минут. Минут пятнадцать должна была занять у меня дорога до отеля.

Настроение у меня было подавленное, и я должен был сделать значительное усилие, чтобы не вспоминать о Ротштейне и о том удивленном взоре, который он бросил на меня перед смертью. Он слышал мой крик, и связка ключей пролетела мимо его лица; он умер удивленным, не услышав выстрела.

Проезжая через Крейцберг, я взглянул в зеркало, ничего не заметил, снова посмотрел, и в конце концов мне стало тоскливо. Ровно никакого значения не имело, была ли за мной слежка. Игра уже перешла через эту грань.

Зажегся красный свет, зеленый, снова красный, а я не трогался с места. Какой-то болван принялся сигналить неистово. Я был слишком утомлен, чтобы выйти и стукнуть его. Снова зеленый. Поехал. Как автомат. Птицы – крылатые существа, люди – существа на колесах.

Улица бежала прямо, будто яркая радуга, рвущаяся в темноту неба. Здания раздвигались передо мной и снова смыкались позади. Нога тяжело опустилась на педаль. Еду слишком быстро. Медленно. Что-то не в порядке. Возьми себя в руки. Отдышись. Люди на тротуарах.

Какой-то человек уверенно открыл дверцу и, взглянув на меня, спокойно сказал: “Подвиньтесь”. Я пытался поднять руку, чтобы оттолкнуть его, но у меня не было сил.

– Что? – глупо переспросил я.

– Подвиньтесь. Я поведу машину.

Я покорно перетащил свое отяжелевшее тело на соседнее сиденье. Покорность. Худший из грехов современного человека – покорность.

Он сел в машину, захлопнул дверцу, и машина влилась в поток других машин. Я сидел, опустив подбородок на грудь. Последняя мысль, которую я запомнил: подкожное впрыскивание.

11. Октобер

Огромная комната с высокими потолками, позолота, шелка, парча, карнизы, узорчатый паркет, арабески. Герман Геринг катался бы здесь, словно кабан в клевере.

Я пошевелился: никакого головокружения. Я ожидал, что очнусь, как после похмелья, потеряв всякую ориентацию, но лекарство не имело последующего действия. Я сидел в кресле, обитом парчой, с подушкой под головой, передо мной открывалась вся комната, в дальнем углу которой я видел бело-золотую дверь. Я чувствовал себя словно монарх, восседающий на троне и дающий личную аудиенцию. Они неплохо здесь устроились.

Стрелки моих часов показывали 9. 01. Прошло меньше часа, как они схватили меня. Они следовали за мной от самой канцелярии полиции “Зет”, зная, что инъекция в конце концов окажет свое действие.

В комнате находились четыре человека. Один стоял в дверях, другой – спиной к безвкусному камину, третий смотрел в окно, а четвертый спокойно и не торопясь приближался к моему креслу.

– Простите, – произнес он по-немецки с гейдельбергским акцентом и поднял мне веко.

– Что со мной? – спросил я.

Он отступил назад, любезно улыбнувшись. Элегантно одетый, вьющиеся седые волосы, два золотых кольца на пухлых пальцах, тихий вкрадчивый голос. Конечно, доктор.

– С вами все в порядке.

Все сразу задвигались. Тот, кто стоял у окна, перешел через комнату к двери, а человек у дверей сделал шаг в сторону. Это были охранники. Человек у камина подошел к доктору. Я взглянул на него и тотчас понял, что если мне удастся выбраться отсюда, то это будет зависеть только от этого человека.

– Меня зовут Октобер, – представился он.

Мираж растаял, все шелка, и арабески, и золоченая бронза словно исчезли, и я вдруг оказался в тюремной камере, даже воздух сразу же стал холодным и зябким. Я наклонил голову и ответил:

– Квиллер.

Его глаза казались стальными заклепками, он открывал и закрывал рот, будто лязгал металлическим капканом.

– Можете говорить.

Я не спешил, собираясь с мыслями. Здесь был врач. Я понимал, что это значит. Материал был человеческим, поэтому с ним должно было обращаться по-человечески. Меня пригласили сюда для беседы.

– Как дела у полиции “Зет”? – спросил я. – Так же, как у меня?

– Им впрыснули безобидную жидкость.

– Все это было весьма тщательно разработано.

– И принесло свои результаты. Мы не хотели, чтобы нам причиняли неприятности.

Доктор отошел в сторонку. Сейчас была не его очередь действовать. Холодный воздух ознобом ожег спину.

– И не хотели также повредить мне. Пока.

– Да.

– Почему же вы пытались придавить меня у стены?

В глазах у него сверкнул огонек.

– Это была ошибка.

В большой организации, как я уже говорил, правая рука зачастую не ведает, что делает левая.

Я разглядывал Октобера. Лицо со стальным капканом вместо рта было обманчиво, так что при беглом взгляде можно было принять Октобера за человеческое существо. Лицо узкое, продолговатое, подбородок такой же ширины, что и лоб. Гладко приглаженные, будто приклеенные волосы, как у Гитлера, но без клока. Жесткий взгляд холодных серых глаз. В них не было ничего, кроме черных зрачков, ни намека на присутствие души. Нос – прямая линия. Рот – прямая линия. Ничего больше. Я продолжал глядеть на него, и он сказал:

– Говорите.

– Мне очень хорошо, – отозвался я.

Он мог бы знать, что я никогда не заговорю. Если кто и заговорит, то только не я, разве что полумертвые останки того, что являлось Квиллером, будут бормотать что-нибудь в предсмертной агонии. Я надеялся, что ничего не выдам. На земле жили люди, которых я должен был защитить. Единственная гарантия, которую я мог дать этим людям, – это то, что если я предам их, то это буду не я, Квиллер, а сгусток крови, хрящей и боли, не осознающий, что он делает. Я видел в Бухенвальде людей, которых допрашивали…

– Мы знаем, кто вы, – вновь заговорил Октобер. – Во время войны вы отказались служить в армии. Маскируясь под немецкого солдата, вы пытались саботировать проведение в жизнь высшего решения, “спасая” недочеловеков от того, что в действительности являлось их предначертанной судьбой. Вам не удались ваши претенциозные попытки. После войны, когда польское, датское и шведское правительства наградили вас, вы отказались принять награды, тем самым признав свое поражение и свой позор. Нам все известно про вас.

Я принялся делать медленные и глубокие вдохи и выдохи, чтобы наполнить кислородом кровь, насытить мышцы. Я напрягал мышцы рук, ног, живота и вновь расслаблял их. Напрячься, расслабиться. Напрячься, расслабиться. Увеличить приток кислорода, усилить кровообращение, повысить мускульный тонус.

– Нам известно, что в настоящее время вы находитесь на службе в МИ-6.

Неверно. Пусть себе следит за мной, желая по глазам узнать, что из сказанного им соответствует действительности, а что нет. Мои глаза ничего не выражали. Напрячься… Расслабиться…

– Вы думаете, что мы не знаем, кто в течение последних шести месяцев предавал суду в Ганновере так называемых военных преступников. Мы знаем, чьих это рук дело. Вас видели в разных концах страны, и мы создали ваш устный портрет. Мы опознали вас, когда вы появились в Нейесштадтхалле. Нам донесли о том, что ваша охрана отозвана, и мы поняли, что вам поручили какое-то особое задание. Мы знаем о вас почти все.

Глубокий вдох. Окно ближе, чем дверь, но этот путь для бегства не подходит. Тяжелые шторы задернуты, но в щель между ними проникал свет уличного фонаря, отражающийся на голых ветвях платана. Это помогло мне определить, что комната расположена на третьем, может быть, на четвертом этаже. Мне не будет дано времени на поиски балконов или водосточных труб. Напрячься-расслабиться…

– Но нам не хватает кое-какой информации относительно вашего Центра. Мы внимательно наблюдали за его действиями и хотим пополнить наши данные о МИ-6.

Грубая работа. Пытается вызвать меня на разговор, чтобы я сказал, что он ошибается, что я не связан с МИ-6. Равнодушный взор. Глубокий выдох…

Октобер приковал ко мне свои глаза-заклепки.

– Поэтому мы вынуждены заставить вас говорить. – Он был слишком умен, чтобы грозить мне, ибо знал, что я видел людей, которых допрашивали ему подобные. Он просто-напросто не оставлял мне иного выбора – только говорить. – Начинайте, – произнес он.

Расслабиться… Напрячься… Не забывать, что свидание с этим человеком являлось моей целью. Правда, мяч прорвал сетку: я надеялся явиться сюда по своей воле, полностью владея собой, и с шансом убраться отсюда в нужный момент. Трюк с уколом был проделан довольно ловко, хотя заключался всего лишь в телефонном звонке капитану Штеттнеру и в появлении там под видом врача “Скорой помощи” человека из “Феникса”. У “Феникса” были такие возможности: один из осужденных по Ганноверскому процессу занимал высокий пост в медицинских учреждениях Моенберга; в руководстве многих министерств было полно нацистов. Попытка доставить меня сюда в бесчувственном состоянии стоила того, чтобы затратить на нее время и усилия.

Нужно все время помнить, что моя задача заключалась в том, чтобы оказаться на виду, привлечь огонь на себя и, таким образом, обнаружить неприятеля. Я это проделал. Преимущество было на моей стороне. Нужно все время повторять эту мысль, она поможет мне бороться за жизнь, поможет не потерять рассудок.

Глубокий вдох. Напрячься… Расслабиться… Преимущество на моей стороне.

– Вы будете говорить? – спросил Октобер.

– Нет.

Обстановка переменилась. По движению его руки два охранника отошли от двери и остановились метрах в трех от моего кресла. Оба вооружены восьмиметровыми манслихами с плоской рукояткой. Октобер бросил взгляд куда-то поверх меня, и я понял, что сзади находится пятый человек. Он показался в моем поле зрения – тот самый доктор, которого я видел в кабинете капитана Штеттнера, в том же – без единого пятнышка – халате. Придвинув маленький, покрытый лаком деревянный японский столик, на котором были аккуратно расположены медикаменты и инструменты, он приступил к делу. “Наверное, то же самое подкожное впрыскивание”, – подумал я.

Все прояснилось. Другой врач, с благородной сединой, был психоаналитиком. Значит, никаких грубых пыток мне не предстоит пережить. Только непосредственное клиническое вторжение в психику.

Я должен был незаметно переменить положение тела, чтобы приготовиться к тому, что я собирался сделать. Охранники приблизились, усложняя мою задачу, но зато оставив открытой дорогу к двери. Револьверы меня не страшили: я был почти уверен, что они не будут стрелять. Я нужен им живым. Выстрел в ногу, чтобы остановить меня, был не страшен, разве только пуля заденет главный нерв и парализует конечность. Человек может бежать и с простреленной ногой, если у него есть сила воли.

В мирное время я никогда не ношу с собой оружия. Это излишняя помеха, физическая и психологическая. Некоторые агенты нагружаются оружием, шифрами и ампулами с ядом. Я путешествую налегке. К тому же, пистолет совершенно бесполезен при обороне на расстоянии. У вас не хватит времени выхватить его, если вы увидите, что противник целится в вас. В случае с Солли Ротштейном я не являлся мишенью, ждал выстрела и видел в окне винтовку, но из револьвера не мог обезвредить снайпера на таком расстоянии, разве только по счастливой случайности. Психологически вы имеете преимущество, будучи невооруженным, при том условии, что противник знает об этом. (Эти люди знали, что у меня нет оружия. Они, конечно, обыскали меня, когда везли сюда. ) Зная, что у вас нет пистолета, они не боятся вас, а боязнь обычно вызывает настороженность; будучи невооруженным, вы тем самым разоружаете противника. Любое требование под угрозой пистолета всегда сопряжено с риском провала, так как убитый не может быть им полезен.

Существует несколько специфических ситуаций, когда револьвер необходим. В данном случае этого не было. Револьвер был бы сейчас совершенно бесполезен.

– Снимите пиджак, – приказал Октобер.

Доктор-анестезиолог наполнил шприц какой-то бесцветной жидкостью.

Встань. Сделай глубокий вдох. Скинь пиджак. Выжмись на пальцах ног, дай им размяться. Запомни: преимущество на твоей стороне. А теперь – завершающий реквизит: ярость. Крови требовалась шоковая доза адреналина для того, чтобы помочь мгновенному сильному физическому напряжению. Они хотят придушить меня, эти паршивые гитлеровско-бельзенские ублюдки.

Снятый пиджак уже сам по себе являлся оружием, словно плащ матадора. Я мгновенно опустил его на голову Октобера, ослепив его и одновременно ударив коленом в пах, тут же нащупал край японского столика и швырнул его в морду охраннику, стоявшему слева. Второй охранник наотмашь нанес мне удар, который ожег мне лопатку, когда я кинулся ему в ноги. Расчет был отличным, по инерции я пролетел вперед, ударив плечом по ноге, а левой рукой ухватив его пониже колена: он не мог двинуться и завопил благим матом, когда раздался треск сломанного коленного сустава.

Послышался выстрел, стреляли в воздух, и я знал об этом. Когда охранник повалился навзничь, я потерял равновесие и, опершись рукой о покрытый толстым ковром пол, увидел свою цель – двери. До сих пор ситуация благоприятствовала мне. Октобер отшатнулся назад после вторичного удара в пах; я слышал, как заурчало у него в горле; один охранник был выведен из строя и лежал со сломанной ногой. Анестезиолог находился в растерянности при виде своего порушенного хозяйства и вообще не был способен к рукопашной схватке. Психоаналитик тоже не полез бы в свалку, не его это поле деятельности.

Я побежал. Раздался еще один выстрел. И снова стреляли не в меня, ибо с такого расстояния они могли бы при желании запросто раскроить мне череп. Слова команды со стороны Октобера. Правая нога у меня вдруг запнулась – чьи-то руки клещами впились мне в лодыжку, и я повалился на пол, отбиваясь от держащего меня охранника. При падении я ударился плечом, и охранник еще крепче вцепился в меня. Свободной ногой я уперся ему в голову, пытаясь оторваться. Изо всех сил я сдавил ему шею. Он захрипел, одной рукой стараясь сбросить с шеи мою ногу, а другой все еще продолжая держать меня. Я ударил его каблуком по голове. И снова безрезультатно. Он перекатился по полу и вновь вцепился в меня. Еще удар, но на этот раз удар получился недостаточно сильным.

Кто-то остановился надо мной, чья-то рука сдавила мне горло, и это было все. Отчаянное усилие, но тут же мои ноги, руки и шея оказались словно в тисках. Я услышал голос Октобера и стук захлопнутой двери. Прошло несколько секунд – и руки, державшие меня, ослабли. Меня отпустили.

– Можете встать, – сказал Октобер.

Я поднялся, переводя дыхание. Осмотрись. Отдохни. Наберись сил.

Японский столик, разбитый в щепки, валялся на полу. Доктор все еще подбирал свое имущество. Один охранник стоял позади меня, я чувствовал его присутствие. Шесть других появились в комнате и стояли передо мной с револьверами наготове. Первый охранник лежал на полу, нога в колене у него была подвернута под неестественным углом. Врач-психоаналитик стоял позади охранников, глядя мне прямо в лицо с напряженностью художника, словно хотел перенести на полотно то, что он видит. Октобер будто окостенел; он явно превозмогал боль и сдерживался, чтобы не схватиться руками за пах. Краска понемногу возвращалась на его лицо, но капли пота стекали по подбородку.

Доктор взял маленький шприц, склонился над поверженным охранником, сделал ему укол и выпрямился. Никто не произнес ни слова. Моя правая рука онемела, болела лопатка. Пока что я отделался легко, они могли обойтись со мной куда хуже. Видимо, охранники были хорошо обучены и получили приказ не наносить мне увечий, только в случае крайней необходимости.

– А ну, двое из вас, – сказал Октобер. – Отнесите его к доктору Лове и возвращайтесь.

Охранник был без сознания. Его подняли и понесли. Двери открылись и вновь закрылись. Октобер вопросительно взглянул на анестезиолога, и тот ответил:

– Я готов продолжать, когда вы скажете, герр Октобер.

Пятеро оставшихся в комнате охранников по знаку Октобера приблизились ко мне.

– Сядьте на место, – приказал Октобер. Его узкое лицо ничего не выражало: никакой ненависти в глазах, никакой боли. Он не утер пот с подбородка, словно ничего и не случилось. Словно и не было боли. Он был выше этого.

Я снова сел в парчовое кресло и принялся обдумывать, какой следующий шаг мне предпринять.

Октобер продолжал:

– Пандер, целься в левую ногу. Герхард – в правую. Шелл – в левую руку, Браун – в правую. Крозиг – в пах.

Я видел, как поднялись руки с оружием, направленным в мою сторону.

– При малейшем движении – стреляйте, не ожидая приказа. – Октобер обернулся к доктору, – Подойдите к пациенту сзади, чтобы не мешать людям стрелять в случае необходимости. – Мне он сказал: – Не двигайте ни рукой, ни ногой, даже во время укола.

Доктор подошел ко мне сзади, закатал рукав и начал протирать кожу ватой. Запахло эфиром. Психоаналитик все еще продолжал изучать меня, оценивая материал, с которым ему предстояло работать. Пятеро охранников глазели на меня, держа пальцы на спусковых крючках. Я перестал думать о следующем шаге. Возможностей для него не существовало.

– Приступайте.

Игла вонзилась мне в тело.