Филип Пулман 15 страница

Отчасти Мэри разделяла их опасения. Подавив тревогу, она привязала к одной из стрел самую тонкую и легкую веревку и выстрелила ею из лука.

Первая попытка оказалась безуспешной: стрела воткнулась в кору дерева, и выдернуть ее не удалось. Вторая перелетела через ветку, но не достала до земли, — Мэри попробовала стащить ее обратно, но та намертво застряла в развилке, и после долгих усилий Мэри вернула себе только обломок древка. Тогда она привязала веревку к очередной стреле, и в третий раз все прошло благополучно.

Стараясь тянуть осторожно и без рывков, чтобы не зацепить и не попортить веревку, она выровняла ее концы, а затем крепко привязала их к могучему корню, выступающему из земли, — он был толщиной с нее саму и показался ей достаточно надежным. Только бы не ошибиться! К сожалению, снизу она не могла судить о том, насколько прочна ветвь, от которой зависела надежность всей системы и ее собственная жизнь. В отличие от восхождения на гору, где веревку привязывают к вбитым в склон крюкам через каждые несколько метров, так что даже если сорвешься, далеко не улетишь, здесь она должна была иметь дело с очень длинной веревкой, свободно висящей в воздухе, и падение грозило ей роковыми последствиями. Для пущей безопасности она сплела вместе еще три коротенькие веревочки и завязала их вокруг обоих свисающих концов основной веревки свободным узлом, чтобы затянуть его, если ее лестница вдруг начнет скользить.

Потом Мэри сунула ногу в первую петлю и полезла вверх.

Она добралась до кроны скорее, чем предполагала. Все шло как по маслу, веревка совсем не обдирала руки, и хотя она не продумывала заранее, как забраться на первую ветку, это оказалось довольно легко: в коре были глубокие борозды, послужившие ей отличными дополнительными опорами. Всего минут через пятнадцать после того, как ее ноги оторвались от земли, Мэри уже стояла на первой ветке и соображала, как залезть на следующую.

Она захватила с собой еще два мотка веревки, рассчитывая заменить системой надежно зафиксированных тросов карабины, крюки, альпенштоки и прочее скалолазное снаряжение. Какое-то время ушло на то, чтобы наладить эту систему; затем, обезопасив себя, Мэри выбрала из следующих веток самую крепкую на вид, смотала освободившуюся веревку и тронулась дальше.

После десяти минут осторожного продвижения вверх она очутилась в самой густой части кроны. Отсюда она могла достать до узких листьев и провести по ним рукой; там и сям ей попадались до нелепости крошечные беловатые цветки, и в середине каждого было что-то вроде маленькой монетки — зародыши тех самых семенных коробок, прочных как железо и удивительных во многих других отношениях.

Найдя удобное место у основания трех расходящихся ветвей, Мэри как следует закрепила веревку, затянула самодельный страховочный ремень и устроила себе отдых.

Сквозь прорехи в листве она видела чистое, искрящееся синее море, которое поднималось до самого горизонта; а с другой стороны, за ее правым плечом, бугрились низкие холмы золотисто-бурой прерии, перехваченные черными лентами дорог.

Легкий ветерок доносил до нее слабый аромат цветков и шевелил жесткие листья, и Мэри на миг почудилось, что ее держит в своих гигантских ладонях какой-то добрый бесформенный великан. Лежа в развилке огромных ветвей, она погрузилась в блаженство, которое раньше ей довелось испытать лишь однажды — и это было отнюдь не в тот день, когда ее приняли в монастырь.

Спустя некоторое время правую ступню свело из-за неудобного положения, и эта боль вернула ей ясность мысли. Выпростав ногу, застрявшую между ветвями, она вновь сосредоточилась на своей задаче, хотя легкое головокружение, вызванное радостным сиянием бескрайнего мира вокруг, еще не совсем ее покинуло.

На земле она объяснила мулефа, что может видеть шраф только через лаковые пластинки, раздвинутые примерно на двадцать сантиметров; ее новые друзья сразу поняли, что ей нужно, и изготовили из бамбука короткую трубку, укрепив в ней янтарные стекла наподобие линз телескопа. Перед восхождением Мэри сунула эту подзорную трубу в нагрудный карман. Теперь она вынула ее и, заглянув в окуляр, снова увидела золотые искорки — шраф, Тени, Лирину Пыль, — парящие в воздухе гигантским облаком. В основном они перемещались хаотически, как пылинки в луче солнечного света или молекулы в стакане воды.

Но только в основном.

Чем дольше она смотрела, тем заметнее становилось движение иного рода. Хаотическая толкотня происходила на фоне более мощного, более медленного и всеохватывающего течения шрафа — от земли в сторону моря.

Очень странно! Обвязавшись одним из страховочных тросов, Мэри поползла по горизонтальной ветке, внимательно разглядывая все попадающиеся по дороге цветки. И вскоре ей стало понятно, что здесь творится. Она продолжала наблюдать, пока у нее не исчезли последние сомнения, а затем начала медленный, кропотливый, трудоемкий процесс спуска.

Вернувшись, Мэри успокоила мулефа: ее не было так долго, что они успели всерьез испугаться. Особенно обрадовалась ее возвращению Аталь — она встревоженно ощупала ее хоботом с ног до головы и, убедившись, что Мэри цела и невредима, испустила тихое удовлетворенное ржание. Затем все мулефа, которых было под деревом около дюжины, быстро повезли ее обратно в поселок.

Те, кто первым завидел их на кромке холма, сразу же оповестили остальных, и когда Мэри с друзьями явились на место для собраний, там уже ждала целая толпа — Мэри догадалась, что многие пришли сюда из других поселков, чтобы ее послушать.

Первым на помост поднялся старый залиф Саттамакс — он тепло приветствовал ее, и она отвечала ему со всей учтивостью, стараясь соблюдать принятый у мулефа этикет. После обмена приветствиями слово взяла Мэри. С запинками, используя множество описательных выражений, она сказала:

— Мои добрые друзья! Я побывала на вершине одного из ваших деревьев и внимательно рассмотрела растущие листья, молодые цветки и семенные коробки.

Мне удалось увидеть наверху движение шрафа. Он движется против ветра. Ветер дует с моря в глубь материка, однако шраф медленно перемещается ему навстречу. Можете ли вы заметить это с земли? Я не могла.

— Нет, — ответил Саттамакс. — Мы впервые слышим об этом.

— Так вот, — снова заговорила она, — все деревья словно окутаны шрафом, и часть его притягивается к цветкам. Я видела, как это происходит: раскрытые цветки обращены к небу, и если бы шраф опускался вертикально вниз, он попадал бы прямо на лепестки и оплодотворял их, как звездная пыльца.

Но шраф не падает вниз, он движется к морю. Если цветок случайно раскрывается в противоположную сторону, шраф может попасть в него. Вот почему некоторые семенные коробки образуются до сих пор. Но большинство цветков смотрят вверх, и шраф просто плывет мимо них, не попадая внутрь. Должно быть, цветки привыкли расти именно так, поскольку в прежние времена весь шраф опускался прямиком вниз. Что-то случилось, но не с деревьями, а со шрафом. И это его движение можно увидеть только наверху, поэтому вы о нем не догадывались.

Получается, что, если вы хотите спасти деревья, а с ними и жизнь мулефа, надо понять, отчего шраф так себя ведет. Пока я не знаю, в чем тут секрет, но я подумаю.

Она видела, как многие мулефа вытягивают шеи, стараясь разглядеть движение Пыли в вышине. Но заметить его с земли было нельзя: она сама смотрела в свой телескоп, но увидела лишь яркую синеву неба.

Они говорили долго, пытаясь отыскать хоть какое-нибудь упоминание о потоках шрафа в своих преданиях и легендах, но там не было ничего подобного. Испокон века они знали о шрафе только одно: что он спускается со звезд, и в этом смысле ничто не изменилось.

Наконец они спросили, есть ли у нее другие идеи по этому поводу, и она ответила:

— Мне нужно понаблюдать еще немного. Нужно выяснить, всегда ли этот поток движется в одном направлении или меняется в течение суток, как обычный бриз. Поэтому я должна провести больше времени на верхушках деревьев — спать там наверху и наблюдать ночью. Надеюсь, вы поможете мне построить что-нибудь вроде платформы, чтобы я не упала оттуда во сне. Но наблюдения необходимо продолжить.

Практичные мулефа, обеспокоенные ее рассказом, готовы были немедленно построить для нее все, что она захочет. Они умели работать с блоками и талями, и вскоре один из них придумал, как поднять Мэри наверх простым способом, не заставляя ее с риском для жизни взбираться по лестнице.

Довольные, что для них нашлось дело, они сразу же принялись искать материалы, плести и вязать под ее руководством веревки и канаты, а также собирать все необходимое для сооружения экспериментальной платформы.

После беседы со стариками-супругами у оливковой рощи отец Гомес потерял след. Несколько дней ушло на поиски и расспросы по всей округе, но та женщина как сквозь землю провалилась.

Несмотря на столь обескураживающие результаты, он и не думал сдаваться — распятие у него на шее и винтовка за спиной были двойным символом его решимости довести дело до конца.

Но это заняло бы у него гораздо больше времени, если бы не перемена погоды. В том мире, где он находился, стояла жара и засуха, и его постоянно мучила жажда; поэтому, увидев на скалистой вершине осыпи мокрое пятно, он забрался туда в надежде отыскать родник. Его там не оказалось, но в мире, где росли колесные деревья, только что прошел дождь; так отец Гомес обнаружил окно и понял, куда девалась Мэри.

Глава двадцать первая

Гарпии

Я ненавижу сплошные выдумки…

Основа непременно должна быть правдивой…

И Лира, и Уилл проснулись с ощущеньем безысходного ужаса, точно осужденные в день казни. Тиалис с Салмакией кормили своих стрекоз: они принесли им мотыльков, наловленных с помощью лассо у антарной лампочки над керосиновой бочкой во дворе, мух, вынутых из паутины, и воду в жестянке. Увидев выражение лица Лиры — Пантелеймон, мышонок, испуганно жался к ее груди, — дама Салмакия оставила свое занятие и приблизилась к ней. Уилл тем временем вышел побродить около хижины.

— Вы еще можете передумать, — сказала Салмакия.

— Нет. Решили так решили. — В голосе Лиры звучало упрямство, смешанное со страхом.

— А если мы не вернемся?

— Вам идти не обязательно, — заметила Лира.

— Не бросать же вас.

— Но ведь вы тоже можете не вернуться.

— Что ж, значит, мы умрем, делая важное дело.

Лира смолчала. Раньше она не приглядывалась к своей спутнице, но теперь видела ее очень ясно при свете коптящей гарной лампы, которая стояла всего на расстоянии вытянутой руки от них. Салмакия смотрела на нее со спокойным дружелюбием — ее лицо едва ли можно было назвать красивым, но именно такие лица приятно видеть человеку, если он болен, несчастен или напуган. Голос у дамы был низкий и выразительный, с еле уловимым оттенком насмешливой теплоты. Сколько Лира себя помнила, ей никто никогда не читал на ночь, никто не рассказывал ей сказок, не напевал колыбельную и не целовал ее, прежде чем потушить свет. Но она вдруг подумала, что если и есть в мире голос, способный наполнить уверенностью и согреть любовью, то он наверняка похож на голос дамы Салмакии, и ей захотелось, чтобы когда-нибудь у нее появился собственный ребенок — тогда она будет баюкать и утешать его, напевая ему песенки таким голосом.

— Ну… — У Лиры сдавило горло, она сглотнула и пожала плечами.

— Ладно, посмотрим, — сказала дама и вернулась к стрекозам.

Позавтракав сухими корками и горьким чаем — больше в доме ничего съедобного не было, — они поблагодарили хозяев, взяли рюкзаки и отправились по застроенному одними лачугами городу на берег озера. Лира поискала глазами свою смерть и тут же увидела ее, вежливо шагавшую чуть впереди: она не хотела идти вровень с ними, но все время оглядывалась, проверяя, не отстали ли они.

Все кругом было затянуто мутной дымкой. Казалось, уже наступают сумерки, однако день только начался; ленты тумана уныло стелились над дорожными лужами и льнули к антарным кабелям над головой, словно покинутые влюбленные. Изредка друзья встречали чью-нибудь смерть — живые люди им не попадались, — но стрекозы носились во влажном воздухе, точно прошивая его насквозь невидимыми нитями, и это яркое мелькание скрашивало им путь.

Вскоре они достигли городской окраины и стали пробираться вдоль ленивого ручья, заросшего мелким кустарником с голыми ветками. Порой раздавался всплеск или хриплое кваканье потревоженного земноводного, но единственным существом, попавшимся им на глаза, была жаба величиной со ступню Уилла — она мучительно дышала, надуваясь одним боком, как будто ее страшно изувечили. Пытаясь отползти с тропинки, она глядела так, словно ждала расправы.

— Милосерднее было бы убить ее, — сказал Тиалис.

— Откуда вы знаете? — возразила Лира. — Может, она все равно еще хочет жить.

— Убить — значит взять ее с собой, — сказал Уилл. — Но она хочет остаться здесь. Я уже слишком многих убил. Даже сидеть в грязной вонючей луже, наверное, лучше, чем быть мертвым.

— А если ей больно? — спросил Тиалис.

— Если бы она об этом сказала, тогда другое дело. Но поскольку она не может, я не стану ее убивать. Это означало бы слушать себя, а не жабу.

Они тронулись дальше. Скоро изменившийся звук их шагов подсказал им, что заросли кончаются, хотя туман стал еще гуще. Пантелеймон, лемур с огромными глазами, сидел у Лиры на плече, прижавшись к ее покрытым капельками волосам, и озирался вокруг, но видел не больше, чем она сама. И дрожал, дрожал не переставая.

Потом все они услышали, как разбилась о камни крошечная волна. Звук был тихий, но близкий. Стрекозы с седоками вернулись к детям, Пантелеймон переполз к Лире на грудь, а она, осторожно ступая по скользкой тропинке, старалась держаться поближе к Уиллу.

И вдруг они очутились у озера. Маслянистая, подернутая пеной вода лежала перед ними почти неподвижно — лишь изредка по ней пробегала слабая рябь, так что волной едва смачивало прибрежную гальку.

Тропинка пошла левее, и еще через минуту-другую впереди показалось расплывчатое пятно, которое постепенно приобрело очертания криво торчащей над водой деревянной пристани. Полусгнившие сваи, зеленый от слизи настил — и больше ровным счетом ничего; тропинка кончалась там, где начиналась пристань, а там, где кончалась пристань, начинался туман. Смерть Лиры, их проводница, вежливо поклонилась и растаяла во мгле прежде, чем ее успели спросить, что делать дальше.

— Слушай, — сказал Уилл.

С воды донеслись размеренные звуки: скрип дерева и негромкие ритмичные всплески. Рука Уилла потянулась к ножу на поясе; он осторожно шагнул на подгнившие доски. Лира следовала за ним по пятам. Стрекозы опустились на две поросшие мхом причальные тумбы, точно геральдические стражи, а дети замерли в конце пристани, вглядываясь в туман и стряхивая с ресниц осевшие на них капли. Тишину нарушали только медленное поскрипывание и всплески, которые слышались все ближе и ближе.

— Давай вернемся! — прошептал Пантелеймон.

— Нельзя, — шепнула в ответ Лира.

Она посмотрела на Уилла. На его лице застыла угрюмая решимость; нет, он не повернет назад. И галливспайны, Тиалис на Уилловом плече, Салмакия на Лирином, были спокойны и внимательны. Крылья стрекоз серебрились от влаги, как паутина, и время от времени они быстро трепетали ими, отряхиваясь, — потому что от воды крылья могут отяжелеть, подумала Лира. Она надеялась, что в стране мертвых отыщется что-нибудь съестное и для стрекоз.

И тут появилась лодка.

Это была старинная шлюпка, ветхая, гнилая, латаная-перелатаная; да и сам гребец был древний старик, одетый в рубище из мешковины и подпоясанный веревкой, — он сидел сгорбившись, сжимая весла костлявыми руками, и его светлые слезящиеся глаза смотрели вперед из складок морщинистой серой кожи.

Потом он отпустил весло и ухватился скрюченной рукой за железное кольцо, вделанное в столб на углу пристани. Подгребая другим веслом, он поставил шлюпку вплотную к доскам.

Все было ясно без слов. Первым в лодку прыгнул Уилл, за ним двинулась Лира. Но тут лодочник поднял руку.

— Без него, — хриплым шепотом сказал он.

— Без кого?

— Без него. — Он протянул изжелта-серый палец, указывая прямо на Пантелеймона в облике горностая, и красно-коричневая шубка деймона немедленно превратилась в снежно-белую.

— Но он — это я! — воскликнула Лира.

— Если ты отправляешься, он должен остаться.

— Но мы не можем! Мы умрем!

— Разве не этого ты хочешь?

И тогда Лира впервые по-настоящему осознала, на что они решились. Деваться было некуда. Она стояла, дрожа, охваченная паникой, и так крепко прижимала к себе своего деймона, что тот заскулил от боли.

— А они… — беспомощно пробормотала она и осеклась: нечестно было сетовать на то, что троим ее спутникам не надо ни от чего отказываться.

Уилл тревожно смотрел на нее. Она обвела взглядом озеро, пристань, грязную тропинку, стоячие лужи, мертвые и промокшие кусты… Ее Пан — как он сможет уцелеть здесь без нее? Он дрожал под ее рубашкой, на голой коже, его меху было необходимо ее тепло. Нет, это немыслимо! Она никогда не пойдет на такое!

— Он должен остаться здесь, если ты поедешь, — повторил лодочник.

Дама Салмакия дернула вожжи, и ее стрекоза перепорхнула с Лириного плеча на борт лодки. Тиалис присоединился к ней. Они что-то сказали лодочнику. Лира следила за ними, как приговоренный — за суетой в конце судебного зала, могущей означать, что явился вестник с помилованием.

Лодочник наклонился, прислушиваясь, затем покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Если она едет, он должен остаться.

— Но это несправедливо, — вмешался Уилл. — Нам ведь не надо оставлять здесь часть себя. Почему же Лира должна это сделать?

— Вы тоже это сделаете, — ответил лодочник. — Просто ей меньше повезло: она может видеть ту часть, которую должна покинуть, и говорить с ней. А вы почувствуете, что с вами случилось, только в пути, когда будет уже поздно. Но вам всем придется оставить здесь часть себя. Таким, как он, нет доступа в страну мертвых.

Нет, подумала Лира, и Пантелеймон подумал вместе с ней: неужели все, что мы пережили в Больвангаре, было напрасно? Разве мы сможем когда-нибудь найти друг друга снова?

И она вновь оглянулась на грязный, унылый берег, отравленный ядовитыми миазмами, представила, как ее драгоценный Пантелеймон останется здесь один и будет смотреть, как она исчезает в тумане, — и зарыдала взахлеб. Ее отчаянные рыдания не отзывались эхом, поскольку туман глушил звуки, но все искалеченные существа, прячущиеся под разбитыми корявыми пнями и в бесчисленных ямах и норах по всему берегу, услышали этот безутешный плач и, напуганные таким горем, еще тесней приникли к земле.

— Пожалуйста, пусть он… — воскликнул Уилл, не в силах видеть ее страдания, но лодочник покачал головой.

— Он может сесть в лодку, но если он сядет, лодка останется здесь, — сказал он.

— Но как она потом отыщет его?

— Не знаю.

— Если мы отправимся, то приедем назад тем же путем?

— Назад?

— Мы собираемся вернуться. Мы едем в страну мертвых и собираемся вернуться оттуда.

— Не этим путем.

— Значит, другим, но мы вернемся!

— Я перевез миллионы, и никто еще не возвращался.

— Значит, мы будем первые. Мы найдем обратную дорогу. И раз мы все равно это сделаем, будь добр, лодочник, имей сострадание, позволь ей взять ее деймона!

— Нет, — сказал он, качая своей древней головой. — Это не правило, которое можно нарушить. Это такой же закон, как… — Он перегнулся через борт, набрал в пригоршню воды и наклонил ладонь, вылив мутную жижу обратно. — Такой же, как тот, что заставляет воду снова выливаться в озеро. Я не могу наклонить руку и заставить воду подняться вверх. И точно так же не могу взять ее деймона в страну мертвых. Поедет она сама или нет, он должен остаться.

Лира ничего не видела; она зарылась лицом в кошачью шубку Пантелеймона. Но Уилл заметил, как Тиалис спрыгнул со стрекозы, готовый броситься на лодочника, и почти одобрил намерение шпиона; однако старик тоже увидел это и, повернув древнюю голову, промолвил:

— Как, по-вашему, сколько веков я перевожу людей в страну мертвых? Если бы что-то могло навредить мне, разве этого уже не случилось бы? Думаете, люди, которых я забираю, отправляются со мной охотно? Они сопротивляются и плачут, они пытаются подкупить меня, они дерутся и угрожают; но все напрасно. Вы не сможете мне повредить — жальте сколько хотите. Но лучше бы вам утешить девочку — она едет, — а на меня не обращайте внимания.

Уилл едва мог вынести это зрелище. Лира совершала свой самый жестокий поступок за всю жизнь, ненавидя себя, страдая за Пана, с Паном и из-за Пана, — пыталась посадить его на холодную тропинку, отцепить его кошачьи когти от одежды и плакала, плакала. Уилл заткнул уши: у него не было сил это слышать. Раз за разом она отталкивала своего деймона, а тот все плакал и льнул к ней.

Она могла повернуть назад.

Могла сказать: нет, это не годится, мы не должны этого делать.

Могла остаться верной тем давним, самым тесным и близким отношениям, которые связывали ее с Пантелеймоном, поставить их на первое место, а все прочее выкинуть из головы…

Но она не могла так поступить.

— Этого никто еще не делал, Пан, — шептала она, дрожа, — но Уилл говорит, что мы вернемся назад, и я клянусь, Пан, я люблю тебя и клянусь, что мы вернемся… я вернусь… береги себя, милый… ты будешь в безопасности… мы вернемся, и если даже мне придется потратить на то, чтобы найти тебя, всю жизнь до последней минуты, я это сделаю, я не остановлюсь, я буду искать без отдыха… ах, Пан… милый Пан… я должна, должна…

И она оттолкнула его, так что он скорчился на грязной земле, жалкий, озябший и испуганный.

Каким зверьком он сейчас был, Уилл вряд ли смог бы сказать. Он выглядел совсем детенышем — то ли щенком, то ли котенком, побитым и беспомощным, так глубоко погруженным в страдание, что чудилось, будто это уже не существо, а само страдание. Он не сводил глаз с лица Лиры, и Уилл видел, как она заставляет себя не избегать его взгляда, не уклоняться от вины, и, мучительно переживая за нее, в то же время восхищался ее честностью и мужеством. Между ними возникла такая напряженность чувств, что самый воздух казался наэлектризованным.

И Пантелеймон не спросил «почему? », потому что знал; и не спросил, неужели Лира любит Роджера больше, чем его, потому что знал подлинный ответ и на это. Он знал, что, стоит ему заговорить, и она не выдержит; поэтому деймон хранил молчание, чтобы не расстраивать человека, который покидал его, и теперь оба они притворялись, что это не такая уж большая беда, скоро они опять соединятся и все обязательно будет хорошо. Но Уилл понимал, что Лира оставляет здесь свое вырванное из груди сердце.

Потом она шагнула в лодку. Девочка была так легка, что лодка едва покачнулась. Сев рядом с Уиллом, Лира продолжала смотреть на Пантелеймона, который стоял, дрожа, на пристани у берега; но как только старик отпустил железное кольцо и взмахнул веслами, деймон-щенок обреченно протрусил в самый ее конец, тихонько постукивая когтями по влажным доскам, и остановился там, молчаливо глядя им вслед, — а лодка уплывала вдаль, пристань таяла и вскоре совсем скрылась во мгле.

И тогда Лира зарыдала так горько, что даже в этом затянутом дымкой мире откликнулось эхо — но, конечно, это было не эхо, а та, другая ее часть, ответившая плачем из страны живых ей, плывущей в страну мертвых.

— Моя душа, Уилл… — простонала она и приникла к нему; ее мокрое лицо было искажено мукой.

Так сбылось пророчество, которое Магистр Иордан-колледжа услышал некогда от Библиотекаря: что Лира совершит страшное предательство и это причинит ей ужасные страдания.

Но Уилл тоже чувствовал, как в груди у него нарастает боль, и, борясь с ней, видел, что галливспайны, обнявшиеся подобно ему с Лирой, испытывают те же мучения.

Отчасти они были физическими. Словно железная рука сдавила ему сердце и пыталась вытащить его сквозь ребра, а он, прижав к этому месту ладони, тщетно пытался удержать его внутри. Эта боль была гораздо сильнее и хуже той, которой сопровождалась потеря пальцев. Болело не только тело, но и душа; что-то самое дорогое и потаенное вытаскивали наружу, где ему совсем не хотелось быть, и Уилл задыхался от стыда и муки, страха и злости на себя, поскольку виновником этого был он сам.

Мало того. Это было как если бы он сказал: «Не надо, не убивайте меня, потому что я боюсь; убейте лучше мою мать — мне все равно, я не люблю ее», а она услышала бы эти слова, но притворилась, что не слышала, щадя его чувства, и сама, движимая любовью, предложила себя в жертву вместо него. Вот как ему было плохо — хуже и быть не может.

Но Уилл понимал: все это означает, что у него тоже есть деймон и что его деймон, каким бы он ни был, сейчас остался вместе с Пантелеймоном на том унылом, пустынном берегу. Эта мысль пришла в голову Уиллу и Лире одновременно, и они обменялись взглядами — глаза обоих были полны слез. И во второй, но не в последний раз в жизни каждый увидел на лице другого свое выражение.

Только лодочника да стрекоз, похоже, не угнетало это путешествие. Огромные насекомые были бодры и даже в липком тумане сверкали яркими красками, отряхивая прозрачные крылышки от влаги, а старик в хламиде из мешковины наклонялся вперед и назад, вперед и назад, упираясь босыми ногами в покрытое слизью днища.

Дорога была долгой — Лира боялась даже прикинуть, сколько они проплыли. Хотя она по-прежнему невыносимо страдала, вспоминая о брошенном на берегу Пантелеймоне, какая-то часть ее сознания уже сживалась с болью, оценивая свои силы и пытаясь угадать, что произойдет дальше и где они высадятся на землю.

Ее обнимала крепкая рука Уилла, однако он тоже смотрел вперед, стараясь рассмотреть что-нибудь во влажной серой мгле и расслышать за ритмичным плеском весел другие звуки. И вскоре что-то действительно изменилось: впереди появился то ли утес, то ли остров. Сначала они поняли это на слух, а потом увидели сгущение в тумане.

Лодочник придержал одно весло, чтобы чуть повернуть шлюпку влево.

— Где мы? — раздался голос кавалера Тиалиса, негромкий, но уверенный, как всегда, хотя теперь в нем тоже чувствовалось напряжение, говорящее о перенесенных муках.

— У острова, — ответил лодочник. — Еще пять минут, и причалим.

— У какого острова? — спросил Уилл. Его голос тоже звучал напряженно — настолько, что он сам еле узнал его.

— На этом острове находятся врата страны мертвых, — сказал лодочник. — Все прибывают сюда — цари, королевы, убийцы, поэты, дети; все приходят этим путем, и никто еще не вернулся обратно.

— Мы вернемся, — яростно прошептала Лира. Старик промолчал, но в его древних глазах светилась жалость.

Подплыв ближе, они увидели низко нависшие над водой ветви кипарисов — широкие, хмурые, темно-зеленые. Берег здесь был крутой, деревья росли так густо, что между ними с трудом пробрался бы даже хорек, и при этой мысли Лира подавилась рыданием, потому что Пан обязательно показал бы ей, как ловко он может справиться с такой задачей; услышит ли она еще когда-нибудь его безобидное хвастовство?

— Мы уже мертвы? — спросил лодочника Уилл.

— Это неважно, — ответил тот. — Некоторые приезжают сюда, так и не поверив, что умерли. Всю дорогу твердят, что они живы, что это ошибка и кому-то придется за нее заплатить; а что толку? Есть и другие бедняги, которые давно мечтали умереть, поскольку вели жизнь, полную горя и страданий, — они убили себя, надеясь на благословенный отдых, и обнаружили, что все только изменилось к худшему, а выхода на сей раз нет: ведь вернуться к жизни уже невозможно. А бывают такие больные и хрупкие — новорожденные младенцы, к примеру, — что, едва успев родиться, они сразу отправляются к мертвым. Я много, много раз плыл сюда, держа на коленях крохотного плачущего ребенка, который так и не заметил разницы между верхним миром и нижним. И старики — богатые хуже всего, они ругаются и проклинают меня, визжат и скандалят: да кто я такой! Разве не прибрали они к рукам все золото, до которого могли дотянуться? Так почему бы мне не взять немного и не доставить их обратно на берег? Они-де отдадут меня под суд, у них могущественные друзья, они знакомы с самим папой римским, с королем таким-то и герцогом таким-то, уж они-то добьются того, чтобы меня жестоко покарали… Но и эти буяны в конце концов осознают свое истинное положение: теперь они в моей лодке, на пути в страну мертвых, а что до пап с королями, то и они окажутся здесь в свой черед, раньше, чем им бы хотелось. Я не мешаю им бесноваться: мне они повредить не могут и рано или поздно утихают.

Поэтому, если ты не знаешь, умер ты или нет, а эта девочка клянется, что вы вернетесь к живым, я не буду вам возражать. Скоро вам станет ясно, кто вы на самом деле.

Все это время он не переставая греб вдоль берега, а потом вынул из воды весла, уложил их в лодку и потянулся вправо, к первому деревянному столбику, торчащему из воды.

Поставив лодку бортом к узкому причалу, он придержал ее, чтобы они могли вылезти. Лира не хотела выходить: пока она сидит в лодке, Пантелеймон может думать о ней правильно, потому что именно такой он видел ее в момент расставания, но стоит ей выбраться на сушу — и он не будет больше знать, какой ее себе представлять. И она замешкалась, но стрекозы взлетели в воздух, и бледный Уилл, держась за грудь, шагнул на причал, так что ей волей-неволей пришлось последовать их примеру.

— Спасибо, — обратилась она к лодочнику. — Если вы увидите моего деймона, когда вернетесь назад, пожалуйста, скажите ему, что я люблю его больше всех и в мире мертвых, и в мире живых и обещаю, что вернусь к нему, пускай даже никто раньше этого не делал. Это клятва, и я ее не нарушу.