Дочинец М.И. 15 страница

Меня восхищало их упорное трудолюбие, помогающее им выращивать чудеса на раскаленных камнях. Геракловы труды! Меня поражала их готовность улыбнуться каждому встречному. Когда я поздоровался по-старогречески (малость знал этот язык со времен гимназии) с торговцем фруктов, он подал мне апельсин и налил вина из бурдюка. Когда я о чем-то спрашивал критянина, он отвечал и благодарил. Они за все благодарят. Сократ даже поблагодарил судей за то, что приговорили его, ни в чем не виноватого, к смерти. Возможно, в этом и состоит высшая мудрость — благодарность. За все - благодарить. А мы просим, требуем, ждем...

Там я понял, почему древние мудрецы устраивали свои академии под открытым небом. То были уроки радости созерцания. А созерцать здесь было что.

Я ступал босиком по морскому берегу, и из притупленной ребячьей памяти всплывали Гомеровы гекзаметры: «Остров Крит посреди виноцветного моря, прекрасен, обилен, отовсюду водами объят, многолюдьем богат... »

Море мерцало серебряными чешуйками, на его упругом теле серели родинки-островки. Мои следы на песчаной отмели слизывали языки моря и уносили, словно тайные послания, к Посейдону, морскому брату Зевса.

Мне показалось, что я разгадал загадку, почему эта земля так щедро рождала мыслителей для мира. Отгадка - в острой солености моря, в ясной чистоте неба, и спокойной мудрости камней. Все вместе сливалось в гармоничную мелодию, нашептывающую тебе свежие мысли. Я как бы наблюдал за всем со стороны и за собой - тоже. Будто сливался воедино со всем миром. Мы были единым духом.

Я ложился на воду, слышал шуршанье песков на дне, и сам перекатывался песчинкой во время прилива. Мое тело прогревало солнце, и сам я становился солнцем. Излучал свет и тепло. Жидкая охристая глина, из которой обжигают амфоры, изглаживала мою кожу на шелк. Свежий зеленоватый елей растекался во мне вместо крови, очищая сосуды, замедляя мысли. Я чувствовал себя птицей, щелкающей в небесной сини клювом, будто кастаньетами. Мог перелететь на крыльях куда угодно. Я был ребенком, созидающим из опаленного песка дворцы. Мог воздвигнуть все, что хотел. Я был во всем, и все было во мне...

Оливковая роща Захариоса сбегала к самому морю, и я привык тут наблюдать закат солнца. Оно, как большущий апельсин, погружалось в тихую воду. Я лежал на тростниковой ішновке и слушал убаюкивающие всплески. Иногда так и засыпал. Ночное море пахло рыбой и женщиной. Возможно, так мне казалось потому, что ночью приходила купаться Платонида. Крупные локоны ниспадали ей на плечи. И она, точно из бронзы вылита, шла к морю. Входила в соленую воду, как в землю, и неслышно плыла под мерцающей звездой мореплавателей.

Бывало, думая, что я уже сплю, накрывала меня льняной туникой и долго еще стояла на камне, всматриваясь в темную воду, по-старчески вздыхающую. Я мог стать рядышком, ведь она, чувствовалось, этого ожидала. Однако я боялся вновь прилепиться к женщине. Стоило этому случиться, как невидимая сила отрывала меня от нее и швыряла в новый водоворот. Я примирился с тем, что должен идти по жизни в одиночестве, с легкой ношей, которую не жалко и потерять.

К тому же, мне все чаще снились мои маячки. Их холодные огоньки призывно моргали холодными огоньками душными греческими ночами.

Однако и там я не терял времени зря. Лечил болящих, ухаживал за садом, кое-что строгал из твердого дерева самшита. Меня уговаривали остаться здесь навсегда, даже присмотрели домик под развесистыми финиками. Но я колебался в выборе.

«Что желаешь еще увидеть в Греции? » - каждый раз спрашивал меня Захариос.

«Афон», - попросил я напоследок.

И мы отправились к Святой Горе над заливом Сингитикос, о которой столько рассказывал мне блаженной памяти брат Неофит. И вскоре я поклонился первому ее холмику, первому кустику. В густых лесах над заливом Сингитикос приютилось множество монастырей и скитов. Мы добрались до вершинной обители святого Павла. Игумен вынес нам на каменный столик лукум, кофе и виноградную водку. Они с отцом Захариоса обнялись и вели сердечную беседу. Затем игумен позвал юного послушника и что-то ему молвил. Тот отвесил мне земной поклон. Взял под руку и повел по прорубленной в скале тропе к дальнему скиту. Постучал в узкую дверь. Вышел седой благообразный монах с небесной улыбкой в детских глазах. Грубая дерюжная рубаха ниспадала к босым ногам. Борода, точно морская пена, покрывала его грудь. Он обрадовался мне, как брату, которого не видел полжизни. Взял за руку и подвел к гладкому камню, служившему ему в крохотном дворике скамьей.

«Кто ты, сын мой? » - спросил чистым русским языком.

«Я каменщик», - ответил я.

«Из чего же ты строишь? »

«Из всего, что под руками».

«Это хорошо. Все годится, чтобы строить. И даже, коли не из чего строить, строить надобно».

«Бывает, отче, что я и не знаю, из чего строить».

Монах легко нагнулся и поднял камешек:

«Вот возьми, сын мой».

Я принял камешек. Поцеловал монаха в руку. (Тот камешек из Афонской Кавсокаливы и ныне при мне).

«Бывает, отче, что я не знаю, как строить».

«Строй с Божьим спехом. Без Божьей участи все рассыплется. Все вавилоны сравняются с землей».

«Где же строить, отче, мир так широк... »

«Там, где сердце велит. Оно позовет».

«Сердце зовет меня в детство».

«Мое тоже, - сладко вздохнул старец. - Я вырастал в богатых палатах, среди царят - российских, польских, немецких. Меня воспитывали поэты, любомудры и офицеры. И сам я стал удалым полководцем, чтобы защитить то, что у меня было в детстве. И бывало спасал его, жертвуя жизнью. Пока не открылось мне, что спасать нужно душу... Теперь эти дары со мной. Теперь я хожу по бриллиантам, однако сердце неумоттимо, оно не единожды рвется туда, где мои детские следы, где юношеские порывы, где грязь и страсти... »

«Грязь и там, где мои следы, отче. Много грязи... »

«Однако же там твое сердце. Когда найдешь силы, возвращайся туда и попытайся отыскать в грязи свои алмазы».

Монах еще раз наклонился и сорвал крохотный лиловый цветок. Протянул мне:

«Он лучше всего цветет и благоухает там, где упало его семечко».

Когда я возвратился, Захариос перевел мне слова игумена об этом схимнике.

«Он был некогда именитым российским дворянином. А ныне - духовный столб их каливы. Жизнь таких людей есть свет, который светит еще ярче после их смерти... »

На следующий день я объявил Захариосу, что возвращаюсь домой. Он был почти готов к этому, потому что воспринимал струны моей души. Зато эта весть подкосила Платониду. Я не мог взглянуть в ее чудные очи, вмиг утратившие влажный блеск. Но что я мог поделать? Я знал, что не приживусь на чужой земле, только внесу сумятицу в женскую судьбу. Еще лучше знал, что Платонида не приживется на моей земле. Две различные части не соединишь в один сосуд. Да разве я впервые рвал живые нити сердца?

Звенела, точно комар, в последний вечер тягучая грустная мелодия Эллады. Ее порождал соленый песок, тысячелетиями пересыпающийся по камням, и пожухший тростник, в который дует ветер. Это песня Пенелопы, которая топит глаза в необозримости моря, ища силуэт знакомого паруса.

И я в последний раз отряхнул с ног рыжие песчинки, а с плеч эгейскую соль и сказал Криту:

«Бывай здорова, колыбель, которая рождает богов и превращает людей в героев, а слепых делает Гомерами, открывающими народам глаза! Спасибо, веселый Минотавр, за то, что подарил мне еще один лабиринт земного опыта»...

Пока идешь, ты в дороге. Даже тогда, когда точно не знаешь, куда идешь. Но иди. Ибо это твоя дорога. Дорожи дорогой. Ибо только она может вывести на Путь.

Когда не знаешь, куда идти и зачем, остановись. Вытяни вперед руки - и иди. Теперь ты видишь, куда идти. Ты снова в дороге. И это главное - быть в дороге.

Когда не знаешь, что делать - встань и иди. Это уже работа. Среди людей, меж деревьями, между мыслями найдется твое предназначение, потребность в твоем присутствии.

Как тайно вывезли меня в Грецию, так же в тайной каютке привезли назад - в Мариуполь-Жданов.

Свинцовые тучи теснили ободранные бараки. Я сошел на загаженный, ухабистый берег и почувствовал, как выветривается из меня накопленное за прошедшие месяцы тепло. Под бетонным укрытием продавал цветы грузин. Ветер дергал мутный купол клеенки, под которым прозябали гвоздики и горела свеча. Для тепла.

«Собачий холод, кацо, - кивнул мне несчастный торговец. - А в моей Колхиде сейчас созревает хурма.

Нежный и сладкий, как губы девушка. И почему нас так гонит по миру судьба-злодейка? »

«Потому что наша жизнь - копейка», - сказал я, вспомнив колымскую присказку.

Грузин скалил ряды белых зубов.

Хлопотами мариупольских греков, друзей Захариоса, мне в конце концов выдали паспорт. Теперь передо мной пролегали свободные дороги. Возвращаться в Закарпатье (так ныне называется мой край) я не решался. Кто там ждал стрельца Карпатской Сечи, пролившего свою кровь за независимую Карпатскую Украину в марте далекого 1939- го года? Но вот попалась мне на глаза московская газета (нужное чтиво приходит в нужное время) с очерком о научных достижениях Евгения Кадочникова. И я позвонил ему по телефону, чтобы высказать свою радость, еще раз поблагодарить за благодеяния.

Благородный Кадочников обрадовался, живо расспрашивал о моих похождениях. Я вкратце рассказал. А он загудел в трубку басом: «Не зову в Москву, ибо это не твое. Есть, однако, у меня для тебя интересная работенка. Слышал что-либо о Колхиде? »

«Слышал, - засмеялся я. - Греческие аргонавты, золотое руно». - «Именно об этом речь. Мой приятель из института Вавилова сколачивает команду аргонавтов для изучения новейшего «золотого руна» - каучуконосов в Колхиде. Программа на три года. Подписывайся, не пожалеешь, брат».

- «Разве я о чем-то когда-либо жалел, брат? » - ответил я. - «Ну, вот и ладком. А весной я и сам к вам приеду». Так оно и было.

... Колхида. Разморенные лимонные сады, мохнатые шмели в магнолиях, деревянные хижины на сваях, чайные туманы в межгорьях, дикие коты, выбегающие из рододендроновых лесов к духанам-кабачкам на дразнящий запах печеной козлятины. И двести сорок дней в году - дожди, водяные валы, несущие по улицам ил, золотых сазанов и малярию.

Когда здесь кто-то умирал от лихорадки, на террасе вывешивали черную ленту. Когда кто-то рождался, открывали ружейную пальбу с крыльца в небо и угощали всех прохожих изабеллой. Реки Хопи и Рион собирали мутную воду из джунглей и лениво гнали ее в Черное море. Мы осушивали берега и ограждали их песчаными валами. А затем сажали американскую гваюлу с сухим каучуком в стволах и яванский тростник, дающий прочный клейстер для самолетных пропеллеров. Эти растения должны были повысить военную мощь «союза нерушимого». Едва оправившись после тяжелой войны, страна Советов готовилась к новой.

В свободные дни я брал собаку и выбирался из топей в Гурийские горы. Там у развалин древней каплицы разводил костер. Голубой вечер садился на плечи. Собака ловила зубами летучих мышей, а я посматривал на свои саженцы за желтоводным Супсом. Когда-то сжигал лес в Карпатской котловине, рубил его на Колыме, измерял ногами на Сихотэ- Алине, тосковал о дубравах в Греции, и вот тепер я высаживал лес. И это возбуждало в душе незнакомую радость.

От ближайшей сакли приходил с кошелкой старый мингрел Вано, расстилал кукурузные листья и выкладывал на них сыр, овсяные лепешки и оплетенный бутель с вином. Впервые меня навестив, спросил:

«Откуда ты, добрый человек? »

«Из Карпатских гор! » - ответил я гордо.

«А что, разве горы так разнообразны, что нужно искать чужие? »

«Горы однообразны, - сказал я. - Вода в них различна. Потому и люди в разных горах разнохарактерны и разнолики, и цветы, и запахи, и вкус молока тоже несходны».

«Хорошо говоришь, батоно. Вода всему голова. И молоко приедается, и от вина, бывает, кривишься, а к воде рука всегда тянется. И днем, и ночью».

Мы говорили громко, превозмогая шум реки. Батоно Вано, разостлав на земле бурку, засиживался до полуночи, пока его не возвращала домой жена, на тридцять лет моложе. Как-то я вслух заметил, что на свой возраст он еще бравый молодец. Как почти все его соплеменники.

«Некогда мне стареть, - отмахнулся Вано - Я всегда в дороге, и старость не успевает за мной. Если ты заметил, мингрелы преимущественно ездят верхом, а не ногами ходят, а танцуют и поют до самой смерти. Со старостью я свыкся, а со смертью договорился. Сказал ей: я не лезу в твои дела, а ты не суйся в мои... Живу я, не отягощая себя земными благами. Ведь земное гнет к земле, а небесное - дарит высокую и ясную, как небеса, радость. А еще я употребляю все время гранаты, сыр, красное вино, свеклу, орехи. И не нужно избегать женщины до последнего твоего вздоха. Ничто так не согревает старческую кровь, как молодое вино и молодая жена. Но спать нужно на отдельных кроватях, еще лучше - в отдельных спальнях. И держать ноги в тепле, а то, что повыше, - в холоде», - поблескивал лукавинками глаз против огня озорной горец.

Я и поныне помню его простые и полезные, как овсяные лепешки, мудрые советы:

«Встретил человека - порадуй его. Хотя бы теплым взглядом. И сам согреешься.

Не нужно никого сбрасывать с горы. Сам поднимайся на гору. Высоты еще больше возвышают человека достойного и указывают на ничтожество ничтожного.

Не говори о чем-то серьезном более получаса. Ибо тебя не будут слушать. Много говоря, скажешь много глупостей.

Избегай лжи, однако и правду всю не говори, чтобы не ранить, не обидеть кого-то.

Будь мягок, чтобы не сломаться. Будь тверд, чтобы не согнуться.

Сердце болит, когда обременено всяким отребьем. Не греши! Не лги! Не изменяй! Не бойся! И не будет сердце болеть.

Пей из глиняной посуды. Перед тем как выпить, подержи кружку в ладонях, чтобы напиток «узнал» тебя и принял.

Когда под гнетом тяжестей не знаешь, что сбросить с себя, первое, что сбрось - гордость. Все остальное постепенно само упадет.

Тому мингрелу я благодарен за то, что показал мне кустик, который выискивали по окружающим горам еще турки. Ибо масло из его листьев лечит проказу. И это предание, похожее на сказку, оправдалось. Я не раз потом использовал это растение, о котором не знал даже почтенный Джеордже.

Несметное количество разноплеменного народа прошло сквозь меня. И я прошел сквозь этих людей, как волосок сквозь куделю. Обошел я различные края с любопытным глазом и навостренным на все мудрое ухом. И составил сокровенный список чудо- продуктов, которые советую употреблять всем. Это - фасоль, черника, капуста, овсяная крупа, апельсины, тыква, соя, рыба (лучше всего лосось), шпинат, чай, помидоры, индейка, орехи, кислое молоко. Хорошо, если будете иметь их на столе хотя бы четыре раза в неделю.

Охотно делюсь и рецептом омолаживающего чая, позаимствованным в горах Колхиды-Абхазии. Смешайте и измельчите стакан ромашки, полстакана безсмертника, полстакана зверобоя, полстакана березових почек. Столовую ложку смеси засыпьте в пло-литра кипятка и запаривайте. Половину выпейте перед сном, другую половину - за полчаса до завтрака. Это очень мощный напиток, пейте его в течение месяца, с перерывом, продолжающимся несколько лет.

Все хотят долго жить. Но при этом никто не хочет стареть. Хотя мы лишь то и делаем, что стареем. Однако не желаем учиться этому. А между тем, жизнь - великий переход из ничего во что-то... Жизнь-это долгое прощание. Где бы я ни был, любил общаться с дедами. Реки времени протекали сквозь них и оставляли в головах золотой песок. Я собирал его по крупице, это могло понадобиться как мне, так и людям.

Должен сознаться, что породой я не очень-то вышел, родился семимесячным и рос хиленьким, в работе не был семижильным. Но человек-глина, и Великий Гончар может лепить из тебя чудеса. Твоими же руками.

Главное - открыть для себя Природу и принять ее в себе. Тогда тело твое будет обмениваться энергией с телом Природы, а разум черпать из ее разума. И ты сообразишь, что главное не сила, а распределение силы. Главное - не ум, а мудрость восприятия. Главное - не брать, а давать. Главное

- не надобность достатка, а потребность света.

Ибо как на небе сияют солнце, месяц и звезды, так и на земле должно сиять их отражение - человек. Твоя радость, твой смех - это твое послание солнцу. А оно, поверь, восходит и заходит для тебя!

Если научишься принимать, отдавать и не судить, тогда будеш прилагать мало усилий, а получать будешь много. Если научишься все делать с радостью и любовью, то достигнешь всего желаемого. Если научишься ни к чему и ни к кому не привязываться, то будешь иметь весь мир и всех людей.

Принимай благодарно все, что дает новый день! Это - дрожжи роста, чары жизни, причастие мудрости.

Так я воспринимаю мир и его послания. Так и вам заказываю поступать.

От разных людей и в разное время позаимствовал я немало полезного для здоровой долговечности тела. Немало приобрел и я сам. Это все собрал воедино в своих «заветах как жить долго в здоровье, счастье и радости» - на помощь и полезное употребление людям. Походя могу выделить из того множества три наиважнейшие вещи для проживания многих и благих лет.

Первое - вода. Живая, чистая природная вода. Наполняйте, освежайте, мойте каждую клеточку тела водой. Вода наполнит молодостью и вымоет мертвенное.

Второе - воздух. Наполняйте, освежайте, очищайте легкие чистым воздухом. Больше бывайте под открытым небом или просто гуляйте перед сном. Спите при открытом окне. Дышите простором. Дышите свободно, глубоко, сытно. Лучше всего это получается при плавании.

Третье - еда. Возьмите себе за правило не садиться к обеденному столу, если там нет свежего овоща или фрукта. А если будет только это, не велика беда.

И на трех краеугольных камнях держится моя земная жизнь. Это - триединая нужность. Нужность для других, для Господа и для себя. Но как достичь этого? Опирайтесь на Дух, Движение и Слух.

Дух. Все время очищайте и наполняйте силой спокойствия свою душу.

Движение. Постоянно укрепляйте тело движением, физическими усилиями до первого пота.

Слух. Постоянно вслушивайтесь в окружающий мир и мир внутренний.

... Из Колхиды-Абхазии забросила меня судьба в Карелию. Там институт проводил опыты, как приживаются деловые породы деревьев. Затем были испытания в Краснодаре. От первых почек до первого зазимья жил я в садах. Перекатился и по пустынным территориям Средней

Азии. И вот неожиданно мелькнуло на карте институтских проектов Мукачево. Душа обмерла, дрожащими губами попросился я туда. Приехать на отчую землю посланником Москвы не то самое, что вернуться уголовным бродягой.

Под Мукачевым, на Червоной горе, где еще первобытные люди заложили свои городища, Сталин после войны приказал заложить пробную плантацию чая. Чай родил, однако переработки листа на месте не было, и закарпатцы потеряли к нему интерес. Тем более, что центр требовал от них, чгобы закарпатское вино лилось рекой. И вот сейчас мы во главе с академиком Ильей Чхеидзе приехали сюда вдохнуть новую жизнь в старую идею.

Завершался падолист; заглушеные ежевикой и опутаны хмелем, блестели, словно лакированные, зеленые венички с лилейно-белыми чарочками цвета. Детище «вождя народов» мучилось в колючем терновнике, как в свое время презираемые им люди-«винтики».

Чай - растение деликатное. Куст не пересадишь, ибо укореняется он очень глубоко. Мы черенковали, выращивали сеянцы. Чайные семена очень любят мыши, поэтому мы заботились о том, чтобы сберечь каждое семечко, когда коробочка созреет. Участки расширялись, мы отвоевывали для них все новые и новые пустыри. Чай, как виноград, мог прославить Закарпатье, если бы не бездумное увлечение тогдашней власти кукурузой. Так называемая «королева полей» везде вытесняла не только другие полевые культуры, но и здравый смысл.

Мы же честно делали свое дело. На соседней горе - Чернечей - тихой сапой велись иные поиски. На своих прогулках я не раз встречал плотного монаха Василия, который, стоя на коленях, перебирал на террасе камешки. Некоторые зарисовывал в толстом альбоме, а затем складывал на полках своей келии. А ночами писал, писал, писал. Так рассказывали мне шепотом монашки, советовавшиеся со мной насчет болестей.

В один прекрасный день отец Василий позвал меня на лавочку под липой, где посиживал вечерами, опершись бородой на посох. Доныне я общался с людьми высокого духовного труда. Это же был человек высокой духовной школы. Беседа с ним очаровывала, возвышала дух познания. Мягким завораживающим голосом он рассказывал о вещах, присущих скорее Академии наук, а не монастырю.

«Мы с вами живем на чудесной земле. Об этом не только сами и не подозреваем, но и мировая археология еще не знает. Заглянем-ка в седую старину - что происходило тогда на этих холмах. Палеолит делится на три периода. В нижнем и среднем появились неандертальцы. У тех людей уже наблюдаем проблески сознания, зачатки религии. Они уже хоронили своих покойников. Неандерталец считал, что материя не исчезает, просто меняет свою форму».

«А какими были наши пращуры? »

«Они ходили в меховой одежде, каждый миллиметр кожи которой обрабатывали, перетирая его со слюной, изготавливали орудия труда из камня и костей. Кстати, первую набедренную повязку надели мужчины, стыд у них проснулся раньше. На месте нынешнего Мукачева распростирались широкие рукава полноводной Латорицы, на буйных лугах паслись мамонты и туры. Их фигурки из камня я нашел на этой горе. Охотники селились в пещерах Ловачки, Червоной, Чернечей, Сорочей гор. Да, да, те каменные ямы, которые вы находите на чайных участках... Когда монахи из ордена тамплиеров в Средневековье завезли к нам виноград, у первых винарей уже были полуготовы погреба на этих взгорьях. Догадывались ли наши деды, что некоторые боргазы-домики в виноградниках они унаследовали от неандертальцев?

Неандертальцы жили родами по двадцять п’ять- тридцать человек. К весне из семьи оставалось разве что пятеро. Остальных съедали из-за голода. Своими копьями с каменными наконечниками они не могли свалить пятитонного мамонта либо пещерного медведя весом до шестисот килограммов. Разве что обкуривали их в логове. Потому питались они трупами животных и рыб, приносимыми ледяными реками и потоками. А преимущественно - корнями и растениями, употребляя их в двести сорок раз больше, нежели мы теперь. Белковой еды было скудно. Средний рост неандертальца не превышал ста шестидесяти пяти сантиметров, зато тела их были сплошными мускулами. Они были очень умны и сообразительны, имели больший, чем наш, объем мозга и много чего умели делать. Это было уникальное сочетание разумного человека и сильного, выносливого животного. Это был самый загадочный род человеческой цивилизации.

Неандертальцы вымерли, за исключением небольшой популяции, называемой «снежным человеком», «лешим», «дикарем». (В Колхиде я много о них слышал от очевидцев. ) Им на смену пришли кроманьонцы.

Это было около двадцати тысяч лет до нас. Они начали заниматься земледелием. Выходили из пещер и сооружали жилища из костей и шкур, разделяя шатра на «квартиры» по десять-пятнадцать квадратных метров. И перестали поедать друг друга, ибо научились успешно охотиться. Наступило потепление, леса кишели зверьем, а реки и озера - рыбой. С тех пор мало что изменилось в природе человека.

По сей день больше всего реликвий палеолита находили в Пиренеях. Но вот парадокс: исследователям попадались либо первые каменные предметы с печатью симметрии, либо наскальная живопись, свидетельствующая о высшей ступени развития. Середина будто выпала. Эту середину и нашел я на Чернечей горе. Это десятки предметов так называемого мобильного искусства — гравюры на камне и чертежи на гальке, уж не говоря о сотнях каменных рубил и примитивных фигурок зверей, людей. Одна вещь особенно интересна - изваянная из камня человеческая голова. Ей около пятнадцати тысяч лет. Макушка сужена кверху, такие черепа были у наших первобытных земляков».

«Итак, мы потомки именно тех людей? »

«Трудно утверждать. Произошла великая миграция населения. Племена смешивались, обменивались женщинами. Их, женщин, почему-то за всякую цену хотели иметь из чужих групп. Миграция вообще интересный и малоизученный процесс. Ныне я исповедую похожесть топонимических названий Закарпатья и Сербии. Сходство поразительное. Массы людей как-то изолировались и эволюционировали отдельно. Хотя говорить о чистоте расы либо нации весьма рискованно. Любопытно последнее открытие ученых из Калифорнии. На уровне биохимии и генетики они доказали, что у всего рода человеческого одна прамать. Эта «Ева» появилась сто-двести тысяч лет тому назад в Африке. Не из пены морской, а чтобы дать жизнь новому роду человеческому. Если бы не было ее, не было бы и разумного человека, всех нас. Эволюция происходит не только по вертикали, но и горизонтали. Одни виды возникали, другие умирали».

«Вы хотите сказать - вымирали? »

«Нет, именно умирали. Виды умирали, как умирает индивид. Динозавры, ихтиозавры, мамонты... Причин их вымирания нельзя найти, значит, они просто умирали, как умирает любое существо под солнцем. Исчерпали себя, выполнили свою программу, заложенную природой. Это мое глубокое убеждение, открытие, если хотите. Мотылек живет сутки, конь - двадцать пять лет, человек - семьдесят, черепаха-триста. Биологический вид, пожалуй, тоже имеет свой век молодости, зрелости и смерти... »

«Не значит ли это, что и человеческий род... »

«Весьма возможно. Вымерли (или умерли) когда-то австралопитеки и неандертальцы. Может перейти когда-то в другой вид и человечество».

«В своих научных изысканиях, отче, вы опираетесь в основном на природные данные. А божественное, духовное? »

«У меня своя система религиозной философии. Биологическое и духовное в человеке очень связаны. Как есть возрождение в биологическом мире, так есть возрождение и упадок человеческой духовности. Возрождение духа - в покаянии. Отказ от Бога - самообман, лицемерная поза. Мысль о Верховном существе не придумана, не навязана нам, она получена нами в генах от предков. Человек - это вечное покаяние, возрождение духа. Без Бога он раб природы. А с Богом - дитя Мудрого Мироздания. Даже коммунисты это понимают задним умом. Их идеолог Анатолий Луначарский написал книгу «Религия и социализм». Заметьте: на первом месте - религия. Суть книги сводится к тому, что социализм должен стать новой религией... »

«Настолько непостижимо, что похоже на сказку», - сказал я тогда.

Старец улыбнулся:

«Если я сказал вам о земном, и вы не верите, - как поверите, если буду говорить вам о небесном? » - это из Евангелия от Иоанна».

Осмелился я тогда попросить отца Василия щадить больше свое сердце, подал кое-какие советы. Наступил черед его удивлению Сказал, что много лет уже выписывает медицинские журналы, чтобы знать больше о своем недуге, а я за какой-то часик выложил ему диагноз.

В большом долгу мы перед тем мыслителем. Ясно и ровно горела его подвижническая свеча, осияя праведне труды, почти никому не нужные. Однако он не был этим озабочен и никого не судил. Он и дальше самоотверженно «стриг своих овец... »

Не выхваляйся своими способностями и не жертвуй всем ради своего ремесла. Ибо рождены мы не для ремесла. Оно дано лишь в помощь душам, которые сотворил великий Творец. И утешился.. Так давайте и мы больше будем утешаться тем, что душа наша доброго творит, а не руки и мозг.

И не суди других. Ибо нет справедливого суда. Не просеивай добро и зло. Ибо человек зол минуту, а добр — день. И наоборот. Жизнь часто портит человеческий характер, но не портит человека. А наше несовершенное око видит его злым, недобрым. И наоборот. Нет правильной оценки. Нет справедливого суда. Безошибочно только милосердие.

... А дни мои с тех пор покатились мелкими орешками вдоль родных порогов. В Мукачевом жила моя сестра, которую я видел только ребенком, когда вернулся из Румынии. Некоторое время я прожил у нее. Подыскивал себе отдельное гнездо. В ближнем селе нашлась хатенка с большим садом, который перерезал веселый ручеек. Двор огибал молодой лесок, овеянный грибным духом. Я сразу же прикипел сердцем к этому уголку Государственную работу оставил, принялся мастерить по дереву, чтобы отвлечься от целительства. Ибо женщины-сороки распространили слух о моем даровании. Властьимущие мое «знахарство» не нравилось, хотя сами не только тайно приходили, но и родственников приводили. Немощь всех равняет и усмиряет. Стал моим приятелем и хорошо известный врач Фединец, умный и чуткий человек. Пожалуй, именно о таких говаривал мудрец: господин своим рукам, друг своей судьбы, слуга своей совести. По службе ему не приличествовало супряжничать с неким знахарем. Поэтому он просил приносить ему свежую зелень, грибы и ягоды. Я приходил с корзиной, и мы часами беседовали в его крохотной комнатенке при служебном кабинете. Она больше напоминала часовню-капличку. Я смастачил ему из дикой черешни шкафчик для халатов, подобрал такую текстуру, чтобы сквозь лак проступал крест. Он сразу ж это заприметил и молча обнял меня.

Как-то доктор Фединец привез ко мне одного медицинского начальника из Москвы. Я как раз мастерил грабельки для соседки. Гость повел себя по-барски, задавал въедливые вопросы. Аж Фединцу стало неудобно. Чутким ухом я уловил, как москвич хмыкнул:

«Не понимаю, коллега, чем вас покорил этот восьмидесятилетний старикашка! »

Во мне что-то взбунтовалось (нет, не за себя - за своего приятеля стало обидно), и я отрезал, что мне намного больше лет. Подошел к нему, прикоснулся пальцем к оголенному предплечью - москвич был в модной тенниске:

«А вот вам - ровно пятьдесят три. А уж почки изношены, и кишечник самоотравляется, и ноги у вас распухают, недолго и до мокрых язв... »