ПОСЛЕСЛОВИЕ 2 страница

Инспектор Асагава

Дождь и туман не прекращались уже несколько дней. Затянутая пеленой береговая линия Камчатки казалась вытянутой, как минога.

«Хаккомару» бросил якорь в открытом море, в четырех морских милях от берега. На протяжении трех миль от берега была зона русских вод, и вход туда был запрещен.

Разобрав невода, стали готовиться к ловле крабов.

На Камчатке светало в два часа ночи; поэтому рыбаки валились спать вповалку, как были, совершенно одетые, в высоких резиновых сапогах выше колен.

Студент из Токио, обманом завербованный на краболов, бурчал, что такие порядки никуда не годятся.

— «Каждый будет спать отдельно». Ишь как ловко говорил!

— Это верно. Спим-то отдельно, только вповалку.

Студентов было около двадцати человек. Из положен-ных шестидесяти иен аванса у них вычли стоимость про-езда, оплату гостиницы, одеяла, тюфяка, да еще дорожные расходы, так что, когда они явились на пароход, у каждого было семь иен долгу. Когда они, наконец, это поняли, они опешили больше, чем если бы у них на глазах деньги превратились в сухие листья. Вначале они держались среди рыбаков отдельно тесной кучкой, словно падшие духи, ввергнутые в скопище каких-то дьяволов.

С тех пор как они отплыли из Хакодате, уже на чет-вертый день, от грубой однообразной пищи и вечно одинакового супа у всех студентов здоровье стало сдавать. Ложась спать, они поднимали колени и пальцем пожимали друг другу голень. Они проделывали это по нескольку раз в день, и от того, поддавались мускулы или нет, их настроение мгновенно прояснялось или мрачнело[6]. У двоих-троих голень уже немела, точно от слабого электрического тока. Свесив ноги с полки, они били ребром ладони по колену, пробуя, дергается ли нога.

К тому же случалось, что по нескольку дней у них не было стула. Один из студентов пошел к доктору за сла-бительным. Вернулся он бледный от негодования.

— Такой, говорит, «роскоши» у них нет!

— Видно, этот пароходный врач — штучка!.. — сказал старый, рыбак. Горняк проговорил:

— Все они хороши! У нас на шахте врач тоже был штучка.

Когда рыбаки уже лежали вповалку, вошел инспектор.

— Что, уже спите? Слушайте: получено радио, что «Титибумару» затонул. Подробности неизвестны. Скривив губы, он сплюнул. Это вошло у него в привычку.

Студент сейчас же вспомнил то, что слышал от боя. Негодяй! Хладнокровно говорит о жизни нескольких сот человек, которых он убил своей собственной рукой. «Утопить его мало! » — подумал он.

Все приподнялись. Начались шумные разговоры. Инспектор повел плечом и ушел, не прибавив ни слова.

Чернорабочий, пропавший без вести, был пойман два дня назад, когда выходил из-за котла. Он прятался двое суток, но проголодался и не вытерпел. Поймал его пожилой рыбак. Молодые рыбаки рассердились и грозили его избить.

— Вот пристали! Сами не курите, так и не понимаете, что значит табак. — Держа две пачки «Батт», он со смаком затягивался.

Чернорабочего инспектор раздел до рубашки, втолкнул в одну из двух рядом расположенных уборных и навесил снаружи замок. Сначала рыбаки старались не ходить в уборную. Они не в силах были слышать жалобные стоны за стеной. На второй день голос стал хриплым, срывающимся, стоны — прерывистыми. В конце дня, закончив работу, рыбаки, встревоженные, сейчас же пошли к уборной, но уже не слышно было стука в дверь. Даже когда его окликали, ответа не было. Поздно вечером Миягути вытащили: он лежал ничком, уцепившись рукой за перегородку, засунув голову в ящик для бумаги. Губы у него посинели, он казался мертвым.

По утрам было холодно. К трем часам уже светало. Вставали, ежась, засовывали окоченевшие руки за пазуху. Инспектор обходил помещения рабочих, рыбаков, матросов, кочегаров и без стеснения сталкивал с постели простуженных и больных.

Ветра не было, но при работе на палубе концы пальцев на руках и ногах деревенели. Надсмотрщик, грязно ругаясь, загонял полтора десятка своих рабочих в цех. К концу его бамбуковой палки был прикреплен ремень. Это для того, чтобы ленивых можно было достать и через станок.

— Миягути выпустили только вчера, он не может языком пошевелить, а сказано — во что бы то ни стало сегодня заставить его работать. Давеча инспектор пнул его ногой, — сообщил, поглядывая на надсмотрщика, хилый рабочий, друживший со студентом, — а он и не двигается. Похоже, что его оставили в покое, а все же...

В эту минуту инспектор, грубо тыча в спину, вытолкнул на палубу дрожавшего всем телом парня, у которого от работы под ледяным дождем начинался плеврит. Даже в тепле его бил озноб. Лоб его прорезали старческие складки, бескровные тонкие губы судорожно дергались; его нашли в котельной, куда он забился, спасаясь от нестерпимого холода.

Рыбаки, спускавшие на лебедке кавасаки, чтобы отправиться на ловлю крабов, молча проводили обоих взглядом. Сорокалетний рыбак, не в силах смотреть на это, отвернулся и осуждающе покачал головой.

— Мы не для того платили большие деньги и везли вас сюда, чтобы вы простуживались и валялись в постели! Болваны! Нечего зря глаза таращить. — Инспектор постучал палкой по палубе.

— В тюрьме лучше, чем здесь!

— Домой вернешься, расскажешь, так не поверят!

— Куда там! Где ж такое видано?

Первая лебедка с грохотом задвигалась. Покачиваясь в воздухе, кавасаки начали спускаться. Матросы и кочегары, подгоняемые инспектором, забегали по палубе, стараясь не поскользнуться. Инспектор расхаживал среди них, нахохлившись, точно петух.

Воспользовавшись перерывом в работе, студент присел, укрывшись от ветра за грудой кадок. В эту минуту из-за угла появился рыбак из горняков. Приложив руки ко рту, он согревал их дыханием.

— Жизнью рискуем! (Этот из души вырвавшийся крик резанул студента по сердцу). Не лучше, чем у нас в копях — каждую минуту нужно ждать смерти. На что уж газ страшен, а только море не лучше!

После полудня погода изменилась. Над морем повис легкий туман, такой тонкий, точно его и совсем нет. Заходили бесчисленные треугольные волны. Задул ветер, заскрипели мачты. Полотнища брезента, покрывавшего грузы, трепыхались и бились о палубу.

— Зайцы, зайцы бегают! — громко крикнул кто-то, пробегая вдоль правого борта. Сильный ветер развеял голос, и на палубе расслышали только нечленораздельное восклицание.

По всей поверхности моря верхушки треугольных волн

рассеивали белые брызги: казалось, по широкому полю бегут бесчисленные зайцы. Это было предвестником камчатской бури. Отлив вдруг усилился. Пароход накренился. Камчатка, до сих пор видневшаяся с правого борта, неожиданно очутилась слева. Рыбаки и матросы, оставшиеся работать на судне, заволновались.

Прямо над головой заревела сирена. Все застыли на месте и посмотрели на небо. От рева сирены труба, невероятно толстая, похожая на кадку для купанья, дрожала. Было что-то жуткое в этом реве, рвущемся сквозь беснующуюся бурю. Неумолчный вой созывал далеко ушедшие кавасаки, и они, борясь со штормом, возвращались к пароходу.

У спуска в полутемное машинное отделение, сбившись в кучу, шумели рыбаки и матросы. Судно качало, и при каждом крене сумрак пронизывал слабый пучок света. Взволнованные лица рыбаков то выплывали из тьмы, то снова в нее погружались.

— Что такое? — протискался к ним горняк.

— Убить этого мерзавца Асагава! — крикнул кто-то голосом, полным смертельной ненависти.

Оказалось, рано утром инспектор получил с корабля, стоявшего на якоре в десяти милях от краболова, штормовое предупреждение, причем было сказано, что, если кавасаки уже в море, их надо немедленно вернуть. На это инспектор возразил:

— Что это за работа! Стоило ли добираться до Камчатки, чтобы дрожать перед каждым пустяком?

Об этом узнали от радиста.

Первый же рыбак, услыхав это, набросился на радиста, словно перед ним был сам Асагава:

— Что ж он думает? Что такое, по его мнению, че-ловеческая жизнь?

— Человеческая жизнь?

— Ну да.

— Да ведь Асагава вовсе не считает вас за людей.

Рыбак, хотевший что-то сказать, осекся. Он покраснел и побежал к остальным.

Рыбаки все стояли на том же месте, на их мрачных лицах отражалось волнение, поднимавшееся из самого нутра. Рабочие-подростки дрожали за отцов, которые вышли на кавасаки. Сирена ревела беспрерывно, и сердца рыбаков сжимались от тревоги.

Под вечер с мостика раздался громкий крик. Все, кто был внизу, бросились наверх по трапу, перепрыгивая через две ступеньки.

Приближались две кавасаки. Их связывал друг с другом канат.

Они подошли совсем близко. Но сильные волны резко бросали кавасаки и пароход. Снова и снова между •судами вздымались гигантские волны. Находясь у самого борта краболова, кавасаки все-таки не могли подойти. С палубы бросили канат. Не попали. Подняв брызги, он шлепнулся в воду. Его вытащили обратно, — он полз, извиваясь, как змея. Так повторилось несколько раз. С парохода все дружно и громко кричали, но ответа не было. Лида рыбаков окаменели, как маски. Взгляды уставились в одну точку. Картина эта врезалась в их сердца нестерпимым ужасом.

Снова бросили канат. Сначала он развернулся спи-ралью, потом вытянулся угрем, и вот уже конец его ударил по шее рыбака, протянувшего за ним обе руки. Все ахнули. Рыбак опрокинулся на спину, но все-таки поймал! Закрепленный канат, с которого стекала вода, натянулся ровной линией. Смотревшие с палубы рыбаки перевели дух. Сирена неумолчно ревела, от порывов ветра ее рев то звучал громче, то разносился дальше. До вечера успели вернуться все кавасаки, кроме двух. Рыбаки, едва ступив на палубу парохода, теряли сознание. Одна кавасаки дала течь и бросила якорь, а рыбаки перешли на соседнюю и с ней вернулись. Другая вместе с рыбаками пропала без вести.

Инспектор хмурился. Несколько раз он спускался к рыбакам. Каждый раз его молча провожали злобными, угрожающими взглядами.

На утро пароход двинулся вслед за крабами и на поиски пропавшей кавасаки. Ведь «пять-шесть человеческих жизней ничего не значат, а кавасаки жалко».

С раннего утра в машинном отделении шла работа. Когда поднимали якорь, сотрясение якорного ящика пе-редавалось в соседнее помещение для рыбаков, и людей подбрасывало, как горох на сковороде. Боковые железные листы расшатались и обрушились.

«Хаккомару» искал кавасаки номер один, бросившую якорь, до 51°5' северной широты. В ленивых волнах по-качивались, как живые, мелкие льдинки. Иногда этот раскрошенный лед сбивался в сплошные ледяные поля и окружал пароход. От льда поднимался пар, точно от кипятка. Словно нагнетаемые электрическим вентилятором, налетали волны холодного воздуха. Все на пароходе скрипело, мокрая палуба и поручни покрылись коркой льда. Борта парохода сверкали от кристаллов инея, будто окрашенные косметическими белилами. Матросы и рыбаки бегали по палубе, потирая обеими руками щеки. Пароход оставлял за собой длинный след, похожий на тропинку на открытой равнине.

Кавасаки все не находилась.

Только около девяти часов с мостика заметили кача-ющуюся на волнах кавасаки. Узнав об этом, инспектор обрадованно забегал по палубе. «Скоты! Наконец-то нашли! Скоты! ». Сейчас же спустили моторную лодку. Но это была не та кавасаки номер один, которую искали. Это была новая, чужая кавасаки номер тридцать шесть. К ней был прикреплен буй краболова «... мару». По- видимому, краболов оставил ее здесь, чтобы, уйдя куда-то в другое место, отметить свое прежнее местопребывание.

Асагава постучал пальцем по корпусу кавасаки.

— Знатная штучка! — засмеялся он. — Возьмем ее с собой.

И кавасаки номер тридцать шесть втащили лебедкой на палубу «Хаккомару». Покачиваясь в воздухе, она роняла на палубу потоки брызг. Глядя на подтягиваемую кавасаки, инспектор с довольным видом бормотал про себя:

— Превосходно, превосходно!

Рыбаки, разбирая невода, все это видели.

— Грабитель! Оборвалась бы цепь да ему по голове.

Инспектор прохаживался мимо рыбаков, оглядывая каждого испытующим взглядом. Потом он нетерпеливо позвал плотника.

Плотник высунулся из люка с другой стороны.

— Что такое?

Инспектор, не ожидавший его оттуда, повернулся и раздраженно крикнул:

— «Что такое! » Дурак, состругай номер! Рубанок!

Плотник не понял.

— Болван! Иди сюда.

Щуплый плотник с рубанком в руках и пилой, заткнутой за пояс, пошел вслед за рослым инспектором по па-лубе осторожными шажками, волоча ноги, как хромой. Цифра «три» номера «тридцать шесть» была состругана рубанком, и кавасаки стала «номер шесть».

— Ладно, довольно. Ну, теперь полюбуйтесь-ка! — скривив рот треугольником, загоготал инспектор.

Искать пропавшую кавасаки дальше к северу было бесполезно. Задержавшись, чтобы поднять кавасаки номер тридцать шесть, краболов стал описывать плавную дугу, ложась на курс к прежней стоянке. Прояснилось, небо было чистое, точно вымытое. Вершины камчатских гор сверкали, как горы Швейцарии на открытках.

Пропавшая кавасаки не возвращалась. Рыбаки разобрали вещи, оставшиеся на опустевших полках, отыскали адреса семей, привели все в порядок, чтобы в случае надобности сейчас же можно было принять меры. Это было невеселое занятие. Закончив его, они чувствовали такую боль, как будто касались собственной раны.

В вещах пропавших рыбаков оказались письма и по-сылки, адресованные на имя женщин с той же фамилией, очевидно предназначенные к отправке, как только придет транспортный пароход. В вещах одного нашлось письмо, неумело нацарапанное карандашом. Оно пошло по грубым рукам рыбаков. Они читали его по складам, медленно, точно подбирая горошины, но с жадностью. Прочитав до конца, каждый встряхивал головой, точно отгоняя что-то неприятное, и передавал другому. Это было письмо от ребенка.

Один из рыбаков, рослый парень, много перевидавший в глубине Хоккайдо, всхлипнул, поднял голову от письма и хриплым голосом тихо сказал:

— Всё из-за Асагава! Если узнаем, что они погибли, мы за них отомстим.

Другой рыбак, молодой, втянув голову в плечи, добавил еще тише:

— Можем же мы прикончить одного мерзавца!

— А письмо-то нехорошее... Тоска...

— Да, — сказал первый. — Не поостережемся — так пропадем. Дело-то не чужое.

Рыбак, лежавший в углу с поднятыми коленями, кусая ноготь большого пальца и глядя на потолок, прислу-шавшись, одобрительно кивнул головой:

- Предоставьте все мне! Я тогда сам с ним разделаюсь.

Все промолчали. Промолчали, но облегченно вздох-нули.

Когда «Хаккомару» вернулся на прежнее место, на третий день неожиданно подплыла пропавшая без вести кавасаки.

Как только вернувшиеся рыбаки спустились из капи-танской каюты в «нужник», их сейчас же обступили плотным кольцом.

Из-за шторма они потеряли управление и стали бес-помощней ребенка, схваченного за шиворот. Они вышли в море дальше всех, к тому же ветер дул прямо навстречу. Все приготовились к смерти. Рыбаков «приучили» всегда быть готовыми «с легкостью» умереть.

Но этого не случилось. Полузатопленную кавасаки на следующее утро выбросило на берег Камчатки. Рыбаков спасли русские, жившие поблизости.

Это была семья из четырех человек. Для рыбаков, изголодавшихся по семье с женщинами и детьми, в этой обстановке таилось непередаваемое очарование. Все были с ними ласковы, все о них заботились. И все же пер-вое время им было как-то не по себе у этих чужеземцев, с непривычным цветом глаз и волос, говорящих на не-понятном языке. Однако рыбаки скоро поняли, что это такие же люди, как и они сами.

Когда разнеслась весть о потерпевших крушение, к ним сбежалась вся деревня. Районы морского промысла, где работали японцы, были далеко.

Рыбаки пробыли там два дня, отдохнули и вернулись на краболов. " Не хотелось возвращаться... » Да и кому захочется в этот ад! Но на этом их рассказ не закончился. За ним скрывалось «кое-что интересное».

... Это было как раз в день расставания. Когда они, готовясь к отъезду, разговаривали у печки, вошло не-сколько русских. С ними один китаец. Русский, широколицый, красный, обросший густой короткой бородой, слегка сутуловатый, жестикулируя, начал о чем-то говорить. Сендо[7] помахал перед глазами рукой, чтобы показать им, что они не понимают по-русски. Тогда русский стал говорить по одной фразе, а китаец, смотревший ему в рот, переводил ее на японский. Это был неправильный япон-ский язык, от которого у слушателей голова шла кругом. Слова ковыляли, как пьяные.

— Ваша, наверно, деньга нет?

— Нет.

— Ваша бедняк?

— Да.

— Значит, ваша пролетарий. Понял?

— Гм!..

Русский, смеясь, начал ходить по комнате. Иногда он останавливался и смотрел на рыбаков.

— Богачи ваша так делают, (Сделал вид, что душит). Богачи все стал толстый. (Развел руками, показывая, как растет живот). Ваша плохо бедняк будет. Понял? Япония — страна нехорош. Который работай — так. (Сморщился, согнулся, как больной). Который не работай — так. (Прошелся с высокомерным видом).

Молодые рыбаки заинтересовались.

— Так, так, — смеялись они.

— Который работай — так. Который не работай — так. (Повторил прежнее). Так нехорош. Который рабо-тай— так. (Теперь, наоборот, выпятил грудь, гордо вы-прямился). Который не работай — так. (Вид, как у старого нищего). Так хорош. Понял? Россия страна — такой страна. Только который работай! Только который работай — так. (Гордо выпрямился). Россия не работай — нету. Хитрый нету. Который душит нету. Понял? Россия совсем не страшный страна. Что другие говорил — неправда.

Рыбаки смутно подумали: не есть ли это та сама страшная «красная пропаганда»? Но, с другой стороны, им казалось, что пусть это и «красная пропаганда», а все это удивительно верно. Они были очень заинтересованы.

— Поняли! Поняли! Правильно говоришь!

Русские о чем-то оживленно заговорили. Китаец слушал. Потом он опять заговорил, запинаясь, по одному подыскивая слова.

— Есть который не работай, получай деньги. Про-летарии всегда — так. (Втянул шею). Так не годится. Пролетарий наш одни раз, два, три... сто, тысяча, пятьдесять тысяч, сто тысяч, все, все так. (Показал, как дети берутся за руки). Будет сильный. Так надо. (Похлопал себя по руке). Не сдайся! Никому! Понял? Никому!

- Да. да.

- Который работай — убежал, (Сделал вид, что со всех ног убегает). Хорошо, правда? Который работай, пролетарий — гордый. (Прошелся с важным видом). Пролетарий самый важный. Пролетария нету — все хлеба нету. Все умирай. Понял? Да, да! Япония еще не годится. Который работай — так. (Согнулся со страдальческим видом). Который не работай — так. (С чванным видом показал, как будто бьет и валит другого). Это не годится. Который работай — так. (Угрожающе выпрямился, сделал вид, что набрасывается, опрокидывает и топчет). Который не работай — так. (Сделал вид, что убегает). Япония только работай. Хороший страна! Пролетарский страна! Понял?

— Да, да, поняли!

Русский издал странный звук и затопал ногами, как будто приплясывая.

— Япония, который работай, сделал так. (Делает вид, что встает и сопротивляется). Радоваться. Россия все радоваться! Банзай! Ваша вернуться пароход. Ваша пароход, который не работай — так. (Чванный вид). Ваша пролетарий сделай так. (Сжал кулаки, потом сделал вид, что берется за руки и опять нападает). Хорошо, победил! Понял?

- Понял! — Молодой рыбак, не замечая собственного волнении, крепко сжал китайцу руку. — Сделаем, непременно сделаем!

Сендо думал, что это и есть «красная пропаганда». Их подстрекают на что-то ужасное. Вот этим — вот этими руками Россия обведет Японию вокруг пальца!

Когда русские кончили, они что-то кричали, крепко трясли рыбакам руки. Потом обняли их, прижимаясь щекой с жесткими волосами. Смущенные японцы отворачивались, у них деревенела шея, они растерялись...

Рыбаки возбужденно требовали рассказов еще и еще, хотя и поглядывали с опаской на дверь «нужника». Стали рассказывать о тех русских, которых им пришлось видеть, Всё, что говорилось, проникало в самую душу, как будто впитанное пропускной бумагой.

— Ну, довольно!

Видя, что все возбуждены и увлечены рассказом, сендо ткнул в плечо с жаром говорившего рыбака.

Радист перехватывал радиотелеграммы, которыми обменивались другие суда, и сообщал о них инспектору. Суди по этим сведениям, «Хаккомару», по-видимому, отставал. Инспектор выходил из себя. Его недовольство с двойной силой обрушивалось на рыбаков и рабочих. «Эти» были козлами отпущения всегда и везде. И вот инспектор и начальник рабочих устроили соревнование между пароходной командой, с одной стороны, и рыбаками и рабочими — с другой.

Когда в ловле крабов команда брала верх, рыбаки и рабочие готовы были плюнуть с досады, хотя они работали не на себя. Инспектор радостно потирал руки. Всех охватил азарт: «Сегодня выиграли! » — «Сегодня проиграли! » — «Как бы сегодня не проиграть! » Потянулись сумасшедшие, сочащиеся кровью дни. Производительность возросла на пятьдесят-шестьдесят процентов. Но на пятый, на шестой день напряжение стало спадать, как будто обе стороны упали духом. Во время работы головы бессильно опускались. Инспектор, не говоря ни слова, рассыпал удары. У застигнутых врасплох вырывались короткие стоны. Все работали молча, словно разучились говорить. На такую роскошь, как разговор, не хватало времени.

Тогда инспектор стал раздавать победившим «пре-мии», и зачадившее было полено опять разгорелось.

— Слизняки! — сказал инспектор, распивая с капитаном вино. У капитана были пухлые руки с ямочками, как у толстых женщин. Постукивая мундштуком по столу, он глупо улыбнулся. Он не выносил инспектора, который постоянно торчал у него перед глазами и мешал ему. Он даже подумывал: «Ну, что бы рыбакам поднять бучу и сбросить этого мерзавца в море! »

Инспектор прибегнул не только к поощрениям. Он расклеил объявления, предупреждавшие о том, что лица, дающие наименьшую выработку, будут подвергаться «прижиганию». Железный прут раскаляли докрасна и прикладывали к телу. Рабочие работали, преследуемые вечным страхом прижигания, от которого никуда нельзя было убежать, как от собственной тени.

Где предел человеческим силам — это инспектор знал лучше, чем сами те, кого это касалось. Когда работа кончалась, люди, как бревна, валились на нары и стонали.

Студент вспоминал картину, изображающую ад, ко-торую он видел в полутемном храме, куда его в детстве водила бабушка. Ему казалось тогда, что он видит там каких-то змееподобных чудищ, тяжело ворочавшихся в болоте. Тут было точь-в-точь так же. От переутомления люди не могли спать. Поздно ночью в полутемном «нужнике» внезапно раздавался жуткий скрежет зубов, точно царапали по стеклу, слышалось сонное бормотанье, пронзительные крики спящих, которых мучили кошмары. Иногда, лежа без сна, люди вдруг шептали, обращаясь к самим себе, к своему живому телу: «Жив еще... жив? " К своему собственному телу! Студенты страдали больше других.

— Как поживешь тут, так увидишь, что «Мертвый дом» Достоевского — сущие пустяки!

У одного по нескольку дней подряд был запор, и он не мог заснуть, не перевязав как можно туже голову полотенцем.

— Да, пожалуй. — Его товарищ лизал кончиком языка, точно лекарство, виски, купленное в Хакодате. — Что ж, дело-то большое! Разрабатываем богатства на местах, где еще не бывал человек. Это не шутка! Вот взять наш краболов. Теперь еще хорошо. А вот вначале, когда ни ветров, ни течений здешних еще не знали, когда эти места были действительно неведомые, сколько тогда кораблей погибало — и сказать нельзя! Рыбаков топили, брали в плен, убивали. А все-таки мы не сдавались? Опять подымались и боролись изо всех сил. Оттого-то эти огромные богатства и стали нашими. Ничего не поделаешь — иначе нельзя.

Студент ничего не ответил. Так всегда пишут в учебниках истории; может, оно действительно так и было. Но тоска, затаившаяся на дне души, от этого нисколько не проходила. Студент молча провел рукой по животу, отвердевшему, как доска. Кончик большого пальца покалывало, как от слабого электрического тока. Это было ужасно неприятно. Он поднес палец к глазам и стал растирать его другой рукой.

После ужина все теснились к потрескавшейся печке, установленной посредине «нужника». Когда прижавшиеся друг к другу тела немного согревались, подымался пар. В нос ударял спирающий дыхание запах крабов,

— Ну, не знаю я, в чем тут дело, только убитым быть не желаю.

— Еще бы!

В «нужнике» воцарилась гнетущая тоска. Их убива-ют! Все негодовали, хотя и не представляли себе отчет-ливо, на чем сосредоточить свой гнев.

— Хо-хоть нас и ни-ни во что не ставят, но неужели же терпеть, чтобы нас убивали! — вдруг громко крикнул рыбак-заика; стараясь говорить скорее, он весь покрас-нел от напряжения.

Некоторое время все молчали. Почувствовали, как что-то резко и неожиданно укололо их в самое сердце.

— Не хочу умирать на Камчатке!

— Транспортный пароход вышел из Хакодате, радист давеча говорил.

— Вот бы вернуться!

— Где уж тут...

— Случается, убегают на этом пароходе.

— Ну? Вот здорово!

— А то выйдут будто на рыбную ловлю и убегают на Камчатку... и вместе с роскэ ведут красную пропаганду.

— «Ради Японской империи».... Ишь какой хороший предлог выдумали! — Студент расстегнул пуговицу, об-нажил худую грудь, на которой, точно ступени, темнели впадины между ребрами, и, зевая, стал чесаться. Присох-шая грязь спадала тонкими слюдяными чешуйками.

— А на деле только богачи из Ко-компании жи-жиреют.

Пожилой рыбак устремил на печку вялый, мутный взгляд из-под дряблых век, морщинистых, как раковины устрицы, и сплюнул. Попав на печку, плевок собрался в шарик, шипя и подскакивая, как горошина, уменьшился и, оставив белесый налет, исчез. Все тупо следили за ним глазами.

— Пожалуй, ты прав...

Но сендо, повесив над печкой вывернутые наизнанку красные шерстяные носки, подшитые резиной, сказал:

— Ну, вы не очень-то возмущайтесь.

— Это наше дело, черт! — Заика вытянул губы, как осьминог.

Потянуло противным запахом жженой резины.

— Эй, дядя, резина!

— Эх, присмолило!

По-видимому, поднялась волна: началась легкая качка. Пароход покачивало, как колыбель. При свете тусклой лампочки в пять свечей тени теснившихся вокруг печки рыбаков переплетались и сливались. Ночь была тихая. Из дверцы печки падал красный отблеск, освещавший ноги рыбаков. Как-то сразу — именно сразу — в один миг вспомнилась им вся их горькая жизнь.

Была удивительно тихая ночь.

— Табаку нет?

— Нет.

— Нету?

— Да нет же!

— А, черт!

— Эй, давай-ка виски сюда!

Владелец виски перевернул бутылку горлышком вниз и потряс ею. *

— Что ты делаешь?

— Ха-ха-ха!

— Да, попали мы в переделку. Вот и я...

Этот рыбак одно время служил на заводе Сибаура. Завязался разговор. Для рабочих на Хоккайдо завод был замечательным местом, лучше которого и представить себе нельзя.

— Будь там хоть сотая доля того, что творится у нас, давно бы устроили забастовку, — сказал он.

Это послужило сигналом, и каждый начал рассказывать, где ему довелось побывать. Строительство дорог, мелиоративные работы, прокладка железнодорожных пу-тей, постройка гавани, закладка новых шахт, обработка новых земель, погрузочные работы — каждому что- нибудь было знакомо.

Когда в самой Японии рабочие «обнаглели» и перестали поддаваться на различные уловки, когда рынки были исчерпаны, в делах начался застой, капиталисты протянули свои когти на Хоккайдо и Сахалин. Там так же, как и в колониях, Корее и Тайване, они могли осуществлять самую беззастенчивую эксплуатацию. Капиталисты прекрасно знали, что никто не посмеет сказать им ни слова. Сезонников, работающих на прокладке государственных дорог и железнодорожных путей, убивали с большей легкостью, чем вшей. Некоторые не выдерживали жестокого обращения и убегали. Когда такого беглеца ловили, его привязывали к бревну и клали под задние ноги лошади или бросали во двор на растерзание цепным псам. Это делалось напоказ, на глазах у всех. Когда слышался хруст ломающихся ребер, случалось, что даже сезонники, эти «нелюди», закрывали себе лицо. Если истязаемый терял сознание, его обливали водой, приводили в чувство и начинали сначала. Наконец, истерзанный собаками, похожий на мешок с костями, он умирал. Его бросали где-нибудь в углу на дворе, но даже после этого его тело еще вздрагивало. Прижигание спины раскаленными щипцами, избиение шестигранной палкой так, что отнимались ноги, было «делом обычным». Во время обеда со двора вдруг раздавался пронзительный вопль. Доносился тяжелый запах горелого человеческого мяса.

— Ну, все... все... Есть невозможно.

Люди бросали хаси[8]. Мрачно переглядывались.

Многие умирали от бери-бери, так как людей заставляли работать сверх всякой меры. Трупы «за недостатком времени» долго не хоронили, и они валялись без при-смотра. Когда в сумерки рабочие выходили во двор, они видели, как из-под края небрежно наброшенной на труп рогожи торчат маленькие, как у ребенка, тусклые коричневые ноги.

— Все лицо покрыто мухами. Давеча, когда проходил мимо, так и взлетели тучей, — говорил кто-нибудь, возвращаясь в барак.

Утром, еще до света, всех выгоняли на работу. Работать заставляли так, что только острия кирок сверкали, рук не было видно... Арестантам, работавшим по соседству, в тюрьме, все завидовали. В особенности тяжело приходилось корейцам, которыми помыкали старшины и свои же товарищи-сезонники — японцы.

Иногда с записной книжкой приходил на ревизию по-лицейский из деревни, расположенной за четыре-пять ри от места работы. Он оставался до вечера, иногда ночевал. Но к сезонникам он никогда не заглядывал. Возвращался он всегда пьяный, с багрово-красным лицом, на ходу мочась посреди дороги, как из брандспойта, и бормоча что-то нечленораздельное.