Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья



Паустовский Константин Те­лег­рамма



Ок­тябрь был на ред­кость хо­лод­ный, не­нас­тный. Те­совые кры­ши по­чер­не­ли.

Спу­тан­ная тра­ва в са­ду по­лег­ла, и все доц­ве­тал и ни­как не мог доц­весть и осы­пать­ся один толь­ко ма­лень­кий под­солнеч­ник у за­бора.

Над лу­гами та­щились из-за ре­ки, цеп­ля­лись за об­ле­тев­шие вет­лы рых­лые ту­чи. Из них на­зой­ли­во сы­пал­ся дождь.

По до­рогам уже нель­зя бы­ло ни прой­ти, ни про­ехать, и пас­ту­хи пе­ре, ста­ли го­нять в лу­га ста­до.

Пас­ту­ший ро­жок за­тих до вес­ны. Ка­тери­не Пет­ровне ста­ло еще труд­нее вста­вать по ут­рам и ви­деть все то же: ком­на­ты, где зас­то­ял­ся горь­кий за­пах не­топ­ленных пе­чей, пыль­ный «Вес­тник Ев­ро­пы», по­жел­тевшие чаш­ки на сто­ле, дав­но не чи­щеный са­мовар и кар­ти­ны на сте­нах. Мо­жет быть, в ком­на­тах бы­ло слиш­ком сум­рачно, а в гла­зах Ка­тери­ны Пет­ровны уже по­яви­лась тем­ная во­да, или, мо­жет быть, кар­ти­ны по­тус­кне­ли от вре­мени, но на них ни­чего нель­зя бы­ло ра­зоб­рать. Ка­тери­на Пет­ровна толь­ко по па­мяти зна­ла, что вот эта – пор­трет ее от­ца, а вот эта – ма­лень­кая, в зо­лотой ра­ме – по­дарок Крам­ско­го, эс­киз к его «Не­из­вес­тной». Ка­тери­на Пет­ровна до­жива­ла свой век в ста­ром до­ме, пос­тро­ен­ном ее от­цом – из­вес­тным ху­дож­ни­ком.

В ста­рос­ти ху­дож­ник вер­нулся из Пе­тер­бурга в свое род­ное се­ло, жил на по­кое и за­нимал­ся са­дом. Пи­сать он уже не мог: дро­жала ру­ка, да и зре­ние ос­лабло, час­то бо­лели гла­за.

Дом был, как го­вори­ла Ка­тери­на Пет­ровна, «ме­мори­аль­ный». Он на­ходил­ся под ох­ра­ной об­лас­тно­го му­зея. Но что бу­дет с этим до­мом, ког­да ум­рет она, пос­ледняя его оби­татель­ни­ца, Ка­тери­на Пет­ровна не зна­ла. А в се­ле – на­зыва­лось оно За­борье – ни­кого не бы­ло, с кем бы мож­но бы­ло по­гово­рить о кар­ти­нах, о пе­тер­бург­ской жиз­ни, о том ле­те, ког­да Ка­тери­на Пет­ровна жи­ла с от­цом в Па­риже и ви­дела по­хоро­ны Вик­то­ра Гю­го.

Не рас­ска­жешь же об этом Ма­нюш­ке, до­чери со­седа, кол­хозно­го са­пож­ни­ка, – дев­чонке, при­бегав­шей каж­дый день, что­бы при­нес­ти во­ды из ко­лод­ца, под­мести по­лы, пос­та­вить са­мовар.

Ка­тери­на Пет­ровна да­рила Ма­нюш­ке за ус­лу­ги смор­щенные пер­чатки, стра­усо­вые перья, стек­ля­рус­ную чер­ную шля­пу.

– На что это мне? – хрип­ло спра­шива­ла Ма­нюш­ка и шмы­гала но­сом. – Тря­пич­ни­ца я, что ли?

– А ты про­дай, ми­лая, – шеп­та­ла Ка­тери­на Пет­ровна. Вот уже год, как она ос­ла­бела и не мог­ла го­ворить гром­ко. – Ты про­дай.

– Сдам в утиль, – ре­шала Ма­нюш­ка, за­бира­ла все и ухо­дила.

Из­редка за­ходил сто­рож при по­жар­ном са­рае – Ти­хон, то­щий, ры­жий. Он еще пом­нил, как отец Ка­тери­ны Пет­ровны при­ез­жал из Пе­тер­бурга, стро­ил дом, за­водил усадь­бу.

Ти­хон был тог­да маль­чиш­кой, но поч­те­ние к ста­рому ху­дож­ни­ку сбе­рег на всю жизнь. Гля­дя на его кар­ти­ны, он гром­ко взды­хал:

– Ра­бота на­тураль­ная!

Ти­хон хло­потал час­то без тол­ку, от жа­лос­ти, но все же по­могал по хо­зяй­ству: ру­бил в са­ду за­сох­шие де­ревья, пи­лил их, ко­лол на дро­ва. И каж­дый раз, ухо­дя, ос­та­нав­ли­вал­ся в две­рях и спра­шивал:

– Не слыш­но, Ка­тери­на Пет­ровна, Нас­тя пи­шет че­го или нет?

Ка­тери­на Пет­ровна мол­ча­ла, си­дя на ди­ване – сгор­блен­ная, ма­лень­кая, – и всё пе­реби­рала ка­кие-то бу­маж­ки в ры­жем ко­жаном ри­дикю­ле. Ти­хон дол­го смор­кался, топ­тался у по­рога.

– Ну что ж, – го­ворил он, не дож­давшись от­ве­та. – Я, по­жалуй, пой­ду, Ка­тери­на Пет­ровна.

– Иди, Ти­ша, – шеп­та­ла Ка­тери­на Пет­ровна. – Иди, бог с то­бой!

Он вы­ходил, ос­то­рож­но прик­рыв дверь, а Ка­тери­на Пет­ровна на­чина­ла ти­хонь­ко пла­кать. Ве­тер свис­тел за ок­на­ми в го­лых вет­вях, сби­вал пос­ледние листья. Ке­роси­новый ноч­ник вздра­гивал на сто­ле. Он был, ка­залось, единс­твен­ным жи­вым су­щес­твом в по­кину­том до­ме, – без это­го сла­бого ог­ня Ка­тери­на Пет­ровна и не зна­ла бы, как до­жить до ут­ра.

Но­чи бы­ли уже дол­гие, тя­желые, как бес­сонни­ца. Рас­свет все боль­ше мед­лил, все за­паз­ды­вал и не­хотя со­чил­ся в не­мытые ок­на, где меж­ду рам еще с прош­ло­го го­да ле­жали по­верх ва­ты ког­да-то жел­тые осен­ние, а те­перь ис­тлев­шие и чер­ные листья.

Нас­тя, дочь Ка­тери­ны Пет­ровны и единс­твен­ный род­ной че­ловек, жи­ла да­леко, в Ле­нин­гра­де. Пос­ледний раз она при­ез­жа­ла три го­да на­зад.

Ка­тери­на Пет­ровна зна­ла, что Нас­те те­перь не до нее, ста­рухи. У них, у мо­лодых, свои де­ла, свои не­понят­ные ин­те­ресы, свое счастье. Луч­ше не ме­шать. По­это­му Ка­тери­на Пет­ровна очень ред­ко пи­сала Нас­те, но ду­мала о ней все дни, си­дя на кра­еш­ке про­дав­ленно­го ди­вана так ти­хо, что мышь, об­ма­нутая ти­шиной, вы­бега­ла из-за печ­ки, ста­нови­лась на зад­ние лап­ки и дол­го, по­водя но­сом, ню­хала зас­то­яв­ший­ся воз­дух.

Пи­сем от Нас­ти то­же не бы­ло, но раз в два-три ме­сяца ве­селый мо­лодой поч­тарь Ва­силий при­носил Ка­тери­не Пет­ровне пе­ревод на двес­ти руб­лей. Он ос­то­рож­но при­дер­жи­вал Ка­тери­ну Пет­ровну за ру­ку, ког­да она рас­пи­сыва­лась, что­бы не рас­пи­салась там, где не на­до.

Ва­силий ухо­дил, а Ка­тери­на Пет­ровна си­дела, рас­те­рян­ная, с день­га­ми в ру­ках. По­том она на­дева­ла оч­ки и пе­речи­тыва­ла нес­коль­ко слов на поч­то­вом пе­рево­де. Сло­ва бы­ли все од­ни и те же: столь­ко дел, что нет вре­мени не то что при­ехать, а да­же на­писать нас­то­ящее пись­мо.

Ка­тери­на Пет­ровна ос­то­рож­но пе­реби­рала пух­лые бу­маж­ки. От ста­рос­ти она за­быва­ла, что день­ги эти вов­се не те, ка­кие бы­ли в ру­ках у Нас­ти, и ей ка­залось, что от де­нег пах­нет Нас­ти­ными ду­хами.

Как-то, в кон­це ок­тября, ночью, кто-то дол­го сту­чал в за­коло­чен­ную уже нес­коль­ко лет ка­лит­ку в глу­бине са­да.

Ка­тери­на Пет­ровна за­бес­по­ко­илась, дол­го об­вя­зыва­ла го­лову теп­лым плат­ком, на­дела ста­рый са­лоп, впер­вые за этот год выш­ла из до­му. Шла она мед­ленно, ощупью. От хо­лод­но­го воз­ду­ха раз­бо­лелась го­лова. По­забы­тые звез­ды прон­зи­тель­но смот­ре­ли на зем­лю. Па­лые листья ме­шали ид­ти.

Око­ло ка­лит­ки Ка­тери­на Пет­ровна ти­хо спро­сила:

– Кто сту­чит?

Но за за­бором ник­то не от­ве­тил.

– Дол­жно быть, по­чуди­лось, – ска­зала Ка­тери­на Пет­ровна и поб­ре­ла на­зад.

Она за­дох­ну­лась, ос­та­нови­лась у ста­рого де­рева, взя­лась ру­кой за хо­лод­ную, мок­рую вет­ку и уз­на­ла: это был клен. Его она по­сади­ла дав­но, еще де­вуш­кой-хо­хотуш­кой, а сей­час он сто­ял об­ле­тев­ший, озяб­ший, ему не­куда бы­ло уй­ти от этой бес­при­ют­ной, вет­ре­ной но­чи.

Ка­тери­на Пет­ровна по­жале­ла клен, пот­ро­гала шер­ша­вый ствол, поб­ре­ла в дом и в ту же ночь на­писа­ла Нас­те пись­мо.

«Не­наг­лядная моя, – пи­сала Ка­тери­на Пет­ровна. – Зи­му эту я не пе­режи­ву. При­ез­жай хоть на день. Дай пог­ля­деть на те­бя, по­дер­жать твои ру­ки. Ста­рая ста­ла и сла­ба до то­го, что тя­жело мне не то что хо­дить, а да­же си­деть и ле­жать, – смерть за­была ко мне до­рогу. Сад сох­нет – сов­сем уж не тот, – да я его и не ви­жу. Нын­че осень пло­хая. Так тя­жело; вся жизнь, ка­жет­ся, не бы­ла та­кая длин­ная, как од­на эта осень».

Ма­нюш­ка, шмы­гая но­сом, от­несла это пись­мо на поч­ту, дол­го за­совы­вала его в поч­то­вый ящик и заг­ля­дыва­ла внутрь, – что там? Но внут­ри ни­чего не бы­ло вид­но – од­на жес­тя­ная пус­то­та.

Нас­тя ра­бота­ла сек­ре­тарем в Со­юзе ху­дож­ни­ков. Ра­бот«бы­ло мно­го, Ус­трой­ство выс­та­вок, кон­курсов – все это про­ходи­ло че­рез ее ру­ки.

Пись­мо от Ка­тери­ны Пет­ровны Нас­тя по­лучи­ла на служ­бе. Она спря­тала его в су­моч­ку, не чи­тая, – ре­шила про­честь пос­ле ра­боты. Пись­ма Ка­тери­ны Пет­ровны вы­зыва­ли у Нас­ти вздох об­легче­ния: раз мать пи­шет – зна­чит, жи­ва. Но вмес­те с тем от них на­чина­лось глу­хое бес­по­кой­ство, буд­то каж­дое пись­мо бы­ло без­мол­вным уко­ром.

Пос­ле ра­боты Нас­те на­до бы­ло пой­ти в мас­тер­скую мо­лодо­го скуль­пто­ра Ти­мофе­ева, пос­мотреть, как он жи­вет, что­бы до­ложить об этом прав­ле­нию Со­юза. Ти­мофе­ев жа­ловал­ся на хо­лод в мас­тер­ской и во­об­ще на то, что его за­тира­ют и не да­ют раз­вернуть­ся.

На од­ной из пло­щадок Нас­тя дос­та­ла зер­каль­це, на­пуд­ри­лась и ус­мехну­лась, – сей­час она нра­вилась са­мой се­бе. Ху­дож­ни­ки зва­ли ее Соль­вейг за ру­сые во­лосы и боль­шие хо­лод­ные гла­за.

От­крыл сам Ти­мофе­ев – ма­лень­кий, ре­шитель­ный, злой. Он был в паль­то. Шею он за­мотал ог­ромным шар­фом, а на его но­гах Нас­тя за­мети­ла дам­ские фет­ро­вые бо­ты.

– Не раз­де­вай­тесь, – бур­кнул Ти­мофе­ев. – А то за­мер­зне­те. Про­шу!

Он про­вел Нас­тю по тем­но­му ко­ридо­ру, под­нялся вверх на нес­коль­ко сту­пеней и от­крыл уз­кую дверь в мас­тер­скую.

Из мас­тер­ской пах­ну­ло ча­дом. На по­лу око­ло боч­ки с мок­рой гли­ной го­рела ке­росин­ка. На стан­ках сто­яли скуль­пту­ры, зак­ры­тые сы­рыми тряп­ка­ми. За ши­роким ок­ном ко­со ле­тел снег, за­носил ту­маном Не­ву, та­ял в ее тем­ной во­де. Ве­тер пос­висты­вал в рам­ках и ше­велил на по­лу ста­рые га­зеты.

– Бо­же мой, ка­кой хо­лод! – ска­зала Нас­тя, и ей по­каза­лось, что в мас­тер­ской еще хо­лод­нее от бе­лых мра­мор­ных ба­рель­ефов, в бес­по­ряд­ке раз­ве­шан­ных по сте­нам.

– Вот, по­любуй­тесь! – ска­зал Ти­мофе­ев, по­дод­ви­гая Нас­те ис­пачкан­ное гли­ной крес­ло. – Не­понят­но, как я еще не из­дох в этой бер­ло­ге. А у Пер­ши­на в мас­тер­ской от ка­лори­феров ду­ет теп­лом, как из Са­хары.

– Вы не лю­бите Пер­ши­на? – ос­то­рож­но спро­сила Нас­тя.

– Выс­кочка! – сер­ди­то ска­зал Ти­мофе­ев. – Ре­мес­ленник! У его фи­гур не пле­чи, а ве­шал­ки для паль­то. Его кол­хозни­ца – ка­мен­ная ба­ба в по­дот­кну­том фар­ту­ке. Его ра­бочий по­хож на не­ан­дерталь­ско­го че­лове­ка. Ле­пит де­ревян­ной ло­патой. А хи­тер, ми­лая моя, хи­тер, как кар­ди­нал!

– По­кажи­те мне ва­шего Го­голя, – поп­ро­сила Нас­тя, что­бы пе­реме­нить раз­го­вор.

– Пе­рей­ди­те! – уг­рю­мо при­казал скуль­птор. – Да нет, не ту­да! Вон в тот угол. Так!

Он снял с од­ной из фи­гур мок­рые тряп­ки, при­дир­чи­во ос­мотрел ее со всех сто­рон, при­сел на кор­точки око­ло ке­росин­ки, грея ру­ки, и ска­зал:

– Ну вот он, Ни­колай Ва­силь­евич! Те­перь про­шу!

Нас­тя вздрог­ну­ла. Нас­мешли­во, зная ее нас­квозь, смот­рел на нее ос­тро­носый су­тулый че­ловек. Нас­тя ви­дела, как на его вис­ке бь­ет­ся тон­кая скле­роти­чес­кая жил­ка.

«А пись­мо-то в су­моч­ке не­рас­пе­чатан­ное, – ка­залось, го­вори­ли свер­ля­щие го­голев­ские гла­за. – Эх ты, со­рока! »

– Ну что? – оп­ро­сил Ти­мофе­ев. – Серь­ез­ный дя­дя, да?

– За­меча­тель­но! – с тру­дом от­ве­тила Нас­тя. – Это дей­стви­тель­но пре­вос­ходно.

Ти­мофе­ев горь­ко зас­ме­ял­ся.

– Пре­вос­ходно, – пов­то­рил он. – Все го­ворят: пре­вос­ходно. И Пер­шин, и Мать­ящ, и вся­кие зна­токи из вся­ких ко­мите­тов. А тол­ку что? Здесь – пре­вос­ходно, а там, где ре­ша­ет­ся моя судь­ба как скуль­пто­ра, там тот же Пер­шин толь­ко не­оп­ре­делен­но хмык­нет – и го­тово. А Пер­шин хмык­нул – зна­чит, ко­нец! … Но­чи не спишь! – крик­нул Ти­мофе­ев и за­бегал по мас­тер­ской, то­пая бо­тами. – Рев­ма­тизм в ру­ках от мок­рой гли­ны. Три го­да чи­та­ешь каж­дое сло­во о Го­голе. Сви­ные ры­ла снят­ся!

Ти­мофе­ев под­нял со сто­ла гру­ду книг, пот­ряс ими в воз­ду­хе и с си­лой швыр­нул об­ратно. Со сто­ла по­лете­ла гип­со­вая пыль.

– Это все о Го­голе! – ска­зал он и вдруг ус­по­ко­ил­ся. – Что? Я, ка­жет­ся, вас на­пугал? Прос­ти­те, ми­лая, но, ей-бо­гу, я го­тов драть­ся.

– Ну что ж, бу­дем драть­ся вмес­те, – ска­зала Нас­тя и вста­ла.

Ти­мофе­ев креп­ко по­жал ей ру­ку, и она уш­ла с твер­дым ре­шени­ем выр­вать во что бы то ни ста­ло это­го та­лан­тли­вого че­лове­ка из без­вес­тнос­ти.

Нас­тя вер­ну­лась в Со­юз ху­дож­ни­ков, прош­ла к пред­се­дате­лю и дол­го го­вори­ла с ним, го­рячи­лась, до­казы­вала, что нуж­но сей­час же ус­тро­ить выс­тавку ра­бот Ти­мофе­ева. Пред­се­датель пос­ту­кивал ка­ран­да­шом по сто­лу, что-то дол­го при­киды­вал и в кон­це кон­цов сог­ла­сил­ся.

Нас­тя вер­ну­лась до­мой, в свою ста­рин­ную ком­на­ту на Мой­ке, с леп­ным зо­лоче­ным по­тол­ком, и толь­ко там проч­ла пись­мо Ка­тери­ны Пет­ровны.

– Ку­да там сей­час ехать! – ска­зала она и вста­ла, – Раз­ве от­сю­да выр­вешь­ся!

Она по­дума­ла о пе­репол­ненных по­ез­дах, пе­ресад­ке на уз­ко­колей­ку, тряс­кой те­леге, за­сох­шем са­де, не­из­бежных ма­терин­ских сле­зах, о тя­гучей, ни­чем не скра­шен­ной ску­ке сель­ских дней – и по­ложи­ла пись­мо в ящик пись­мен­но­го сто­ла.

Две не­дели Нас­тя во­зилась с ус­трой­ством выс­тавки Ти­мофе­ева.

Нес­коль­ко раз за это вре­мя она ссо­рилась и ми­рилась с не­ужив­чи­вым скуль­пто­ром. Ти­мофе­ев от­прав­лял на выс­тавку свои ра­боты с та­ким ви­дом, буд­то об­ре­кал их на унич­то­жение.

– Ни чер­та у вас не по­лучит­ся, до­рогая моя, – со зло­радс­твом го­ворил он Нас­те, буд­то она ус­тра­ива­ла не его, а свою выс­тавку. – Зря я толь­ко тра­чу вре­мя, чес­тное сло­во.

Нас­тя сна­чала при­ходи­ла в от­ча­яние и оби­жалась, по­ка не по­няла, что все эти кап­ри­зы от у­яз­влен­ной гор­дости, что они на­иг­ранны и в глу­бине ду­ши Ти­мофе­ев очень рад сво­ей бу­дущей выс­тавке.

Выс­тавка от­кры­лась ве­чером. Ти­мофе­ев злил­ся и го­ворил, что нель­зя смот­реть скуль­пту­ру при элек­три­чес­тве.

– Мер­твый свет! – вор­чал он. – Убий­ствен­ная ску­ка! Ке­росин и то луч­ше.

– Ка­кой же свет вам ну­жен, не­воз­можный вы тип? – вспы­лила Нас­тя.

– Све­чи нуж­ны! Све­чи! – стра­даль­чес­ки зак­ри­чал Ти­мофе­ев. – Как же мож­но Го­голя ста­вить под элек­три­чес­кую лам­пу. Аб­сурд!

Нa от­кры­тии бы­ли скуль­пто­ры, ху­дож­ни­ки. Не­пос­вя­щен­ный, ус­лы­шав раз­го­воры скуль­пто­ров, не всег­да мог бы до­гадать­ся, хва­лят ли они ра­боты Ти­мофе­ева или ру­га­ют. Но Ти­мофе­ев по­нимал, что выс­тавка уда­лась.

Се­дой вспыль­чи­вый ху­дож­ник по­дошел к Нас­те и пох­ло­пал ее по ру­ке:

– Бла­года­рю. Слы­шал, что это вы из­влек­ли Ти­мофе­ева на свет бо­жий. Прек­расно сде­лали. А то у нас, зна­ете ли, мно­го бол­та­ющих о вни­мании к ху­дож­ни­ку, о за­боте и чут­кости, а как дой­дет до де­ла, так на­тыка­ешь­ся на пус­тые гла­за. Еще раз бла­года­рю!

На­чалось об­сужде­ние. Го­вори­ли мно­го, хва­лили, го­рячи­лись, и мысль, бро­шен­ная ста­рым ху­дож­ни­ком о вни­мании к че­лове­ку, к мо­лодо­му не­зас­лу­жен­но за­быто­му скуль­пто­ру, пов­то­рялась в каж­дой ре­чи.

Ти­мофе­ев си­дел на­хох­лившись, рас­смат­ри­вал пар­кет, но все же ис­ко­са пог­ля­дывал на выс­ту­па­ющих, не зная, мож­но ли им ве­рить или по­ка еще ра­но.

В две­рях по­яви­лась курь­ер­ша из Со­юза – доб­рая и бес­толко­вая Да­ша. Она де­лала Нас­те ка­кие-то зна­ки. Нас­тя по­дош­ла к ней, и Да­ша, ух­мы­ля­ясь, по­дала ей те­лег­рамму.

Нас­тя вер­ну­лась на свое мес­то, не­замет­но вскры­ла те­лег­рамму, проч­ла и ни­чего не по­няла:

«Ка­тя по­мира­ет. Ти­хон».

«Ка­кая Ка­тя? – рас­те­рян­но по­дума­ла Нас­тя. – Ка­кой Ти­хон? Дол­жно бить, это не мне».

Она пос­мотре­ла на ад­рес: нет, те­лег­рамма бы­ла ей. Тог­да толь­ко она за­мети­ла тон­кие пе­чат­ные бук­вы на бу­маж­ной лен­те: «За­борье».

Нас­тя ском­ка­ла те­лег­рамму и нах­му­рилась. Выс­ту­пал Пер­ший.

– В на­ши дни, – го­ворил он, по­качи­ва­ясь и при­дер­жи­вая оч­ки, – за­бота о че­лове­ке ста­новит­ся той прек­расной ре­аль­ностью, ко­торая по­мога­ет нам рас­ти и ра­ботать. Я счас­тлив от­ме­тить в на­шей сре­де, в сре­де скуль­пто­ров и ху­дож­ни­ков, про­яв­ле­ние этой за­боты. Я го­ворю о выс­тавке ра­бот то­вари­ща Ти­мофе­ева. Этой выс­тавкой мы це­ликом обя­заны – да не в оби­ду бу­дет ска­зано на­шему ру­ководс­тву – од­ной из ря­довых сот­рудниц Со­юза, на­шей ми­лой Анас­та­сии Се­менов­не.

Пер­ший пок­ло­нил­ся Нас­те, и все за­ап­ло­диро­вали. Ап­ло­диро­вали дол­го. Нас­тя сму­тилась до слез.

Кто-то тро­нул ее сза­ди за ру­ку. Это был ста­рый вспыль­чи­вый ху­дож­ник.

– Что? – спро­сил он ше­потом и по­казал гла­зами на ском­канную в ру­ке Нас­ти те­лег­рамму. – Ни­чего неп­ри­ят­но­го?

– Нет, – от­ве­тила Нас­тя. – Это так… От од­ной зна­комой…

– Ага! – про­бор­мо­тал ста­рик и сно­ва стал слу­шать Пер­ши­на.

Все смот­ре­ли на Пер­ши­на, но чей-то взгляд, тя­желый и прон­зи­тель­ный, Нас­тя все вре­мя чувс­тво­вала на се­бе и бо­ялась под­нять го­лову. «Кто бы это мог быть? – по­дума­ла она. – Не­уже­ли кто-ни­будь до­гадал­ся? Как глу­по. Опять рас­хо­дились нер­вы».

Она с уси­ли­ем под­ня­ла гла­за и тот­час от­ве­ла их: Го­голь смот­рел на нее, ус­ме­ха­ясь. На его вис­ке как буд­то тя­жело би­лась тон­кая скле­роти­чес­кая жил­ка. Нас­те по­каза­лось, что Го­голь ти­хо ска­зал сквозь стис­ну­тые зу­бы: – «Эх, ты! »

Нас­тя быс­тро вста­ла, выш­ла, то­роп­ли­во оде­лась вни­зу и вы­бежа­ла на ули­цу.

Ва­лил во­дянис­тый снег. На Иса­аки­ев­ском со­боре выс­ту­пила се­рая из­мо­розь. Хму­рое не­бо все ни­же опус­ка­лось на го­род, на Нас­тю, на Не­ву.

«Не­наг­лядная моя, – вспом­ни­ла Нас­тя не­дав­нее пись­мо. – Не­наг­лядная! »

Нас­тя се­ла на ска­мей­ку в скве­ре око­ло Ад­ми­рал­тей­ства и горь­ко зап­ла­кала. Снег та­ял на ли­це, сме­шивал­ся со сле­зами.

Нас­тя вздрог­ну­ла от хо­лода и вдруг по­няла, что ник­то ее так не лю­бил, как эта дрях­лая, бро­шен­ная все­ми ста­руш­ка, там, в скуч­ном За­борье.

«Поз­дно! Ма­му я уже не уви­жу», – ска­зала она про се­бя и вспом­ни­ла, что за пос­ледний год она впер­вые про­из­несла это дет­ское ми­лое сло­во – «ма­ма».

Она вско­чила, быс­тро пош­ла про­тив сне­га, хлес­тавше­го в ли­цо.

«Что ж что, ма­ма? Что? – ду­мала она, ни­чего не ви­дя. – Ма­ма! Как же это мог­ло так слу­чить­ся? Ведь ни­кого же у ме­ня в жиз­ни нет. Нет и не бу­дет род­нее. Лишь бы ус­петь, лишь бы она уви­дела ме­ня, лишь бы прос­ти­ла».

Нас­тя выш­ла на Нев­ский прос­пект, к го­род­ской стан­ции же­лез­ных до­рог.

Она опоз­да­ла. Би­летов уже не бы­ло.

Нас­тя сто­яла око­ло кас­сы, гу­бы у нее дро­жали, она не мог­ла го­ворить, чувс­твуя, что от пер­во­го же ска­зан­но­го сло­ва она рас­пла­чет­ся нав­зрыд.

По­жилая кас­сирша в оч­ках выг­ля­нула в окош­ко.

– Что с ва­ми, граж­данка? – не­доволь­но спро­сила она.

– Ни­чего, – от­ве­тила Нас­тя. – У ме­ня ма­ма… Нас­тя по­вер­ну­лась и быс­тро пош­ла к вы­ходу.

– Ку­да вы? – крик­ну­ла кас­сирша. – Сра­зу на­до бы­ло ска­зать. По­дож­ди­те ми­нут­ку.

В тот же ве­чер Нас­тя у­еха­ла. Всю до­рогу ей ка­залось, что «Крас­ная стре­ла» ед­ва та­щит­ся, тог­да как по­езд стре­митель­но мчал­ся сквозь ноч­ные ле­са, об­да­вая их па­ром и ог­ла­шая про­тяж­ным пре­дос­те­рега­ющим кри­ком.

…Ти­хон при­шел на поч­ту, по­шеп­тался с поч­та­рем Ва­сили­ем, взял у не­го те­лег­рафный бланк, по­вер­тел его и дол­го, вы­тирая ру­кавом усы, что-то пи­сал на блан­ке ко­рявы­ми бук­ва­ми. По­том ос­то­рож­но сло­жил бланк, за­сунул в шап­ку и поп­лелся к Ка­тери­не Пет­ровне.

Ка­тери­на Пет­ровна не вста­вала уже де­сятый день. Ни­чего не бо­лело, но об­мо­роч­ная сла­бость да­вила на грудь, на го­лову, на но­ги, и труд­но бы­ло вздох­нуть.

Ма­нюш­ка шес­тые сут­ки не от­хо­дила от Ка­тери­ны Пет­ровны. Ночью она, не раз­де­ва­ясь, спа­ла на про­дав­ленном ди­ване. Иног­да Ма­нюш­ке ка­залось, что Ка­тери­на Пет­ровна уже не ды­шит. Тог­да она на­чина­ла ис­пу­ган­но хны­кать и зва­ла: жи­вая?

Ка­тери­на Пет­ровна ше­вели­ла ру­кой под оде­ялом, и Ма­нюш­ка ус­по­ка­ива­лась.

В ком­на­тах с са­мого ут­ра сто­яла по уг­лам но­ябрь­ская тем­но­та, но бы­ло теп­ло. Ма­нюш­ка то­пила печ­ку. Ког­да ве­селый огонь ос­ве­щал бре­вен­ча­тые сте­ны, Ка­тери­на Пет­ровна ос­то­рож­но взды­хала – от ог­ня ком­на­та де­лалась у­ют­ной, об­жи­той, ка­кой она бы­ла дав­ным-дав­но, еще при Нас­те. Ка­тери­на Пет­ровна зак­ры­вала гла­за, и из них вы­каты­валась и сколь­зи­ла по жел­то­му вис­ку, за­путы­валась в се­дых во­лосах од­на-единс­твен­ная сле­зин­ка.

При­шел Ти­хон. Он каш­лял, смор­кался и, ви­димо, был взвол­но­ван.

– Что, Ти­ша? – бес­силь­но спро­сила Ка­тери­на Пет­ровна.

– По­холо­дало, Ка­тери­на Пет­ровна! – бод­ро ска­зал Ти­хон и с бес­по­кой­ством пос­мотрел на свою шап­ку. – Снег ско­ро вы­падет. Оно к луч­ше­му. До­рогу мо­роз­цем собь­ет – зна­чит, и ей бу­дет спо­соб­нее ехать.

– Ко­му? – Ка­тери­на Пет­ровна от­кры­ла гла­за и су­хой ру­кой на­чала су­дорож­но гла­дить оде­яло.

– Да ко­му же дру­гому, как не Нас­тасье Се­менов­не, – от­ве­тил Ти­хон, кри­во ух­мы­ля­ясь, и вы­тащил из шап­ки те­лег­рамму. – Ко­му, как не ей.

Ка­тери­на Пет­ровна хо­тела под­нять­ся, но не смог­ла, сно­ва упа­ла на по­душ­ку.

– Вот! – ска­зал Ти­хон, ос­то­рож­но раз­вернул те­лег­рамму и про­тянул ее Ка­тери­не Пет­ровне.

Но Ка­тери­на Пет­ровна ее не взя­ла, а все так же умо­ля­юще смот­ре­ла на Ти­хона.

– Проч­ти, – ска­зала Ма­нюш­ка хрип­ло. – Баб­ка уже чи­тать не уме­ет. У нее сла­бость в гла­зах.

Ти­хон ис­пу­ган­но ог­ля­дел­ся, поп­ра­вил во­рот, приг­ла­дил ры­жие ред­кие во­лосы и глу­хим, не­уве­рен­ным го­лосом про­чел: «До­жидай­тесь, вы­еха­ла. Ос­та­юсь всег­да лю­бящая дочь ва­ша Нас­тя».

– Не на­до, Ти­ша! – ти­хо ска­зала Ка­тери­на Пет­ровна. – Не на­до, ми­лый. Бог с то­бой. Спа­сибо те­бе за доб­рое сло­во, за лас­ку.

Ка­тери­на Пет­ровна с тру­дом от­верну­лась к сте­не, по­том как буд­то ус­ну­ла.

Ти­хон си­дел в хо­лод­ной при­хожей на ла­воч­ке, ку­рил, опус­тив го­лову, спле­вывал и взды­хал, по­ка не выш­ла Ма­нюш­ка и не по­мани­ла в ком­на­ту Ка­тери­ны Пет­ровны.

Ти­хон во­шел на цы­поч­ках и всей пя­тер­ней отер ли­цо. Ка­тери­на Пет­ровна ле­жала блед­ная, ма­лень­кая, как буд­то без­мя­теж­но ус­нувшая.

– Не дож­да­лась, – про­бор­мо­тал Ти­хон. – Эх, го­ре ее горь­кое, стра­данье не­писа­ное! А ты смот­ри, ду­ра, – ска­зал он сер­ди­то Ма­нюш­ке, – за доб­ро пла­ти доб­ром, не будь пус­тель­гой… Си­ди здесь, а я сбе­гаю в сель­со­вет, до­ложу.

Он ушел, а Ма­нюш­ка си­дела на та­буре­те, по­доб­рав ко­лени, тряс­лась и смот­ре­ла не от­ры­ва­ясь на Ка­тери­ну Пет­ровну.

Хо­рони­ли Ка­тери­ну Пет­ровну на сле­ду­ющий день. Под­мо­рози­ло. Вы­пал тон­кий сне­жок. День по­белел, и не­бо бы­ло су­хое, свет­лое, но се­рое, буд­то над го­ловой про­тяну­ли вы­мытую, под­мер­зшую хол­сти­ну. Да­ли за ре­кой сто­яли си­зые. От них тя­нуло ос­трым и ве­селым за­пахом сне­га, схва­чен­ной пер­вым мо­розом иво­вой ко­ры.

На по­хоро­ны соб­ра­лись ста­рухи и ре­бята. Гроб на клад­би­ще нес­ли Ти­хон, Ва­силий и два бра­та Ма­ляви­ны – ста­рич­ки, буд­то за­рос­шие чис­той пак­лей. Ма­нюш­ка с бра­том Во­лодь­кой нес­ла крыш­ку гро­ба и не ми­гая смот­ре­ла пе­ред со­бой.

Клад­би­ще бы­ло за се­лом, над ре­кой. На нем рос­ли вы­сокие, жел­тые от ли­ша­ев вер­бы.

По до­роге встре­тилась учи­тель­ни­ца. Она не­дав­но при­еха­ла из об­лас­тно­го го­рода и ни­кого еще в За­борье не зна­ла.

– Учи­тель­ка идет, учи­тель­ка! – за­шеп­та­ли маль­чиш­ки.

Учи­тель­ни­ца бы­ла мо­лодень­кая, зас­тенчи­вая, се­рог­ла­зая, сов­сем еще де­воч­ка. Она уви­дела по­хоро­ны и роб­ко ос­та­нови­лась, ис­пу­ган­но пос­мотре­ла на ма­лень­кую ста­руш­ку в гро­бу. На ли­цо ста­руш­ки па­дали и не та­яли кол­кие сне­жин­ки. Там, в об­лас­тном го­роде, у учи­тель­ни­цы ос­та­лась мать – вот та­кая же ма­лень­кая, веч­но взвол­но­ван­ная за­бота­ми о до­чери и та­кая же со­вер­шенно се­дая.

Учи­тель­ни­ца пос­то­яла и мед­ленно пош­ла вслед за гро­бом. Ста­рухи ог­ля­дыва­лись на нее, шеп­та­лись, что вот, мол, ти­хая ка­кая де­вуш­ка и ей труд­но бу­дет пер­вое вре­мя с ре­бята­ми – уж очень они в За­борье са­мос­то­ятель­ные и озор­ные.

Учи­тель­ни­ца на­конец ре­шилась и спро­сила од­ну из ста­рух, баб­ку Мат­ре­ну:

– Оди­нокая, дол­жно быть, бы­ла эта ста­руш­ка?

– И-и, ми­ла-ая, – тот­час за­пела Мат­ре­на, – по­читай что сов­сем оди­нокая. И та­кая за­душев­ная бы­ла, та­кая сер­дечная. Все, бы­вало, си­дит и си­дит у се­бя на ди­ван­чи­ке од­на, не с кем ей сло­ва ска­зать. Та­кая жа­лость! Есть у нее в Ле­нин­гра­де доч­ка, да, вид­но, вы­соко за­лете­ла. Так вот и по­мер­ла без лю­дей, без сродс­твен­ни­ков.

На клад­би­ще гроб пос­та­вили око­ло све­жей мо­гилы. Ста­рухи кла­нялись гро­бу, дот­ра­гива­лись тем­ны­ми ру­ками до зем­ли. Учи­тель­ни­ца по­дош­ла к гро­бу, нак­ло­нилась и по­цело­вала Ка­тери­ну Пет­ровну в вы­сох­шую жел­тую ру­ку. По­том быс­тро вып­ря­милась, от­верну­лась и пош­ла к раз­ру­шен­ной кир­пичной ог­ра­де.

За ог­ра­дой, в лег­ком пе­репар­хи­ва­ющем сне­гу ле­жала лю­бимая, чуть пе­чаль­ная, род­ная зем­ля.

Учи­тель­ни­ца дол­го смот­ре­ла, слу­шала, как за ее спи­ной пе­рего­вари­вались ста­рики, как сту­чала по крыш­ке гро­ба зем­ля и да­леко по дво­рам кри­чали раз­но­голо­сые пе­тухи – пред­ска­зыва­ли яс­ные дни, лег­кие мо­розы, зим­нюю ти­шину.

В За­борье Нас­тя при­еха­ла на вто­рой день пос­ле по­хорон. Она зас­та­ла све­жий мо­гиль­ный холм на клад­би­ще – зем­ля на нем смер­злась ком­ка­ми – и хо­лод­ную тем­ную ком­на­ту Ка­тери­ны Пет­ровны, из ко­торой, ка­залось, жизнь уш­ла дав­ным-дав­но.

В этой ком­на­те Нас­тя проп­ла­кала всю ночь, по­ка аа ок­на­ми не за­синел мут­ный и тя­желый рас­свет.

У­еха­ла Нас­тя из За­борья кра­дучись, ста­ра­ясь, что­бы ее ник­то не уви­дел и ни о чем не расс­пра­шивал. Ей ка­залось, что ник­то, кро­ме Ка­тери­ны Пет­ровны, не мог снять с нее не­поп­ра­вимой ви­ны, не­выно­симой тя­жес­ти.

 

 



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.