Грязь и мироздание 11 страница

Жалкие земные наслаждения, разве они сравнятся с радостью отречения - неважно от чего, будь хоть от самой жизни! И то лицемерие и обман, что мы питаем по отношению к чужому и собственному существованию, разве заставят нас высечь на могильной плите несчастного, мечтавшего лишь о том, чтобы никогда не рождаться, такие слова: " Самым счастливым мгновением в его жизни было то, когда он отказался в ней участвовать"?

О неотвратимости смерти

1. Многие ли из нас имеют смелость смотреть в лицо смерти? Примириться с ней - значит всецело согласиться на её капризы, подписаться под неожиданным сюрпризом, который она так щедро устраивает иным счастливчикам… Забыть о неизбежном конце и затеять подозрительную компанию под названием " жизнь" - что может более принизить наше достоинство? И вот мы всеми силами стараемся вытравить память об этом изначальном провале, прикрываясь " делами", предаваясь любовным утехам или избирая иные крайности, соответствующие нашей " душе". Прячась в крепость разговоров и напускных интересов, искривляя свои гримасы, мы вводим в заблуждение других лишь затем, чтобы обмануть самих себя. Всё указывает на то, что человек, стыдясь за то, что источает из себя ароматы распада, силится выстроить такую модель поведения, которая смогла бы убедить вас в том, что он - великий избранный, любимчик небес, взявшийся невесть откуда, неподвластен напасти бесповоротного исчезновения. Его непомерные амбиции и пафосные позы вызывают в нас нечто среднее между изумлением и кошмаром. Каким чудом объяснить, что он сумел проскочить полосу страданий и невзгод, обойти препятствие боли, да ещё и остаться в бодром расположении духа? Что-то тут не так… Может быть, вся разгадка кроется в его грубой натуре и высоком пороге боли? В таком случае он ещё не выделился из орды животных.

Как правило, люди считают животным того, кто целиком следует своим аморальным наклонностям, отказывается их подавлять, и в одном мгновение, благодаря своим выходкам, становится известным в некотором кругу лиц. Притом, совершенно неважно каким образом такой энтузиаст, тянущийся ко всему гнусному, шокирует наше вялое воображение, погружённое в череду мелких забот и никогда не помышлявшее о великих свершениях.

Теперь необязательно завоёвывать империи, дабы обрести славу - достаточно выкинуть что-нибудь такое, что попадёт в газеты. На перенаселённой планете, где выделиться из толпы стоит таких затрат, каких не знала история, этого вполне хватит.

Малейшее отличие от остальных смертных предполагает тяжкий груз. Не то же ли самое произошло когда человек решил выделиться из остальных природных царств и тем самым обрёк себя на муки " индивидуализма"? И вот, когда человечество перезаселило земной шар и уподобилось друг другу, появилась острая потребность в непохожести на себе подобных. Путь к славе - дальнейшая ступень, следующая логике выпадения из рая. С небес свалился человек на землю, а затем и в пустоту, против которой ныне используется столько средств, сколько не знали наши далёкие предки-неандертальцы.

Человек это однажды запущенный механизм самоопустошения, и противостояние ему требует от людей, хоть чуточку незаурядных, таких усилий, что смогли бы побороть искушение змия, который и по сей день изобретает всё новые варианты земного рая и с успехом соблазняет нас на их принятие. Раз мания к неизведанному с торжеством победила колебания нашего первого предка, стоит ли удивляться, что мы только продолжаем намеченный им путь к поражению? Можно попытаться оправдать его тем, что у него не было опыта предыдущих поколений, чего уже не скажешь о нас. Как бы то ни было, в каждом из нас всё ещё живёт частичка ветхозаветного Адама, ведь именно благодаря ей мы ни на секунду не останавливаемся в своём упорстве лажать с треском, совершая известные поступки, за которые потом приходится дорого платить, терзаясь угрызениями совести. И всё же у нас имеется одно преимущество перед нашим далёким пращуром - теперь мы можем сознательно пускаться в авантюры, гордо неся с собой знамя заранее проигранной битвы, что уже не оставляет места для будущих сожалений, поскольку жизнь приобрела настолько профанический оттенок, не оставив места чему-то сакральному, что случился самый худший из возможных поворотов - она вошла в привычку.

Разочарования и так изнурили нас до невозможного, что наши плечи, неизменно исполняющие роль Сизифа, вечно таскающего на себе тяжкий груз годами скопленных несчастий (без всякой возможности куда-нибудь их спихнуть - разве что закатывать или спускать их на ту или иную высоту, как делал этот проклятый с камнём), едва ли вынесут свежие. И потому мы, умудрённые философией разочарования, если и вступаем в игру, то делаем это без тени восхищения и надежды, а со знанием неминуемой катастрофы.

2. Наше неприятие смерти прослеживается отнюдь не в отчаянных попытках сопротивления неизбежному концу - тут следует отдать дань инстинктам, непостижимым образом заставляющих нас цепляться за своё бытиё, каким бы отвратительным оно ни было, каким бы уродством не отдавало. Разум лишь в редкие моменты может взять полную власть над внушающей подозрение машиной слепого функционирования, которая его носит, и покончить со всем разом, не забыв и себя. Вот это то обстоятельство исключает наличие якобы " чистого духа познания", который бы не зависил от капризов организма, обременённого сознанием.

Можно сколь угодно подавлять сиюминутные капризы, делая ставку на крупные свершения, но окончательно освободимся мы только тогда, когда не только добьёмся анорексии желаний, но и откажемся участвовать в борьбе как таковой. Тот, кто не прельстился карьерным ростом, а в конечном итоге забил и на постельные подвиги, с презрением взирает на человескую суету, суть которой он ухватывает лишь в пафосе самообожания, перестаёт реагировать на какие бы то ни было вещи и события, как будто бы они его не касались, открыто предпочитая им монотонность растительного существования. Широкая всеохватность его взглядов простирается далеко за пределы как жизни, так и смерти, он не делает никаких различий между тем, что живёт и тем, что уже давно покоится в могиле. Видимость он принимает за явный лохотрон, чего-то подлинно реального для него нет. То, что по-настоящему имеет для него значение, лежит где-то по ту сторону мира, впрочем, на этот счёт он также не питает иллюзий и, словно сбитый с толку, забрасывает любые попытки что-либо понять и, на удивление себе, продолжает покорно тянуть свою жизненную лямку…

Бесславные вздохи

Раньше, в своём стремлении к обособленности и непохожести на других, отдельные представители рода человеческого избирали бога, аскезы или примыкали к религиозным течениям, лишь бы это не было модным. Недоступное и запрещённое всегда соблазняет и льстит уму, только и мечтающего о том, чтобы отстраниться от привычного хода дел. За малейшую тягу к изменению приходится дорого платить. Чтобы в этом убедиться, достаточно перебрать всех своих прошлых кумиров и вспомнить былые увлечения. Что теперь от них всех осталось? - Одни обломки, ничтожная часть которых не способна покрыть собой ту громадную пустоту, что образовалась после того, как нас покинуло всё, включая вдохновение… Никто и ничто отныне не заполнит взращенное в нас небытие: математически точное, не ошибающееся в рассчётах, с методичностью геометрической прогрессии оно захватывает сперва наш разум, а затем и ту малую толику чувств, что у нас имелась для установления минимального контакта с себе подобными. Благодаря откровениям смерти инстинкты приобретают характер абстрактности и действуют не по естественному побуждению, а по памяти - что со стороны выглядит до крайности нелепо. Место некогда неисчерпаемого любопытства отныне занимает тоска - такая же бездонная, как и пропасть ушедших интересов, что были ненасытны ко всему и вся. Когда-то претендовавшие на божественное происхождение, мы стали всего лишь карикатурой на самих себя, по некоей злой иронии тем самым воплотив своё " я" в полной мере. Прошлый безумец уснул в нас крепким сном и, чтобы его разбудить, нам не помогло бы ни новое солнце, ни перестроение всей вселенной…

Спасение хандрой

Когда хронической болезнью становится разочарование, как мало найдётся лекарств в арсенале тоскующего, что смогли бы хоть на секунду развеять симптомы его экзистенциальной боли: философия? - всего лишь спекуляциями понятиями, абстракция которых не затрагивает сути; юмор? - пошлость, затемняющая мрачные истины; любовь? - да она и без того усугубляет отчаяние. На определённом этапе падения мгновения разрывают ту таинственную связь, что образует из них последовательность, вполне совместимую с ходом времени. Но как только время от нас ускользает, мы теряем всё, а в качестве компенсации нам достаются лишь его лохмотья, и если всё же изредка к нам и наведываются моменты, то назвать их своими язык не повернётся: их несвязность меж собой, будто зависимая от одного каприза случая, уходит корнями совсем в иную природу, нежели человеческая, беря за исходную точку хаос. Безропотные фантоши головокружения, что мы можем ему противопоставить, кроме своей нескончаемой печали, как раз уберегающей наше безволие от наплывов доисторических импульсов, известная концентрация которых и вызывает безумие? Вот так беспросветная хандра оказывается неизлечимой и сводит все средства на нет, оставаясь самодостаточной, подпитывая саму себя, тем самым уберегая нас от окончательного помутнения рассудка.

Утрата разума могла бы стать завершённой, если б неведомый тиран не препятствовал его дальнейшей гибели, не задерживал его на той инстанции хаоса, задерживаясь на которой, человек погружается в вековечную грусть.

Ярость и меланхолия

Человек, подверженный стойкому недугу меланхолии, втайне или явно желает исчезнуть. Мы впадаем в большое заблуждение, полагая, что безотчётная грусть исходит откуда-то извне, скорее, внешние обстоятельства способствуют пробуждению демона уныния, спящего внутри нас, только и ждущего мига пробуждения, после которого он сможет наконец начать свою подрывную деятельность. Физиономия человека, нечаянно разбудившего диктатора печали, вскоре проводит реформы по истреблению с лица улыбки и смеха: уголки глаз и рта, словно из-за непосильной тяжести, опускаются, взгляд отражает одну пустоту… После такой корректировки человеку неведомы ни радости, ни иные экзальтации. Отголоски чего-то светлого он слышит лишь в каком-то смутном предчувствии надежды, пленяющей его, впрочем, такой же бессодержательной, как и всё, что привело его сначала к потери смысла, а затем и к самой ипохондрии.

Меланхолия это тёмный свет, его природа призрачна и не несёт в себе никакого спасения, от её сияющего мрака невозможно никуда укрыться. Лучшее, что можно сделать - перейти к ярости.

В то время как тоска пригвождает к кровати, заставляя нас раствориться в мире пьяных грёз или снов (что всегда болезненно сказывается, стоит нам вернуться из царства Морфея в реальность), ярость сотрясает нашу нервную систему, приводя ту в полную боевую готовность.

Обе фрустрации - диаметрально противоположны, хоть и имеют взаимный эквивалент (меланхолия это задушенный гнев, также как ярость это взорвшаяся печаль). Одна проистекает из бессилия, другая - от избытка энергии. Переводя на язык этики, первая - следствие рахитичного добра, тогда как вторая исходит от излишка бодрящего зла. Не имея таланта к противостоянию, расслабляющее добро склоняет к жалости, лени и снисходительности. Зло же ничего не прощает, никакие разумные доводы не располагают его к терпимости, оно - основа самой жизни. Ради поддержки своего душевного здоровья в норме, нам следовало бы каждый раз выпускать скапливающийся гнев наружу и для этой цели всегда иметь под рукой врагов. Так и только так мы перейдём к более менее сносному сущестованию. Основательно же укоренившись в жестокости, глядишь, вернёмся к изначальному восторгу, некогда оборонённому нами по неосмотрительности.

Главная болезнь ничтожеств

В поисках жертв, на ком можно было бы попрактиковать свои «приёмчики», болезнь, решив выбрать для этой цели стариков, зашла так далеко, что ей захотелось разнообразия, и она перескочила от лысых черепов и одряхлевших тел к млекопитающим, пышущих энергией молодости. Не так-то просто сломить здоровье юнца, по наивности своей отказывающегося поддаться порывам саморазрушения, льстящих его самолюбию. Его инстинкты пока не дремлют и заявляют о себе во всю глотку, как если бы они были центром вселенной, а прочее вокруг них – так, декорации… Беззаботные года их проходят, даря иллюзию того, что все мгновения принадлежали им одним, и на передний план выступает главная неизлечимая болезнь (являющаяся преддверием всех болезней как таковых) – сознание… Каковы симптомы этого недуга? – Всё начинает видеться в свете смерти, пелена реальности спадает с глаз, делая их навсегда сухими и ужасающимися… «Как так? Я пребывал в заблуждении относительного всего и вся, а теперь прозрел и у меня вдруг возникло чувство, что я больше не принадлежу этому миру» - неминуемое грехопадение наконец-то свершилось, и мы радуемся, что на одного падшего стало больше: в самом деле, не вечно же нежиться в раю животного царства! Стоит нам только проснуться, как нас уже поджидает отчаяние, к которому мы не были готовы и, не имея к нему годами выработанной привычки, мы не можем ему что-либо противопоставить (аргументы в пользу жизни рано или поздно изнашиваются) и отдаёмся ему, как какая-нибудь шлюха.

Правда, мало кто решится не ставить баррикад против головокружений, ведь для пристойности надо хотя бы чуть-чуть поупираться… Если же мы продолжаем до абсурдного отнекиваться от бездн, что предлагает нам вселенная, то её это начинает по-настоящему злить – настолько, что она не медлит с отмщением. Экзистенциальная болезнь пришла, найдя себе приют в нашем надтреснувшем сознании, надеясь там и обосноваться, а мы тут же прогоняем её как нерадивого гостя – может ли после такого невежливого приёма кто-нибудь остаться равнодушным? Разумеется, нет (существовать может лишь то, что мы наделяем реальностью). Так стоит ли после этого удивляться, что кто-то становится заядлым наркоманом, а другой – беспробудным пьяницей?

Нам скажут это благородно, если человек, дабы поддерживать себя в духе и не скатываться в уныние, прибегает к помощи аперитива, курительных веществ или иных уловок, лишь бы тот продолжал нас веселить, строя из себя шута на всеобщей ярмарке слёз… На что нам остаётся лишь сочувственно улыбнуться. Ведь вся эта «грязь земли» из никчёмных алкоголиков и вонючих торчков даже и не подозревает, что к личным кризисам можно приобрести до того стойкий иммунитет, что какая бы пропасть не поджидала нас в будущем, это нисколько не уберёт весёлости с нашего лица, которая заразила нас также, как дрожащих тварей заразило декаденство, тщательное скрываемое насилием над более слабыми.

Кто действительно уверен в своём превосходстве над другими, тот вряд ли станет раскрывать этот факт: ему незачем устраивать демонстрации и кому-то что-то доказывать он не собирается, когда и так знает, что силён.

…И я с дичайшим отвращением покидаю всех этих мерзостных типов, корчащих из себя «порядочных», что стали жестокими из одного лишь страха перед пустотой, всё естество которой могут не принять только идиоты.

Речи безутешного

Я чувствую как пессимизм подкрадывается сзади как хищный зверь, распускает свои когти, пытаясь разодрать… Нет, не душу, а нечто большее - тело. Я ощущаю его заострённые клыки, которыми он хочет разорвать дух в клочья, осязаю его ядовитое дыхание - оно желает перекрыть всякий доступ к чистому воздуху. Смрадные истины, исходящие из его недр, вызывают лишь приступы тошноты, а распространяемые им мрак и безжизненные просторы образуют настоящую гангрену для человеческих существ… Но я едва ли могу что-либо с этим поделать. «Нигилизм стоит за дверями. Откуда идёт к нам этот самый жуткий из гостей? » (Ницще)

***

В одну из тех ночей, когда тебя берет за горло раскаяние, а угрызения совести тренируют на тебе свои удушающие приёмы, я смотрел на свои руки, как после неслыханного кровопролития… С виду никакого преступления не было совершено - нигде не пролилась кровь. Но почему тогда неведомые муки терзают мне сердце, разрывая его в клочья? Что за святыни я осквернил, бездействуя? Как так вышло, что я повис между пороком и добродетелью, вечно колеблясь в окончательном выборе того или другого? На каждом шагу меня подстерегает сомнение, между делом как бы говоря: " Задумав любой шаг, ты обнаруживаешь в себе невероятную наивность. Поверив в окружающие тебя предметы и людей, ведёшь себя как безумный фанатик, а строя планы, не скрываешь собственного умопомрачения. Мир - всего лишь твоя шизофрения, развернувшаяся по рациональным законам логики. Всё в нем - выдумка, включая и самого тебя".

***

" Он имеет глаза, воспалённые от безделья, уши, глухие к чужим мольбам и страданиям, обоняние, притупившееся от пресыщения. Рот его вбирает в себя еду, вкус которой всегда кажется ему пресным, а вырыгивает он нечто бесформенное, но легко уловимое - слова.

Философии, религии - всё это неудобоваримая пища. Известная степень мудрости вообще утверждает, что многие книги пишутся со скуки или гонорара ради. Существование без иллюзий, сведённое только к потребностям плоти. Куда-то делась " душа" - особенно чувствительные не выдерживают разрыва с ней (как, например, Вейнингер). Ориген в этом смысле говорит о " телесной душе". Пожалуй, он один из немногих святых, поощрявших телесные контакты, когда все пути к богу наглухо закрываются. Отныне лишь юмор и лёгкие мысли помогают держаться на плаву. Встреча людей, как столкновение кораблей - союз или абордаж, но чаще всего - равнодушие. Слиться с человечеством воедино можно только двумя путями: через смешение с толпой или через половой акт.

Безмыслие - благо. Уничтожают себя, когда держат в себе слишком много - не без помощи молчания, воздержания или невозможности творчества. Когда море становится чересчур обширным и глубоким, оно перерастает в океан. Сам дьявол не смог бы определить стоимость бездн, но начиная с определённого момента они уже не могут ничего дать".

***

Меня отделяют от мира миллиарды непроходимых миль.

***

В каком-то из романов Во словами своего героя говорит, что отсутствие работы меняет моральный облик человека в худшую сторону. Можно было бы добавить тот редкий случай, когда не имеешь занятости очень долгое время, то этот облик принимает не то чтобы худшую, но самую безобразную из всех мыслимых обличий.

***

Вся суть любви в одной фразе: " Он встречает свою любовь, что само по себе стрессоподобно".

***

Как вспомню каким голосом одна знакомая поэтесса читает свои слащавенькие стишки, меня аж передёргивает - неужели в мире ещё остались те, у кого имеется стойкий иммунитет против разочарований? Все эти кривляния с тембрами, пафосные позы… Возможность игры - вот нечто, никогда для меня недоступное. Может у меня одного такой заниженный болевой порог - не знаю.

***

Создатели фильмов ужасов (я не про ту коммерческую дрянь, которой нас пичкают телевизоры, а про те, что сняты чистыми эстетами) и воображатели некоего христианского ада преследуют одну цель - создать вселенную, полную зла, дабы хоть как-то отвлечься от земной преисподни. Эта проекция абсолютного демонизма уходит корнями в восприятие реальности, и когда ты это сознаёшь, уже ничто не способно напугать тебя так, как сама действительность.

***

Хроническая тоска не по человеку даже, а сама по себе, которую способен выдержать далеко не каждый. Следующая ступень за депрессией. Абсолютное отсутствие каких-либо эмоций/желаний/целей. Окончательная потеря смысла. Уже не знаешь зачем ты дышишь. Если что-то и остаётся из потребностей, то они сугубо из области физиологии. Это и называется " умереть при жизни".

***

Вопрос о самоубийстве встаёт перед глазами непробиваемой стеной, исходя из печального зрелища неуничтожимой тяги к непрерывной деятельности. Мы все погрязли в рутине, общество же поощряет любую работу: ту, что идёт ему во благо, оно хвалит, другую, идущую во зло - гнобит. Потому к трудоголику всегда хорошее отношение, ведь он отказался от самого себя (знание чего всегда приводит к внутреннему и часто несдерживаемому хаосу). Если он делает это также во имя семьи, ближние просто готовы осыпать его похвалой и комплиментами, ибо им непереносимо находиться с тем, кто с крайним отвращением отклоняется от неважно каких дел из-за лени ли или из принципа, но именно такой " уклонист" своим появлением на свет знаменует конец жизни. Ведь такой человек отказывается от плодов своего труда, сводя любые усилия на фоне глобального мироздания к смехотворным. Если бы каждый мог прозреть никчёмность какого бы то ни было действия, все бы уже давно сложили оружие. Но нет - обществу больше по нраву бесперебойная машина, прекрасную аналогию которой демонстрируют муравьи. Люди настолько привыкли к труду, что даже к маньякам и самоубийцам относятся куда снисходительней, чем к бездельникам, ведь последние будто угадывают их тайны, и воздерживаются от участия в мировой гонке по потению. А это так просто не прощается: мы непроизвольно тянем всех встречающихся на нашем пути в ту же бездну, в которой барахтаемся сами.

Дойти до самоубийства - не значит дойти до последней крайности. Весь круговорот чувств, толкнувший такого-то к петле, более понятен " живым", чем та ненормальная и крайне редкая бесстрастность (встречающаяся например у некоторых буддийских монахов), нехарактерная почти ни для одной суетящейся твари. А меж тем, отсутствие желаний - наше единственное спасение. Об этом говорится в Джаммападе, к этому приводит весь наш опыт.

Мы не готовы вот так просто отказаться от жизни. Есть нечто нам неведомое и, безусловно, более древнее, чем разум с его требованиями покончить со всем раз и навсегда. Такое вот " нечто" и заставляет нас цепляться за бытие. И мы будем прилаживать к этому все усилия, понимая, что наше отчаяние чаще возникает из-за неугомонного человека, отравившего всё наше существование, чем от безмолвных природных стихий, пребывающих в блаженном полудрёме и по определению на это неспособных…

***

Одаривать презрением всех тех, кто может быть счастливым и чувствовать смысл лишь в зависимости от другого человека. Посредственные бездарности стоят лишь плевка с высоты, их мотивы к жизни, которая скорее похожа на призрачную, чем на что-то возвышенное и необычайное в своей основе, по здравомыслию вызывает один смех. Им никогда не понять ни великих подъёмных трансов, схватывая которые ты буквально умираешь в боге (другого слова не подберу), ни того стремительного духовного спада, когда ты уже готов полоснуть по горлу заранее наточенной до остра бритвой, но в последний момент тебя что-то останавливает. И это " что-то" обволакивается в сферу недоступной тайны. Только одиночество дарит мистические ощущения.

***

В одну из тех ночей, когда ничего не происходит, я вдруг ощутил незримую пустоту, обволакивавшую меня со всей любовью как человека, расходовавшего себя на болтовню с другими. Мы начинаем сравнивать себя с остальными стоит нам опуститься до уровня их упадка, когда мы и сами постепенно прожгли всю свою исключительность, резко выделявшую нас среди людского сброда и позволявшую нам дистанцироваться от мира, дабы взрастить в себе то ли чудовище, то ли ангела.

Сложно каждую секунду сохранять свою индивидуальность, когда сама реальность постоянно меняется, хоть с виду и застывает в одном мгновении, а время течёт неудержимой волной - медленно, но верно уничтожая нас.

Чоран очень дельно подметил, что непрерывность возможна лишь при отсутствии сна. Пока человек мирно похрапывает, то пребывает во власти заблуждений касательно своей персоны: открывая веки, ему каждый раз приходится заново собирать себя по осколкам. Я уж не помню в каком из произведений Лавкрафта главный герой ложится спать адекватным, но загнанным в ограниченные рамки мировосприятия теоретиком, а просыпается прозревшим безумцем, который может поведать о таком, что ни в жизнь не придёт в голову самому эрудированному из учёных (чем не повод отказаться от прельщающей тирании сна? ). Знает и видит он гораздо больше гениев, но какой ценой куплено такое знание? Просто невозможно представить себе такие истины, что заставили бы нас раз и навсегда замолкнуть или бормотать нечто невнятное… Об одной только мысли об этом пробирает священная дрожь тайны…

***

Зачем я появился на свет? - Очевидно, чтобы пополнить коллекцию изуродованных судеб.

***

В одну из апрельских ночей я рухнул на своё ложе в полном бессилии чувств, с раскрасневшемися глазами, будто раскалившимися от увиденных картин ужасов реальности, куда меня подталкивал сверх меры беспечный рассудок… Его всеохватность буквально подкидывала мою изнывавшую от бессонницы тушу: он подтасовывал в моё воображение то одни ады, то другие, словно отрабатывал на мне свою изощрённость в искусстве шокировать. Не помню, доводилось ли мне встречать подобные кадры, атаковывавшие мой мозг поочередно, будто пулемёт. Все эти бесконечно выматывающие сюжеты с неожиданными развязками не имели никакой связи и тем более смысла. Переработанные через тот аппарат иллюзий, что вклинен в мой волосатый череп, они чахли, стоило мне самому стать генератором времени и запустись свой сюжет…

***

Мне на ум приходит юный и чрезмерно одарённый Отто Вейнингер, еврей по происхождению, метафизик по призванию. Неуверенной робкой походкой он шмыгает по улицам Вены и ощущает накал военных страстей, которые вскоре снесут как столицу Австрии, так и всю страну. Но он имеет свои страсти - из той редкой разновидности, что рождают апокалипсис внутри задолго до его прихода и изничтожают, забирая выбранную ими жертву в то пространство, откуда исходят сами.

***

Ночь - единственное время когда можно ощутить как весь мир лежит у твоих ног. Отвернувшись от света, равно как не соблазнившись снами, анемичные вампиры, мы питаемся кровью мироздания, укрывающегося в потёмках, пребывающегося словно до сотворения самого себя… Но вот приходит утро и громко трубит, что переход к бытию всё-таки состоялся.

***

Как не испытать жуть перед зрелищем старости? Каким чудом объяснить тот поразительный факт, что после общения со стариками мы тут же не цепенеем? Вот оно - наказание за молодость! Особенно если та озарялась счастливыми мгновениями! Впрочем, для того, кто ощущал себя всегда не к месту, это едва ли что-то меняет.

***

Юмор, эта странная укореневшаяся потребность приукрашивать действительность, не возник бы, не будь мироздание отвратительным и никуда не годным борделем. Но что такое смех рядом с таким орудием неандертальцев против душевных невзгод, как стоны и вопли? Подавленный крик приносит настоящую катастрофу, и устраивая ему задержки на длительный период, мы сами становимся такими же подавленными…

***

Дополнительную ответственность берут на себя либо имея залежи энергии, либо - замечательное безрассудство, при котором человек переоценивает свои силы… Для того же, кому перетаскивать себя изо дня в день представляется уже нереальной задачей, требующей огромных затрат, проблема ответственности утрачивает всякое значение. Его и так давит бремя собственного " я", чтобы он мог взять на себя ещё и чужие.

***

Хотел бы я увидеть того, кто достиг колоссальной степени одиночества и при этом не слетел с катушек. А ведь даже творец не смог выдержать когда в его окружении находилась одна пустота, а из собеседников он располагал лишь своей дряхлой персоной.

Уже одно наличие сознания способно подтолкнуть к отчаянию. Именно в этом следует искать причину сумасбродства, толкающего нас на поиск и сотворение себе подобных… Но если ты сам себе опротивел до невозможного, как можно спокойно стерпеть присутствие подле себя кого-то ещё?

***

Иногда чувствуешь себя первооткрывателем каких-то сногсшибающих истин, ощущаешь пьянящее головокружение, что до тебя никто ничего подобного не выкидывал, но потом приходит мысль, что для остальных это не имеет ровно никакого ни значения, ни смысла. Тогда-то ухмылка и покрывает собой всё наше лицо, искажённое перманентной иллюзией оригинальности.

Все посетившие нас откровения имеют отношение к нам и только к нам. Будоражить ими чьё-то сознание - значит проявлять невероятную бестактность. Каждая опубликованная книга отдаёт дерзостью по отношению к читателю: это утончённая тирания, призванная закабалить его дух, расщепить его волю, заставить неосторожного путника мыслить категориями автора.

Что такое власть над телом, в сравнении со способностью овладевать чужими душами? Ведь в последних таится самое сокровенное, что есть в нас, и как-то менять их, подстраивая их под себя, попахивает нехилыми талантами манипулятора, абсолютно индифферентного к требованиям совести. Что такое политик, работодатель (современный рабовладелец) или бизнесмен рядом с основателем какого-нибудь духовного учения или с тем же богословом, бредни и конвульсии которого привлекают к себе груду искушённых неофитов? Можно располагать деньгами, собственностью, даже чужими жизнями, но всё же высшим мерилом власти будет то, когда мы из " благих побуждений" или простой прихоти ради сумеем исковеркать того или иного человека до неузнаваемости - вплоть до того, что в его глазах будет светиться то же злое начало, что и привело нас к мании мучителя чужих душ.