Брем Стокер 9 страница

Я не могу больше терять кровь; я потерял слишком много здоровья за последнее время, да и продолжительность болезни Люси с ее ужасными фазисами немало сказывается на мне. Я слишком взволнован и устал, и мне нужен покой, покой, покой. К счастью, Ван Хелзинк не звал меня сегодня, так что я могу не лишать себя отдыха; сегодня мне трудно было бы обойтись без него.

ТЕЛЕГРАММА ОТ ВАН ХЕЛЗИНКА,

АНТВЕРПЕН, СЬЮАРДУ, КАРФАКС

(За необозначением страны вручена на 24 часа позже)

17 сентября.

Ночуйте в Хиллинтэме. Если не можете все время сторожить, то часто навещайте, следите, чтобы цветы были на месте. Будьте внимательны. Буду у вас, как только приеду.

Ван Хелзинк.

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

18 сентября.

Выехал в Лондон.

Полученная от Ван Хелзинка телеграмма приводит меня в отчаяние. Целая ночь потеряна, а я по горькому опыту знаю, что может случиться за ночь. Конечно, возможно, что все сошло хорошо, но один Бог знает, что могло произойти. Должно быть, какой-то ужасный рок царит над нами, ибо все вооружилось против нас и мешает нам, как бы мы ни старались. Возьму с собой этот цилиндр, тогда смогу окончить эту запись на фонографе Люси.

МЕМОРАНДУМ, ОСТАВЛЕННЫЙ ЛЮСИ ВЕСТЕНР

17 сентября.

Ночью. Я пишу это и оставляю открытым, чтобы никто обо мне не беспокоился. Вот точная запись того, что случилось в эту ночь. Я чувствую, что умираю от слабости, у меня едва хватает сил, чтобы писать, но это должно быть сделано, даже если бы я при этом умерла.

Я легла спать как обыкновенно, предварительно позаботившись о том, чтобы цветы лежали там, куда велел их положить д-р Ван Хелзинк, и вскоре заснула.

Меня разбудило то хлопанье крыльев об окно, которое началось после того, как я ходила во сне на утесы в Уайтби. Я не испугалась, но мне очень хотелось, чтобы д-р Сьюард был в соседней комнате. Д-р Ван Хелзинк говорил, что он будет - тогда я смогла бы позвать его. Я старалась заснуть, но не могла. Тут мною снова овладел прежний страх перед сном, и я решила бодрствовать. Строптивая сонливость нападала на меня именно тогда, когда я боялась заснуть, так что, испугавшись одиночества, я открыла дверь и крикнула: " нет ли здесь кого-нибудь? " Ответа никакого не было. Я боялась разбудить мать, поэтому снова закрыла дверь. Затем я услышала в кустах какой-то вой, точно собачий, только более низких и глухой. Я подошла к окну и взглянула, но ничего не увидела, кроме большой летучей мыши, которая, должно быть, билась своими крыльями об окно. Тогда я снова легла в постель, но решила не спать. Вскоре дверь моя открылась, ко мне заглянула мать; видя по моим движениям, что я не сплю, она вошла, подсела ко мне и нежно сказала:

- Я очень беспокоюсь о тебе, дорогая, и пришла посмотреть, как твое здоровье.

Я боялась, что она простудится, сидя так, и сказала ей, чтобы она легла со мною спать, и она легла ко мне в постель; но она не сняла своего халата, потому что решила пробыть у меня недолго и пойти спать к себе.

Когда мы лежали, обнявшись, снова раздался стук и хлопанье крыльев об окно. Она вздрогнула слегка, испугалась и спросила: " Что это такое? " Я старалась ее успокоить, наконец мне это удалось, и она тихо лежала; но я слышала, как ужасно билось ее сердце. Немного погодя снова послышался глухой вой в кустах, и вскоре вслед за этим раздался треск в окне, и масса разбитых стекол посыпалась на пол. Ворвавшийся ветер распахнул штору, и в отверстии показалась голова большого, тощего волка. Мать в страхе вскрикнула, приподнялась на кровати, хватаясь за все, что попадалось ей под руку. Между прочим, она схватилась и за венок из цветов, который доктор Хелзинк велел мне носить вокруг шеи, и сорвала его с меня. В течение нескольких секунд она сидела и, дрожа от страха, указывала на волка; затем упала навзничь, как пораженная молнией, и падая, так ударила меня по голове, что на мгновение комната и все остальное закружилось передо мной. Я уставилась в окно, волк вдруг исчез, и мне показалось, что целые мириады мошек вместе с ветром ворвались в комнату сквозь разбитое окно и кружились и вертелись как тот столб пыли, который, по описанию путешественников, образуется из песка в пустыне при самуме. Я пробовала пошевелить рукой, но находилась под влиянием какого-то колдовства, и кроме того, тело моей дорогой, несчастной матери, которое, казалось, уже холодело, так как ее сердце перестало биться, давило меня своей тяжестью, и я на некоторое время потеряла сознание.

Время не казалось мне длинным, но было очень страшно; наконец, я снова пришла в себя. Где-то вблизи раздался звон колокольчика на проезжей дороге; все собаки в соседстве завыли; и в кустах, как будто совсем близко, запел соловей. Я была совершенно ошеломлена и разбита от страданий, от страха и слабости, но пение соловья казалось мне голосом моей покойной матери, вернувшейся, чтобы утешить меня. Звуки, кажется, разбудили и прислугу, так как я слышала шлепанье их босых ног у моих дверей. Я позвала их, они вошли, и когда увидели, что случилось и кто лежит в моей постели, громко вскрикнули. Ветер ворвался в разбитое окно, и дверь распахнулась. Они сняли с меня тело моей дорогой матери и положили его, покрыв простыней, на постель, как только я встала. Они все были до такой степени перепуганы и расстроены, что я велела им пойти в столовую и выпить по стакану вина. Дверь на мгновение распахнулась и затем снова закрылась. Девушки вскрикнули, и мне показалось, что кто-то вошел в столовую; а я положила все цветы, которые только у меня были, на грудь моей дорогой матери. Тут я вспомнила, что д-р Ван Хелзинк говорил мне, но я не хотела их больше трогать, да кроме того решила, что одна из прислуг посидит теперь вместе со мною. Я очень удивилась, почему девушки так долго не возвращались. Я позвала их, но не получила ответа, так что сама пошла в столовую посмотреть, что с ними.

Мое сердце упало, когда я увидела, что случилось. Все четыре девушки лежали беспомощно на полу, тяжело дыша. До половины наполненный графин с хересом стоял на столе, но какой-то странный, дикий запах исходил оттуда. Мне это показалось подозрительным, и я исследовала графин - пахнет опием; взглянув на буфет, я увидела, что бутылка, из которой доктор давал лекарство моей матери, была пуста. Что мне делать? Что мне делать? Я не могу ее оставить, а я одна, потому что прислуга спит, кем-то отравленная. Одна со смертью! Я боюсь войти туда, так как слышу глухой вой волка сквозь разбитое окно...

Воздух полон кружащимися и вертящимися мошками, и огоньки в глазах волка светятся каким-то синим тусклым светом. Что мне делать? Да хранит меня Бог от всякого несчастья в эту ночь! Я спрячу бумагу у себя на груди, где ее найдут, если меня придется переносить" Моя мать умерла! Пора и мне! Прощай, дорогой Артур, если я не переживу этой ночи! Да хранит вас Бог, дорогие, да поможет Он мне!

Глава двенадцатая

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

18 сентября.

Немедленно по получении телеграммы я поехал в Хиллингэм и добрался туда рано утром. Оставив свой кэб у ворот, я пошел по дорожке. Я осторожно постучал и позвонил как можно тише, так как боялся потревожить Люси или ее мать и надеялся, что разбужу только прислугу. Но никто не вышел, и я снова постучал и позвонил; опять нет ответа. Я проклинал лень прислуги, в такой поздний час валявшейся в постели, так как было уже десять часов, и нетерпеливо постучал и позвонил еще раз, по ответа все не было. До сих пор я винил только прислугу, но теперь мной начал овладевать ужасный страх. Я не знал, чем вызвано это странное молчание: отчаянием ли перед неумолимостью рока, крепко стягивавшего нас, или тем, что передо мной дом смерти, куда я пришел слишком поздно. Я знал, что минута, даже секунда запоздания равняется часам страдания для Люси, если с нею снова повторился один из ее ужасных припадков; и я обошел вокруг дома в надежде найти где-нибудь случайный вход.

Я не нашел нигде даже намека на это. Все окна и двери были закрыты, и, расстроенный, я снова вернулся к дверям. Тут я вдруг услышал топот быстро мчавшейся лошади. Топот затих у ворот, и несколько секунд спустя я увидел бегущего по дорожке доктора Ван Хелзинка. Увидев меня, он воскликнул:

- Так это вы? И вы только что приехали? Как она? Мы опоздали? Получили вы мою телеграмму?

Я ответил так скоро и связно, как только мог, что получил телеграмму рано утром и что не потерял ни одной секунды, чтобы сюда прийти, и что мне никак не удается дозвониться. Он был в недоумении и сказал:

- Ну тогда, боюсь, мы опоздали. Да будет воля Божия. Но если нигде не найдется открытого входа, нам самим придется как-нибудь устроить вход. Время для нас теперь дороже всего.

Мы подошли к задней стороне дома, куда выходило кухонное окно. Профессор вынул из чемодана хирургическую пилу и передал ее мне, указав на железную решетку окна. Я принялся за дело, и вскоре три прута было распилено. Затем с помощью длинного тонкого ножа мы вытащили решетку и открыли окно. Я помог профессору влезть и сам последовал за ним. В кухне и людской никого не оказалось. Мы осмотрели все комнаты и когда, наконец, пришли в столовую, скудно освещенную светом, проникавшим сквозь ставни, то нашли четырех служанок, лежащих на полу. Ясно было, что они живы, так как их тяжелое дыхание и едкий запах опия в комнате объясняли все. Ван Хелзинк посмотрел на меня и, направляясь дальше, сказал:

- Мы можем вернуться к ним позже.

Затем мы вошли в комнату Люси. На секунду мы приостановились у дверей и прислушались, но ничего не услышали. Дрожа и побледнев от странного предчувствия, мы тихо открыли дверь и вошли.

Как я вам опишу, что мы увидели! На постели лежали две женщины, Люси и ее мать. Последняя лежала дальше от нас и была покрыта белой простыней, уголок которой был отогнут ветром, врывавшимся через разбитое окно, открывая бледное искаженное лицо с отпечатком пережитого страха. Около нее лежала Люси с бледным и еще более искаженным лицом. Цветы, положенные нами вокруг ее шеи, были на груди матери, а шея Люси была открыта, и на ней были видны две маленькие ранки, такие же, как и раньше, но только края их были ужасно белы и изорваны. Не говоря ни слова, профессор приложил голову к груди Люси; затем быстро повернул голову в сторону, как будто прислушиваясь к чему-то и, вскочив на ноги, крикнул мне:

- Еще не слишком поздно! Скорее, скорее! Принесите водки!

Я помчался вниз и вернулся с водкой, причем попробовал и понюхал ее из предосторожности, боясь, как бы и она не оказалась отравленной, как тот графин хересу, который я нашел на столе. Служанки все еще спали, но дыхание их стало тревожнее - по-видимому, снотворное начинало утрачивать свое действие. Я не остановился, чтобы убедиться в этом, а вернулся к Ван Хелзинку. Он натер водкой губы, десны, кисти и ладони Люси и сказал мне:

- Здесь пока больше ничего нельзя сделать! Ступайте и приведите в чувство служанок. Похлопайте их покрепче мокрым полотенцем по лицу. Пусть они разожгут огонь и приготовят горячую ванну. Эта бедняжка почти так же холодна, как ее мать. Ее нужно согреть, раньше чем приниматься за что-нибудь другое.

Я тотчас же спустился, и мне не трудно было разбудить трех из них. Четвертая была еще очень молода, и отрава подействовала на нее сильнее, чем на остальных, так что я положил ее на диван и дал ей выспаться. Другие сначала были одурманены, когда же сознание к ним вернулось, они стали истерически плакать и рыдать. Но я сказал им, что достаточно и одной погибшей жизни, если же они станут медлить, то погубят и Люси. Рыдая и плача, они, как были полуодетые, принялись за работу, развели огонь и вскипятили воду. Мы приготовили ванну, вынесли на руках Люси и посадили ее туда. В то время как мы растирали ее члены, раздался стук в дверь. Одна из служанок накинула на себя какую-то одежду и выбежала открыть. Затем вернулась и шепотом сказала нам, что какой-то господин пришел с поручением от мистера Холмвуда. Я велел ей сказать, чтобы он подождал, так как мы очень заняты. Она ушла с поручением, и погруженный в свою работу, я совершенно забыл о нем.

Наконец мы заметили, что теплота начинает производить на Люси некоторое действие. Удары сердца при стетоскопическом исследовании слышались уже яснее, а дыхание стало чуть-чуть более ощутимым.

Мы вынули ее из ванны и понесли в другую комнату, которую приготовили за это время, положили на кровать и влили ей несколько капель водки в рот. Я заметил, что Ван Хелзинк завязал вокруг шеи Люси мягкий шелковый платок. Она все еще была без сознания, и ей было очень плохо - хуже, чем когда-либо.

Ван Хелзинк позвал одну из служанок, велел остаться около Люси и не сводить с нее глаз, пока мы не вернемся, - затем вышел со мной из комнаты.

- Нам нужно обсудить, как поступить! - сказал он, когда мы спускались по лестнице.

Из передней мы прошли в столовую, где и остановились, закрыв за собой двери. Ставни были открыты, но шторы уже опущены с тем уважением к смерти, которое так свойственно британским женщинам низшего круга. Поэтому в комнате царил полумрак. Тем не менее для нас было достаточно светло. Ван Хелзинка, очевидно, что-то тревожило; после небольшой паузы он сказал:

- Что нам теперь делать? Куда нам обратиться за помощью? Необходимо доставить ей новый приток крови и как можно скорее, потому что жизнь этой бедняжки висит на волоске; она не выдержит больше часу. Я боюсь довериться этим женщинам, даже если бы у них хватило храбрости подвергнуться операции. Как нам найти кого-нибудь, кто бы согласился открыть свои вены ради нее?

- Не могу ли я вам услужить?

Голос раздался с кушетки на другом конце комнаты, и звуки эти принесли облегчение и радость моему сердцу, так как это был голос Квинси Морриса. При первых звуках голоса Ван Хелзинк нахмурился, но выражение его лица смягчилось и глаза смотрели уже ласково, когда я воскликнул: " Квинси Моррис! " и бросился к нему с распростертыми объятиями.

- Как вас сюда занесло? - крикнул я ему, когда наши руки встретились.

- Я думаю, причина - Арчи!

Он вручил мне телеграмму: " Вот уже три дня, как от Сьюарда ничего нет, страшно беспокоюсь. Не могу уехать. Отец все еще в том же положении. Напишите, здорова ли Люси. Не медлите. Холмвуд".

- Мне кажется, что я пришел как раз вовремя. Вы ведь знаете, что вам стоит только сказать слово, чтобы я сделал все.

Ван Хелзинк шагнул вперед, взял его за руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказал:

- Кровь храброго человека - самая лучшая вещь на свете, когда женщина в опасности. Вы настоящий мужчина, в этом нет сомнения. Прекрасно, пусть черт работает изо всех сил, но Бог шлет нам людей, когда они нам нужны.

И снова мы пережили эту ужасную операцию. У меня не хватает сил, чтобы описать ее подробно. Люси, по-видимому, перенесла страшное потрясение, и оно отразилось на ней сильнее, чем раньше, так как несмотря на то, что в ее вены была влита масса крови, ее тело не поддавалось лечению так же хорошо, как раньше. Тяжело было смотреть на ее возвращение к жизни. Но, как бы то ни было, работа сердца и легких улучшилась; Ван Хелзинк сделал подкожное впрыскивание. Обморок перешел в глубокий сон. Профессор остался сторожить, пока я спустился вниз с Квинси Моррисом и послал одну из служанок отпустить ожидавшего извозчика. Я оставил Квинси отдохнуть, заставил его выпить стакан вина и велел кухарке приготовить солидный завтрак. Тут вдруг мне в голову пришла одна мысль, и я пошел в комнату, где лежала Люси. Когда я тихо вошел, то застал там Ван Хелзинка с несколькими листочками бумаги в руках. Он, очевидно, уже их прочел, и теперь сидел, опершись головой на руку, в глубокой задумчивости. На лице его застыло выражение смутного удовлетворения, точно он удачно разрешил какое-то сомнение. Он передал мне бумаги, сказав:

- Это упало с груди Люси, когда я нес ее в ванну. Прочтя, я взглянул на профессора и после некоторого молчания сказал:

- Ради Бога, что все это значит? Была ли она раньше сумасшедшей или же теперь сошла с ума, или то, что написано - правда, и в этом кроется какая-то ужасная опасность?

Хелзинк ответил мне:

- Не думайте об этом сейчас. Вы узнаете и поймете все в свое время; но попозже. А теперь скажите, о чем вы собирались мне рассказать?

Это вернуло меня к делу, и я снова пришел в себя.

- Я хотел сказать вам, что надо написать удостоверение о смерти миссис Вестенр.

Я снова спустился и в передней встретил Квинси Морриса с написанной им Артуру телеграммой, в которой он сообщал о смерти миссис Вестенр и о том, что Люси также была больна, но что теперь ей лучше, и что Ван Хелзинк и я с нею.

Затем он спросил:

- Можно мне поговорить с вами, Джон, когда вы вернетесь?

Я кивнул ему в ответ головой и вышел. Я не встретил никаких затруднений при внесении в реестр и велел гробовщику прийти вечером снять мерку для гроба и взять на себя устройство похорон.

Когда я вернулся, Квинси уже ждал меня. Я сказал, что поговорю с ним, как только узнаю о состоянии Люси, и вошел к ней в комнату. Она все еще спала, а профессор, по-видимому, так и не двигался с места. Он приложил палец к губам, и я понял, что в скором времени он ожидает ее пробуждения.

Когда я вернулся к Квинси, он произнес:

- Я не люблю бывать там, где у меня нет на то права, но здесь случай исключительный. Вы знаете, как я любил эту девушку; но несмотря на то, что это все уже в прошлом, я не могу не беспокоиться о ней. Скажите, что случилось; датчанин - очень славный господин; он сказал, когда вы вошли, что необходима новая трансфузия крови и что вы оба истощены. Я догадываюсь, что вы с Ван Хелзинком уже раз проделали над собой то, что я сделал сегодня. Не так ли?

- Да, так.

- И я догадываюсь, что Артур тоже принес себя в жертву. Когда я встретился с ним четыре дня тому назад, он очень плохо выглядел. С тех пор, как у меня в пампасах погибла кобыла в одну ночь, я никогда не видел, чтобы можно было так быстро измениться. Одна из тех больших летучих мышей, которых там называют вампирами, напала ночью на несчастную лошадь, высосала у нее из горла и открытых ран столько крови, что она уже не в силах была оправиться, и мне пришлось пристрелить ее из сострадания. Скажите совершенно откровенно, Джон, - Артур был первым, не так ли?

Я задумался, так как сознавал, что не следует выдавать того, что профессор держит в секрете, но Моррис знал уже слишком много и о многом догадывался, так что не было причины ему не отвечать, поэтому я ответил ему той же самой фразой: " Да, так".

- И как долго это продолжается?

- Дней десять.

- Десять дней! Значит, в вены этого бедного создания, которое все мы так любим, за это время вкачали кровь четырех здоровых людей. Помилуй Господи, да ее тело не выдержало бы этого! Куда же она девалась, вся кровь?

Я покачал головою.

- Куда? - повторил я. - Я положительно ничего не соображаю и представить себе не могу. Тут целая серия мелких обстоятельств перепутала все наши распоряжения относительно охраны Люси. Но больше этого не случится. Мы останемся тут, пока все это не кончится, - хорошо ли, дурно ли, как будет угодно Богу!

Когда Люси поздно вечером проснулась, то первым движением ее было схватиться за грудь, и к моему удивлению, она вытащила оттуда те листы, которые Ван Хелзинк давал мне прочесть. Осторожный профессор положил их обратно, чтобы она, проснувшись, не встревожилась. Затем она оглянулась кругом и, заметив, где находится, вздрогнула, громко вскрикнула и закрыла свое бледное лицо бледными, худыми руками. Мы оба поняли значение этого, т. е., что она вспомнила о смерти матери, так что мы приложили все старания, чтобы ее успокоить. Когда стемнело, она снова задрожала. Но тут произошло странное явление. Во сне она схватила листки и разорвала их. Ван Хелзинк встал и отобрал их у нее, а она продолжала рвать воображаемую бумагу; наконец, она подняла руки и развела их, как будто разбрасывая оставшиеся куски. Ван Хелзинк был поражен и нахмурился, что-то соображая, но ничего не сказал.

19 сентября.

Прошлую ночь она спала очень неспокойно, как-то все боялась заснуть, и когда проснулась, то чувствовала себя немного слабее. Профессор и я по очереди сторожили ее и не оставляли ни на минуту. Квинси Моррис ничего не говорил о своих намерениях, но я знал, что он всю ночь бродил вокруг дома и сторожил. На следующий день, при дневном свете, мы увидели, насколько ослабела наша бедная Люси. Она с трудом шевелила головою, и то ничтожное количество пищи, которое она в состоянии была принять, нисколько не помогло ей.

Временами она дрожала, и оба мы, Ван Хелзинк и я, заметили, какая большая разница наблюдалась в ней, когда она спала, в сравнении с ее состоянием после сна. Во сне она выглядела сильнее, хотя бледнее, и дыхание было ровнее; открытый рот обнажал бледные бескровные десны, причем зубы казались как-то длиннее и острее, чем обыкновенно; когда же она бодрствовала, то мягкий взгляд ее глаз менял выражение лица - она снова становилась похожей на себя, хотя очень изменилась от истощения, и казалось, что сейчас умрет. Вечером она спросила об Артуре, и мы вызвали его телеграммой. Квинси поехал на вокзал встречать его.

Артур приехал около шести часов вечера; когда он увидел ее, то его охватило чувство умиления, и никто из нас не мог произнести ни слова. В течение дня припадки сонливости стали учащаться, так что возможности разговаривать с ней почти не было. Все-таки присутствие Артура подействовало на нее возбуждающе: она немного посмеялась и разговаривала с ним веселее, чем с нами до его приезда. Он сам тоже немного ободрился. Теперь около часа ночи, он и Ван Хелзинк все еще сидят около нее. Через четверть часа я должен их сменить. Я сейчас записываю все это на фонограф Люси. До шести часов они смогут отдохнуть. Я боюсь, что завтра - конец нашим заботам, так как потрясение было слишком сильно - бедное дитя не может выдержать. Да поможет всем нам Бог!

ПИСЬМО МИНЫ ХАРКЕР ЛЮСИ ВЕСТЕНР

(Не распечатанное ею)

7 сентября.

Моя дорогая Люси!

Кажется, целый век я ничего не слышала о тебе или, вернее, ничего тебе не писала. Я знаю, что ты простишь мне мой грех, когда прочтешь весь мой запас новостей. Мой муж благополучно вернулся; когда мы приехали в Эксетер, нас уже ждала коляска; в ней сидел мистер Хаукинс, приехавший нас встречать, несмотря на то, что снова сильно страдает подагрой. Он повез нас к себе, где нам были приготовлены удобные и уютные комнаты, и мы все вместе пообедали. После обеда мистер Хаукинс сказал:

- Мои дорогие, пою за ваше здоровье и благополучие и желаю вам обоим бесконечного счастья. У меня никого нет на свете, и я решил все оставить вам.

Дорогая Люси, я плакала, когда Джонатан и этот старик пожимали друг другу руки. Это был очень, очень счастливый вечер для нас.

Итак, мы теперь обосновались в этом чудесном старом доме. Я страшно занята устройством квартиры и хозяйством. Джонатан и мистер Хаукинс заняты целыми днями, так как взяв Джонатана в компаньоны, м-р Хаукинс хочет посвятить его во все дела своих клиентов.

Как поживает твоя милая матушка? Хотелось бы мне приехать к вам в город и увидеть вас, дорогие мои, но я не смею, так как у меня слишком много дел; а за Джонатаном нужно очень и очень ухаживать. Он уже начинает полнеть, но все же страшно ослабел после своей долгой болезни.

Теперь я рассказала тебе все свои новости, послушаю твои. Когда твоя свадьба? Где и кто будет вас венчать, и что ты наденешь, и будет ли это торжественная или скромная свадьба? Расскажи мне обо всем, дорогая, так как нет ничего, что не интересовало бы меня и не было бы мне дорого.

Джонатан шлет тебе привет. Прощай, моя дорогая, да благословит тебя Бог.

Твоя Мина Харкер.

ОТЧЕТ ПАТРИКА ХЕННЕСИ Д. М.,

M. R. C. S. L. K. Q. C. P. I., и т. д.,

ДЖОНУ СЬЮАРДУ, Д. М.

20 сентября.

Дорогой сэр, согласно вашему желанию прилагаю при сем отчет о всех делах, порученных мне... Что касается пациента Рэнфилда, то о нем есть много новостей. С ним был новый припадок, который мог очень плохо кончиться, но который, к счастью, не имел никаких последствий. Вчера после обеда двухколесная повозка подвезла к пустому дому, который граничит с нашим, двух господ; к тому самому дому, куда, помните, дважды убегал пациент. Эти господа остановились у наших ворот, чтобы спросить, как им туда пройти; они, очевидно, иностранцы. Я стоял у окна кабинета и курил после обеда и видел, как один из них приближался к дому. Когда он проходил мимо окна Рэнфилда, пациент начал бранить его и называть всеми скверными словами, какие знал. Господин же, казавшийся очень порядочным человеком, ограничился тем, что ответил ему: " перестань, ты, грубый нищий". Затем наш пациент начал обвинять его в том, что он его обкрадывает, что хотел его убить, и сказал ему, что он ему помешает, если только тот снова вздумает сделать это. Я открыл окно и сделал господину знак, чтобы он не обращал внимания на слова больного - он ограничился тем, что огляделся вокруг, как будто желая понять, куда он попал, и сказал: " Боже меня сохрани обращать внимание на то, что мне кричат из несчастного сумасшедшего дома. Мне очень жаль вас и управляющего, которым приходится жить в одном доме с таким диким животным, как этот субъект". Затем он очень любезно спросил меня, как ему пройти в пустой дом, и я показал калитку; он ушел, а вслед ему сыпались угрозы, проклятия и ругань Рэнфилда. Я пошел к нему, чтобы узнать причину его злости, так как он всегда вел себя прилично и ничего подобного с ним не случалось, когда он не был в припадке буйства. К моему великому удивлению я застал его совершенно успокоившимся и даже веселым. Я старался навести его на разговор об этом инциденте, но он кротко начал расспрашивать меня, что я этим хотел сказать, и заставил меня поверить тому, что он тут совершенно ни при чем. И все-таки, как ни печально, это оказалось ничто иное, как хитрость, так как не прошло и получаса, как я снова услышал о нем. На этот раз он снова разбил окно в своей комнате и, выскочив из него, мчался по дорожке. Я крикнул сторожу, чтобы он последовал за мною, а сам побежал за Рэнфилдом, так как боялся какого-нибудь несчастья. Мои опасения оправдались: около повозки с большими деревянными ящиками, которая уже проезжала раньше, стояли несколько человек с багровыми лицами и утирали вспотевшие от тяжелой работы лбы; раньше чем я успел подойти, наш пациент бросился к ним, столкнул одного из них с повозки и начал колотить его головой об землю. Если бы я не схватил его вовремя, то Рэнфилд убил бы его на месте. Его товарищ схватил тяжелый кнут и стал бить Рэнфилда рукояткой кнута по голове. Это были ужасные удары, но Рэнфилд, казалось, не почувствовал их - бросился на него и боролся с нами троими, раскидывая нас во все стороны, как котят. Вы знаете, что я довольно грузен, и те два тоже дюжие молодцы. Сначала он вел себя довольно спокойно в драке, но как только понял, что мы его осилили и что сторожа надевают на него смирительную рубашку, начал кричать: " Я хочу их уничтожить! Они не смеют меня грабить! Они не смеют убивать меня постепенно! Я сражаюсь за своего лорда и хозяина! " и всякие бессвязные фразы. Порядочного труда стоило нам вернуть его домой и водворить в обитую войлоком комнату. Один из сторожей, Харди, сломал себе при этом палец, но я сделал ему перевязку, и он уже поправляется.

ПИСЬМО МИНЫ ХАРКЕР ЛЮСИ ВЕСТЕНР

(Не распечатанное ею)

18 сентября.

Моя дорогая Люси! Какой удар для нас! М-р Хаукинс внезапно умер! Многие подумают, что это вовсе не так печально для нас, но мы оба так полюбили его, что нам положительно кажется, что мы потеряли отца. Джонатан сильно сокрушается: он опечален, глубоко опечален, не только тем, что утратил этого доброго старика, так хорошо всю жизнь относившегося к нему, заботившегося о нем, как о родном сыне, и в конце концов оставившего ему такое состояние, которое нам, скромным людям, обыкновенно кажется несбыточной мечтой, но чувствует эту утрату еще в другом отношении. Он говорит, что ответственность, которая теперь целиком падает на него, заставляет его нервничать. Он начинает сомневаться в себе. Я стараюсь его подбодрить, и моя вера поддерживает его веру в себя. А то сильное потрясение, которое он недавно перенес, отражается на нем теперь еще больше. Прости, дорогая, что беспокою тебя своими горестями в те дни, когда ты так счастлива, - но, дорогая Люси, мне приходится быть мужественной и веселой при Джонатане, а это стоит большого труда и не с кем отвести душу. Послезавтра придется быть в Лондоне, так как мистер Хаукинс перед смертью выразил желание быть похороненным около своего отца. Поскольку у него нет никаких родственников, то Джонатан должен принять на себе все хлопоты по погребению. Я постараюсь забежать к тебе, дорогая, хоть на несколько минут. Прости, что потревожила тебя. Да благословит тебя Бог!

Любящая тебя Мина Харкер.

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

20 сентября.

Я сменил Ван Хелзинка при Люси. Мы хотели, чтобы Артур тоже пошел отдохнуть, но он отказывался и только тогда согласился идти, когда я сказал ему, что он понадобится нам днем, и что будет плохо, если мы все одновременно устанем, так как от этого может пострадать Люси.

Артур ушел вместе с Ван Хелзинком, бросив пристальный взгляд на бледное лицо Люси, которое было белее полотна подушки, на которой покоилась ее голова. Люси лежала совершенно спокойно и мельком оглядела комнату, как бы желая убедиться, что все в ней так как должно быть. Профессор снова развесил повсюду цвети чеснока. Отверстие в разбитом окне было заткнуто чесноком, и вокруг шеи Люси над шелковым платочком, который Ван Хелзинк заставил ее повязать, был сплошной густой венок из этих же благоухающих цветов. Люси как-то тяжело дышала и выглядела гораздо хуже, так как полуоткрытый рот обнажал открытые десны. Зубы в сумерках казались еще длиннее, чем утром. Благодаря игре света казалось, будто у нее образовались длинные и острые клыки. Я присел на кровать, и она шевельнулась, словно почувствовав себя неловко. В это время раздался глухой звук, точно кто-то постучал в окно чем-то мягким. Я осторожно подошел и выглянул за отогнутый край шторы. Светила полная луна, и я увидел, что этот шум производила большая летучая мыть, которая кружилась у самого окна - очевидно, притянутая светом, хотя и тусклым, - постоянно ударяясь крыльями об окно. Когда я вернулся на свое место, то заметил, что Люси слегка пододвинулась и сорвала со своей шеи венок из чеснока. Я положил его обратно и продолжал сторожить.