Грязь и мироздание 9 страница

***

Любые нападки на бога не имеют под собой оснований, ибо он создавал мир прямо противоположный этому. У этого слабака не хватило смелости уничтожить неудавшееся творение, благодаря чему и появилась история…

***

Человек – Адам, подточенный развратом.

***

Обходиться без женщин, как обходятся без одного ребра. Насыщаться плодами то гнева, то меланхолии. Отдаваться во власть настроений, подобно тому как шлюха отдаётся своим клиентам.

***

Интересно, какое событие могло бы дать мне досрочный отпуск в небытие?

***

Отправляясь на любую встречу, заранее готовить себя к гневу, моральному уничтожению, унижению, опустошению словами, коими располагает собеседник. Любой разговор в той или иной степени разочаровывает. Как известно, идеальных болтунов не бывает. Даже в абсолютном молчании с двух сторон чувствуется неловкость.

Не питать надежды, что удастся вернуться невредимым после диалога… Кто знает, сколько сумасшедших гуляет на свободе? Городской сброд – не иначе как колония тайных преступников. А залог душевного равновесия – крайняя недоверчивость к людям. Следует подозревать даже ангелов…

***

Принюхайтесь к своим рукам: пока вы молоды, они непременно запахнут преступлением.

***

Частым мыслям о женщинах я обязан исключительно своему вкусу ко всему дурному.

***

У кого ещё можно встретить такую тягу к безумию, как не у героев Лавкрафта? Они доходят вплоть до того, что выстраивают вокруг него свою карьеру, а само схождение с ума ставят себе главной задачей.

Прогулка в пропасть

Преисполненный отвращения к так называемой «живой» музыке, я обратился к электронной и нашёл в её лице такие ипостаси, которые сразили бы самого Бога, будь у этой старой апатичной шлюхи хоть капля желания покружить в бездне и раствориться в бешеном ритме танца.

***

В герметизме вселенной, этой развернутой шизофрении Бога, дьявол строит свои проекты и оживляет цветы безумного существования.

***

В прострации великолепной бессонницы я смотрел на одиночество осеннего дуба и заметил, что ему это не по нраву. Из приличия он продолжал упорно молчать и, дабы не беспокоить его своими бреднями, я смотался восвояси.

***

Парадокс в том, что ежедневно созерцая рожи шатающихся трупов, мы сокрушаемся при виде эпилептиков (коим является любой из живущих), впредь утративших способность таскать на себе судороги и припадки…

***

Уютно обустроившись в гробу, нашедшая покой в последнем пристанище, моя душа уже давно дожидается момента, когда к ней присоединится эта гниющая падаль, некогда её носившая…

***

Идеал беспристрастности: ограничиться простым наблюдением и холодной констатацией фактов; заморозить бурлящую кровь, а потом выкинуть её за ненадобностью; и бледным призраком бродить среди мёртвого мира, не забывая кого-нибудь тиранизировать, даже во снах…

***

Почему состояние беспристрастности столь труднодостижимо? Потому что жить – значит находиться во власти бешеных страстей, пребывать по ту сторону равнодушия, бесноваться. Быть человеком и быть душевнобольным – суть синонимы.

***

Принимающий участие в мировом безумии делает невольное признание в том, что смирительная рубашка пришлась ему по вкусу. Только циник ведёт себя как капризный ребенок: перемерив всевозможные костюмы, он однажды делает открытие, что ни один из них ему не подойдёт, что он – особенный сумасшедший. Сумасшедший, сознающий свой психоз… Однако, кичиться своей отличительностью он не собирается, а вся разница между ним и тем, кто проламывает стены черепом, сводится лишь к отсутствию поводов у первого.

А ведь радость и безмятежность – самые обманчивые состояния, смерть их преподносит как подарок - чтобы в этом удостовериться, достаточно взглянуть на трупа. Так будем же, пока живы, выставлять свой товар на ярмарке несчастий, корчить гримасы создателю, выкидывать кумиров на помойку, как просроченный продукт, послаблять иллюзии друг друга, дабы бытие стало более сносным. Ведь в таком случае оно сведётся к простому пониманию, что жизнь не является чем-то особенным, из ряда вон выходящим. Каждый бы тогда пришел к тому, что она – затянувшийся анекдот с приправой псевдотрагедии - и не более того. Останутся те, кто будет не прочь досмотреть сюжет своих угасаний до конца и те, кого они утомят настолько, что они со стоическим спокойствием прекратят им внимать и вернутся домой – в тот мир, откуда они пришли.

***

Хладнокровные личности потому и притягивают остальных, т. к. олицетворяют собой мир до его непосредственного появления. Подсознательное стремление к состоянию, предшествовавшему нашему рождению, заложено в самой природе человека, во всём его поведении. Конечно, мы вовсе не против понаблюдать за сумасшедшим, принимающем планету за чистую монету – он поражает нас, сводя вселенскую ложь к невинности. Упразднив свои страдания, он оставляет их правдолюбцам и больным телесными недугами, что почти одно и тоже.

***

Нет ни изменчивости, ни прогресса, ни «улучшений» - всё это лишь наглядность всеобщего упадка.

***

Если ты был одинок хотя бы мгновение, ты был одинок всю жизнь. Просто нужен был повод, чтобы это узнать…

***

Перечитывая Чорана, складывается такое впечатление, что он считал себя самым несчастным на земле. Если б он только знал, что бывают ещё несчастнее! Написал бы он тогда хоть строчку?

***

Нам не дано познать меру несчастья другого. Потому мы никогда не поймем его полностью.

***

Не стоит обманываться на этот счёт - все страдания уходят корнями в половую неудовлетворенность. Стремление убить себя тем выше, чем больше человек носит на себе ярмо сексуальности, не находящей себе объекта вовне. Тогда она обращается вовнутрь и начинает там такую подрывную деятельность, что в итоге хочется одного – исчезнуть навсегда.

***

Осознав степень своего невезения, дойдя до последней ступени боли, я пришел к тому, что меня не спасёт ни безумие, ни даже смерть. Средство для излечения от векового горя ещё не придумано. Да и вряд ли таковое когда-нибудь будет…

***

Я смотрю на всех этих тинэйджеров и, не обольщаясь иллюзией их кратковременного бунтарского духа, вижу как вскорости они уходят в разврат, далее – в семью, затем – прямиком в гроб. И весь интерес к ним тут же пропадает.

***

Примерно с 13-летнего возраста можно смело причислять себе звание созревшего для петли.

***

Безусловно, Ницше наиболее понятен нигилистам, каковым был он и сам. Наверное, каждый, кто начинал с ним знакомство, особенно в тот период, когда не все надежды ещё были потеряны, опьянялся его Заратустрой. Про Чорана такого сказать не могу… Я стал его читать, когда вместо красных телец по моей крови уже вовсю растекалось разочарование…

***

Наблюдая за проблемами других, мне хочется одного – кататься по полу от смеха. До того они мне кажутся мелочными и незначительными по сравнению с собственными.

***

Вот уже сколько лет я подыскиваю слова для определения своего отчаяния. В такие моменты сам себе напоминаешь глупца, тщётно пытающегося выразить невыразимое.

***

Что только не пыталось выкорчевать разум – религии, мораль, семья, работа… А вот половому влечению это удаётся без малейших усилий.

***

Мир перестал быть загадочным с тех пор, как явилось знание о смерти. Ведь именно она открыла нам главную тайну – всему когда-нибудь конец… На месте любого я бы уже давно сложил оружие и предался такой праздности и разврату, которые смогли бы хоть на мгновение заглушить это смертоносное сознание…

***

Меланхолия подготавливает почву для отчаяния так же, как долгая печаль вскоре выливается в неистовое буйство. Апатия – это экономия сил для нового пожара нервов.

***

Чтобы добиваться славы, приходится идти на унижения. Всегда испытываешь ужас, когда кто-то тебя читает. Если пишешь для себя, не особенно переживая за коммерческий успех книги, судить тебя вправе только бог. Даже если его нет…

***

Развращённость человека вовсе не говорит о его непостоянстве. Как может быть непостоянен тот, кто так и упорствует в саморазрушении?

На похоронах слащавого жанра

Поэзия… Что это за удивительно никчёмный феномен придания миру выразительности, которой он никак не обладает? Неужели тот и вправду настолько поэтичен, что по первому зову «вдохновения» нужно тут же хвататься за перо, дабы придать уродствам вселенной шик, напомадить трупов, выставляя природу в таком свете, что не будь она немой и неодухотворенной, расхохоталась бы на месте? «Вам неведомы порывы вдохновения, все ваши ночи бесплодны, поскольку проводите вы их без вашей музы» - могли бы возразить мне эти утончённые шалопаи, припадочные от возвышенного.

- Всё это верно, - мог бы в свою очередь заметить я им, - но лучше уж и вовсе обходиться без того слабого демона, что заставляет вас коверкать слова, а не империи, выстраивать из них ряд бесполезных рифм и псевдосмыслов. Все вы – потерянный сброд из домашних сорвиголов и несостоявшихся алкоголиков, раз в целях веселья предпочли слова вину. Если бы самому атлетично сложенному спартанцу пришло бы вдруг в голову почитать где-нибудь стишки невоенного содержания - с ним бы даже не стали церемониться. Скала, орошённая его кровью, искупила бы слабость духа, повернувшегося в сторону сомнительных завоеваний. Античные философы также не принимали поэзию, видя в ней размягчение духа. Скептицизм некоторых греческих стоиков вообще не позволял прибегать к любому виду творчества, видя в нём коварную ловушку разума. Уже Гомер предвещал упадок - что уж говорить о современной поэзии, которой давно неведом жанр подлинной трагедии, не связанной с тем чрезмерным отрицанием, что идёт от Бодлера и до наших дней. Поэзия началась с прославления жизни и закончилась её неприятием. Так рушится наша последняя из надежд в поисках вечности, бремя которой мы возлагаем на плечи искусства, но вскоре и они рушатся под её непосильным напором. История устала агонизировать, вернувшись к тому, с чего началась – к лени и праздности. Нынешняя проза разъедает саму себя, либо кажется чрезмерно пошлой: теперь невозможно воспринимать её адекватно, не боясь за помутнение своего рассудка. Ещё недавно жизнь хоть как-то догорала на руинах, предаваясь ностальгии о своём бурном прошлом. В настоящее время нас изгнали даже сны, превратившиеся в сплошные кошмары из-за обильного наличия неврозов, что мы скопили за годы городской жизни. Грёзы перестали быть грёзами: теперь в них появился человек и отравил все наши мечты, которые, как и любовь, могут быть чистыми только без присутствия его отвратительной физиономии. И куда, спрашивается, податься, когда нас всё время подгоняет безумная жажда бытия, плоды которого мы даже толком то и не вкусили? Где нам обрести хотя бы малую толику рая, а лучше ада? В поэзии? Нет уж, извольте. Жанр отжил свое ещё столетие назад, но продолжает биться в конвульсиях умирающего, как бы отказывающегося прибегнуть к асфиксии, предпочитая дышать замутнённым воздухом вместо того, чтобы пожаловать на собственные похороны.

По крайне мере, подобные порицания и постоянная критика уделяет внимание этим тщеславным самоучкам, также как атеизм делает честь богу, его отрицая. Глядишь, язвительность, желчь и вообще жёсткий напор подтолкнут этих мягкотелых негодяев и обманщиков на всеобщей ярмарке знаний, к тому, что зовётся " разрушительной" поэзией. Если они когда-нибудь и дойдут до её уровня, это всё-таки будет «прогресс», переход от бессилия к мести.

Но кому они мстят? Да и мстят ли? Этот древнейший инстинкт жизни едва ли у них заметен. «Гений может нести что угодно, но если это сказано лирично, красиво и понятно (стало быть, поэтично) – мы простим ему все его прегрешения и обязательно похвалим» - вот он, подсознательный механизм восприятия стихов.

За немногими исключениями, поэты – это кучка неудачников, потерявших жизненные ориентиры. И в качестве утешения им выпадает слава, которой они обязательно станут кичиться на каждом углу. Уши вянут, если их послушать… Пропадает весь восторг, а вместе с ним и желание искать уникальное. Кайуа Роже, кстати, ставил этот класс (не сословие даже) настолько низко, что не счёл даже нужным снисходить до ненависти. Он лишь презирал их, как мы презираем всё вялое, безжизненное и неспособное, и обходим стороной мусор, от которого так и веет стародавней гнилью разложения…

При всём этом, народ этот очень хитер: если они вдруг узнают, что вы на дух не переносите ни одного из поэтов, то сочтут вас либо умалишённым, либо недоноском. Они обвинят ваш желудок в неспособности переваривать кал. «Уж лучше я съем порцию дерьма, чем стану читать ваши дрянные книжонки» - мог бы ответить на манер героев де Сада здравомыслящий человек приставучему рифмоплету.

Людские страдания никогда не стоили того, чтобы о них говорили вслух (только с самим собой! ), а уж тем более воспевали… Всё это признаки одряхлевшей цивилизации – в ней курит фимиам лени даже цензура. Представьте себе льва, в благоговейнейшем трепете поднявшего глаза к небу и читающего свои сочинения самке… А ведь романтики в любви делают то же самое. " Чёрные" романтики – аналогичное, только с трупами. В этом хотя бы есть какая-то изысканность. Я, конечно, понимаю, что женщины, как существа с более сложной психической организацией, требуют от своих возлюбленных священного бреда, дабы те всеми способами доказывали им, что их влечение не обусловлено одним только отверстием в известном месте, что та дыра, что повыше, тоже умеет доставлять удовольствие, не связанное с постельной гимнастикой.

Упиваться небытием слов аж до неприличия - верный шаг к желтому дому. Следовало бы заключать в психушку каждого, кто срифмовал хоть две строчки. Период моего увлечения поэзией совпал с выпиской из психиатрической клиники. Стало быть, когда я ещё был не в себе. Можно ли представить себе место наименее поэтичное, чем дурдом! По живописности с ним может конкурировать разве что тюрьма. Ты носишься по коридорам со своей меланхолией, а тебя тут же пичкают таблетками, словно ты замыслил великий саботаж, хотя в упоении немыслимым ты едва ли способен причинить вред себе, не говоря уже о том, чтобы доставлять его другим… Слишком уж изматывают самопожирания, чтобы у нас остались силы перекусить кем-либо ещё. Психиатрам непонятно как кто-то может вынашивать в себе подобные состояния: в скором времени вид «человек скучающий» будет восприниматься ими как аномалия. Если бы поэт взял уроки мудрости у смирительной рубашки, то навсегда бы забыл и причины и следствия, которые привели его к ней. После такого «обновления» ему было бы легче приобщиться к искусству антипоэзии – цинизму, с его не менее притягательными пропастями, с той лишь разницей, что теперь они не опьяняют, а выводят из беспробудного запоя. А о своём былом увлечении он вспоминал бы с вздохом и тоской – чувством, кстати, вполне поэтичным. По мере того как мы растрачиваем наши иллюзии и стареем, наши глаза больше не желают видеть ложных снов, мы всё больше тяготеем к антиутопии, а не к сказкам, и в итоге становимся скептиками, то бишь преждевременными трупами.

…Я пресытился поэтами подобно тому, как пресыщается неутомимая гетера, готовая ради следующей возможности наслаждений терпеть и беспощадную скуку, но только не выслушивать речи тошнотворных поэтов! Верно то, что поэзия напрямую связана с эротикой – только не надо низводить её до одних только слов. И всё же, куда подогревающе воздействуют на организм крики, стоны, вопли, вздохи, изрыгания проклятий и богохульств, и пение… Поэтому давайте сколотим гроб нашим недомеркам-поэтам, и спихнём их туда со всей душой. Пускай они познают забытость, покинутость и разочарование – не будем принуждать их к большему из милосердия, хотя бы для того, чтоб показать им, что яд, который они из себя источают, нисколько не затрагивает нашей сути, не пробирается в наши органы и не начинает там подрывную деятельность. Всего лишь сбросить пыль со своего воротника – нечто подобное нужно сделать и с поэзией.

Прерванный половой монолог

Половой акт это, несомненно, некий пакт с дьяволом, скреплённый кровью нижних мочеполовых путей. Поскольку мы отказываемся пускать кровь при первом же захватившем нас порыве (ибо это изысканное удовольствие не для всех мазохистов), нам предлагается избрать путь более доступный, без минимального урона телу, к тому же, предвещающий сладострастие.

Каждый раз, как мы занимаемся сексом, мы тем самым говорим «да» хаосу, облачившемуся в определённые формы. Процесс измельчания дьявольских сил можно представить так: оргии-разгул-совокупление-онанизм-воздержание. Последнее предполагает отказ во имя себя самого, если мы устаём от своего военного предводителя – сатаны, и отказываемся потакать его нашёптываниям, вдохновляющих нас на известные любовные подвиги.

Зачатие, видимое зло, искупается любовными утехами без последствий для планеты, которые, в свою очередь, оставляют в нас глухую боль – за то, что увильнули от возможности поучаствовать в сотворении мира, ограничившись лишь внешней стороной сомнительного предприятия по слиянию остатков взаимных экстазов. Отказ вообще – выпадение из под влияния дурных начал. Это как бы возвращение в спящую сонму первородных стихий, безмятежных и поражённых безволием… Притом, самое трудное это именно выкорчевать всё болезненное и тленное, что напрямую связано с материей, из мысли.

Тоска – первый и последний симптом потери, причём потери тем более ценной, что мы не можем выстроить себе её конкретные очертания, расплывчатые корни которого уводят нас в детство, а то и вообще в начало до появления времен.

Вспомните боль и первый миг утраты вашей невинности. Физический акт тут был не причем. Он – лишь логическое довершение начавшегося в вас распада. Еда укрепляет сопричастность к бытию, к тому, что рождено и нежится в пороке. Заслуживает ли упоминания аскетизм? Ещё как! - Если учесть, что изобилие в одном порождает потребность изобилия в другом, охватывая все аспекты, что по сути не оставляет области для свободы, смыкая всё в одни только привычки.

…Физиологическое пресыщение обращается к разуму: «Спаси меня от бездны всепоглощающей скуки! ». Но как он это сделает, если не обезумеет? На него возложены все надежды на спасение и если он хочет их оправдать, ему придётся взорвать себя, то бишь самоупраздниться. Сумасшедший – это одно лишь тело, заинтересованное в себе самом, поразительно концентрирующееся на открывшихся ему мирах, спустившихся к нему благодаря лени его мозга, который отказался строить баррикады против неведомого света. Раньше путь его разума освещало одно солнце, теперь же – тысячи таких солнц… Созерцание немыслимых плясок смерти... В танце и пении есть нечто, взятое из первобытных оргий, проходивших под какофонии надтреснутых мелодий, притягательная сила коих завораживает нас и по сей день… Улыбка какого-нибудь животного свела бы нас с ума – что уж говорить о смеющемся растении или камне, рассказывающем анекдот?

Однако, мы порочны, безмерно порочны – оттого весь спектр эмоций запечатляется на наших лицах. Не в силах забыть, кто мы такие и откуда явились, мы пытаемся, строя физиономии, увильнуть от чересчур уж ясного ответа (никто и ниоткуда), и увлекаем всех в эту бездонную пропасть под названием «жизнь» - мы скользим в неё, как полагается мерзким тварям, к тому же ещё и обезумевшим! Нас не извиняет и то, что мы были заражены эпидемией жизни ещё до своего рождения, иначе бы не появились на свет… Прошу выдать мне орден инквизитора, дабы я мог спалить всю человеческую утварь дотла! Или пришлите хотя бы многомиллиардный комплект смирительных рубашек, в которые я буду заключать каждого, кто произнесёт хоть слово. Молчите! Неужели не ясно, что слова это всего лишь способ вызвать звук, причём потрясающий только в одном – в пустоте, которую он сеет вокруг себя? На швейные фабрики следовало бы отправлять болтунов – с тем, чтобы им заштопали там рот. Наслаждайтесь безучастно! – дабы в дальнейшем вам не пришлось ударяться в пошлость, разглагольствуя о своих любовных похождениях. Где же место скромности? Собеседники всегда дрожат от страха – и с тем большим пылом они молотят языками, чем глубже загнаны сии звери!

«Получается, ваши монологи – тоже вздор, раз вы обращаетесь с ними к воображаемому собеседнику, не находя такового в реальности? » - спрашивает невесть откуда взявшийся голос.

«В какой ещё реальности, друг мой? Собственной персоной вы изволили вещать из самого небытия, а потому все толки что существует, а что нет – чистейшая несуразица. Отвечая же на ваш вопрос, к кому я обращаюсь, мог бы на манер отшельников сказать, что к богу, если бы это слово имело для меня хоть какой-то смысл».

- Однако вы снисходите всё из той же слабости к общению, которой поражен весь род людской. Только у вас её форма несколько утонченная, впрочем, ни капли не оригинальная.

- Спасибо вам за сие откровение, незваный гость! Больше всего люблю, когда меня мешают с грязью. Но мы чересчур заболтались – не угодно ли вам уйти?

- Вот так и кончается дружба – с правды!

В зачарованности невозможным

«Почему, когда я вижу тебя, за твоей мимолетной улыбкой скрывается многолетняя скорбь, а когда ты хочешь засмеяться, тебе приходится пересиливать себя, словно ты чуть было не совершил преступление? »

«Дело в том, что я с рождения старик. Ещё с детства я сохранял дистанцию между собой и другими людьми, считая их радости ничем не обоснованными, вызванными простым смещением фокуса под тупым углом. В раннем отрочестве я ушёл в себя, стыдясь находиться в любом обществе, кроме компании собственного одиночества. К юности появилась потребность в мистиках и жажда найти абсолют. Я ловил экстазы и хотел раствориться в боге, чтобы на мне не осталось и следа человеческого. Тогда у меня ещё оставались кое-какие эмоции, но диссоциативы прикончили их бесповоротно, одновременно возвысив меня над «чувственностью», но взамен убили тот участок памяти, который помнил как искренно чему-то радоваться или по-настоящему горевать из-за пустяков. В тот озаряющий миг всё показалось мне ничтожным, всё, кроме смерти, к которой впредь были направлены все мои помыслы и желания. Чуть позже в мою истлевшую душу проникло зерно философии, дабы истребить её до основания. В тот период я использовал разврат для самоуничижения, а самоубийство рассматривал как единственный способ хоть как-то самоутвердиться. Пережив оба наваждения, я словно оборонил нить времени, связывавшего меня с существованием как таковым. Отныне всё стало казаться мне непостижимым. В наказание за то, что посягнул и усомнился в законах мироздания, я оказался вышвырнут за пределы времени, которое забросило меня в дурную бесконечность – её пытки я ощущаю на себе ежесекундно безо всякой остановки, что бы ни делал. Переместившись из центра на периферию, всё стало видеться мне в свете смерти, а потому всякий объект перестал для меня реально существовать, поражая размерами своего смехотворного, но в то же время жуткого небытия. Поразившая меня несерьёзность всего сущего заставила предать всех и вся, кроме одного – своего одиночества. Видимо, оно наконец ощутило надо мной свою тираническую власть, и стала распространять её на своего жалкого раба, вознамерившегося было полностью подчинить себе предмет излюбленного культа. Тогда мои мгновения застыли ещё в более пустой монотонности - пришёл навсегда конец моему восторгу. Пришедшее ему на смену оцепенение до неузнаваемости исказило мою гримасу, а постоянные приливы тоски, меланхолии и отчаяния, попеременно сменяющие друг друга, будто по строгому графику, окончательно её добили. Если я и пытаюсь выдавить из себя мимические жесты, то они всегда являются лишь игрой слепых сил, жертвой которых пала марионетка со сломанной волей, вроде меня».

Диалог с провидением

Вступая в разговор с любым человеком, имеющим заблуждения на свой и чужой счёт, невольно приходится на время приспосабливаться к его иллюзиям, которые тот повсюду таскает с собой, как вторые потроха. Дело тут даже не в самих истинах, которые могли бы раскрыть глаза нашему собеседнику на смехотворность любых вынашиваемых им планов, нет – тут дело в силе, неведомым образом позволяющей им сопротивляться ночным откровениям. Кого-то мысль о смерти оставляет равнодушным, другого – приводит в экстаз, третьего – парализует, и т. д. Мы не в силах вот так взять и разом уничтожить словами оболочку, сотканную из целей, инстинктов, желаний, и пр. Отдельный автор, событие, государство или индивид могут лишь ускорить наше падение, аналогично тому, как убийца убыстряет ход времени своей жертвы (а что есть книги, как не осада души, а диалог, как не тирания нереализовавшего себя палача, месть за свою неудачу? ). Но главной причиной того, что земля ушла у нас из-под ног, всегда будем мы сами. Засыпая упрёками любого, кто попался нам под руку в неподходящий для него момент, в момент нашего пониженного настроения, мы в то же время прекрасно пониманием, что он не виноват в том, какие мы есть. Тем не менее, тот факт, что козёл отпущения согласился делить вместе с нами воздух и занимать в пространстве отдельную точку (к тому же он ещё отнимает наше время), причём, оказавшись при этом намного удачливее нас – отнюдь не располагает нас к снисхождению к его персоне. Скорее, наоборот, подтачивает нашу ненависть. Ведь уже одним фактом своего существования он ворует нашу агонию, перераспределяя её на свой лад, задней мыслью или напрямую унижая нас тем, что мы не удосуживаемся извлекать выгоду из своих несчастий. Мы оба страдаем примерно одинаково, но почему один из нас выходит из горестей с несломленной волей, тогда как другой вынужден искупать его смехотворное величие своим упадочным состоянием? Что он сделал такого примечательного, чем вызывал милость богов, чтобы увильнуть от проклятий, в то время как мы навлекли на себя только их гнев? Может, он имеет какие-то отличительные черты, кричащие сами за себя и не требующие дальнейших разъяснений? Давайте повнимательней всмотримся в труп, расцветающий на всеобщей поляне печалей, как какой-нибудь дивный цветок. Обратимся за ответом к всезнающему провидению, неусыпно наблюдающему за зрелищем наших угасаний. Чем же отличается выскочка от нас, простых смертных? «Нескромной важностью. Он ползает во мраке своих дней, словно никогда не испустит последний вздох. Смерть для него – не более чем пустой звук, набор букв, простая формальность. Хоть он и знает, что когда-нибудь умрёт, это едва ли его колеблет. Круг его забот сосредоточен совершенно на другом». Вот как! И на чём же? «Он под корень заражён идеей мнимого благополучия, которое отнюдь не считает таковым. А потому потеет и пыхтит сверх нормы, устремляя все свои потуги к деятельности в сторону достижения так называемого счастья». И в чём же оно заключено? «В незнании того, насколько ты несчастен. В чём-то он оказался мудрее вас, ясновидцев, когда раз и навсегда решил отказаться от предлагаемой ему бездны знаний о самом себе, что неминуемо заводит в тупик». А не намечается ли каких изменений, разумею к худшему? «Абсолютно никаких. Хоть он и эгоистичен, его радости и печали всегда зависят лишь от внешних обстоятельств. Самоуглублением, как таковым, он не занимается». А бывает ли он искренен? «Никогда. Люди и знания для него – всего лишь средства выжить любой ценой. Если ему и случается время от времени вести серьёзные диалоги, то и тогда он надевает маску мудрости, облачаясь в формулы знаменитых философов». И он ни на секунду не сожалеет о своей участи? «Ни капли. Сожаления – не его удел. Подобному тому, как свинья любит барахтаться в грязи, также и он – довольствуется местом под солнцем». А нужда, болезни, старость совсем его не угнетают? «Он не ведает нужды ни в чём другом, кроме своих физиологических отправлений. Любая частная собственность только помогает ему в этом. Против физических недугов у него есть аптека и лечащий врач. В случае душевного кризиса на помощь приходят психиатры и психоаналитики. Пара платных сеансов, и всё возвращается в норму. Что касается его старости, то она у него, как правило, скрашена детьми и внуками, так что даже на смертном поприще он не чувствует себя одиноким». Вот досада! Он не любит своё одиночество? «Да он и толком то не знает, что это такое. Подобие одиночества он испытывает при отсутствии деятельности или если рядом не оказывается тех людей, к которым он привык и питает искреннюю привязанность». Что оставляет он, уходя? Как спокойно мирится с тем, что на его долю выпадает самая заурядная судьба, невыносимая для гордых и независимых умов? «Начнём по порядку. Уходя, он, как правило, не оставляет ничего, кроме долгов, которые придётся разгребать его наследникам… Зверю неведомы угрызения совести – так чего ради на смертном одре он будет сокрушаться из-за того, что не оставил после себя ни одного великого произведения или хотя бы какой-нибудь памфлет? Теперь второе. Аналогично тому, как ты меняешь свои головокружения, как шляпы, а отчаяния, как рубашки, в целом приспосабливаясь и к тем и другим, – также и он чувствует себя как рыба в воде среди апофеоза заурядности и среди таких же, как он сам, имя которым – масса». Как, должно быть, унизительно иметь ничем не примечательную звезду, которая не удостоила тебя даже своими проклятиями и злодеяниями. Ведь это равносильно тому, что и вовсе не иметь судьбы! Ни тебе тиран, ни святой. Так возблагодарим же провидение за то, что к нам, обсевкам и отщепенцам человеческого рода, к нам, последним маргиналам, оно воспылало неистовой ненавистью кровожаднейшего из мстителей, ведь все наши иллюзии были методически похоронены под его строгим надзором, а мы так измотались из-за их отсутствия, что у нас даже не осталось сил наложить на себя руки. Особая милость рока сделала нас избранными, наделив печатью отверженных, в то время как другие избранные, томящиеся в фальшивом рае и принимающие его за абсолют, отмечены господним перстнем. Но в том то вся загвоздка, что наша исключительность, которую мы сознаем как крайнее убожество, порою ставит нас выше самого бога.