ДЗОРИ МИРО 21 страница

— А ты не мог бы ехать медленней?

— Не мог бы, дед, — в тон ему отвечал шофер.

Так и домчались до Еревана.

... Поди-ка отыщи Гаспара из Хута в этом огромном городе! Дзори Миро даже не решился приняться за поиски: все в этом городе было незнакомо ему, и он не знал, как быть. Он чувствовал себя потерянным и совершенно беспомощным.

Баран жалобно заблеял в багажнике. Дзори Миро озадаченно смотрел на шофера. Куда теперь податься с этим бараном? Может, вернуться в село? Нет, сельчане его на смех поднимут: «Дзори Миро отвез сына в институт, а там его не приняли».

Они вышли из машины, расплатились с шофером и, волоча за собой упирающегося барана, пошли по улице.

Несколько рабочих укладывали вокруг фонтана каменные плиты. Миро почему-то решил, что они завезены сюда из окрестностей Караглуха. Подошел ближе и стал смотреть, как по кромке этих плит садовник высаживает семена каких-то цветов.

«И они примутся? Нет, не примутся. Им многого не будет доставать: горного солнца, звона ручьев, дыхания овец, пастушьей свирели — очень многого им не будет доставать. Нет, пожалуй, не приживутся они», — думал Дзори Миро.

Он обернулся, посмотрел на Арута. Заложив руки в карманы брюк, юноша с независимым видом стоял у края тротуара и любовался фонтаном. Прохожие внимательно и с улыбкой смотрели на Дзори Миро и барана, но на Арута никто не обращал внимания: юноша был похож на горожанина, никто бы не подумал, что он только что приехал из деревни.

Миро не понравилось, как стоит Арут, показалось даже, что Арут уже не такой краснощекий, каким был еще утром.

— Дед, барана продаешь? — поинтересовался один из прохожих.

— Нет, — отмахнулся Дзори Миро. Но тут же он вспомнил, что сыну нужны деньги, а барана все равно некуда девать, и торопливо окликнул прохожего.

— За сколько продаешь? — деловито спросил тот.

Дзори Миро ни разу в жизни не приходилось торговать:

— Давай сколько хочешь

Но в дело вмешался Арут: барана он продал мигом, и за хорошую цену.

Сельчане заговорили наперебой:

— Сын Дзори Миро поступил в институт! Каково, а?

По этому поводу учителя высказали свое мнение:

— Арут способный мальчик, его должны были принять.

Но кое-кто из сельчан сомневался в способностях Арута:

— Взятка помогла, не иначе. Дзори Миро отвез в Ереван целого барана. Понимаете?

А Дзори Миро — ничего, Дзори Миро поцеловал Ару- та и на радостях зарезал петуха. В тот день он впервые за многие годы появился на людях, присел на камень возле колхозного правления, где уже сидели за неторопливой беседой свободные от дел караглухцы, и стал сворачивать самокрутку.

— Ну как, Миро? Слышали, сын твой в институт поступил.

— Поступил, слава богу.

— Бог тут ни при чем. Нынче, брат, уж если славить, то людей, — сказал кузнец Егор и добавил со значением: — Сильных! Но что поделаешь, если мы не знаем дороги к таким людям... Наверно, нашим детям не удастся поступить в институт... Так-то вот...

Дзори Миро промолчал, спокойно курил свою самокрутку.

— Э-хе-хе! — преувеличенно тяжело вздохнул возчик Аро. — Думаю вот, думаю и никак не могу понять... Некоторые люди, как это говорится, в монастыре курицу воруют, а посмотреть на них — уж такие они скромники, такие тихони.

Дзори Миро даже не посмотрел в его сторону. Он просто сидел на камне и курил самокрутку. А вечером, придя домой, он до полуночи думал о караглухцах: вроде не злые люди, а все норовят побольней уколоть. Нравится им это, что ли?

... А когда пришло время Аруту окончить институт, Дзори Миро сел на тахту возле Сарэ и сказал:

— Не сегодня-завтра Арут окончит учебу, а там пора и жениться. Куда он жену приведет — в эту землянку?

Весь вечер прикидывали, подсчитывали: что продать, что на свадьбу отложить, что на приданое.

Истратились до последнего гривенника, но рядом со старым все же поставили дом — добротный, каменной кладки, под железной крышей, дверями и окнами к селу, задом к ущелью.

В первый же вечер после новоселья Дзори Миро полюбовался на электрические лампочки, освещавшие дома караглухцев, подумал о том, что не худо бы и самому повесить такую же лампочку... И о многом другом думал в тот вечер Дзори Миро, и себя увидел сидящим у порога своей хижины — одинокого, забытого богом и людьми. Память услужливо уводила его назад от сегодняшнего дня... Их дом в Горцварке не имел окон, вместо окон был ердык, прорубленный в крыше. Миро по ночам ложился под ним и прислушивался к шелесту листвы орешников Нкузасара, к ночным голосам — и ему неудержимо хотелось поговорить с кем-нибудь по душам. Но где было ночью найти собеседника — все спали. И он едва слышно напевал:

Чусты красные надень,

Выйди в поле...

А-а-ах...

А утром Хандут становилась над его изголовьем и сердито спрашивала:

— Ты кого это ночью звал?

— Разве я кого-нибудь звал? — удивлялся Миро.

— Да. И еще как! С песней звал! Кто же она, признайся.

— Ты сумасшедшая, моя Хандут, — смеялся Миро. — Песня она и есть песня.

— Нет, ты не просто пел, ты так томно вздыхал: «А-а-ах... »

— Глупая, но ведь это песня такая, в ней надо говорить «А-ах! ».

Давно, очень давно не вспоминал Дзори Миро эту песенку. И вот сейчас он стал мысленно напевать ее. И тотчас на глаза его навернулись слезы. Ему захотелось спеть в голос, но тут взгляд его упал на Сарэ, и он умолк, так и не начав.

Лицо Сарэ было в морщинах.

«Уж очень рано постарела Сарэ», — подумал Дзори Миро.

На лбу Сарэ застыла безмолвная боль, возле рта врезались две скорбные складки. Супружеская жизнь между ними давно уже стала воспоминанием. В эту ночь он долго не мог заснуть, все вздыхал, и ворочался с боку на бок, и думал:

«Всего-то две недели я был мужем ей... »

Дзори Миро, рассерженный, вышел из колхозного правления, где ему опять отказали в воде для полива.

— Миро, тебя поздравить надо со снохой! — услышал он голос кузнеца Егора.

Дзори Миро остановился, будто наткнувшись на стену. «Со снохой? С какой снохой? Смеется, что ли, надо мной этот Егор? »

— Бог свидетель, Миро, я не шучу, — сказал кузнец, — я сейчас видел твоего Арута, а с ним была красивая такая девушка. К тебе пошли.

Дзори Миро обескураженно смотрел на кузнеца Егора, а тот многозначительно ухмылялся, приоткрыв беззубый, ввалившийся рот. Нет, похоже, что и вправду не шутит. Старики, сидевшие под стеной правления, потянулись к ним, на ходу подтверждая слова кузнеца Егора: да, верно, мы тоже видели, своими глазами видели, только что Арут прошел с одной красивой девушкой. Одни— с ухмылкой, другие — всерьез, третьи—с загадочным видом.

Не так-то просто было уйти под этими двусмысленными взглядами, но и стоять было невмоготу, земля будто горела под башмаками. Он не мог смириться с тем, что о появлении невестки в его доме ему приходится слышать от этого криворотого Егора! Ах, Арут, Арут, негодник ты, Арут!

С трудом передвигая ноги, он пересек село и остановился на пороге своего дома.

А до того Сарэ, сложив руки на животе и склонив голову к плечу, растерянно смотрела на эту самую сноху. Добротного, дорогого материала, из которого было сшито ее платье, вроде не хватило, что ли, — руки по самые плечи бесстыдно оголены, ноги тоже открыты до бедер... Дзори Миро увидит — разъярится! И Сарэ мысленно одевала ее заново: удлинила подол платья, прикрыла голые коленки; из того же цветастого материала сшила рукава— прикрыла подмышки; чуть укоротила каблучки ее туфелек, сделала их чуть потолще; вернула на место недостающие волосинки на бровях, стерла помаду на губах, состригла ногти... И в тот момент, когда в дверях показался Миро, взгляд Сарэ как раз застрял, подобно зубьям

22 М. Галшоян

гребешка, в черных, вроде бы давно не чесанных волосах девушки.

Арут нервно вышагивал по комнате — от окна до дверей и обратно, — курил сигарету, и дым клубился за его плечами. Заметив отца, он остановился и сказал неестественно громко, скрывая волнение:

— Здравствуй, отец!

Миро хмуро протянул руку сыну, но смотрел не на него, а на девушку, сидевшую на тахте и безуспешно пытавшуюся прикрыть коленки подолом коротенького своего платьица. На губах девушки мелькала легкая, неуверенная и какая-то летучая улыбка. И внезапно Дзори Миро показалось, будто в открытое окно, как это часто бывает весной, впорхнула ласточка и закружилась по комнате... Глаза девушки внимательно и доброжелательно изучали Дзори Миро с головы до ног, и Миро увидел в этих широко и доверчиво раскрытых глазах именно то, что ему хотелось увидеть, — и синеву неба, и звон родника, и тепло земли, и прихотливые извивы горной тропинки. И он улыбнулся, раздвинув пышные седые усы...

— Познакомься, отец.

Кто это сказал «познакомься»? Уж не Арут ли? Как будто Дзори Миро сам не знает, что надо делать в таких случаях! Ну и времена пошли, яйца курицу учат!

Потом, когда крохотная ручка затерялась в его огромной, шершавой, как наждак, ладони, ему захотелось залепить пощечину сыну Аруту за то, что тот едва не опозорил его перед сельчанами, захотелось на радостях обнять свою Сарэ и прижать к груди, захотелось громко сказать какую-нибудь глупость, что-нибудь легкомысленное, черт возьми, но вместо всего этого он кривым указательным пальцем прикоснулся к оголенному плечу девушки и спросил:

— Лао, а где другая половина твоего платья?

Первый раз в жизни Сарэ задумалась о том, как накрыть праздничный стол. Сперва она поставила хлеб на середину стола, потом отодвинула его чуть в сторону. Доверху наполнила тарелки пловом — его оказалось слишком много; она отсыпала от каждой тарелки; плова стало слишком мало. Поразмыслив, решила: пусть лучше много, чем мало! Краем глаза Сарэ покосилась на Маринэ — девушка просто и открыто, во все лицо улыбалась. Сарэ смущенно покраснела. Уж очень неожиданно появилась эта Маринэ, не поймешь, кто она — то ли гостья из города, то ли невеста Арута, то ли его жена...

Про себя она давно уже наметила, как все будет происходить: согласно обычаям, как положено у добрых людей, они вместе с Арутом и Миро пойдут на смотрины, потом начнут сватать, а там хлопоты по обручению и наконец свадьба с зурной...

И судьба невесты будет счастливее, чем у Сарэ.

И замужняя жизнь ее не оборвется в самом начале, как у Сарэ.

И счастье материнства у нее будет полнее, чем у Сарэ... В голубой цепочке ее мечтаний недоставало лишь одного звена — именно того, которое сейчас, в эту самую минуту, присутствовало за столом в образе молоденькой красивой девушки в коротеньком платьице и улыбалось ей открыто и просто...

Сарэ поставила на стол жареную курицу и опять задумалась: не лучше ли будет, если разрезать ее на отдельные порции? Она попыталась вспомнить, как подавала курицу в прошлом году, когда Арут со своими друзьями приехал на каникулы. Впрочем, этим веселым, шумливым парням, кажется, было все равно, как есть курицу — они просто съели ее, хохоча и вырывая друг у друга куски.

— Арут, — сказал Дзори Миро, неуклюже тыча вилкой в соленый помидор, — сколько человек приедут из города?

— Куда приедут, отец? — не понял Арут.

— Как куда? На твою свадьбу, конечно!

— На мою свадьбу? — улыбнулся Арут. — Никто не приедет, мы уже женаты.

— Что-о? — ошарашенно вскинул брови Дзори Миро. — Как это женаты?

— Вот так и женаты, — рассмеялся Арут и посмотрел на Маринэ. Та улыбалась своей неуверенной, летучей улыбкой.

— Женаты, стало быть. Хм... — задумчиво повторил

Дзори Миро, пытаясь свыкнуться с этой мыслью. — Женаты, значит. Та-ак. А где вы живете?

Арут перестал смеяться. Он опять посмотрел на Ма- ринэ, как бы прося у нее помощи. Но Маринэ обиженно отвела взгляд: мол, на простой вопрос не можешь ответить!

Арут смущенно прокашлялся и сказал, не глядя на отца:

— Пока живем с родителями Маринэ. Окончим институт— получим квартиру...

Миро и Сарэ многозначительно переглянулись: вот, оказывается, как бывает —в один миг камня на камне не осталось от их многодневных расчетов, прикидок, замыслов, связанных с предстоящей женитьбой сына. А сын без них все решил. Что же, видно, Арут для них отрезанный ломоть, держался, пока можно было удержать... И оба вдруг с пронзительной отчетливостью поняли, что Арут никогда уже не покинет город, не вернется в Караглух. Для кого же они выворачивали камни и сталкивали их в ущелье, для кого высадили эти фруктовые деревья? Те, для кого они старались, — всего лишь гости, побудут здесь день-другой и уедут. Увы, это так! Единственный сын стал гостем в родном доме.

— Но это невозможно, — неуверенно сказал Дзори Миро, ни к кому не обращаясь.

— Что невозможно, отец? — не понял Арут.

«Что?.. Да разве словами объяснишь такое, сынок, сердцем надо понять», — думал Дзори Миро.

— Что станет, говорю, с этим домом? Ты думал об этом, сынок?

Арут ответил с легкостью, от которой сжалось сердце Дзори Миро:

— Продадим! Не найдем покупателя, что ли? А сами переедем в город.

Волна тупой боли прошла от изуродованного плеча к шее.

— Этот дом выстроен не чужими руками, его строил я, твой отец, ты можешь это понять? — с трудом выговорил Дзори Миро.

Арут смотрел на него удивленно, не понимая, чем обидел отца.

— Мне здесь нечего делать, отец, мое место в городе. Я же буду физиком, что мне делать в селе?

Миро молча поднялся из-за стола, прошел в соседнюю комнату и молча лег на тахту. И Сарэ поняла, что в ее семье многое изменилось, что эти тонкие, нежные пальцы с крашеными ногтями, эти смеющиеся глаза принадлежат ее невестке и что вряд ли ее сын Арут, поцеловав кончики этих пальцев, познав красоту этих обнаженных плеч, захочет вернуться в мир, в котором живет его мать. И ревнивое чувство больно резануло по материнскому сердцу. Она опять посмотрела на невестку, на ее открытые руки и плечи.

— Невестка... — начала она, решив намекнуть ей, что надо бы сменить платье, надеть что-нибудь поскромнее, но раздумала, убоявшись обидеть сына и его жену, и сказала другое: — Ты тоже учишься?

— Нет, я уже окончила, — улыбнулась она. — Я работаю.

— А кем ты работаешь?

— Тоже со счетно-решающей машиной.

Лицо Сарэ помрачнело, зловеще прозвучавшее слово «машина» насторожило ее. «Что еще за машина, какая она? » Впрочем, неважно какая — главное, что «машина». Воображение мигом нарисовало ей, как Маринэ стоит возле этой самой «машины», а рядом толпятся мужчины...

Когда Анушаван уехал на фронт, бригадир Гево тоже назначил ее работать на «машине», колхозной молотилке... Ах, Гево, проклятый Гево, кобель ты, разбойник, всю жизнь ей исковеркал! Проходя мимо «машины», он улыбался Сарэ такой сладенькой, сахарной улыбкой. Сперва Сарэ возмущалась, потом стала привыкать к этим улыбочкам. А там уже... Как все случилось — сама не заметила... В тот день Сарэ, придя домой, долго тайком от свекрови плакала, опустившись на колени перед фотографией Анушавана, висевшей на стене. Плакала, каялась в измене, клялась, что больше никогда этого не случится. Решила не ходить на молотьбу, перейти в другую бригаду, но утром опять пошла. Вечером снова плакала, и каялась, и обещала, и... опять пошла. А вскоре и каяться перестала, и на колени не вставала.

Сарэ и сейчас не понимает, как могла позволить себе такое. Ведь она по сей день любит Анушавана, и если бы он остался жив и вернулся домой — даже теперь, спустя двадцать с лишним лет, она бросилась бы ему в ноги и, вымолив прощение... вернулась бы к Дзори Миро.

Сарэ опять взглянула на полуобнаженную грудь и плечи Маринэ, на ее открытые руки и подмышки и снова представила ее стоящей возле этой самой «машины», а рядом — чужого мужчину с сахарной улыбочкой.

— Маринэ, ты в какое время работаешь — днем или ночью?

— Бывает, что и вечерами.

«Уж очень улыбчивая девушка, — недовольно подумала Сарэ, — и многие мужчины, наверно, отвечают ей улыбкой Гево... »

И накипала ярость на этих Гево с их сладенькими улыбочками... Ах, с каким наслаждением Сарэ надавала бы им пощечин, плевала бы в их бесстыжие глаза, схватила бы суковатую палку Миро и обрушила бы на их тупые головы.

Сарэ медленно встала, обняла худенькие плечи Маринэ, прижала к себе.

— Невестка... — только и сумела сказать она.

И никто не понял, отчего заплакала Сарэ. Она и сама этого не знала...

Арут сидел за столом и, задумавшись, карандашом чертил какие-то замысловатые линии. И сам не заметил, как на бумаге получилось ущелье — куда более глубокое и широкое, чем то, на краю которого стоял дом его отца. Подумав, он нарисовал по одну сторону ущелья отца и мать, по другую — себя и Маринэ.

Пунктирная линия тянулась от отца к нему, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья.

Пунктирная линия тянулась от матери к Маринэ, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья.

Пунктирная линия тянулась от него к отцу, но, не дойдя до него, падала в бездну ущелья.

Пунктирная линия тянулась от Маринэ к матери, но, не дойдя до нее, падала в бездну ущелья...

А на дне этого ущелья линии сходились, сплетались друг с другом в запутанный клубок.

Дзори Миро вышел из дому. Ночь выдалась темная- темная. Он прошел под деревьями, слушая, как под ногами шелестит сухая опавшая листва, хотя до осени было далеко. Деревья стучали на легком ветру полуобнаженными ветвями и, казалось, молили его:

«Воды».

— Будет вам вода! — ответил Дзори Миро. — Я еще жив.

«Этой же ночью тайком направлю сюда воду», — решил он.

— Этой же ночью я дам вам воды, — сказал он вслух.

Он подошел к краю ущелья, уселся на свой камень

у старого дома, достал из кармана кисет, газетный обрывок, не спеша насыпал горсть табаку, подумал, добавил еще, все так же не спеша свернул самокрутку, зажег спичку, закурил. Несколько раз затянулся, потом вздохнул и сказал, обращаясь к ущелью:

— Остались я и ты.

• ПОСЛЕСЛОВИЕ

ВОЗДЕЛАЙ СВОЙ САД...

ервая повесть Мушега Галшояна «Дзо- ри Миро» в русском переводе была опубликована в 1972 году. В предисловии к этому изданию Вардгес Петросян, представляя нового автора, рассказал историю его семьи, вернее, отца писателя, Ове, который, как и герой повести Дзори Миро, потеряв во время турецкой резни всех своих родных, покинул родину — легендарный Сасун и переселился в Восточную Армению. Но, рассказав, предупредил, чтобы читатель не думал, будто Галшоян попросту описал жизнь своих родителей, потому что в судьбе Дзори Миро воплощена судьба всех западных армян, тех, кто, уцелев во время геноцида 1915—1920 годов, нашел в себе силы преодолеть власть страшных воспоминаний и начать жизнь заново—построить дом, засеять поле, родить и вырастить детей...

Тогда, в 1972 году, повесть так и воспринималась — как историческая. Но, перечитывая ее сейчас, мы открываем в ней то, что не заметили при перЕом чтении, а именно то, что Галшоян, пристально всматриваясь в своего Миро, пытается понять самую сущность армянского национального характера, его, так сказать, «сердцевину», если воспользоваться образом из широко известного в Армении стихотворения Амо Сагияна «Вол»:

Он первым впрягался в весенний плуг, Кормилец, надежда голодной оравы.

На лбу полнолуния белый круг.

Вол был волом: работящ, исправен...

И если бы люди счастье нашли,

Вол оказался б его сердцевиной.

Вол был трепетом спелой земли,

Скорбью пустующего овина.

Когда же его настигала плеть,

Вол сам себя выгонял из боли.

Вол был волом, он умел терпеть И был свободным, даже в неволе.

Вол был доброты бессловесной скирдой,

А харч был скуден — трава да солома...

И кроток был, и упорен, и скромен —

Что поделаешь — был собой.

Сагияновский Вол отнюдь не аллегория, и все-таки есть в этом образе что-то, что позволяет видеть в нем как бы олицетворение жизнестойкости, так же как и в образе Дзори Миро — с его надежностью, с его долготерпением, с его бессловесной добротой, с его умением оставаться собой при любых обстоятельствах, с его поистине «воловьей» волей к жизни — «выгоняющей из боли»... Нет, это не та жажда жизни, что все сметает на своем пути, не считаясь ни с требованиями чести, ни с долгами совести. Для Миро существует только один способ жить /и выжить! / — по совести. А по совести — значит, не для того, чтобы спасти свою шкуру, но для того, чтобы «продолжить свой род», больше того, чтобы утвердить саму идею Жизни. Вспомните тот эпизод повести, где Миро, единственный из мужчин, встает на защиту... стельной коровы. Защита обошлась ему дорого: пораненная кинжалом Сого рука так и не выправилась, Миро так и остался косоруким и кривошеим. А Бедь вовсе не был «святым», знал, что голод может превратить человека в затравленного волка, по себе знал, не забыл ту ночь, когда, пробравшись в село, стащил барана, приволок его в лагерь, и не было в нем ни одного чувства, «кроме... неукротимого желания тут же, не сходя с места, разодрать его на части и сожрать».

Но одно дело—баран и совсем другое — стельная корова,.. Конечно, Миро прекрасно понимает, что Сого, поднявший на него кинжал, не только о себе думает, понимает, но не может нарушить «табу» — уважение крестьянина к чуду удвоения живого: «Скорее умру, чем допущу тебя к скотине»...

Словом, когда Миро оказывается в ситуации последнего выбора, он, при всем своем жизнелюбии, никогда не унижается до того, чтобы цепляться за «просто жизнь».

Трижды испытывает его судьба «последним выбором» и трижды спасает от верной смерти, и каждый раз в этом спасении присутствует элемент чуда,

... Не встреть Миро на улицах Диарбекира своего якобы земляка и друга Мхика и не окажись у этого Мхика, в придачу к золотому сердцу, заветных золотых, — ситуация откровенно сказочная — не вернулся б Миро в свой Горцварк...

... Не узнай турок Осман об этом выкупе, —лежать бы Миро рядом с дедом Арутом во дворе дедовского дома — лицом в землю, а вместо савана покрывало из крупного, с куриное яйцо, града, розоватого от свежей крови.

Да и потом, при защите Сепасара, разве Миро из Горцварка думал о том, чтобы спасти собственную жизнь? Нет, как и остальные фидаи, не боялся, знал, на что идет, и «сама смерть казалась ему лишь венцом... начатого дела»,

Пятеро из шестерых — Снджо из Талворика, Манук из Гярмава, Ишхан Сулахци, Аракел из Даштадема, Артен, сын Ако —так и остались там, на голых, каменистых склонах Сепасара... А Миро — Миро снова остался жив. Чудом.

То, что верная смерть явно обходит его, смущает Миро* Спустя почти четверть века он найдет такое объяснение чуду на горе Сепасар: «... роса на камне Сепасара... обернулась для него живой водой... ».

В устах Миро слова эти звучат естественно, ведь для него, неграмотного, мир легенды, с ее условными мотивировками, ничуть не условен. Вот как, к примеру, рассказывает он уезжающему на фронт сыну о полководце Андранике: «Зоравар... ни разу не был ранен... Всю жизнь провел в боях и ни разу не был ранен, Знаешь почему, Арут? Он поклялся спасти наш народ, и эта клятва делала его неуязвимым, и турецкие пули не брали его».

Арут воспринимает легенду об Андранике как образное напутствие-назидание. А для его отца это не легенда, не сказка — правда...

Но это для Дзори Миро с его фольклорным мировоззрением... Ну а Галшоян? Должен же он внести какие-то поправки в рассказ Миро? Ведь биография его родителей, так же как и биографии многих и многих западных армян, у которых, казалось бы, не было никаких шансов спастись и которые все-таки спаслись, давала достаточно материала, чтобы объяснить каждое из чудесных спасений Миро вполне реалистически, так, как того требует жанр исторической повести, к тому же повести, написанной сурово и просто, без романтических изысков и преувеличений!.. Мушег Галшоян не делает этого и совершенно сознательно, сознательно как бы раздваивает образ своего Миро: за конкретным человеком, с конкретной исторической судьбой мы все время видим еще и героя народной легенды, почти сказки, и притом сказки с «намеком» и «уроком», и это придает повествованию дополнительную емкость...

Я думаю, что каждый, кто хотя бы в общих чертах знаком с историей Армении, не раз задавал себе вопрос: каким же образом народ, на долю которого выпала та? кая трагическая судьба, сумел сохранить себя — свой язык, свою культуру, свой национальный уклад. Не позволив себе ни единого философического рассуждения, Галшоян предложил очень убедительный вариант ответа на этот вопрос, одел его в плоть и дал ему имя — Дзори Миро.

Сдвиг в легенду особенно ощутим в первых двух частях повести. Третья часть, действие которой происходит в наши дни, написана в ином, более «конкретном» стиле, но этот стилистический «разнобой» — не погрешность, а художественный прием, необходимый здесь по самой сути сюжетного задания.

На протяжении всей своей второй жизни — первая кончилась вместе со смертью деда Арута, жены Хандут и сына Арута, — Миро живет воспоминаниями, и в центре этих воспоминаний всегда оказывается дед Арут, глава и хозяин, отошедший в небытие. В финале второй части уже не Миро, а сам дед Арут переходит границу страны воспоминаний, приходит незваный, обеспокоенный тем, что Миро позабыл о нем,

... Дзори Миро сидит на пороге своего дома, всматривается в ущелье, сегодня ему кажется, что оно улыбается, и прислушивается к голосу новорожденного ребенка. Его третьего сына. Его рождение — последнее «чудо» в жизни Дзори Миро. Прислушивается и разговаривает сам с собой:

— Славный у него голосок...

«У кого, Миро? » —■ спросил дед Арут.

Дзори Миро смутился и не сразу нашелся ответить: вопрос был трудный. Прищурившись, он посмотрел на небо — оно было чистое и солнечное, на земле царили покой и мир.

«У кого, Миро? » — опять спросил дед Арут.

И опять Миро не ответил.

«Назови сына моим именем, Миро», — сказал дед Арут.

Дзори Миро вздрогнул.

— Нет, — сказал он вслух.

«Миро, почему ты боишься моего имени? » — обиделся дед Арут.

«Хандут родила мне сына — я окрестил его Арутом. Где он сейчас? Нарэ родила мне сына — я и его назвал Арутом. Где он сейчас? » — ответил Дзори Миро.

«Разве я виноват в их смерти? Что же, может, ты и прав... Тогда пусть господь бог даст имя твоему сыну. А я ухожу».

Миро пересилил свой почти мистический страх перед именем Арут и не разрешил господу богу вмешиваться в его семейные дела — назвал своего третьего, последнего сына, как и первых двух, — Арутом...

А дед Арут все-таки ушел, навсегда, освободив наконец Миро от власти воспоминаний и разрешив ему начать третью жизнь... и это сразу же изменило и стиль повести и стиль поведения Дзори Миро. Из почти сказочного героя он снова стал всего лишь простым армянским крестьянином, каким и был до того рокового дня, когда на улицах его родного Горцварка появились турецкие аскеры...

Вспомните первое путешествие Миро в Ереван, то самое, из которого он вернулся не один, а с чудесно

нашедшейся «невесткой из Хута»! «... Миро выбрался из ущелья, в первом же встречном селе спросил «дорогу на Эривань» и пустился по ней пешком. Прибыв в город, он неделю поработал носильщиком.., потом отправился в лавку и купил там один глиняный горшок, одну лампадку, два фунта гвоздей, две пары петель для дверей, замок, а на последний двугривенный — полбутыли и керосина; все это аккуратно уложил в горшок, вскинул на плечо и... тут увидел невестку из Хута! »

Не правда ли, все это, начиная с «одного горшка», в котором каким-то чудом уместился весь необходимый для жизни скарб, и кончая невесткой из Хута, которая сидела-поджидала Миро у дверей бакалейной лавочки, очень похоже на сказку о счастливчике Миро?..

Совсем иначе ведет себя Дзори Миро во время своего третьего путешествия в. Ереван—трезво, оборотисто, как и положено крестьянину, решившему вывести сына «в люди»:

«Он встал посреди дороги, поднял свою палку и остановил «Волгу». Белого барана (не жертвенного, нет, вполне обычного барана, которого Арут, едва очутившись в городе, продал, и за хорошую цену. — А, М, Jон поместил в багажник, сам сел рядом с водителем, а Арут расположился на заднем сиденье. А до этого Дзори Миро целую неделю гадал: «Примут сына в институт или не примут? »

И все-таки страх перед именем Арут оказался не напрасным — своего третьего Арута Дзори Миро тоже потерял, хотя и не так, как первых двух.

В уже упоминавшемся послесловии к русскому изданию «Дзори Миро» Вардгес Петросян писал: «Я не считаю случайностью, что Ове послал своего старшего сына, будущего писателя, в Ереван — учиться на агронома: самым главным для него была верность земле, и сын понял это самое главное. И хотя после окончания института Мушег Галшоян проработал агрономом всего два-три года, я не думаю, что, по большому счету, он переменил свою специальность. И повесть «Дзори Миро», очерки его и рассказы — это прославление земли труда и людей, обрабатывающих эту землю».

Как видите, у Галшояна была возможность, не отступая от правды? жизни, кончить повесть вполне идиллически, но он предпочел другой, драматический финал:

Арут-третий не стал агрономом, выбрал себе вполне городскую специальность, и для Миро это не просто печальная неожиданность, но трагедия, из которой уже нет выхода. Понимает ли это Арут? Конечно, понимает, недаром, сидя за столом отчего дома, для него построенного, но ему совершенно не нужного, пытается вывести формулу случившегося: