Дочинец М.И. 14 страница

Мне с кудрявой арестантской метрикой надежда слабо улыбалась. Таких, как я, освобождали неохотно. На кого-то еще должен был опираться тот сатанинский гулаговский Вавилон. И кто знает, сколько еще времени гнил бы я на задворках зон, если бы не геолог Евгений Кадочников. (Уж как-то так повелось, что на жизненных ухабах, точно столбы верстовые, встречались мне славные люди различных наций, и я льнул к ним, и они льнули ко мне. Так и преодолевался путь).

С Кадочниковым впервые мы встретились в этапе на Вышеру. Студебекер околел среди бесконечных снегов, и мы, шестеро невольников и конвой, неделю бедствовали под открытым небом. Я научил их, как соорудить из ельника шалаш, разжечь на снегу костер из колодника, затем разгрести угли в стороны и ложиться в середку, чтобы не закоченеть к утру. Учил солдат охотиться, да у них руки росли не оттуда. Возможно, зека и уложили бы, но зверь хитрее. Тогда Евгений Кадочников вырвал из рук одного из них «пепешку» и подал мне. И я добыл лося. Давали себя чувствовать первые заморозки, лоси перекочевали в чащу, где снег еще не накрыл полностью корм. Лось осторожный и суровый зверь, его нужно бить наповал, потому что раненый, он поднимается на задние ноги, а передними сшибает охотника и жестоко топчет. Все это я знал от староверов, к которым прибился было во время побегов.

Я испек мясо так, как делали они, староверы. В неглубокой, по колено, яме разжег большой огонь, выбрал жар, сложил завернутую в мох лосятину, сверху прикрыл плоским камнем, а на него нагреб жара и подбросил дровишек.

«Ну, брат Андрей, ты чисто следопыт! » - восхищенно молвил Евгений Кадочников, когда мы сытно поужинали и напились чаю из желудей.

Я не знал, кто такой следопыт, и он охотно пересказал книгу американского писателя Фенимора Купера. Я же ему рассказал о Черном лесе. Времени было достаточно. Неделя подаренной свободы. Я не знаю, за что сидел Евгений Кадочников. Там, в зоне, не принято было расспрашивать, если человек сам не рассказывает. Волосы на его голове золотисто отсвечивали - клеймо амонитового завода.

И вот сейчас он сидел за одним столом с особистом, бородатый, румяный, в скрипучей кожанке, и с суровой теплотой поглядывал на меня.

«Он? » - спросил особист.

«Он! » - подтвердил Кадочников и хлопнул ладонью по рыжей папке моей колымской биографии.

Особист спровадил меня в сени. Однако я слышал, как они грызлись.

«Как я его оформлю, если у этого Ворона нет никаких документов, окромя странички показаний да пяти-шести приговоров уже здесь, в лагере? - кипел особист. - Этих приговоров с лихвой хватило бы на целый барак! »

«А мне чихать на документы! - протяжно гудел Кадочников. - Мне нужна не бумажка, а он. Такие люди, как он - находка для этого дела! Иль вам полномочий моих недостаточно? »

«Не в этом заковыка. К вашему мандату замечаний никаких нет. Однако же и вы меня поймите, Евгений Иванович... »

Утром меня вызвали в администрацию с вещами. Какие там вещи: проволочная дрымба-гармошка, томик любимого Стендаля, алюминиевая кружка, костяной нож, иконка Богородицы от Захариоса - все свое я носил за пазухой. Кадочников пододвинул ко мне тюк со снаряжением и положил на плечи лапчатые ручища:

«Вперед, следопыт! »

Он оказался известным геологом и теперь получил от правительства важное задание - отыскать следы бельгийских экспедиций начала XX века, за чьей геологоразведкой иностранные концессии собирались открывать в этом крае добыточные промыслы, но помешала «великая революция», как назвали позже обыкновенный переворот большевиков.

Итак, мы, девятеро рисковых следопытов во главе с Кадочниковым, потащились по колымским дебрям составлять карту полезных ископаемых. Длилась эта разведка два сезона - от снега до снега - и вернулись из нее лишь пятеро. Двоих прирезали сбежавшие уголовники, одного задрал медведь, а четвертый сорвался в пропасть. Если бы я позаимствовал талант американского писателя Фенимора Купера, я бы описал наши хождения «по долинам и по взгорьям» обстоятельно - веселенькая и не очень получилась бы книжонка. А так - много брать на себя...

Кадочникову дали орден Ленина и кафедру в столичном институте, мне же он выхлопотал «вольную» и тянул с собой в Москву. Да куда уж там — у меня не было паспорта, была лишь «справка» об освобождении. Таким образом, я вынужден был и далее держаться тех мест, где не стоят над душой начальники, где закон правит тайга. То лишь новичкам она представляется мертвой, молчаливой и угрюмой. На самом же деле тайга полна жизни и очарования, властвующего над тобой. Когда начинаешь познавать ее первобытные, бескрайние пустыни, она покоряет тебя, принимает таким, каков ты есть, растворяет в своей зеленой пучине. И ты - ее, уже до скончания века...

По годам хождений и похождений, точно по камням в бурной реке, перепрыгивает моя память...

Во Владивостоке я завербовался на таежные промыслы. Здесь охотно принимали сомнительный народ. Вместо фотокарточки в паспорте им достаточно было твоего обветренного лица и рук в шрамах. А гербовой печатью служил меткий выстрел в пятикопеечную монету с двадцати метров. Я эту «печатку» поставил им легко. И на долгие годы приняла меня уссурийская тайга. Насколько тоскливая, глухая и дикая, настолько же красивая, сытная и созвучна с моей душой.

Моим супряжником на охотничьих уходах был китаец Чан Бао из Фуцзиня, молчаливый и медлительный, точно тень. Меня поражало, как китаец при своей малоподвижности все успевал, все видел и все знал.

Первое, что он совершил, когда мы добрались до отдаленной заимки, - помолился духу леса Каньгу. И тот ответил голосом птицы, сиречь поблагословил наше ремесло. А бывало и иначе, бывало, что сердитый Каньгу швырял в нас камнями с горы, посылал наперерез своего князя-тигра, наказывал беспощадной мошкарой. Когда мы натыкались на кумирню, сложенную из кедровой коры, Чан Бао оставлял Каньгу кусок сахара и щепотку зелья догана. Если провощенная бумага в жертовнике была целехонька, он обновлял на ней надпись-молитву. А поскольку чернил, разумеется, не было, он делал себе надрез на ладони. И обводил кровью высохшую клинопись. То была письменная молитва неграмотного. Молитва крови.

Чан Бао научил меня не нарушать лесного закона. Не стрелять в зверя трижды. Если не уложил его первыми двумя пулями, - тот зверь не твой! Не бросать рыбу в воду, огонь в реку, не швырять камень в небо и не лить воду в огонь.

Этот молчаливый и медлительный китаец приучил меня к вещам, исполненным простоты и глубокого содержания. Потому что во всем, что происходит с нами, скрыт глубокий смысл. И этот смысл, если его разуметь, служит нашему внутреннему развитию. И все, что происходит с нами, должно происходить. И в этом не нужно винить ничего и никого, в том числе и себя. Ибо это - дар опыта, высшие уроки.

Мой супряжник все делал без усилий. Как природа. Трава просто растет. Цветы просто цветут. Рыба просто плавает. Птица просто летает. Так и Чан Бао жил в тайге.

Дитя леса, он родился в охотничьей фанзе. Был всколыхан на упругой папороти и вскормлен молочком из толченых орехов и дикого мака. Бледная прозелень навсегда забралась в узкие щелки его глаз. Лес жил в нем. Одним чирком огнива он в ливень высекал огонь, и его дрова никогда не дымили. И дым не выедал глаза. Он мог себе устроить гнездышко под снегом, ходил гіо болотам на палках- ходулях, сам себя вытаскивал из сыпучих песков. Чан Бао мог добыть из кости смазку для ружья. К утру (когда и спал? ) высушивал мясо убитой с вечера косули. Он знал способ, как безопасно употреблять падаль, если нет свежатины. Под дождем в мгновение ока мог из коры сообразить амбрелу- зонтик, ибо в самый малый дождь в тайге промокаешь до нитки.

Наследуя Чан Бао, я постигал высшую науку лесного путника: не оставлять собственных следов, зато пристально читать чужие. Сломленный прутик подскажет, когда и куда двигался лесной прохожий, какого он роста, молод ли, стар ли. Молодой ходит легко, ступает на носок. Старый больше давит на пятку. В самой глухой глухомани не спрячешься от глазастого следопыта. Зато сам Чан Бао следов не оставлял никаких.

Сколько мы исходили с ним дорог, сколько пережили приключений!

В летнюю пору на дикого зверя мы охотились либо на рассвете, либо в ранние сумерки. Ибо днем зверь залегает в чащах. А еще ловцу на руку, когда влажный лист приглушает ходьбу. Тогда можно подойти близко. На кабана выводила нас щетина на смолистых стволах елей, о которые зверь любит тереться. А осенью - выбитые ямы, в которых кабаны валяются. И мы стреляли в них, отяжелевших от изморози, почти в упор - и ледяные сосульки разлетались с шерсти точно горный хрусталь.

Изюбров мы подзывали берестяным ловчим рожком, втягивая в себя воздух. Они подходили, осматривались и, подкошеные пулей, пытались упереться рогами в землю. А затем падали на колени. Если вблизи каркнула ворона, чистя о ветку клюв, мы знали, что попали в цель. Эти птицы первыми предвещали в лесу смерть.

Мы варили панты и высушивали хвосты, а из задних оленьих ног вытягивали жилы и сушили их. Такова у лесных стрелков работа, кормящая не только их.

Медведей мы избегали. Когда они играют свадьбы, то страшно свирепы, гоняются даже за птицами. А так это мирные лесные жители, питающиеся черемухой, корнями росянки, желудями и дикими ягодами. Следы медвежьих зубов и когтей на коре подсказывали нам, где искать дупла с медом. Лишь изредка медведь добывает мясо и зарывает его в землю. Ему необходимо некоторое время, чтобы желудок попривык к мясной еде. Не так, как у людей, - употреблять все, что глаз видит.

Не раз мы ночевали в их ствольных берлогах, медведи любят обустраивать себе логовища в корневищах старых

тополей. Под себя мы стелили кору пробкового дерева, вешали унты на сучки, оружие ложили на низкие рогульки, чтобы не увлажнилось и было под рукой. С подветренной стороны разжигали костер. Блаженны то были вечера! Особенно над реками, по руслам которых двигалась с моря темной лавиной на нерест кета. Изнуренная длинными милями и израненная на каменных порогах, рыба возвращалась к родным истокам, чтобы оставить потомство, а самой погибнуть. А мне в эти вечера грезилась Тиса - как я купаю в ней коня и он твердыми резиновыми губами щекочет мне шею.

Тайгу в такую пору наполнял загадочный шепот. Чан Бао в дреме сквозь редкие зубы выпускал дым из трубки, а с ним - и тягучие слова:

«Никогда никуда не торопись. И всегда успеешь... Не хватайся сгоряча за работу - и все сделаешь вовремя. А если не сделаешь, так не велика беда, сделает кто-то иной... Не убил зверя - не беда, то не твой зверь... Слушай, что говорит вода, смотри, что показывает огонь, черпай разум леса. Они старше тебя и научат, как действовать... Если хочешь что- либо достать, сперва дай то, что хочешь достать. Всегда давай первый. Если тебе нечево дать, дай улыбку либо молитву. Все годится для даяния».

Я никогда не замечал, чтобы Чан Бао болел. Но все же как-то спросил его об этом.

«И вода болеет, и дерево болеет, и князь тайги болеет. Так почему не болеть Чану? »

«А как ты лечишься тогда? »

«Чан не лечится. Чан ложится у ручья между двух деревьев и ничего не делает, ничего не ест, ни о чем не думает. Лежит сколько нужно, пока корни не втянут болезнь в землю и вода не унесет ее в море... »

Спал он всегда под открытым небом, только в беспощадные морозы не пренебрегал кровом. А когда готовился ко сну, ложил под себя мешочек с солью. Хотя сам соли почти не употреблял. Не видел я, чтобы он когда- нибудь мылся. Зато в крепком рассоле вымачивал портяночку и растирал ею тело, кряхтел, раскрасневшись будто рак.

Зимой мы соболевали на «мостах». Через речку перебрасывали колодник, на нем устраивали из прутиков мелкую ограду с узким лазом. А в нем - волосяная петля на палочке, которая упиралась в небольшую зарубку. К палочке привязывался камень. Когда соболь запутывался в петле, камень падал в речку и тянул его за собой.

На тигра мы не охотились никогда. Тигра мы сами остерегались. Особенно когда он ревел в чаще и колотил себя хвостом. Тогда тигр готов на все. Чан Бао переговаривался с ним громко и уважительно, уверял в том, что не хочет переходить ему дорогу. И тигр уходил восвояси. Но случалось, что зоопарки заказывали нам тигрят. И тогда собиралась ватага ловцов неробкого десятка. С ними как-то увязался и я ради спортивного интереса. Китаец с нами не пошел, отмахнулся: «Лучше я молиться за вас буду».

Мы выследили тигрицу с малышами и подняли суматоху с пальбой, а тогда спустили свору собак. Тигрята бросились врассыпную, мы их хватали и вязали. А тигрицу пришлось застрелить, иначе она бы наделала нам беды. Грустное это было зрелище. Я дал себе слово, что больше на такое никогда не пойду. И вернулся к своему Богдану Храброму.

Он, как всегда, дремал на теплом каменном углублении, не вынимая изо рта трубку. И кожей ощущал каждое движение вокруг. Над нами раскинула серебряные коромысла Дева с ведрами (под ее созвездием и я родился). Небо прочертила зарница и упала в низменности Кусуна. (В том месте, по здешним преданиям, нужно искать жень-шень. ) Краткий взблеск. Краткое сияние. Как и моя жизнь. Разве она не похожа на вспышку молнии в небе? И дни мои - разве не дождевые потоки, что схлынут с гор в долину и впитаются в поры земли?

Те же мгновения вечности - как и мерцание звезды, как крик филина. Как воркованье ручья, как мирное похрапывание Чана...

Меня одолевала светлая печаль. Мы пережили день, проведем ночь и снова встретим солнце, которое покажет нам свежий след копыта. В этот день мы войдем с легким сердцем и любовью ко всему окружающему, даже к зверю, которого будем добывать. Никому не ведомые, затерянные у пущах, мы создаем радость, благосостояние и облегчение для других. Так разве наши дни, наши часы не стоят того, чтобы их прожить? Разве на этой земле еще есть такие, как мы, ничтожные лакеи, упражняющиеся каждодневно в науке отдавать то, что ищут? И это есть наша судьба, наше вознаграждение.

У нас не было прошлого, и будущее принадлежало не нам, а судьбе. У нас был только ласковый подарок настоящего мгновения. И Чан приучил меня благодарно его принимать.

Весь окружающий мир помещался в слезливых прорезях его глазенок. Меня поражало и восхищало его умение все замечать и понимать природу сущего. Вот фазан бежит, хитрит, запутывает следы. Но поспешать за ним не стоит, ибо он вернется и лишь тогда молча взлетит. Ветер в непогоду рвет во все стороны дым - дождь утихнет. Если туман поднимается и глохнет голос - ожидай сильного дождя. Сухая мгла тоже предвещает ненастье. Сколько спасительных мелочей дарит природа. Чтобы хорошо выспаться, спать нужно ногами к стене. А жилье устраивай дверью на реку. Мокрую обувь в переходах не следует менять, так лучше согреваешься ходьбой...

Припоминаю, как Чан Бао каждый раз оживлялся, когда слышал маленькую серую сойку, которую называл ли-у. Сразу же бросался на то место, откуда ли-у подавала голос, ибо она вскоре срывалась и тютюкала где-то в другом месте.

«Отваживает нас от драгоценного корня панцуй», - хитро улыбался китаец.

Мы ревностно прочесывали чащи, и однажды нам повезло. Чан Бао рухнул на колени и молитвенно прижал ладони к груди. Я не видел ничего приметного, а он расчистил палочкой листья вокруг невысокого растения с четырьмя листами. Каждый большой лист состоял из пяти меньших, а посредине - малые круглые коробочки. Чан Бао с трепетом выкапывал корень костяной лопаткой, чтобы не оборвать ни одного волоска. Затем смыл грунт и положил корень в берестяной желобок с моховой подстилкой. Так я впервые увидел женьшень, корень, лечащий все немощи и старым возвращающий бодрость сердца. Почтенный Джеордже мечтал о нем всю жизнь.

Однако мы не употребили этот женьшень, обменяли его на просторную палатку и рыбачьи снасти. На то, что необходимо было для нашего ремесла.

Перед тем, как мы оставили место драгоценной находки, Чан Бао с четырех сторон сковырнул мох на деревьях и завязал бантом ветви черемухи. Это он оставил знаки для искателей. По ним они смогут прикинуть другие вероятные места.

В тайге все подвластно своим законам. По ним Чан Бао учил меня искать и золото. Почти сказочная история. Сперва надо найти такую речку, против которой стоит в море остров. Это убедительная примета того, что долина окажется золотоносной. Тогда поднимаешься по реке вверх и ищешь такой приток, чтобы против его устья стояла скала (чем круче, тем надежнее). Причем, прямиком от скалы должна простираться долина не менее двух километров в длину. По притоку двигаешься вверх и обследуешь ручьи. Правда, тут не обойтись без самого чутья на золото. У китайца такого чутья не было. А у меня, оказывается, было. И это его весьма восхитило. Ведь я не рассказывал ему про Черный лес. Ни про червленую скалу с золотым песком. Да и сам я не пытался заглянуть за горизонт давнишнего бытия.

Мы нашли золото на речке Арму, неподалеку от Сихоте- Алиня. Большой радости это нам не принесло, зато подкрепило наш достаток. Чан Бао приобрел для племянницы хорошую фанзу на мысе Анны. Сам он не умел обращаться с деньгами. А я отложил свою часть до лучших времен, когда придется выйти из лесов на люди. И оказия такая подоспела раньше, чем я рассчитывал.

По мере возможности общайся с одаренными людьми, чтобы питаться их умом и талантом. Они не всегда публичны, часто затенены другими. Умный становится позади, чтобы видеть все, что происходит перед ним. А дурак прется наперед, чтобы его все видели.

Настанет день, когда ты уже не сможешь быть вчерашним. Вроде бы ты тот, что и был, однако будто прошел сквозь огонь и что-то в себе сжег. Для меня тот день ничем не был определяющим. Но когда я целился в сарну, замершую в душной полуденной дымке, внутренний голос шепнул: «Ты не выстрелишь».

Я нажал на гашетку, выстрела, однако, не последовало. Лишь щелкнул боек. Сарна повернула ко мне головку. Я еще раз прищурил глаз и дернул крючок. Винчестер безмолвствовал. Тогда я пронзительно свистнул в два пальца - зверюшка надломилась в коленях и живой стрелой пронзила полуденную дымку.

«Вот и отстрелялся», — молвил я сам себе и поволок оружие за ремень. Вдруг вспомнил - вчера к вечеру, когда мы спускались с хребта, я поскользнулся и ударил ружьем о камень. Стало быть, поэтому оно и дает осечку.

За ужином я рассказал Чан Бао о своем приключении.

«Оно устало, - успокоил меня китаец, - такое случается. Ничего, завтра будет, как новенькое».

«Нет, не будет», - подумал я с незнакомым облегчением.

Чан Бао поворожил над моим оружием, и оно снова било сильно и точно. Но я к нему больше не дотрагивался.

«Бывает, что охотник живет, а стрелок в нем умирает... Бывает», - хмурил пергамент век Чан Бао, то ли от дыма, то ли от жалости ко мне.

Я пробыл в тайге до конца месяца и с первым вывозом шкур добрался к Охотскому морю. Весь день рыскал по крохотному порту, а когда наступили сумерки, присел у руин маяка. Старый смотритель варил уху на каменных ступенях.

«Древний маячок был— гнусавил дед. - Еще люди Степана Дежнева строили. А теперь норд-ост искрошил на крупу. Вынужден живым огоньком мигать, пока не найдется мастер, чтоб новый соорудить».

«Я бы мог», - вырвалось у меня.

Назавтра чиновник из портовой конторы сам меня нашел.

«Берешься маяк построить, ну, так приступай к делу. Что для этого требуется? »

«Лопата и цемент», - сказал я.

«А материалы? »

«Разве мало здесь камня и песка? А леса сколько мокнет в воде... »

Так я подрядился каменщиком. Когда-то в магаданской отсидке я помогал немцам строить морской вокзал. Хорошая была школа.

«Хоть карандашиком черкни какой-то проект для порядка», - попросил начальник порта.

На стене висела картинка, вырезанная из журнала «Огонек» - ветряная мельница в украинской степи.

«Могу вот такой маячок вам построить, - сказал я. — И электричество не нужно подводить. Сам себе накрутит - ветра здесь хватает».

Начальник вытаращился:

«Валяй, коли не шутишь! »

Я не фиглярничал. Я старательно прижимал зернистый гранит к черным, зализанным морем валунам и белому мрамору, сшивая цементным раствором в плотную кладку. Башня росла, блестела на солнце, как рахат-лукум. Подошло время и для электрического привода. Некогда за Северным полярным кругом, в Билибино над Малым Анюем, снабжавшем электроэнергией колымские золотые прииски, мы с эстонцем Япрр собирали на ГРЭС динамо-машину, и я хорошо запомнил эту работу. Ныне воспроизвел ее сам. К смотровой площадке приладил ступени из лиственницы, ее прибивало к берегу и нагромождало террасами. Лопасти ветряной динамо-машины я оббил медными пластинами и на каждом ремне закрепил фонарь. Это была моя маленькая хитрость. На солнце раскрылья ветрячка сияли золотым крестом. А ночью... ночью моряки спрашивали, что это за крест светится над бухтой Анны? И начальство трезвонило из центра, обеспокоено интересовалось. Ему объясняли: какой там крест!.. это лопасти ветряной мельницы, освещающей маяк!.. «Рацпредложение».

Портовое начальство похваливали, а меня потянули в Мурманск на Карельском полуострове. Моряк в золотых адмиральских погонах показал на каменный обрыв над Кольским заливом незамерзающего Баренцового моря:

«Построй мне такой маяк, чтобы я бессонными ночами мог его видеть из этого окна».

На столе лежала шахматная доска с фигурками из желтой слоновой кости.

«Если желаете, он будет напоминать эту туру», - сказал я.

«Желаю! » - радовался адмирал, точно ребенок.

И я воздвиг ему такую башню, что напоминала средневековую. Они водрузили на ней красный флаг, но это ее не очень изуродовало.

Меня, сиречь мои руки, передавали из... рук в руки. Я угадывал прихоти советского морского барства и делал для них цацки. Они соревновались в причудах, дабы как-то разнообразить свою серую, задымленную портовую территорию. Кто-то заказывал маячок-факел, кто-то - бочечку, кто-то - пушку, кто-то - фонарь, кто-то - рыбку, кто-то - еще какую-то химеру. Нередко они просили прикрепить табличку - «Маяк такого-то... » Именной маяк!

Для них это было развлечение, а для меня - труд. Не хуже и не лучше другого. Но главное - свободный труд. Я все делал исправно, фантазировал и усовершенствовал мастерство. Ни одно каменное творение моих рук на морских утесах не повторялось. Но была в каждом одна общая и, на первый взгляд, малозаметная примета - крест. Я выкладывал его в каменной стене из отдельного слюдовика, который в сухую погоду серел, как и остальные камни. Зато увлажненный морским бризом либо дождем, выразительно проступал на стене крестом. Это хорошо замечали моряки и рыбаки.

Безбожники злобствовали, да что они могли сделать, когда во время высоких инспекций каменная стена обычно серела. Зато, исхлестана соленым бризом, вновь открывала глазам крест - и мореходы умиленно подносили к челу троеперстие.

Я странствовал по необъятной стране, как вольный художник. У меня была крыша над головой, свежая рыба на столе и несмолкаемая музыка моря в ушах. Чего уж больше может желать человек без имени, без жилья и без семьи?.. Так я оказался на берегу теплого Азовского моря, в городе Мариуполе, заложенном греками и нареченном именем Марии. И вот в один прекрасный день навестил меня темнолицый небритый человек.

«Вам низкий поклон от Захариоса», - объявил он, не здороваясь.

«От кого? » - не верил я его голосу.

На сложенной вчетверо бумажке дрожали строки, написанные по-русски: «Дорогой брат, уж четыре года я напрасно ищу тебя. И тут помогло верное море. Ибо по морю и новости распространяются быстрее, нежели по суше... »

Захариос писал, чтобы я полностью доверился человеку с письмом. Он все устроит, чтобы доставить меня в Грецию. Ибо его, Захариоса, суда начали постоянно возить отсюда металл. И чтобы я ни минуту не колебался. Это же так просто - увидеться через несколько дней.

Замаячил и мне вдали неожиданный маячок. Я решился, ведь что мне было терять? Ничто не держало меня здесь, а особенно сердце. Я был крепостным (все еще без документов) при господах Морфлота, удовлетворял их взрослые прихоти. Так дети из песка лепят замки, а эти моими руками создавали себе памятники...

Посмотри на свои ежедневные хлопоты сверху. И увидишь, как они ничтожны, как мелочны. Освобождай время от хлопот для дел, дающих духовное утешение. Работай не до изнеможения, не через силу, не по принуждению, а с душой. Пусть все, что ты делаешь, будет служением, маленькими дарами. Не имеет значения - кому. И тогда твои каждодневные труды наполнятся новым содержанием, новой легкостью, и ты утвердишь себя на своем месте.

На землю греческого острова Крит, самого крупного из многих, я сошел в августовское надвечерье, и охристый песок обжег мне ступни. Тогда я еще не знал, что земля может быть такой палящей. А люди такими улыбчивыми.

Меня приняли, как сына. Нет, лучше, ведь сыновьям так не угождают.

Родовое имение Захариоса расположено в селении Гувес, неподалеку от главного порта Ираклион. Там Захариос занимался своими корабельными делами, а отец его Маноле был настоятелем собора Святого Тита. Тот почтенный праведник проповедовал тут со Святым Павлом, который благословил Тита заложить на острове Зевса первый христианский храм. Хозяйкой в доме была младшая сестра моего колымского побратима Платонида. Женщина с искрящимся бархатом в глазах, блестящими волосами и роскошным, точно арфа, станом. Именно такой я представлял себе Пенелопу. Платонида несколько лет тому назад потеряла в море мужа.

Море тут кормило многих. А земля, пропитанная его солью, родила оливки-маслины, виноград, смокву, сладковатые овощи и... каменья. Мулы спотыкались на них в горах, мотыги высекали искры. Сам остров был камнем, заброшенным неизвестным богом в Средиземное море. Из камня на Крите были дома, ограды, тротуары, лавочки, емкости для вина и даже женские украшения.

Еще здесь, на Крите, было много вина и мало воды. Ее подводили тоненькими медными трубочками едва ли не к каждому стебельку и деревцу. Сотни ветряных насосов гнали воду из горных озер в долину, чтобы скупо напоить опаленную до рыжего пепла землю.

По вечерам мы собирались под благоухающими олеандрами, и Платонида в круглой печи готовила для нас лакомства - печеных перепелов, морских ежей, спаржу, бобы, баклажаны, томатную поджарку. Все это щедро поливалось оливковым маслом, закусывалось сырными сухариками, запивалось легким, как полуденный бриз, вином. Наши вечеринки затягивались за полночь. Их омрачали разве что колымские песни:

Я помню тот Ванинский порт И крик парохода угрюмый, Когда мы грузились на борт В холодные мрачные трюмы.

Над морем клубился туман, Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан, Столица Колымского края.

Дальше Захариос петь не мог. Плотно закрывал глаза ладоням, мотал головой...

А вообще-то греки живут весело и долго, никуда не торопясь. Да и куда им торопиться: позади удивительные тысячелетия, впереди - неведомые века.

Там, как отголосок из Черного леса, встретил улиток. Тут их считают благородным блюдом. Улиток готовят, не извлекая из раковин. Заливают водой, чтобы раскрылись, промывают, очищают от пленки и погружают в кипяток на три минуты. Поджаривают лук, добавляют тертые помидоры, порезанную картошку, кабачки, чеснок, перец, соль. Когда овощи наполовину готовы, подсыпают к ним улиток и тушат десять минут на слабом огне, не помешивая.

А еще у них очень вкусный куриный бульон. Когда курица уварится, ее вынимают, а бульон солят и добавляют рис. Взбивают два яйца, выжимают при этом лимон и все выливают в суп, помешивая. На столе у греков всегда козий сыр, пучок зелени, малосольные маслины-оливки и подсушенный ржаной хлеб. Позаимствовать бы и нам их меню, ведь еще древние славяне советовали: смотри, что делает грек, и сам то делай. Где греки, там десница Бога.

Это ощущаешь здесь и в самом деле. Несколько дней меня возили по монастырям в горах Ласити. Обители эти устроены в благословенных местах и окружены большим почетом и вниманием паломников. Расчувствовавшись, я даже слезу уронил, вспомнив крестную мартирию моих лесных отцов. Я поставил им там свечу в человеческий рост. Зажмурил я в молитве глаза и услышал эхо далекого знакомого колокола. Там, в Черном лесу, у нас был колокол из медного казана-котла. А может быть, то чудился мне звон из-под земли? Некогда греки прятали от турков свои колокола под землей.

Мы долго добирались до горного местечка Превели, где Захариос хотел мне показать нечто любопытное. В сумерках подъехали к каменному человеку в сутане, держащему над головой некое подобие креста. Когда же подошли вплотную, я понял, что это не крест, а ружье. Приблизился молодой священник, поздоровался. Захариос назвал себя и представил меня, своего гостя.

«Это единственный в мире монумент монаху с оружием в руках, - обьяснил мне святой отец. - Когда немцы оккупировали наш край, то превратили монастырь в тюрьму. Тогда монахи взялись за оружие. Все погибли».

«А мой друг остался жить, - радостно показал на меня Захариос. - Хотя совершил то же самое».

«Вы монах? - заинтересовался священник. - Вы тоже воевали с немцами? »

«Ни то, ни другое. То были иные изверги».

«Да, - добавил неугомонный Захариос. - И ему, моему другу, тоже подготовили «памятник», - выдолбили в скале. «Карцер» называется».

«Красиво звучит, - почтительно молвил молодой священник. - Получается, что этот монумент не единственный? »

«Нет, отче, все-таки единственный», - поправил я его.

Днем меня оставляли наедине. И я охотно ходил среди критян, людей в черных рубахах - загорелых, небритых, с длинными носами, тонкими губами и мягким взглядом. Каждого третьего мужчину зовут Маноле (Мануил - первое имя Христа). Каждая третья женщина - Мария, из любви к Богородице, защитнице всех христиан, живущих на земле.