- Можно спросить, вы не обидитесь? – Петр понимал, что таким людям неведомы обиды, сам не зная, зачем брякнул про обиду.

- Да вот только искал для других гостей, и не нашёл, - глава заглянул в ящик стола. Пётр следил за его руками и знал, что визитка найдется, потому что очень хотел заполучить визитку. Пока не знал зачем, но она ему была нужна. Визитка нашлась. Пётр прочёл: Виктор Семенович Мижайский. Вот невнимательный! Табличка же на двери, зацепился же сразу фамилию, как входил, да унесло восприятие. Мижайский - это что получается, старожил. Стар и жил. Может, и у старика фамилия по земле дана, и носит ее триста лет. А Мижаю сколько? Ничего не знал Степанов об этом поселке, только накоротке слышал, что земли были богаты золотыми приисками и дороги в тайге усыпаны могилами, убивали за золото, не разбирая, кто что вез. Могилы время затерло, а рассказы остались, в людях остались. Все может быть, Степанов посмотрел на главу и деда, может и обоим по триста лет, они ведь и внутри могут быть, не только снаружи, ведать можно жизнь на триста лет назад.

- Спросите, - в глазах главы мелькнул интерес.

- Правда, в поселке живет дед, которому от роду триста лет?

- Кто это сказал? - кивнув, спросил Виктор Михайлович. Его кивок не означал «да», но и не прозвучал ответ «нет».

- Люди говорят, молва такая идёт, - ответил Петр, поднимаясь со стула, понимая, что разговор тает вместе с исчезающей струйкой сгоревшего благовония.

Никому Петька не подражал, не подстраивался, не копировал чужой стиль, чужое – оно и есть чужое добро, - писал, как видел и чувствовал. Только чувства журналистике современной уже давно не были нужны. С уходом со страниц газет " портретов" людей ушёл из журналистики очерк. Никому не нужны были рассказы о добрых и хороших людях ни газетам, ни радио, ни ТВ. Когда-никогда мелькнёт чей-то положительный образ на страницах, радиоволне или экране, и всё. Да о ветеранах вспомнят перед победным днём.
Дипломную работу защищал Степанов об очерке и его значении в жизни людей, потому что журналистика помогает людям узнать незнаемое. Казалось бы, кому как не районной газете рассказывать о жизни человека, передавая мысли и чувства людей, проживших честную и хорошую жизнь и много чего повидавших на своем веку.
На защите университетская комиссия валила Петьку нещадно за выбранный столь не модный уже в журналистике жанр - очерк, мол, зачем реанимировать мертворожденного ребенка, давно выплеснутого с водой, пришло новое время. На то она и защита, чтобы защищаться, донести до людей, что рассказы о людях важны и нужны в средствах массовой информации, потому что информация эта массовая, охватывающая население, и нести она должна доброе начало, а не сухую статистику.

- Сегодня время короткой информации, – раскраснелся Степанов от «мертворожденного ребенка», рожденного председателем комиссии, дамой преклонных лет, безпрестанно постукивающей сухими пальчиками, унизанными перстнями, по его дипломной работе. Даже не открыла её, не пробежала глазами по исследовательскому труду, зацепилась сразу же за слово «очерк». Не по нутру ей видимо это слово пришлось. Очерк – очертания чувств, черта между внешним миром и внутренним миром, соединение их внутри человека, слышащего и видящего течение и движение жизни, и очертания этой жизни облекать в слова - вот чем был для Степанова этот жанр, наиболее доступный для малого формата газет, радио и телевидения.

– Сегодня время короткой информации, - повторил Степанов, сжимаясь в кулак, пытаясь пробиться к чувствам женщины, он не видел в ней председателя комиссии, не думал, что от её слова зависит, получит ли он диплом, это не имело значения для него в это мгновение. Гораздо важнее было донести до неё и всех присутствующих на защите диплома, важность разговора о людях и для людей.

- В короткой информации нет места для людей и их чувств. Современный предел восприятия человека три-пять минут, его сделали искусственно, чтобы люди не думали, а только поглощали информацию – цифры и статистику. Новости начинаются с происшествий, ими же и заканчиваются. Средства массовой информации массово создают либо негативную информацию, либо цифровую, а где же для души и раздумий о жизни, о её течении? Какая информация поможет задуматься людям о труде не только для прокорма себя и своей семьи?

Петька осёкся, вспомнив слова отца про " прокорм". Дыхание перехватило. Чопорная дама, указала жестом, что время, отпущенное на его выступление по защите дипломной работы, истекло. Значит, не достучался, не пробился до её чувств. Не зацепил. Не защитил свою мысль. Не донёс.

Диплом, пахнущий типографской краской, Степанов получил. Смотря на него, не испытывал никакой радости. Привёз в редакцию, водрузил на стол торт, а сверху на коробку положил диплом, на-те, щупайте, смотрите, пробуйте на зуб. Правда, слово " неуч" перестало преследовать Петьку по пятам в редакционных коридорах, как только поступил в институт, а он еще и в университет превратился.
Диплом прошёлся по рукам коллег, и вернулся к Петру.
- И как прошла защита? - спросила, прищурившись Ольга Ивановна. - Успешно?
- Нет, - спокойно ответил Петька. - Председатель комиссии признала, что очерк - это " мертворожденный" ребенок. И убедить в необходимости этого жанра в журналистике ее не удалось. Но...
- Может быть, надо прислушаться к председателю комиссии, все-таки профессор, - глаза Ольги Ивановны стали колючими, как в ту минуту, когда кричала в петькину спину, что ему надо притушить огни. - Зачем спасать мертворожденного ребенка?
Петька посмотрел в пустоту ее глаз, и понял, что отвечать не кому. Перед ним сидела та же профессорша, только без перстней и статуса университетского, но живущая по стереотипам общества, по авторитетности. " Но живущая ли? - задумался Петька. - Живут ли эти люди? " - думал он, обводя глазами редакционный коллектив. Все такие разные, но мыслят, как под копирку с той чопорной профессоршой.

Слушая посиделковский разговор за чаем, как всегда ни о чем, Петька вдруг понял, что институт не научил его писать, понимать вес слова, но подарил знакомства с журналистами-практиками, преподававших спецпредметы. В задушевных разговорах с ними на коротких, пролетающих как миг сессиях, познавал он алгоритмы чести и порядочности той старой, советской журналистики, когда во главе угла стоял - человек. И эта задушевность многого стоила. Она оставила потребность постигать ремесло через живое слово, учиться у пишущих, университетами для которых была по большей части сама жизнь. Тогда же мелькнула и мысль у Степанова, что надо издавать свою газету, в которой рассказывать о хороших и добрых людях. Никакой политики и рекламы. Мелькнула и пропала...

Капище оказалось новым, еще пахло свежей краской от забора. Деревянные истуканы стояли в ряд, перед жертвенником, обрамленным рваными рыжими камнями. Небольшой штакетник по кругу венчали низкие ворота.
- Хоть через забор проникай, - пырхнул Федор, сгинаясь в проеме ворот, чтобы зайти в капище.
- Проникают только воры, - поправил друга Петр, - а мы в гостях, потому с поклоном заходим, для этого в старину строили здания с привходом, низкой дверью, чтобы каждый входящий поклонился хозяину жилья, домовому-дедушко.
- Степанов, ну вот как ты был чудиком со школы, так и остался, ну какой здесь хозяин? Не жилье же, круг какой-то, да деревяшки с лицами.
- На твоем месте поостерегся бы лишнее болтать, - ответил Петр, наклоняясь к жертвеннику, оставляя возле большого рыжего камня требное угощенье.
Федор в замешательстве оглянулся. Тайга в закатных лучах солнца меняла свой облик на глазах. Только приветливая юная дева вела по тропинкам к капищу по указателям, а тут, вдруг старенькой бабушкой стала, как захлопнула все двери-тропы, становилось темно, и Федор вдруг подумал, что дорогу не запомнил совсем, а в темноте указателей не видно.
- Степанов, а ты фонарик взял с собой? - спросил притихший Федор.
- Нет, - покачал головой Петр. - Стемнеет, тропа серебряной нитью прокинется.
Федор захлебнулся коротким смешком, и замер от мысли, что варианта другого нет, как идти за Степановым по его придуманной серебряной нити тропы.
Последние лучи закатного солнца скользнули по ликам куммиров и спрятались за штакетником. Разом стало темно, и Федор напрягся, стараясь не терять из вида Степанова. Звенящая тишина сумрачной тайги начала давить на уши и Федор заторопился говорить:
- Петька, объясни по-человечески, без умняков, кто здесь хозяин, кому кланялись, уходить будем тоже придется гнуться, откуда серебру в тропе взяться?
- Не умничаю, - спокойно сказал Степанов. - Молчу, потому что слушаю, мир вокруг слушаю, пытаюсь услышать, что здесь было и для чего.
- И что тебе мир рассказал? - усмехнулся Федор.
- Что капище не так давно построили, но тот, кто строил, в невежестве находится, не зная броду - не суйся в воду.
- Как это? А что плохого, что в тайге такую красоту воздвигли?
- Место засветили, ни одно действие не проходит без следа, разные люди приезжают сюда, да и среди местных людей разное понимание у людей, а то что непонятно, вызывает страх, а за страхом, как правило, агрессия стоит - как защита от собственного страха. Для земли это плохо, что здесь капище возвели, для людей - это плохо, что капище возвели, потому что куммиры неправильно сотворены, видел, лик-голова на тело насажено, ни шеи, ни плечей нет у богов, а ты где-нибудь видел людей, у которых голова на грудь была насажена, и они при этом живые были? Так и здесь. Мы же по образу и подобию богов своих сотворены, так почему же богов наших строители куммиров лишают прекрасного образа? Потому что в невежестве, ставят столбы, а именуют богами, и водят вокруг них что?
- Что? - переспросил завороженный Федька. В темноте лица Степанова было не разглядеть, но речь его лилась так просто, и так ясно, что на душе федькиной стало почему-то тепло и хорошо, и недавно вкравшийся страх улетучился.
- Действия вокруг них водят, именуемые обрядами. А обряд что есть? Определенный порядок действий. А кому он сегодня известен, тот настоящий, который был хотя бы две тысячи лет назад? Поэтому не обряды, а реконструкция обрядов, предлагаемая схема действий, как оно было. Нужна ли она сегодня, что происходит с людьми в этих реконструкциях, ведь любое движение в пространстве - это труды с энергией, а энергия и ее течение - наше здоровье.
Степанов помолчал.
- Загрузил тебя, Федь, да? У меня Татьяна больше пяти минут таких разговоров не выдерживает, начинает махать руками, мол, бред, фантазии все это, где об этом в учебниках сказано?
- Да нет, говори, звучит чудно, конечно, но я же не женщина, мне полегче твой бред выслушивать, да и в школе привык, что ты все со своими летающими тарелками носился, пытался доказать, что они реальны.
- Самое грустное, Федор, во всем этом, что с людей за обряды деньги берут вот на таких капищах, обещают им родовую память открыть, а сами ведь костер жгут на крови предков. Камни видел какие в круге? Рыжего цвета. Это кровь предков наших, и камни такие нельзя в жертвенники. Да и жертвенник... Ладно, пошли в избу, протопить надо, разговорился что-то, а много об этом слушать тяжело поначалу.
Сколько Федор ни вглядывался под ноги, не видел никакого серебряного света, поэтому старался идти за Степановым, шаг в шаг. Вопросы обрушились в голове Федора просто лавиной, хотелось расспросить Степанова и про кровь предков, и про богов, и почему их множественное число, когда Иисус был один. Но боязнь сбиться со степановского шага и заблудиться в ночной тайге, сковала плотно рот.

- Слышал, что Виктор Семенович сказал про Окопникова? – Федька ворочался, не мог уснуть. Маленькая гостевая избушка протопилась мгновенно, и от стен пыхало жаром как в бане.
- Сказал, вопросы подготовьте Окопникову, что человек он видящий, а я даже не знаю, что спросить можно у писателя-то, - Федька, свесив голову с верхних полатей, жалобно посмотрел на Степанова.
- Не заморачивайся, Федька! Нет вопросов, молчи и слушай, видящий человек сам знает что сказать. Пространство видящего человека таково, что в нём много слов-то и не надо, сам разговор потечёт, потому что совязь есть, огонь.
Или надумал вопросы Федька за ночь, или, правда, пространство писателя такое было, что без натяжки и принуждения, сыпались с Федьки слова, как с дырявого решета. Поначалу сидел, съежившись, пока Пётр по своим делам вёл разговор, а потом как понесло Федьку. Пётр радовался, что живой огонь засветил в кабинете главы администрации, разгорелся в душах и соединился костром беседы.
Как увидел писателя Пётр, так сразу понял, чуйка не подвела. Потому сразу прямо спросил, можно ли поступить в учение.
- Главное, желание, - ответил Иван Окопников. – Это самое главное, что есть желание учиться.
Слова писателя входили в сердце, также как и его романы. Находили отклик. На слова резонировала кровь, кровь – та самая лакмусовая бумажка, для различения Сути.

- Чтобы учить, надо совпадать с учеником по восприятию и пониманию мира, - объяснял Окопников, - Необходимо жить и творить в одном пространстве.
Пётр кивал, понимая, о чём говорит писатель.
Прощаясь, Пётр вдруг вспомнил, что не сфотографировались с писателем. Два кадра на фотоаппарат Петра и Федора запечатлели мгновение.
- Вы давно с Виктором Семеновичем знакомы-то? – спросил писателя Федька, пожимая руку.
- Не так давно, - ответил писатель, и, рассмеявшись, добавил: - Лет триста…
Смотря Петьке в глаза, писатель сказал:
- Когда пишешь, попадаешь в другой мир, в котором до тебя еще никто не был…
В эту минуту Степанов почувствовал дыхание незримого, и понял, что увозит с Мижая еще больше вопросов, чем принёс с собой.
- Петька, а где Виктор Семенович говорил, тарелки у них приземляются? - Федор завел машину и готов был хоть на Марс на ней ехать, вдохновлённый встречей. - И в музей же сказал сходить, и что места есть хорошие, гора какая-то, что-то не запомнилось где.
- Где церковь у вас? – Фёдор выскочил с машины к прохожей.
Степанов молчал, лелеял внутри согласие писателя попробовать его в писательском труде, и напряженно размышлял, как увязать житье-бытье, хоть и краткое, в Мижае на время со своей жизнью. Ведь он уже не один - Татьяна, Пашка.
Фёдор обежал кругом церковь, двери уже были закрыты.
Дождь, моросящий с утра, превращался на глазах в непроглядную завесу. Наступало состояние, что погостили, пора и честь знать. Постепенно так наступало, но Пётр уже знал его вкус. Проход закрывался. Тучи сужались, становились плотнее, давление на голову усилилось.
- Поехали домой, - Петька заторопил друга. - Успею на ночной рейс.
- Как домой, так ничего не посмотрели здесь, и на слияние рек же хотели попасть, - Федор надул нижнюю губу, как маленький, которому отказали в покупке дорогой игрушки.
- В следующий раз, это на десерт оставили, - сказал Петр, застегивая куртку. – Хорошего понемногу. Ты разве не заметил, что здесь время стоит.
- Как это время стоит? – Федька рассмеялся. – Придумаешь тоже, время стоит.
- Его здесь просто нет, это безвременье. Земля такая. Круг видел мижайский?
Улыбка сошла с лица Фёдора.
- Место здесь такое, круглое, как приёмник и передатчик одновременно. Мало мест таких на земле, второй раз такую землю встречаю. Такие места суеты не любят.
- И чего здесь передают, - Федьку снова развеселили слова Степанова. – Музыку какую или новости?
- И музыку, и новости, только космические, - Петр посмотрел вдаль с горы, на которой росли несколько крученых кедров. – Здесь боги тебя слышат, и ты богов можешь слышать. Потому и «тарелка»-приёмник-передатчик.

Резко похолодало. Подул северный ветер, и капли дождя залетали в щель чуть открытого стекла машины.
Степанов всегда выходил из пути на крыльях ветра, он неизменно дул в спину и помогал уходить. Всему своё время.

Продолжение следует...

(Повесть " Мижайские страдания" готовится к изданию.

ISBN 978_5_6043131_5_2)