ДЗОРИ МИРО 20 страница

«А ведь я тогда вырастил свой клевер на крыше дома... »

— Да, Арут, я непременно пришлю мальчика в помощь твоему отцу, он человек старый, одинокий, ему одному не управиться.

— Спасибо, дядя Аро, время сейчас такое, люди должны помогать друг другу, — рассудительно заметил Арут.

«И даже собрал урожай... » — думал о своем Дзори Миро.

Он достал косу, провел пальцем по лезвию — славно наточено, но все же для порядка прицепил к поясу стальной брусок, взял кувшин с водой и... благословляя день, когда он вместе с дедом Арутом по извилистой тропинке, мимо Оганова поля, отбиваясь от сельских волкодавов, шел к своему полю, вспаханному под просо... поднялся на крышу. Поставил в уголочек кувшин, раза два провел бруском по лезвию, расстегнул пуговицу на рубахе, достал платок, повязал голову, чтоб не получить солнечного удара, прикинул на глазок, с какого конца начать, поплевал на ладони и — начал... Шершавая рукоять косы от каждого взмаха дрожала в руках, дрожь передавалась всему телу, будоражила кровь в жилах. О, это ни с чем не сравнимое счастье обретения, казалось бы, давно и навеки утерянного ощущения себя человеком земли! Вжик-вжик... — звенела коса, ритмично всплескивая на солнце влажным, радужным полукружьем... Вжик-вжик... На другом конце «поля», испуганно захлопав крыльями, вспорхнула перепелка... Осторожно, Миро, может, где-то рядом она вывела птенцов или высиживала яйца. Присмотрись хорошенько и обходи стороной гнездо. Вжик- вжик... — звенела коса. Нет, Миро, похоже, что рука у тебя быстро уставать начала, не надо было так шибко махать косой — а ну как разогреешься да вспотеешь, и тебя ветерком прихватит! Отдохни малость, попей холодной воды из кувшина — вот он под деревом, выпей, остуди пересохшее горло, да и не пора ли бруском разок- другой пройтись по лезвию косы?

Но не успели трехи даже повлажнеть от росы, а «сенокос» уже закончился... Коса звякнула о камень на краю крыши, и Миро очнулся от сладкого сна, озадаченно поморгал глазами.

... Прошли три весны, и село опять посмеялось вдоволь над незадачливостью Миро.

— Дожди начались, теперь крыша Миро до самого лета не просохнет.

И верно. За три года клевер своими цепкими корнями прошил насквозь всю крышу, до самых опор, вода не стекала, а уходила в кровлю, просачиваясь в стены.

— Придется вскрыть крышу, Миро, — вздыхала Нарэ. Рука не поднималась вскрывать, но иного выхода не

было. И однажды ночью, когда село спало, Миро взял лопату и поднялся на крышу.

«Да, тяжелой была та весна... Слегла Нарэ — наверно, простыла. В самый ливень я вез ее к врачу. Там, в больнице, она и померла... А сыну Аруту было всего-то три года... »

Дзори Миро снова пристально вгляделся в лицо сына, увидел глаза и чистый, без единой морщинки, лоб Нарэ и темные непокорные волосы Нарэ...

На повозке они должны были доехать до станции, оттуда Аро вернется в село, а Дзори Миро и Арут поездом поедут дальше, в Ереван, и там под скорбный свист паровоза в голове эшелона с новобранцами еще раз, может быть в последний, Дзори Миро обнимет и поцелует сына.

И повозка, поскрипывая, катилась по проселочной дороге, и кружились колеса с разными ободьями — один был старый, изношенный, местами заклепанный, другой новый, только что вышедший из горна кузнеца Егора, сизый, с вмятинами от ударов молота. И к вечеру докружились они до железнодорожной станции Карм- рашен.

Возчик Аро поцеловал Арута, прослезился:

— Доброго пути тебе, лао, и счастливого возвращения... Хотел добавить: «Об отце не беспокойся, мы ему поможем», но раздумал и повторил: — Счастливого тебе возвращения, лао...

Он опять взобрался на повозку и пустился в обратный путь. А Дзори Миро с сыном стали ждать ереванского поезда.

— Может быть, поезд сегодня запоздает, — высказал свое пожелание Дзори Миро.

— Не запоздает, — с юношеской жестокостью ответил Арут.

— Если бы и сегодня не было поезда, и завтра не было поезда, и послезавтра... — мечтал Дзори Миро.

— Что ты говоришь, отец! — возмутился Арут. — Ты представляешь, что это значит, когда поезд запаздывает хотя бы на час, особенно наш поезд.

— Знаю, ягненочек, все знаю.

— Война же, отец.

— Знаю, ягненочек, и это знаю...

И оба замолчали. Говорить было не о чем: и так все ясно...

дин-два раза в месяц почтальон приносил письма от Арута.

^յ— Айкуш, да хранит тебя господь, прочитай-ка еще раз, — просил Дзори Миро.

А потом сам диктовал письмо:

«Дорогой мой сын Арут!

С того дня, как ты уехал, солнце померкло в нашем доме, солнышко ты мое, Арут.

С того дня, как ты ушел, холодно стало в нашем доме, ягненочек ты мой, Арут.

С того дня погасло пламя в нашем тондире, не вьется дым над ердыком, кровинушка ты моя, Арут... »

Продиктовав, Дзори Миро неизменно требовал, чтобы Айкуш вслух перечла написанное, и, поцеловав девушку в лоб, возвращался домой, опять доставал письмо сына, письмо, пахнущее войной, прижимал его к щеке и надолго задумывался. И перед его мысленным взором возникала одна и та же картина: толпы празднично разодетых сельчан, горящие факелы, пронзительные звуки зурны, сын Арут с пестрой шелковой лентой наискось через плечо и его невеста Айкуш под белоснежной, длинной, до пят, фатой и на такой же белой лошади.

Мир сжался до размеров сложенного треугольником письма. Жизнь Дзори Миро тоже превратилась в треугольник, одной вершиной упиравшийся в порог дома на краю ущелья, другою — в небо, вера в которое с отъездом сына вновь вспыхнула в сердце старика, а

третьей — в немыслимо далекую даль, где гремели пушки...

Но однажды затерялась третья вершина средь дыма пожарищ, и дрогнула земля под ногами Дзори Миро... Он опустился на камень у своего порога да так и застыл,

и тень его застыла, намертво прилипнув к стене дома. Невидящими, пустыми глазами он смотрел на раскинувшееся внизу ущелье с торчащими клыками в хищной пасти.

Сельчане жалостливо смотрели на него издали.

— Чует мое сердце, с сыном Дзори Миро случилось неладное, — сказал Аро. — Ах, Миро, бедный Миро...

— Навсегда закрылась дверь его дома, бедный, бедный Миро...

— Миро выдержит, — говорили другие, — у Миро каменное сердце.

— Выдержит, бога у него нет.

Но жизнь каждого из них в те дни тоже была треугольником с теми же вершинами, поэтому, поговорив немного или повздыхав, они отправились по своим делам— кто в поле, кто на молотьбу. И забыли про Дзори Миро, так и оставшегося сидеть на камне.

И однажды старуха Майро обругала свою сноху Са- рэ, и из уст ее сорвалось имя Дзори Миро, сорвалось как проклятие:

— Чтоб ты филином стала, как Дзори Миро, бесстыжая!

И это проклятие пошло по устам сельчан... А Сарэ... Нет, они не забыли, что еще недавно старуха Майро души не чаяла в своей невестке — та и впрямь была скромной, послушной и почитала старших.

— Еще вчера Майро клялась именем Сарэ. Что же случилось?

А молодая женщина по утрам шла к роднику, краснея и стыдливо опуская глаза под взглядами молодых парней. И сельчане говорили про нее:

— Мужчина с папахой должен иметь жену такую, как сноха старухи Майро. Такая не уронит мужниной чести.

И опять же вспомнили:

— Бригадир Гево отбирает у всех колосья, подобранные на стерне, а вот у Сарэ — нет... К чему бы это?

И многозначительно ухмылялись, перешептывались — и те, чьи головы покрывали лачаки и те, чьи головы

¹ Л а ч а к — головной платок (арм. ), покрывали фуражки со сломанными козырьками. А старуха Майро скорбно ударяла по своим высохшим коленям и, будто из прорванного мешка, сыпала проклятья на голову бедной своей снохи. И отписала-таки на фронт сыну про невестку, «бросившую собакам честь свою», и про бригадира Гево, «вскормленного молоком суки».

С фронта пришел ответ, полный угроз и злобы: «Приеду— глотку ей перережу, этой шлюхе, пусть убирается из дома ко всем чертям! » Майро показала письмо несчастной снохе, не преминув напоследок еще раз упомянуть про филина и Дзори Миро...

Сарэ спряталась в сарае. Потом из всех проклятий, которые ей довелось услышать от свекрови, выбрала одно — про филина и Дзори Миро, крепко задумалась, отбросила «филин», оставив «Дзори Миро», и в ту же ночь ушла из дому.

... Черная застывшая статуя на черном камне, у черной стены... Он медленно поднял голову и посмотрел на стоявшую в двух шагах молодую женщину. И ни слова не проронил. Просто смотрел. От этого каменного взгляда у Сарэ мороз прошел по спине. Раньше ей ни разу не приходилось разговаривать с Дзори Миро, хотя она знала о нем и несколько раз видела издали.

Старик молчал, уставившись на нее своим неподвижным и давящим взглядом, и это молчание с каждым мгновением становилось все страшнее. Надо было либо сказать что-то, либо повернуться и уйти. Но куда?

— Дядя Миро, — окликнула женщина.

— Кто ты? Что тебе надо? — отозвался Дзори Миро странным, утробным голосом.

— Я сноха Майро.

— Что тебе надо?

Сарэ съежилась — то ли от ночной прохлады, то ли от страха.

— Что тебе надо? — повторил Дзори Миро тем же пугающим утробным голосом, звучащим, казалось, из глубины ущелья.

— Свекровь выгнала меня из дому, — всхлипнула Сарэ. Подождала — сейчас спросит: «За что? »

Дзори Миро не спросил.

21 М. Галшояп

— В деревне все связывают мое имя с бригадиром Гево, — сказала Сарэ. — За это свекровь выгнала меня из дому.

Летом прошлого года, когда еще не пришла похоронная Арута и Дзори Миро был здоров настолько, что принимался за любую работу, которую ему поручали, он как-то увидел Сарэ и бригадира Гево сидящими рядышком под скирдой. Старику это пришлось не по душе. Он хотел отругать бригадира, сказать ему: «Земля ofhcmгорит, а ты здесь паскудничаешь! » — но промолчал, решив, что люди сами разберутся в своих делах. И сейчас, вспомнив об этом, мрачно проворчал:

— Не захотела честь свою блюсти... Убирайся с моего порога!

И когда Сарэ, опустив голову и прижав руки к груди, пошатываясь и спотыкаясь о камни, медленно стала уходить, Дзори Миро показалось, будто ущелье, обретя глаза, укоризненно смотрит на него своими темными бездонными зрачками. Миро ощутил страх. Впервые в жизни Дзори Миро ощутил страх перед этим ущельем. И вздрогнул от мертвящего холода стен собственного дома и своего одиночества. И негромко окликнул:

г— Сарэ...

В ту ночь Дзори Миро раньше обычного лег на тахту. Он прислушивался к тревожному дыханию Сарэ и думал о том, что после смерти Нарэ под крышей его дома не спала ни одна женщина. И впервые с тех пор, как пришла похоронная Арута, Дзори Миро со спокойной душой вспомнил свою жену Хандут, свою вторую жену Нарэ, вспомнил каждый, хорошо ли, плохо ли, прожитый с ними день и час...

Утром он проснулся рано, коротко помолился. Давно уже Дзори Миро не поминал имени господа — с того самого дня, когда, получив извещение о гибели сына, он в исступлении горя проклял бога, усомнившись в его всеблагостности, и в бешенстве разбил о камень свой посох. В тот черный день он вырвал из сердца имя господа, и если потом и вспоминал о нем, то невольно хмурил брови и сжимал пальцы в кулак, и лишь в эти минуты он чувствовал собственное дыхание, тепло солнца, прохладу тени, голод, жажду.

А в это утро он с распахнутой грудыо стоял у порога и, сам не зная кому и зачем, помолился, потом взял большой медный кувшин и пошел вниз по тропинке, к роднику. Умылся и, утирая платком лицо, услышал скрип арбы, человеческие голоса. И внезапно с удивлением подумал о том, что давно уже не слышал голоса односельчан. Село по-прежнему жило и занималось своими делами и своими заботами... Ничего в нем не изменилось.

Дзори Миро вернулся в дом, метнул короткий взгляд на скомканное на полу платье спавшей в углу молодой женщины. («Бедняжка, уснула только под утро». ) Затем достал кожаный мешок и убедился, что муки в нем осталось на неделю, а получать неоткуда — не было трудодней... Поставил мешок на место, прошел в сарай, снял со стены свой старый серп, обернутый в тряпку, и вышел.

На полпути к бригаде вспомнил бригадира Гево, почувствовал, что спокойно не сумеет говорить с ним.

— Сучье отродье! Люди там кровь проливают, а он тут пакостничает...

И свернул с дороги, пошел в другую бригаду.

До полудня он работал вместе с другими жнецами, и впервые за долгие месяцы работа доставляла ему давно забытое удовлетворение. Изгибом серпа он подтягивал к себе пучок тяжелых, налитых колосьев, пальцами левой руки плотно обхватывал стебли и с хрустом срезал их, снова подтягивал и опять срезал... Солнце нещадно палило, пыль забивалась в глаза, в ноздри, пот катился по вискам и крючковатому носу, но Дзори Миро не замечал ничего, весь отдавшись работе, с каждым вздохом серпа все острее ощущая ее сладость, ее животворность... И где-то глубоко в подсознании все чаще возвращался домой — вспоминал вчерашний вечер и молодую женщину, с молчаливой мольбой смотревшую на него... Он уже представлял себе, как сейчас Сарэ месит тесто, разжигает огонь в тондире... «А ну как ушла? — обожгло Дзори Миро. Он испуганно оборвал себя: — Взбредет же такое в голову... Не ушла она, не может так вот уйти. А если захочет уйти... Захочет уйти? » Мысль о том, что Сарэ может уйти, все сильнее тревожила его, лишала покоя.

В полдень он не остался обедать с бригадой, ушел домой.

... В доме было непривычно тепло: на дне тондира рубиновым огнем горели уголья. Дзори Миро с недоумением осмотрелся: что-то в доме неуловимо изменилось. Вроде все как было — и все не так... Комната ожила. Исчезла густая, покрытая пылью и копотью паутина в углах под потолком, на чисто подметенном и обрызганном водой земляном полу пролег широкий солнечный луч... Нет, комната ожила не потому, что в ней было чисто... Дзори Миро посмотрел на Сарэ, сдержанно улыбнулся ей, разгладив морщины на старом своем лице.

Он сел за стол, уже накрытый к обеду, и укоризненно проворчал:

— Наверное, еще и не завтракала даже.

Сарэ сидела в углу комнаты и штопала его рубашку.

«Ловко же у нее получается это... » — думал он, со скрытым восхищением наблюдая за ее проворными руками и чувствуя, как теплая волна подкатывает к сердцу, согревая старое его тело.

С самого утра на языке Миро вертелся вопрос, но задать его не хватало духу. Теперь он решился:

— Лао, есть ли у тебя родные, близкие?

Сарэ нагнула голову, перекусила нитку и медленно подняла глаза:

— До вчерашнего дня у меня был муж, был дом... Теперь ничего нет... А как дальше будет — один лишь господь знает.

«Слава богу, стало быть, не к кому ей уйти, — обрадовался Дзори Миро. И тут же обвинил себя:

— Ты, Дзори Миро, радуешься чужому одиночеству,

да? »

— Вот и думаю теперь, как мне дальше-то жить... — вздохнула Сарэ.

Но Миро понимал, что не так-то легко ей будет заново устраивать свою жизнь. И неожиданно услышал в дальних, в недоступно темных закоулках своей души заговорщицкий, вкрадчивый шепоток, смутивший его самого...

Тьфу ты, дьявольское наваждение!.. Дзори Миро затыкал уши, закрывал глаза, натягивал одеяло на голову— ничего не помогало. Теплое, ровное дыхание спавшей в углу Сарэ было похоже на шепот искусителя, и чем старательнее Дзори Миро пытался отвлечься, не слышать его, тем отчетливее оно звучало в ушах, и манило, и притягивало... Сна — ни в одном глазу. Дзори Миро пытался думать, но каждая мысль обрывалась как нитка, опаленная этим ровным и горячим дыханием женщины. Оно будоражило тело и душу, и тут уж бывало не до мыслей.

Долго ли еще Сарэ будет жить в его доме и по ночам смущать его своим дыханием? До каких пор?.. — возмущался про себя Миро, но потом являлась другая мысль, пугающая: «А ведь уйдет, уйдет Сарэ, красивая, молодая, и станет чьей-то женой... » А он опять останется один, опять один в этих четырех стенах.

И в сердце Дзори Миро вкрадывался страх, он затравленно съеживался под своим одеялом и невольно всем своим существом, как мерзнущий путник к огню, тянулся к этому окаянному дыханию спящей в углу женщины. И думал о том, как все было бы просто, если бы Сарэ не была так молода, если бы у нее были седые волосы и не было бы ей куда уйти... Но в ночной темноте вставал перед глазами образ Сарэ — плотной, краснощекой, с черными лучистыми глазами, с чистым, без морщинки, лбом, слегка прикрытым сбившейся прядью волос, с дрязняще колышущимся подолом на крутых бедрах. И он невольно поворачивал голову в сторону женщины, пытаясь разглядеть ее в темноте, и проводил сухой шершавой ладонью по своему изрезанному морщинами лицу, и вздыхал о давно отшумевшей своей молодости.

Ах, если бы он был помоложе!.. Он бы опять попытался— наперекор злой судьбе! — попытался бы еще раз возвести свой очаг, обзавестись семьей, где хозяйкой стала бы... Сарэ. Она народила бы ему детей, а он называл бы их именами тех, кого давно уже нет в живых, и жизнь бы началась сначала.

Ах, зачем после смерти Нарэ он поклялся никогда больше не класть голову на одну подушку с женщиной? Ведь он еще мог бы иметь детей, и после его смерти жизнь в этом доме продолжалась бы... А так что же, прожив в грехе ли, в добре ли сколько-то лет, он умрет и не оставит по себе даже могильной плиты и своего имени на ней, и дом его медленно придет в запустение, покроется пылью, зарастет бурьяном, змеи и ящерицы найдут себе прибежище в его камнях, и никто, ни один человек на земле не будет помнить о том, что когда-то здесь жили люди, жила черноглазая Нарэ, жил шустрый постреленок Арут и человек по имени Миро, по прозвищу Дзори. И не было на свете ни деда Арута из Горцварка, ни бедного беженца Миро из Горцварка...

И вспомнился ему старый Закар из Талворика, ушедший в горы искать смерть среди облаков, и сердце его сжималось и холодело от тоски и жалости к самому себе.

Ах, если бы он был помоложе!.. Он бы опять попытался возвести свой очаг, имел бы жену, слышал бы плач своего ребенка.

И вспомнились ему давным-давно пролетевшие дни. ... Дед Арут надел свой новый архалух \ заправил штанины в пестрые шерстяные носки, надел на голову бухарскую папаху, взял в руку сучковатый посох и встал посреди комнаты. Улыбаясь, оглядел домочадцев, с молодецким видом закрутил седые усы, затем посмотрел сквозь ердык на небо, прося благословения у господа, и вместе с Хумар маре отправился в Тагаванк — сватать Хандут. А потом...

Потом две ночи кряду стояла перед глазами Дзори Миро беременная Хандут... Она двигалась медленно, осторожно, словно боясь потревожить того, что носила под сердцем, и всего стеснялась — громко разговаривать, смеяться, есть за одним столом со всеми, раздеваться перед сном. Ходила она, слегка переваливаясь, и, как ни удивительно, это придавало всему ее облику странную, необъяснимую прелесть. Иногда она надевала новое цветастое платье, купленное в лавке Ованеса из Муша. Платье ей было тесно, сжимало полные груди, и они колыхались при ходьбе, готовые разорвать ткань, и Миро не мог отвести от нее восхищенного взора. Ах, Хандут, Хандут...

Две ночи подряд Хандут как живая стояла перед гла-

¹Архалух — кафтан (арм зами Дзори Миро, а на третью — он и сам не понял зачем — попытался представить себе Сарэ... беременной. Он зажмурился, чтобы отогнать видение. Не помогло. Он повернулся на бок и стал смотреть туда, где лежала Сарэ. Смотрел пристально, мучительно и — разглядел- таки в темноте белое, обнаженное плечо молодой женщины. И почувствовал, как кровь бешено засвистела у него в висках, жаркой волной прошлась по всему телу, замутила сознание. И понял Дзори Миро, что в нем есть еще мужская сила.

Он приподнялся, сел на тахте, свесив ноги, а взгляд его все тянулся к обнаженному плечу Сарэ... Миро, чувствуя, как голова его идет кругом, быстро поднялся, сдернул с тахты ковер, на котором лежал, и вышел в раскрытую настежь дверь.

Поднялся на крышу, лег ничком на ковер и сквозь стиснутые зубы зашептал, как в бреду:

— Прости меня, господи, раба твоего, грешен я! Грешен, господи! Сам знаю, Сарэ мне в дочки годится... — повторял он исступленно, повторял и раз, и два, и три.

Но он был мужчиной — и ничего тут не поделаешь.

Он подполз к ердыку, свесил голову вниз и стал искать глазами Сарэ, хотя и понимал, что отсюда ничего не увидит: Сарэ спала в дальнем углу комнаты. Прислушался к ее дыханию, хотя и знал, что ничего не услышит...

Он спустился с крыши, опять вошел в дом — все его тело билось в мелкой лихорадочной дрожи... Он опустился на колени и припал лицом к теплому от сна, округлому плечу. Сарэ открыла глаза и, вскрикнув, быстро отползла к стене, одеялом прикрывая грудь, и посмотрела на Миро расширенными в страхе глазами.

— Это я, Сарэ, — сдавленным голосом сказал Дзори Миро. — Это Миро.

Голос был чужой, и произнесенное имя казалось чужим. Сарэ понимала, что это действительно Миро, но она никогда раньше не слышала такого его голоса. Чтобы унять страх, она несколько раз повторила про себя его имя. Да, это он, тот одинокий человек с сумрачным каменным лицом, который приютил ее, отвергнутую людьми, ошельмованную, оплеванную, единственный из всех оказавшийся близким и родным ей...

— Сарэ... — срывающимся голосом шептал Дзори Миро, — этой ночью в моих жилах течет кровь, Сарэ. А рассветет — она опять превратится в лед... Я сына хочу, не отвергай меня, Сарэ...

Он шептал, обдавая Сарэ запахом дешевого табака, тем самым запахом, каким по ночам обдавал ее муж Анушаван... Сарэ крепко зажмурилась, чтобы отчетливее воссоздать в памяти облик жарко дышащего на нее мужа. И неожиданно расплакалась...

— Не бойся, Сарэ, не плачь, — шептал Дзори Миро, склоняясь над нею, — я не кобель какой-нибудь, я человек, Сарэ, и я не хочу брать с собой в могилу грехи моего рода...

В темноте комнаты Сарэ увидела свисающее плечо, и кривую шею Дзори Миро, и глубокие морщины на его щеках... Она вслушивалась в торопливый шепот Дзори Миро и чувствовала, что рука ее не поднимется оттолкнуть этого человека... И когда из его уст опять сорвалось с тоской произнесенное: «Сарэ... » — она как в тумане выпустила одеяло — оно соскользнуло вниз, открыв ее плечи и грудь, — и Сарэ совсем близко у своего лица почувствовала горький запах табака...

Утром Сарэ открыла глаза и сразу же увидела Дзори Миро. Он сидел на постели и, задумчиво опустив голову, курил самокрутку. О чем он задумался, этот седой ребенок с мрачным лицом? Сарэ не знала этого. Ночью, не видя его лица, она легко проникала в его мысли. А сейчас он опять казался чужим, и она боялась, что он может заговорить с ней. Она повернулась лицом к стене и притворилась спящей.

Село Караглух стало врагом Дзори Миро.

— Люди, — кричал возчик Аро, — сколько раз я говорил: Дзори Миро — опасный человек! У меня память острая, я все помню.

— Ругали бригадира Гево, — вторил ему другой. — Гево хоть молод, а этот старый хрыч вон что выкинул, мир такого не видывал.

— А мы-то его жалели, дескать, сын погиб, дверь его дома навеки закроется! А он-то, выходит, себе на уме! Такому пальца в рот не клади — всю руку отхватит.

— Храни нас бог от таких тихонь! Не зря он поставил свой дом на отшибе да еще задом к селу. Люди, Дзори Миро топчет нашу честь!

— Надо изгнать его из села!

— А он уйдет в другое село и опять же нас опозорит. Нет, надо пойти разнести его дом и сбросить в ущелье.

От слов перешли к делу: Дзори Миро отказали в воде для полива.

— Ты не сосед нам, можешь требовать воды у своей Сарэ!

И Миро пришлось ночью тайком направить воду на свой участок.

Ему не дали молотить зерно на сельском току, бригадир отказал:

— Ты не член моей бригады, ступай к Гево... — И ухмыльнулся со значением.

И Дзори Миро пошел молотить в соседнем селе.

Попытались отнять у него приусадебную землю. Миро отправился с жалобой в районный центр:

— Я своими руками возделывал эту землю, она полита только моим потом! По какому праву ее сейчас отбирают у меня?

И землю не отняли. Зато сельские кумушки при встрече с ним отворачивались, а за спиной плевались:

— Тьфу, старый кобель! Пакостник!

Его, проклинали, грозили поджечь его дом, на нем вымещали всю злость. А Дзори Миро молчал и молча сносил все это.

Сарэ была беременна...

Потом село на время оставило в покое Дзори Миро и принялось за сноху пастуха Авги, жену Арто, по прозвищу Дырявая Голова. Про Дзори Миро снова вспомнили, когда Сарэ родила...

— От этого старого хрыча — ребенок? Сын?

— А от него ли?

— От бригадира Гево, это точно.

Дзори Миро заимел сына.

Теперь он каждый день слышал его голос — сбылось то, о чем он мечтал долгими холодными ночами. Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своим новообре- тенным счастьем. Но с кем? Сельчане отвернулись от него, пришлось Дзори Миро вызвать тень деда Арута.

«У меня сын родился, дед», — сказал Миро с улыбкой.

«Поздравляю, ягненочек, долгой ему жизни».

«Спасибо, дед».

«Миро, ты дал нашему роду новую жизнь, а люди пусть себе чешут языки, на то они и люди, не принимай близко к сердцу... »

«Не я, а Сарэ спасла наш род, и тем, что он будет жить на земле, мы обязаны ей».

Дзори Миро сидел на лавке возле своего порога и смотрел на ущелье, и впервые за многие годы ему казалось, что оно улыбается, что оно стало добрее к нему. Дзори Миро тоже улыбнулся ущелью. Из комнаты доносился плач ребенка.

«Славный у него голосок», — подумал Дзори Миро, опять прислушался и повторил уже вслух:

— Славный у него голосок.

«У кого, Миро? » — спросил дед Арут.

Дзори Миро смутился и не сразу нашелся ответить: вопрос был трудный. Прищурившись, он посмотрел на небо — оно было чистое и солнечное, на земле царили покой и мир.

«У кого, Миро? » — опять спросил дед Арут.

И опять Миро не ответил.

«Назови сына моим именем, Миро», — сказал дед Арут.

Дзори Миро вздрогнул.

— Нет, — сказал он вслух.

«Миро, почему ты боишься моего имени? » — обиделся дед Арут.

«Хандут родила мне сына — я окрестил его Арутом. Где он сейчас? Нарэ родила мне сына — я и его назвал Арутом. Где он сейчас? » — ответил Дзори Миро.

«Разве я виноват в их смерти? Что же, может, ты и прав... Тогда пусть господь бог даст имя твоему сыну. А я ухожу».

И дед Арут ушел.

Дзори Миро крепко потер лоб, раздумывая.

— Как же мне назвать сына?

Но где-то в глубине его души прочно засело имя «Арут» и засел мистический страх перед этим именем. Дзори Миро сидел на своем камне, смотрел на ущелье, как бы прося у него совета. И курил, курил, курил... И наконец он решился: встал, спустился в село — встречные сельчане отворачивались от него, и он не заговаривал с ними, — пошел в белый домик сельсовета и сказал председателю:

— У меня родился сын. Ему нужна метрика. Пиши: Арутюнян Арут, сын Миро.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

есть лет назад Дзори Миро в третий раз поехал в Ереван.

Он встал посреди дороги, поднял свою палку и остановил «Волгу». Белого барана он поместил в багажник, сам сел рядом с водителем, а Арут расположился на заднем сиденье.

А до этого Дзори Миро целую неделю гадал: «Примут сына в институт или не примут? » Арут хотел стать инженером.

Миро решил посоветоваться с Сарэ:

— Как быть, Сарэ, что нам делать?

(Дзори Миро за двадцать лет так ни разу и не назвал ее женой. )

Потом вспомнил, что у него земляк в Ереване, человек по имени Гаспар. Миро встретил его в годы войны, когда Арута провожал на фронт. Земляк тогда пригласил его в дом, угостил как положено, потом они всю ночь проговорили, вспоминая родные места и общих своих знакомых. «Жив ли Гаспар, нет ли? » — раздумывал Дзори Миро. Помнится, в то время сын этого Гаспара учился где-то там «наверху», сейчас, наверно, стал большим че

ловеком. Если не будет Гаспара, можно к сыну обратиться — не откажет, посодействует.

Все это Дзори Миро высказал Сарэ и Аруту. Сарэ обрадовалась, Арут безнадежно махнул рукой:

— Слушай, отец, где же мы найдем этого Гаспара, не имея адреса? На весь Ереван один-единственный Гаспар из Хута! Гиблое дело!

— Я знаю, где он живет, — настаивал Дзори Миро.

— Да ведь с тех пор прошло двадцать лет, Ереван уже не тот.

Но Дзори Миро не терял надежды. Посоветовавшись с Сарэ, он выволок из хлева самого крупного барана.

— Это в подарок Гаспару... или его сыну.

... Краем глаза водитель покосился на башмаки Дзори Миро, повязанные, наподобие трехов, пестрыми плетеными тесемками, на его небрежно проутюженные брюки и ухмыльнулся. Арут перехватил его взгляд и покраснел.

А Дзори Миро тем временем напряженно тарашил глаза, никак не узнавая места, где когда-то бывал. Вот по этой дороге много лет назад он шел вместе с Нарэ — но и дорога уже не та. Ему хотелось задержать взгляд на каком-нибудь холме, ручейке или балке, которые могли бы напомнить ему о тех далеких днях, но «Волга» мчалась на предельной скорости, обрывая воспоминания. Миро недовольно смотрел на шофера.