Екимов Борис 3 страница

- Обещают после уборки, - сказал Степан. - Мол, зерно продадим...

- Брешут! Не будет никакого зерна! - решительно ответила хозяйка. Разворуют, растянут, на нет сведут. Суслачины... В прошлом году та же песня была: зерно, подсолнушек продадим... А чего увидали?

- Сушь... - коротко оправдывался хозяин. - Да еще черепашка напала да жук-кузька.

- Этих кузек да черепашек, им - счету нет. Кузька... - желчно процедила супруга. - Как уборка зайдет, эти кузьки да черепашки со всего белого света летят. Машина на машине... Лишь отъезжать успевают. Кузьки... Все подберут. Нам лишь азадки оставят. Дуракам. Вот и живи карасиками.

Хозяйка всегда была говорливой, но нынче в словах ее прорывалась нешуточная боль. Перед гостем она сдержалась, стала потчевать:

- Кушай, кум, кушай. Помажь сметанкой карасиков. Девчата мои со сметанкой любят. Потому и гладкие, как репки.

Девчата лишь посмеивались. У них нынче был свой пир: пластмассовая бутыль фанты, какие-то сладости в ярких обертках. Успели сбегать купить. По возрасту разные, они были похожи статью, светлыми волосами - сразу видно, что одного гнезда.

- Девки что надо... - похвалил Корытин. - Тем более рыбачки.

Хозяйка улыбнулась: как матери не гордиться! Но потом, когда отужинали и сидели сумерничая, она сказала:

- Девчат своих не корю. Везде помогают. Но вот как их до ума довести. Ты успел своих выучить, - позавидовала она.

- Учится еще, - сказал Корытин о сыне.

- А наши вовсе лишь оперяются. Одну лишь учим. Ей суем и суем. Ито недовольная, - вспомнила мать слова старшей дочери о драных колготках. - Ну и что, если подштопано. Это разве позор? А тут еще двое! Вшколу не знаешь как собрать. Мамка, у всех - куртки! Мамка, у всех - костюмы! На какие шиши их брать? К свекрови бежишь на хлеб занимать. Стыду...

Корытин молчал, оглядывая просторный двор, сараи, базы. Хозяйка, словно поняв его, сказала:

- Конечно, джуреки не грызем. Две коровки. Но ведь и нас шестеро, со свекровью. Бычков держим, поросят, козы... Но все - лишь на прокорм, на базар нечего отвезть. Раньше пух был в цене, платки. Девчата мои вяжут как огнючки. Ныне - хоть даром отдавай. Не берут. А где копеечку взять?.. Кормиться мы кормимся. Огород хороший. Картошки, капусты, закруток на весь год хватает. Но без копеечки тоже нельзя. Сами пообносились... Двести тысяч в январе дали. И все. Лишь ходит на работу, обувку рвет. Добрые люди...

- Ну, хватит... - остановил речи своей хозяйки Степан. - Иди...

- Вот и хватит. - Она будто послушалась его, поднялась и пошла, но напоследок бросила: - Люди цветут, а мы...

- Замолчи! - прикрикнул Степан неожиданно резко.

Его услышали дочери, смолкли. К ним и ушла хозяйка, принялась им что-то вычитывать. А хозяин, словно лишний пар спустив, сказал задумчиво:

- Туда-сюда кидаешь умом. И везде, парень, - решка.

- Вы перед другими еще козыри, - возразил ему Корытин. - Другие колхозы разве сравнить? У них все порезано, коровьего мыка нет, стены доламывают.

- И мы того не минуем, - твердо ответил Степан. - Вот-вот зашумим: спасайся кто как может. Мы вниз летим, но пока за ветки цепляем штанами да рубахами, а ветки кончатся - тогда ой как загудим.

Он помолчал, а потом неожиданно улыбнулся, вспомнил:

- Мы когда переехали сюда из Кумылги, прямо не верили: чудо какое-то. Каждую неделю - выходные. В клубе - концерт, артисты приехали. А хочешь, в город поезжай, в цирк, на своем автобусе. И все - бесплатно. На стадионе соревнования, тренировки. Я в городки играл. По области всех побивали.

Он сидел большой, чубатый, ручищи - могучие, для таких городошная бита игрушка. Корытин помнил, как одним ударом сбивал Степан фигуры. Ахнет - и смел. Ахнет - и новую ставь.

И вдруг этот богатырь пожаловался негромко, оглядываясь на жену:

- Ну, не могу я воровать. Понимаешь, не могу.

Но жена услышала:

- Надо у людей учиться, а не слезы точить. Техника - в руках. Люди при технике...

- Замолчи! - крикнул Степан и снова стал говорить Корытину, жалуясь, негромко: - Ну, не могу. Не привык. Мне стыдно. Я сроду колхозного пальцем не тронул. Я работал. Я этого зерна по двадцать, по тридцать тонн зарабатывал. Девать было некуда. И деньгами хорошо зарабатывал. Каждый месяц получал, потом - премии: за уборку, по результатам года, тринадцатая зарплата. Мы раньше даже свиней не держали. Надо, осенью покупаем тушу. На курорты ездили, по путевке. В Германии были, в Польше, в Болгарии, на Золотых Песках, в Прибалтике. Я работал и зарабатывал. Зачем мне воровать? И я не привык. У меня и батя всегда говорил: работать надо. Я с ним с тринадцати лет. В тринадцать лет, в первую уборку, больше трех тонн заработал. Ну зачем мне было воровать? И поэтому я не могу. Мне кажется, что все видят, глядят. Мне стыдно... Ты веришь, братушка, мне стыдно... И красть стыдно. И стыдно, что семью не могу обработать. Вот и кидай умом. И везде получается - решка. Другая жизнь пошла. К ней не применишься. Сломался трактор, идешь к механику, шестерню ли, подшипник какой, и ответ один: " Сам ищи". Где искать, кто мне где положил? Весь чермет, все свалки десять раз перебрали. А он свое: " Ищи! - И весь сказ. - Тебе работать, значит, ищи. Покупай. Денег нет? Значит, станови трактор, иди домой". Вот и все разговоры.

Корытину все дела колхозные, все беды были известны. Но думалось прежде, что колхоз отцовский все же покрепче. Он и был крепче: земля обработана, скотина - живая. Но что проку...

- Ты лучше кума поспрошай, может, у них кому машину нужно. Все же район... - сказала хозяйка.

- Чего? - не поверил Корытин. - Машину продаете?

- Приходится, - нехотя отозвался Степан.

- Ты чего?.. Это какую за уборку получил? Награда?

- Она самая. Конечно, жалко. Но обойдемся мотоциклом.

- Награды... За наградами тоже приезжали. Продай да продай, - сказала хозяйка.

- Ордена?

- Да. Приезжают. Чужие спрашивали. И свои - сынки Вахины. Ведь узнали. Два ордена Ленина, говорят, и этот... Революции. Это большой какой. А откуда узнали? Кто им доложил?

- А чего узнавать, - объяснила одна из дочерей. - В школе папкина фотография, большая. Там он со всеми наградами.

- Ну вот! Весь белый свет знает. Залезут и упрут. Может, и вправду лучше продать? По сколько они обещали?

- За Ленина пятьсот, за Октябрьскую революцию тоже пятьсот тысяч.

- Негусто, - усмехнулся Корытин. - А за медали и вовсе...

- Те вовсе негожи. А их чуть не десяток.

- Семь, - подсказала одна из дочек. - А почетных грамот и дипломов шестьдесят три и у мамки - двенадцать.

- Вот бы чем торгануть, - засмеялся хозяин.

А Корытин спросил его:

- Может, тебе землю взять? Три, даже четыре пая у тебя. Поздновато, конечно...

- Не хочу и думать об этом, - решительно отказался Степан. - Чем ее ковырять, эту землю? На гранях отведут, за тридцать верст. Один тракторишко если и выделят, то - утиль. А семена, горючее, удобрения? Где брать? На какие шиши покупать? Это - одни слезы... Кто попервах выходил, те еще дышат, но тоже через раз. А у нас в колхозе, сам знаешь, неплохо жили и никто в эти фермеры не стремился. Работайте, твой батя говорил, - и все будет. И не суйте нос... Оно и верно, кум. Тот же банк. Скакой стороны к нему подходить? Там бумаги, там надо расписываться за все. Обдурят. А продавать зерно? Какие из нас купцы? Облапошат. Нет, не с нашим умом. В колхозе выросли, с колхозом и помирать.

Хозяйка издали, через двор, но разговор услышала и попросила, тревожась:

- Не надо, кум, его туда пихать. Последней хаты лишимся. Да-да... Отымут. Были такие случаи. Отведут глаза, подпись поставишь, а потом милиция все забирает, вплоть до хаты. Это - истинная правда, кум. Нашего брата всяк норовит обмануть. Уж лучше по-старому, в колхозе. Тебя- в председатели, заместо отца.

- Это кто придумал? - спросил Корытин.

- Идут поголоски... - пожал плечами Степан. - Всякое говорят. Может, возьмешься? Берись, - попросил он. - Ты все же при власти и в силе, голова варит. Иначе нам точно решка. Без хозяина - вовсе конец. Поставят абы кого... Вон в Грачах. Поставили бабу - и за ночь разнесли мастерскую. Все дочиста. Вплоть до ворот.

- Сами же разнесли, - сказал Корытин.

- А то кто же, сами... - подтвердил Степан.

- И правильно сделали, - постановила хозяйка. - Хоть чем да поджились. Иначе бы председательше в карман утекло. Она всю скотину за месяц на север отправила. Дуракам глузды забила: там - цены, там - цены... И ни скотины, ни цен никто не увидал. Зато сынок ее в городе магазин открыл. Вот и радуйтесь... Всяк норовит обдурить. Такое время.

Корытин стал прощаться. Уже стемнело. Проводили его до ворот.

- Может, и правда, кум, - попросила хозяйка. - Как мы хорошо жили при твоем бате! Может, и ты возьмешься?..

Что мог Корытин ответить, что обещать?

Проводили гостя за ворота. Вечер еще не принес прохлады. Веяло теплом, ароматом цветов, которые росли в палисаднике.

- Цветы у вас красивые, - похвалил Корытин. - Молодцы, девчата.

Он постоял возле палисадника. Время было позднее. Но еще не погас в мире летний призрачный свет. И без огня виделась улица, дома.

Хозяйка подала узелок.

- Тут - рыба, сметана, пышечка. Позавтракаешь.

А младшая из ее дочек успела нарвать букет цветов.

- Возьми, крестный, - сказала она. - У тебя же нет, а у нас - много. А хочешь, мы и тебе цветов насадим. Они еще успеют, вырастут.

- Спасибо, мои хорошие. Рук не хватит донесть ваши подарки.

- Мы поможем! - ответили ему хором.

Помогли. Проводили все трое. И пока шли, старшая говорила и говорила:

- Крестный... Мамка сама жалуется: нет денег, спасибо, бабушка пенсию получает, ее обираем, папку ругает каждый день... Но их ведь и не будет в колхозе, денег. А жить надо. Ну, кончу я техникум, получу диплом. А куда с ним идти? А манекенщица - это специальность. У нас в городе есть дом моделей. Может, у меня получится. Жить-то надо.

Она говорила и говорила до самого дома, пока Корытин не зажег на веранде свет и не сказал:

- Спасибо, что довели до места, - и добавил, для старшей: - Я постараюсь все узнать как можно скорее. И тогда мы с тобой поговорим.

Когда Корытин остался один, первое, что он сделал, - поставил цветы в воду. Нашел стеклянную банку, набрал воды и поставил букет посреди веранды, на стол. Даже в электрическом свете хорошо было глядеть на яркую пестрядь голубого, зеленого, алого, желтого. Садовые ромашки, васильки, лилии...

Корытин глядел на цветы и видел свою крестницу, милое лицо ее. Как объяснишь, что приглашают, что зовут ее не к доброму? В Греции ли публичный дом, в Турции или в Германии - вот и весь выбор.

На свет, а может, на цветочный дух на веранду стали слетаться ночные мотыльки да бабочки, кружась возле абажура и освещенного букета. И тут же объявился гость - старый агроном Петрович, такой же, каким был всегда: сухонький, шустрый, вприскочку ходил ли, бегал в заломленной кепочке. Как воробей он всегда наскакивал, сухим перстом грозил провинившемуся трактористу: " Ты - неграмотный, да?! Глубина заделки?.. Кто такой - глубина заделки? Ты не понимаешь?! " Или дома, собственную жену вразумлял: " Горячие должны быть щи! Горячие! Потому что это - щи! Ане больничный супчик! "

- Чего глаз не кажешь?! - с ходу попенял он. - Ждешь приглашения?

- Лишь к базу прибился... - оправдался Корытин. - Хату открываю.

- Нечего ее и открывать! Какой прок! Там - ни выпить, ни закусить. Одни дохлые мухи. Пошли!

Отнекиваться или возражать было бесполезно. Петрович уже развернулся и заспешил со двора, твердо зная, что его слово - закон.

А в доме своем, еще со ступеней веранды, он крикнул:

- Бабы! - и объяснил Корытину: - Телевизор. Опиум для народа. Не религия, а именно телевизор, - подчеркнул Петрович. - Вечернюю дойку коров в колхозах сдвигают, потому что доярки хотят смотреть " Просто Марию". Ты понял?

Сели на веранде, у стола, который тут же стал обрастать едой и закусками. Накрывали стол двое: жена Петровича и молодая темноглазая женщина, которую Корытин признать не мог.

- Не угадываешь? - спросил Петрович, перехватывая взгляд гостя. Володькина дочка, Таня.

Корытин лишь руками развел. Володю он еще помнил, а уж дочку его...

Когда, по мнению Петровича, стол стал глядеться пристойно, он скомандовал бабам: " Все! Исчезли! " Сам же заспешил к своим ухоронам за питием. Пока он ходил, жена Петровича спросила о старом Корытине, поохала. Хозяин и без расспросов все знал. Первую рюмку он поднял, сказав: " Помоги ему бог". И больше об этом речей не было.

- Как? - спросил Петрович, опорожняя рюмку и глядя на гостя, который, зная обряд, понюхал питье, пригубил, почмокал, а уж потом выпил.

- Марка... - одобрил Корытин. - Фирма.

- Но ты не знаешь. Настаивать нужно лишь неделю. Не больше. И сразу отцедить. Иначе весь букет пропадет, останется горечь.

Водку Петрович делал сам. Двойная перегонка, тройная очистка, потом коренья да травы. На пенсию он ушел давно. Время позволяло и свою водку делать, и заниматься хозяйством.

Все было на столе: провесной балычок и копченая утятина, мясо, вареники, блины с каймаком.

- Листовка! - объявлял Петрович и наполнял рюмки прозрачной, с прозеленью настойкой, которая пахла смородиновым листом. - Огурчиком ее закусим. С хрустом!

- Хреновка!

Эта настойка была вовсе светлой, но дышала остротой только что натертого хрена.

- Ты чего приехал? - теряя вдруг пыл, скучно спросил Петрович. - Батя послал? Точно? Илью Муромца... Лети, мол, спасай. Уборка! Зимовка! Без догляду! - Он пригибался над столом, заглядывая в глаза Корытину. Тот молчал, потому что знал: Петровичу ответ пока не нужен. Не выговорился. - Послал... Чую... Сам уже не может шашкой махать, значит, молодого - в атаку.

Петрович замолчал и сказал с печалью, но твердо:

- Уезжай, родный. Не ломай себе жизнь. Сила пришла, какую шашкой не возьмешь. С ней и пушкой не сладишь. Гаубицей.

- С кем? - спросил Корытин.

- Антанта! - воздел сухой перст Петрович. - Новая Антанта, я ее так зову. Мировая мощь. И с большим умом. Старая была дураковатей. " Навалимся... гужом... задавим... " А с Россией так нельзя, силой. Это пробовали не раз. Дубиной, но отмахаемся. Живота не пожалеем, но отстоим. Новая Антанта все учла. Весь опыт. Поставила задачу: взломать изнутри. Зачем идти войной, губить территорию, рабочую силу. ЦРУ работало. Внедрить. Подкупить сто человек, самую верхушку. Их руками все сделать. Горбачев, Шеварднадзе, Яковлев... Все продумано, все расписано, лишь исполняй. И все исполнено: Союз развалили. Первый этап. Начали второй, по сценарию. С новыми людьми: Ельцин, Гайдар, Чубайс... Эти - для России. Чтобы ее доконать. Умные люди. Все по сценарию. Для каждой страны свой план. Для Германии - план Маршалла. Для Японии - план Макартура, для Советского Союза, для России авторы пока в секрете. Но все выполняется точно и в срок. А ты приехал, Илья Муромец... Испугались они тебя, аж трясутся... ЦРУ! Точная работа. Каждый объект на учете. Мы раньше, после войны, удивлялись немецким картам. Там каждый хутор, вплоть до дома, обозначен. Каждый полевой стан. И даже - отдельное дерево. У ЦРУ - то же самое. Все в плане учтено. Развал должен быть окончательный. Каждый колхоз, каждая молочно-товарная ферма должны быть уничтожены до фундамента. Каждая кошара!..

Корытин за эти годы наслушался и начитался всякого, ничему не удивляясь. Это раньше втихую поругивали власть. А нынче - свобода. С утра до ночи шуми. Работа ли, совещание, новый человек или старый друг- об одном речь, потому что боль одна. Хотя понять происходящее ума не хватало. Один хорошо говорит - ему веришь, другой - еще лучше. И врут не краснея, хоть плюй в глаза. Голова кругом идет.

- Ограду на фермах, на гумне ЦРУ повалило? - спросил Корытин. - Трубу, посреди хутора лежала, они уперли?

- Конечно! - подтвердил Петрович. - Все - по плану. Вон они, сидят... кивнул он. - У телевизора. Что старый, что малый, не оторвешь. Три программы. На всех - одно и то же: украл завод, украл город, убил, зарезал, украл. Один три миллиарда упер, другой поотстал, лишь два с половиной. А вчера - все ровные, при семидесяти рублях. И они - не воры. Ни в коем случае! Приватизаторы! Умнейшие люди! Профессора, академики... А какие вовсе бандюги с обрезом, это - наше будущее. Они награбили и стали - цветки лазоревые, почетные граждане. Вот так нас и убедили. И все теперь знают: воруй все подряд, что под рукой. Газпром - значит, Газпром. Норильск плохо лежит. Его прикармань. Далеко до Норильска? И ума не хватает? Значит, хватай поросенка с фермы. И говори, что приватизация, третий этап. Воруй как можно больше. Потому что за портянку с забора участковый может сграбастать. А за миллион побоится, за два - честь отдаст. Это уже все знают, убедились. Либо не так?! вскинулся он, ожидая ответа.

Что мог ему Корытин сказать?.. Спорить давно уже не хотелось. Что проку от пустых споров?.. Тем более с людьми старыми. Их жалеть надо. И потому он лишь улыбнулся, головой покивал, соглашаясь.

И Петрович тоже выдохнул, словно выпуская пар. Выдохнул, наполнил рюмки и, подняв свою, держал ее в сухой, но крепкой руке, разглядывая на свет питие.

Но говорил о том же, спокойно и с горечью:

- Да, много дураковали партийные власти. Командовали кому не лень, умничали. Все о Никите да о кукурузе галдят. А кукуруза - в помощь. Без нее бы скотины не было. Спасибо Никите. А дурости было много, всякой. Но помаленьку в гору шли. А в последние годы и вовсе. Какие фермы построили для скотины, какие мастерские, полевые станы, кошары... Зачем все это разламывать? В " Комсомольце" комплекс по переработке овцы, ты знаешь, за валюту купили. Полная переработка. Загоняешь овцу, на выходе - мясные консервы, костная мука, дубленка. Все растащили, за гроши распродали... В " Пролетарии" холодильник на двадцать пять тонн разбили, медяшки выдирали на металлолом. Лабораторию разгрохали - спирт искали. Все разбить, разгромить, скотину вырезать, поля вконец испоганить... Нет! - убежденно сказал он. - И в Америке, в этом ЦРУ, тоже дураков хватает. Зачем громить? А потом начинать с землянки, по кирпичику снова собирать. Тут они недодумали, перестарались.

- Может, на нас понадеялись? - спросил Корытин. - Что мы сами сообразим.

- На нас какая надежда? Дураки в третьем поколении. Точно! На это и обижаться не надо, это же - белый день. Революция. Красные, белые. Кто белый? Кто покрепче, побогаче, кто побольше трудился. Их посекли или за море выпихнули. Остались: Петя-Галушка, я помню его, избачка Гугниха и Мотя партейный глаз. Они - главные. Потом - коллективизация. Опять сливки сняли: Mужиков, Акимов, Секретёв, Челядин, братья Сонины - самые работяги, все оперенные, у Сониных даже трактор был. Всех - в Сибирь. Последние, кто чуток с головой да с руками, после войны ушли да когда паспорта дали. Остались азадки: глупой да пьяный. Какой спрос... Скажут: " Паси! " - пасу, скажут: " Паши! " пашу. Слухай бригадира да преда и живи, горя не знай.

Петрович замолчал, видно вылив самое горькое. Он помолчал, а потом спросил, поднимая на Корытина по-детски недоуменный взгляд:

- Неужели там, наверху, не поймут, что губят крестьянство - значит, губят Россию? Чужой горбушкой сыт не будешь. Должны ведь понять и повернуть...

- Ничего не вернешь, - тысячу раз обдуманное повторил Корытин. - Ни царя-батюшку, ни прошлую нашу жизнь. Что с возу упало, тому - конец. Это главное, что надо понять. А другое...

- Не может того быть!! - взорвался Петрович. - Скинут их всех! Придет человек! Хозяин придет!

Вышла из дома хозяйка, не в пример Петровичу баба спокойная. Она оглядела стол: всего ли хватает? А потом уселась рядом с супругом своим и голосом густым, низким, легко перекрывая мужа, сказала:

- Бывало, сберутся добрые люди, выпьют по чарке, песняка играют. А ныне лишь пенятся, как в телевизоре: Ельцин... Гайдар... Чубайс... Татьяна! позвала она внучку. - Иди на выручку! Такой у нас гость, дорогой, желанный. А дед его своими баснями кормит. Гитару неси. Он - мастер, я помню... засмеялась она добрым воспоминаниям.

Молодая женщина вышла на веранду.

- К нам приехал, к нам приехал... - улыбаясь, пропела она, а потом подошла к гостю, села рядом.

Улыбкой нежною, гитарой семиструнною,

Глазами серыми пленил ты душу мне.

Когда мы встретились...

Теплая волна колыхнулась и поднялась в душе Корытина. Гитара, голос молодой женщины, улыбка ее, тихий вечер, покой, старый Петрович- все было так близко сердцу, так мило.

Когда мы встретились с тобой

в ту ночку лунную,

Сирень шептала нам в ту пору о весне...

Гитара плакала...

Нет, гитара вовсе не плакала, даже в песнях печальных. Не успевая остыть, она переходила из рук Татьяны к Корытину и обратно. Пели порознь и вместе: жена Петровича и молодая женщина, ее внучка, Корытин, даже старый Петрович шевелил губами:

Ночь светла. Над рекой

Тихо светит луна...

Милый друг, нежный друг,

Помни ты обо мне...

А потом был чай. Молодая женщина, перебирая струны, напевала негромко Корытину незнакомое:

Серый денек,

Белый летит снежок.

Сердце мое...

повторила она и смолкла, глядя на деда:

- Тебе плохо?..

Петровичу было и вправду нехорошо. Его увели в дом, уложили, дали лекарство.

А гостя провожали до ворот и на улицу. Говорила о Петровиче супруга его, жалуясь:

- Так близко все к сердцу берет. С телевизором с этим, пропади он... А из дома уйдет - еще хуже. В контору ли, в магазин... Там - новости. А доброго ничего. Придет, расстроится, таблетки глотает. Все тебя ждал...

- Меня?.. - удивился Корытин.

- Вас! Так ждал! - горячо подтвердила Татьяна высоким певучим голосом. Он приедет, говорит, наведет порядок. И многие так говорят на хуторе: вот приедет...

Корытин же о дневном, о колхозном, будто вовсе забыл. Иное было в душе: теплый вечер, молодая женщина, певучий голос ее, сердечная доброта. Давно уж такого не было. " Серый денек... " - вспомнил он и пропел, промурлыкал негромко:

- Серый денек, белый летит снежок. Сердце мое... - и споткнулся, сказав: Я эту не знаю, не слыхал. Новая...

- Сердце мое... - повторила вослед за ним молодая женщина и рассмеялась. Споем еще... - пообещала она.

Распрощавшись, Корытин ушел. А потом в пустом душном доме раскрыл настежь окна, впуская ночную прохладу.

Он заснул скоро, но успел почуять свежесть воздуха, а перед смеженными глазами пошел медленный хоровод дневного: Ваня, мать его, Моргуны, кум Петро с дочками, яркие цветы палисадника, хуторские дома, речка с вербами, пестрое стадо коров, пшеничные, ячменные поля, легкое серебро их, струистый след ветра... Будто вернулся в детство ли, в юность.

Он заснул крепко, и снились ему молодые жаркие сны. А разбудил поутру не только урочный час, но петушиный крик, стон горлицы и негромкий людской говор...

Соседский петух дважды прокричал и смолк; горлица где-то рядом стонала убаюкивающе и сонно: спи да спи; а вот говор людской тревожил непонятностью: кто-то разговаривал совсем рядом. Это была явь, утро.

Корытин поднялся, вышел из комнаты на веранду. Там его ждали ранние гости: старый учитель Зотич, в очках с толстенными стеклами, фельдшерица Клавдия, давняя соседка Тимофеевна, с ней еще на Зоричеве рядом жили. Встретили его с мягким, но укором:

- Зорюешь долго, председатель.

- Ждем тебя, ждем...

- Господь с вами, - открестился Корытин. - Какой я вам председатель? Кто придумал?..

Договорить ему не дали:

- Не отпихивайся...

- Ты - при власти, в районе...

- Всем - об стенку горохом!

- Наши как печенеги сидят, хучь варом на них лей...

Корытин понял, что спорить и доказывать - бесполезно.

- Родные! - громко сказал он. - Не галдите. Чем могу, помогу. Жальтесь по порядку.

Выслушав одного да другого, он со вздохом сказал:

- Пошли в правление. Там сподручней.

Колхозная контора ждала Корытина уже другой день. Он пришел. В отцовском кабинете, который пустовал без хозяина, со стариковскими заботами худо ли, бедно разобрался. Настало время иного.

Не сговариваясь, по одному сошлись в председательский кабинет старого Корытина помощники, " спецы". Давнишний заместитель по прозвищу Личный. " Лично Корытин приказал... Сам лично проверит... " - пугал он непослушных. Со стуком, на костылях, пришагал одноногий главбух Максимыч. За ними - агроном да зоотехник, кто-то еще из конторских. Понемногу собрались, расселись на стульях, вдоль стен кабинета. Словно обычная планерка вот-вот начнется.

Корытин поглядел, все понял. Напрямую отказаться было вроде неловко, да и отец об отказе узнает. И потому разговор пошел, как говорится, вокруг да около.

- Слыхал - рушилку отдаете? Зачем?

- Без толку лежит, - объяснили ему. - А за нее обещают долги погасить по электричеству и вдодачу - векселя. Горючего возьмем, запчасти.

- Какими векселями? Областными? Значит, дисконт - наполовину. И за горючее по векселям шкуру сдерут. Это вы зря придумали. Добрые люди нынче, наоборот, переработку покупают. На ней выжить можно. От проса ногой отпихиваются, за так не берут. А пшено можно продать военным, железнодорожникам, на горючее обменять. Так что рушилку зря отдаете. Чем так торговать, как говорится, лучше уж воровать. И с молоком, гляжу, дело у вас не клеится. Надои все ниже. А коровки - хорошие. Но у коровы молоко на языке... Корма... Да и какое есть молоко без толку молзаводу, а ведь можно...

Корытин говорил и говорил слова верные. Но в кабинете поскучнели, по тону поняв, что в председатели вместо отца он не пойдет. А что до слов, до советов... Их много и много было слышано в этих стенах от людей приезжих, начальственных, которым сверху и со стороны, конечно, видней.

- Молоко можно либо напрямую продавать, с машин, в городе, либо договориться, тоже напрямую, с городским хладокомбинатом. Со своей стороны я вам, конечно, буду оказывать помощь, но и вы должны энергичней работать, время нынче такое...

Корытин говорил мягко, с улыбкой, он умел это делать.

Зазвонил телефон. Корытин поднял трубку и услышал голос отца:

- Ты, сынок?.. На месте уже? Работаешь? Слава богу. Спасибо тебе... - Отец глубоко вздохнул. Через телефонный провод явственно был слышен этот вздох облегчения. - Спасибо тебе, сынок. И прости меня Христа ради. Ты пообещал, уехал, а я, старый грешник, не поверил. Думаю: это пустая говоря, потом увильнет, чего-нибудь придумает... Спасибо тебе, мой сынок... Спасибо...

Корытин слушал опустив голову и прикрыв ладонью глаза. А когда отцовская речь оборвалась и телефонная трубка запела гудком, Корытин не опустил ее. Держал, слушал, словно ждал иного. И наконец положил трубку, потом отвел от лица ладонь.

Глаза его глядели холодно. После недолгого молчания он сказал, ошеломляя уже в иное поверивших людей:

- Тянуть нечего и некогда. Завтра - собрание. Всех - не созывать. Лишняя галда. С утра пусть во всех подразделениях выберут уполномоченных. Протоколы оформлять как положено. Чтобы потом никто не придрался. В шестнадцать ноль-ноль соберемся. Сегодня в четырнадцать всем руководителям бригад, ферм и прочего быть у меня. Определим, кого выбирать.

Голос звучал скучно, скрипуче, словно через силу.

Назавтра Корытина-младшего выбрали председателем колхоза. Единогласно. Голосование - тайное, как и должно быть.

Повторись эти выборы даже неделю спустя, такого бы не случилось.

Ранним утром в Староселье и Зоричеве, считай, в одночас загромыхали по кочкастым хуторским улицам просторные телеги-стоговозы, прицепленные к могучим тракторам " Кировцам"; вослед им - рогатые стогометы.

Днем раньше в бригадах, на фермах было объявлено, что хорошее сеяное колхозное сено - житняковое, эспарцетовое, - какое в сенокос по дворам растащили, надо вернуть. Объявленное послушали, похмыкали. Мало ли нынче слов...

Но ранним утром загромыхали по улицам пустые телеги-стоговозы, зарычали тракторы, идущие друг другу вослед. Нашествие началось.

На хуторе Зоричев далеко ехать не пришлось, встали у первого же двора. Из одной кабины вылез Степан - кум нового председателя, из другой- участковый милиционер Максаев. Хозяйское гумно размещалось рядом, за крепкими жердевыми воротами. Их широко отворили, зашли. Стог эспарцетового зеленого сена красовался на самом виду. На защиту его бежал от дома хозяин, крича:

- Куда лезете?! Чего на чужом базу потеряли?!

Степан, глядя поверх головы хозяина, что при его высоком росте было нетрудно, заученно проговорил:

- Правление постановило. Эспарцетовое и житняковое сено со дворов свезть на ферму.

- Со своего гумна и вези! - зло ответил хозяин.

- Свез, - коротко объявил Степан. - Вчера. Две телеги. Жена досе ревет. Утром и завтракать не дала.

Пока собеседник моргал, переваривая услышанное, Степан махнул рукой, запуская на гумно стоговоз и стогомет. Хозяин, опомнившись, кинулся закрывать им дорогу.

- Назад! - кричал он. - Не имеете права! Я покупал сено! Лично!

Могучий Степан легко оттеснил его в сторону, где участковый милиционер Максаев, человек не молоденький, тертый, перехватив крикуна, стал ему спокойно внушать:

- Документ есть? Купли-продажи? Предъяви. Нету. Нечего предъявлять. Тогда чего шумишь? Наш колхоз сеяного сена никому не выдавал. Значит, ты сам его взял, не спросясь. А о чем тогда крик? Спасибо скажи, что не пишу протокол, не привлекаю.