ДЗОРИ МИРО 17 страница

Боже праведный, да действительно ли все это было-действительно ли дед Арут говорил про свой дурной сон, и Хумар маре приготовила завтрак, приправив его свежей мятой, и звал ли дядюшка Ншан на пахоту, и дети тянулись руками, силясь дотянуться до колокольчиков, и правда ли, что он смотрел на деда Арута и думал о том, что он сегодня умрет?! Да, было, все это было! И так недавно!

Внезапно его осенила простая мысль: солгать, насчет золота сказать, что оно есть, пусть только ему развяжут руки и ноги, а там будь что будет!

— Осман...

Звуки этого имени всколыхнули в нем годами накопленную ненависть. На миг ему показалось, что это не он произнес вслух презренное имя, а тот, другой Миро, которого Осман называл «своим братом», он просил Османа даровать ему жизнь и сейчас примет этот дар из рук, обагренных кровью его матери, деда, невесток, его отца, односельчан, всех дорогих ему людей.

— Осман, ты хочешь знать, какой выкуп я дал вали? Не знаю, за меня золото внес Мхо из Тагаванка. У него много золота, целый кувшин золота, и я знаю, где оно запрятано! Поедем в Тагаванк — и ты получишь кувшин золота...

— Гяур! Ты надумал бежать? Я хочу знать, где ваше золото, ваше!

— У нас нет золота, клянусь тебе небом и землею! Нет у нас золота! Золото у Мхо из Тагаванка.

— Глупец, ты что же думаешь, Мхо для нас с тобой держит золото? Откуда сейчас золото в Тагаванке? От Тагаванка камня на камне не осталось.

— Есть, поверь мне! Только я и Мхо знаем, где оно лежит. Мы с ним скопили золото, чтобы переехать в город и там открыть свою лавку. Год назад Мхо опять уехал в Диарбекир на заработки, а золото оставил. Я; один знаю это место.

Он лгал и сам верил в собственную ложь; он лгал и сам не замечал, как Осман грабил его душу, как стремительно убывало его желание вернуть себе свободу для того, чтобы наброситься на этого турка и придушить его своими руками...

Й вдруг в какое-то неуловимое мгновение с глаз его как бы спала пелена — он понял все это, понял сразу! И опаляющее душу презрение к самому себе захлестнуло все его существо. И он заорал в ярости:

— Осман! В веру твою!.. Нет у меня никакого золота и не было никогда, будь ты проклят! А теперь можешь убить меня! Убей и убирайся отсюда!..

Осман рассмеялся, окликнул своих аскеров. Те подбежали, достали кинжалы и перерезали путы на руках и ногах Миро, отвели от дерева и снова связали, на этот раз только руки.

— Идем, Мыро, — сказал Осман.

Миро шагнул к воротам, но остановился — ноги были словно налиты свинцом, подкашивались, тело нестерпимо ломило, голова кружилась — сказывались муки этого долгого, бесконечного дня. Он тупо посмотрел на тело деда Арута, но в темноте разглядел только подошву неестественно вывернутой ноги в кружочке лунного света, пробивавшегося сквозь ветви деревьев... Никаких мыслей — одна пустота, черная страшная пустота, словно его выпотрошили... Зачем его оставили в живых? Кажется, он сам умолял об этом, чтобы задушить Османа. Миро пошевелил за спиной занемевшими пальцами связанных рук, острая отрезвляющая боль от врезавшихся веревок пронзила все тело. Он сморщился, посмотрел на Османа, терпеливо, с неизменной своей дьявольской ухмылкой дожидавшегося его в двух шагах, всего в двух шагах. Ах, разгадал меня, мерзавец... И, конечно, он не даст придушить себя, как котенка. Что же получилось, Миро? Ты вымолил себе жизнь — для чего? Чтобы этот турок стоял в двух шагах от тебя и ухмылялся в усы?.. Стыд и бессильная ярость обожгли его. Не помня себя, Миро пригнулся и ударил Османа головой в живот с такой силой, что тот отлетел на несколько шагов и грохнулся навзничь. Не вставая, крикнул подскочившим к Миро аскерам:

— Не убивать этого негодяя. Он мне нужен живым!

Изловчившись, Миро хотел было накинуться на одного из аскеров, но тот увернулся, и Миро упал лицом вниз, быстро перевернулся на спину, чтобы удобнее было бить ногами. Аскеры набросились на него и стали избивать — били нещадно, зло, остервенело, топтали сапогами, били прикладами. Миро яростно отбивался ногами, решив умереть здесь же, у порога своего дома, чтобы смыть позор, не чувствовать этого опаляющего душу стыда и унижения, пережитого только что! Бить, отбиваться, драться ногами, головой, зубами — в конце концов надоест же им возиться с ним, и они прикончат его. Но нет, они решили оставить его в живых, он нужен Осману.

— Я сказал, не убивать! Он должен жить, — приказал Осман. Но этих слов Миро уже не слышал...

Когда открыл глаза, на чистом небе ясно и бездумно светило весеннее солнце. Он повернул голову, пытаясь понять, где находится, и увидел Османа. Тот сидел на камне и... опять улыбался, приоткрыв плотный ряд зубов.

— Ну, как себя чувствуешь, Мыро?

Миро не ответил, отвернулся и охнул от тупой, саднящей боли в затылке.

— Ты мне нравишься, Мыро, ты смелый... Они хотели тебя убить, но я не дал. Мы на полпути к Тагаванку. Там и отпущу тебя на все четыре стороны, Мыро, даже золота дам, потому что я всегда любил смелых людей.

Миро машинально прислушивался к болтовне Османа, не вникая в смысл слов. Какое-то тупое безразличие сковало его мозг, душу, все его существо, он отрешенно смотрел на чистое, без единого облачка, синее небо и лениво думал о том, сколько же ему еще предстоит лежать вот так, погруженному в блаженную лень...

Солнце уже поднялось к зениту, когда неожиданно послышался далекий выстрел, отдавшийся в горах. Порывом ветра донесло запах гари. Это вывело Миро из состояния тупого безразличия, он рванулся и сел, удивленно огляделся по сторонам.

— Мыро, пора двигаться, скоро темнеть начнет.

Они были здесь вдвоем; аскеры, как видно, заняты грабежом в селе. Это, конечно, выгодно Осману: не хочет делиться с ними своей добычей — золотом. Что же, это и мне выгодно... И опять вчерашняя мысль — наброситься на Османа и убить — засела у него в голове. Но как, как это сделать? Руки крепко связаны за спи- 'Ной. Ах если бы...

— Осман, сколько ты мне дашь золота?

Осман задумался, пытливо поглядел на него.

— Я не знаю, сколько там золота, но, клянусь аллахом, я честно поделю его пополам.

— Что же, честно так честно, я согласен. Пойдем. — Он рывком вскочил на ноги. — Только не забудь, что ты поклялся аллахом.

Осман перестал улыбаться, глаза его загорелись алчным блеском. Должно быть, он впервые за все время поверил, что золото действительно есть и Миро не обманывает его.

— Пойдем. Я хотел бы утром вернуться назад.

Пройдя несколько шагов, Миро остановился.

— Мне бы по нужде сходить, Осман...

Осман озадаченно поглядел на него. Как быть? Развязать ему руки?

— Это можно, — кивнул он.

Однако вместо того чтобы развязать руки своему пленнику, он стал расстегивать ему портки, и когда он нагнулся, Миро, изловчившись, с силой двинул его коленом в лицо. Осман охнул и сел. Не раздумывая долго, Миро носком сапога ударил его в горло. Удар был почти смертельный — Осман упал и захрипел, выпучив глаза.

— Арут, сын мой, — обернулся Дзори Миро к сыну. — Ни дед твой, ни я никогда в жизни не лгали людям, мы говорили только правду. Но сейчас я скажу тебе другое. Обмануть врага никогда не стыдно, если он хитер и коварен. Таков закон войны, и выживает в ней не только храбрец —безрассудные храбрецы чаще всего и гибнут, —. но и тот, кто оставит своего врага в дураках.

Арут не понимал, к чему затеял отец этот разговор, ио ответить все же надо было. И он ответил, скрывая снисходительную усмешку.

— Понятно, отец, — сказал Арут. — Конечно, если Bpafaне обмануть — какая уж тут война!

Ну где было знать мальчику, что Дзори Миро своими нехитрыми рассуждениями пытается как-то оправдать единственный в своей жизни обман, обернувшийся насильственной смертью человека.

— Во всех случаях стыдно лгать, но не на войне, когда тебя самого обманывают. — Дзори Миро подумал и добавил: — А обманывают много, даже цари... — Он уже не обращался к сыну, он уже перестал думать о нем, он размышлял вслух, он думал о том, что давно уже билось и клокотало в нем, не находя выхода. — Царь турецкий когда-то отдал приказ о свободе армян. Ему поверили, народ радовался, праздновал этот день, у него будто крылья выросли. Люди своих новорожденных сыновей называли Азат^{^[30]}. Но свобода оказалась обманом. Турецкий царь обманул армян, чтобы сделать их покорными, а потом велел всех вырезать, а наши дома сровнять с землей. Так мы стали беженцами, сын.

— Османцам верить нельзя, они безбожники, — вставил возчик Аро.

— Царь германский оказался не лучше его, —продолжал Дзори Миро, не слушая возчика. — Заключил с Советами договор — не воевать, а потом на глазах у всего мира сам же растоптал свое обещание. Разве с такими людьми можно честно вести дела?

— Таких убивать надо, — убежденно сказал Арут.

Дзори Миро раздумчиво посмотрел на сына, как бы

желая принять его слова за оправдание своей единственной лжи.

— Ты правда так думаешь, сынок? — спросил он с надеждой.

— Война есть война, — ответил Арут. Что-то в этих словах пришлось не по душе Дзори Миро. Но что именно, он так и не понял. Впрочем, в разговор вмешался возчик Аро.

— Миро, — сказал он, устраиваясь поудобнее, с явным намерением основательно поговорить: он уже изнывал от долгого молчания. — Миро, как ты думаешь, на чью сторону в этой войне станут турки — на нашу или германцев?

Ему ответил Арут:

— Турция — нейтральная страна, но в случае чего она встанет на нашу сторону — мы же близкие соседи!

— Эх, сынок, сынок, — вздохнул Дзори Миро, — ты еще молод, не знаешь повадки османцев.

— Миро, меня немного смущает то, что Россия уж очень ровная земля, одна степь, ни гор, ни ущелий.

— Почему же это смущает тебя? — не понял Арут.

— Видишь ли, на ровном месте трудно воевать, прятаться не за что, — высказал свое опасение возчик Аро.

Эти опасения рассеял Дзори Миро.

— Нет, Аро, русский солдат — он дерется как лев!

И вспомнилось Миро, как во время резни русские войска погнали османцев до самого Муша, захватили город и хотели идти дальше. Будь проклят царь Николай — это он помешал войскам идти дальше.

— Миро, природа Сасуна, наши горы очень удобны для военных действий, — тянул свое возчик Аро. — Помню, Полеенц Мкртич вместе со своим братом Корюном заняли позицию на скале и дрались против трехсот аскеров. Дрались, дрались, дрались, потом Корюна убили, Мкртич остался один и тоже дрался, дрался, дрался... Ты ведь знаешь историю Мкртича?

— Знаю, — хмуро ответил Дзори Миро; ему вспомнилась другая история — Снджо из Талворика.

О ней никто не знал, кроме одного человека — Дзори Миро. И еще одна история — Манука из Гярмава. О ней тоже никто не знал, кроме Дзори Миро. И третью историю знал один лишь Дзори Миро — историю Ишхана Сулахци; и еще много историй знал Дзори Миро, и никто, кроме него, — историю Аракела из Дашта- дема, и историю Артена, сына Ако. Светлая вам память, смельчаки, да будет вам пухом родная земля армянская! Всего два дня и две ночи был знаком с ними Дзори Миро, но не было у него никого на свете ближе и роднее этих людей. И, наверно, никогда уже не будет. После них Миро почувствовал себя бесконечно одиноким — такого не было даже в то хмурое весеннее утро, когда аскеры вырезали его семью... Много воды с тех пор утекло, поседела голова Миро, избороздили морщины лицо Миро, да и сам Миро из Горцварка превратился в Дзори Миро из Караглуха.

Они встретились в Айцадзоре. Не было никаких приветствий, объятий, взаимных расспросов... Их было пятеро— незнакомые, суровые, немногословные, с крепко сжатыми губами. У каждого оружие, добытое в бою с врагом. Такое же добытое у врага оружие было у Миро. Он стал одним из них. Его приняли сразу, без колебаний. И с каждым часом их дружба крепла, опасности, хоть и врезали в молодые лица глубокие морщины, закалили их единство — настолько, что никто из них не мыслил себе жизни без других. Потом Миро задумал предать земле прах деда Арута и всех родных да заодно посмотреть на свой дом. И стал собираться в дорогу.

— Ты куда, Миро? — спросил Снджо.

— Хочу пойти в Горцварк. Да и в Тагаванк надо бы...

— Воля твоя, Миро, но ружье свое оставь. Скоро вернется Аракел, он пошел кое-что разведать. А потом мы уйдем в горы. Без оружия нам будет трудно, оружия у нас в обрез.

Они стояли друг против друга. Глаза Снджо отчетливо говорили:

«Миро, ты малодушный человек».

Глаза же Миро отвечали:

«Ты ошибаешься, Снджо».

«Ты хочешь спасти свою шкуру? »

«Я хочу похоронить свою семью и хочу найти своих — жену и сына».

«Разве ты не хочешь отомстить за семью? »

«Я иду, чтобы отомстить».

«Оставь ружье и ступай куда хочешь».

«Нет».

«С ружьем ты отсюда не уйдешь».

«Уйду, и ты меня не остановишь».

Они стояли друг перед другом и смотрели глаза в глаза. Неизвестно, чем бы закончился этот молчаливый поединок, если бы не Манук из Гярмава.

— Снджо, — сказал он, — пусть он уходит.

Снджо неохотно шагнул в сторону и махнул рукой куда-то вдаль. Миро не ушел, Миро остался. Он сел на камень и устало сказал:

— Снджо, не думай обо мне плохо. Я иду хоронить семью и отомстить за родных. Я не хочу спасать свою шкуру. Поверь мне.

— А у нас, думаешь, некого хоронить? — жестко спросил Снджо. Миро опустил голову и не ответил. — Есть, Миро. Надо забыть о них, другие похоронят. А те, кто уцелел, должны думать о судьбе своего народа, немало его крови пролито — вот что нельзя забывать.

Голос Снджо дрожал, но звучал уже не зло, а скорее дружески, увещевающе.

На другой день вернулся Аракел из Даштадема и сказал, что отряд аскеров численностью в сто — сто пятьдесят человек идет в сторону Сепасара. Часа через полтора они будут там.

Сепасар... Он не был похож на Нкузасар, на нем не было ореховых деревьев, лишь замшелые валуны, вросшие в землю, да желтая, выгоревшая трава между ними—голое, неуютное место... Туда редко ступала человеческая нога, разве что заблудившийся путник или охотник на горных коз, от малейшего шороха проворно скатывающихся с вершины до самого Айцадзора так, что и не уследишь. Справа и слева Сепасар окружают горы помельче, но между ними пролегли глубокие ущелья.

Вшестером они выбрались из Айцадзора, поднялись на гору — отсюда хорошо просматривалась дорога, по которой должны были пройти аскеры.

Снджо посмотрел на ущелье и неожиданно, посуровев, сказал:

— Ребята, сейчас мы хозяева Сепасара... Поклянемся же солнцем и ветрами, веющими над этой вершиной, Маратуком и Цовасаром, поклянемся нашим несчастным краем, его реками и лесами, его туманными вершинами, нашими погасшими очагами, поклянемся всем живым и неживым, что есть на нашей земле, — поклянемся, что не дрогнут наши сердца и не уйдем мы с этой

18 М. Галшоян вершины, если даже против нас выступят не сто аскеров, а тысяча!

Снджо, прислонившись к камню, произносил свою клятву... Нет, это была не просто клятва, это был вопль исстрадавшейся души, который вылился в слова, прозвучавшие как клятва. Миро слушал его и словно заново, в тысячу раз острее, пронзительнее ощущал тяжесть собственных невзгод, потерю дорогих ему людей. Он впервые в жизни кровью и плотью своей чувствовал себя частицей того огромного, что называлось народом армянским. Он приобщился к святыне, о которой до сих пор не думал. И он заплакал...

«И Снджо остался верен этой клятве, и Манук остался верен этой клятве, и Ишхан, и Артен, и Аракел. А я... Я грешен перед вами, ребята, грешен перед тобой, Сепа- сар... Простите, если можете... »

Дзори Миро, как дитя, кулаком потер глаза и слышал голос возчика Аро:

— Ты про свою одежду солдатскую не забудь, она ведь добрая, износу ей нет: четыре года, пять... до шести лет человек носит кряду, а она еще держится. Жи- вым-здоровым вернешься с войны — подари отцу, он еще столько же будет носить. Зачем пропадать добру?

— Арут, послушай меня, — сухо перебил Дзори Миро. — Сейчас война, и ты идешь на войну, ягненочек... — он умолк и продолжил мысленно: «Иди и помни, что в тебе вся моя жизнь... » — Буду ли я против твоего ухода или нет, сам ли по своей воле пойдешь или нет, помни одно: стране приходится тяжко, а ты ее защитник...

Й умолк.

— А чего же бригадир Гево не идет? До райцентра добрался и назад вернулся! — это уже возчик Аро вставил.

— Коли уж приходится идти, ягненочек, я душой и сердцем за то, чтобы идти.

— А разве я не с душой иду, отец?

— Я про другое говорю, Арут, про другое... Каждый человек, который идет в бой, должен носить в себе клятву—не на словах, нет, а в душе, в сердце носить. Если

она есть и если верен человек своей клятве, она станет ему крыльями, ягненочек, клятва будет для него опорой, и человека тогда нельзя победить...

Арут с удивлением прислушивался к словам отца. Дзори Миро никогда не разговаривал с сыном на равных, поэтому серьезного разговора у них никогда не по-

20-1

лучалось. В глазах отца сын всегда оставался ребенком, а отец в глазах сына — человеком неграмотным и отсталым, имеющим весьма смутное представление о современной жизни. Случалось, сын принимался втолковывать отцу азы международного положения и современной политики, отец слушал его с пятого на десятое, потом, сладко зевнув, говорил: «Да, сынок, ты прав, давай-ка я посплю немного, что-то глаза закрываются».

Война и предстоящий отъезд сына на фронт сделали их равными — этого еще не понял Арут. Вот почему он удивлялся словам и мыслям отца: они были новы для него, их мог высказывать человек, который сам прошел сквозь жизнь, получая немало болезненных ударов, человек, привыкший думать — думать наедине с собой. «И откуда у него берутся эти слова? — недоумевал Арут. — Живет как затворник, с людьми редко общается, даже на собрания не ходит».

Мысли Арута перебил возчик Аро. Повернувшись к Дзори Миро, поинтересовался:

— Как ты думаешь, Миро, кто лучше дерется — германцы или османцы? По-моему, аскеры уж очень безжалостны.

— Не знаю, — неохотно ответил Дзори Миро. — Я не видел в бою ни аскеров, ни германцев.

Очень удивился возчик Аро. «Как это так — не видел аскеров в бою? Разве не было войны между османцами и армянами? »

«Не было войны между армянами и османцами, — думал про себя Дзори Миро, словно разгадав мысли возчика. — Не было такой войны. Война — это когда две враждующие армии идут друг на друга. А тут аскеры, вооруженные до зубов, — против Хандут с грудным младенцем, против Хумар маре, против деда Арута... Это ли война?

Десяток вооруженных мужчин в одном селе, столько же —в других. Бились, защищая родные очаги, заранее зная, что не защитят — погибнут до единого. Это ли война? Мкртич вместе с братом засел на одной горе, а за семь гор от них засел в осаде Ахо из Петара, а за семь гор от Ахо на вершине Сепасара занял позицию Снджо из Талворика. Это ли война?

Ну, а если бы и этих не было, что тогда? — спросил Дзори Миро, противореча себе. — Молча приняли бы мученическую смерть от аскера? — И сам себе ответил: — Горы бы с презрением отвернулись от нас! »

Дзори Миро закрыл глаза и прислушался к голосу, который прозвучал в нем, — то был голос Снджо, он звал Миро, звал его еще раз подняться на склон Сепасара. И Миро не устоял...

«В полдень показались аскеры... »

Шли вразброд, громко и развязно переговариваясь и хохоча. Ружья несли вскинув на плечи — точь-в-точь как пастух Авэ свой посох. Они стали взбираться по склону Сепасара, оказавшемуся для них слишком крутым, и принялись в голос ругать и склон горы, и саму гору, и хозяев горы — армян. Гору за то, что она такая высокая, и крутая, и каменистая, и поросшая цепкими колючими кустами терна, и на нее невозможно подняться; хозяев— за то, что они заупрямились и не собрали свое имущество, свой скот, своих жен, детей, невест и не спустились в ущелье Гилоц и добровольно не дали себя уничтожить, и вот теперь аскерам приходится самим идти к ним! И разве это дело — одно село здесь, другое — за двадцать верст от него, третье — черт знает где еще; один город здесь, другой — за тридевять земель от него, до третьего вообще не доберешься; один монастырь на одной горе, другой на другой горе... И что за обычай у этих гяуров — возводить монастыри на вершинах гор, как будто внизу мало места для них!

Когда аскеры приблизились на ружейный выстрел, Снджо крикнул по-совиному — это был сигнал. Все шестеро открыли огонь. Аскеры, не ожидавшие встретить здесь кого-либо, в ужасе заметались по склону.

— Аллах! Аллах!.. — взывали они к небу.

О, если бы в ту минуту они знали разницу между собой и Снджо! У османцев был аллах, у Снджо не было бога; аллах был правдой, бог — ложью, османец был сотворен из плоти и крови, он ощущал боль и был смертен, Снджо — из камня и не знал смерти; в жилах османца текла кровь, в жилах Снджо — ледяная вода.

На совести каждого аскера были тысячи смертей ни в чем не повинных людей, тысячи преступлений и страх перед расплатой...

— Аллах! Аллах! — взывали они к небу.

А небо было глухо к мольбам — шестерка стреляла без промаха.

Аскеры метались по склону Сепасара, падали, скатывались вниз, давя и топча друг друга и убитых своих товарищей... Но вскоре они пришли в себя, залегли за камнями и стали отстреливаться. Они уже поняли, что на горе засело всего несколько человек!

Турецкий офицер не стал дожидаться ответного залпа гяуров и, махая маузером, принялся что-то кричать остальным, видимо пытаясь поднять их в атаку. Однако аскеры, только что пережившие смертельный страх, отказывались выйти из своих укрытий. Офицер топал ногами, стрелял в воздух и даже сам подал пример: хватаясь за камни, стал карабкаться вверх, но, заметив, что никто за ним не идет, тоже прилег за валуном. Да и стоило ли из-за кучки гяуров идти на штурм, рисковать своей жизнью — а ну как разбегутся, а у каждого гяура золотой крест в кармане, кольца, серьги, у каждого во рту золотые зубы. Нет, посидим пока в укрытиях, возьмем их измором, нам не к спеху. Аллахом предначертано, чтобы правоверные жили, а неверные были убиты. Зачем идти против воли аллаха?

— Миро, — окликнул Снджо, — передай другим: зря патроны не переводить, стрелять только тогда, когда аскеры приблизятся.

А аскеры стреляли из своих укрытий — стреляли часто, не видя гяуров, стреляли наугад, уповая на волю аллаха. Пули со свистом впивались в камни. Горные козы и все живое в горах, напуганное пальбой, попряталось или бежало из облюбованных мест. Солнце закатилось за вершину Сепасара, начало темнеть. И тогда-то аскеры предприняли вылазку — ползком, прячась за скалы и кусты, полезли по склону вверх.

— Миро, — опять окликнул Снджо, — передай: патроны беречь, сталкивайте вниз камни...

И покатились по склону громадные глыбы, подпрыгивая, на пути увлекая за собой другие камни. Через минуту на аскеров пошла каменная лавина, грозная, неудержимая, ревя, грохоча, вздымая тучи пыли, наводя на аскеров смертный ужас.

— Аллах! Аллах! — снова заметались аскеры, уже не зная, за каким камнем укрыться.

У каждого из них был дом, который он хотел как можно плотнее набить награбленным добром. У каждого из них была жена, был ребенок, и надо было порадовать их: жене — золотой крестик на золотой цепочке, ребенку— золотые зубы, выдернутые изо рта мертвого гяура.

— Аллах! Аллах! — Убьют его, и дорогой ковер из дома гяура достанется другому. А ведь надо еще добраться до Муша, Алашкерта, Игдира, Карса — вот где можно поживиться! Надо добраться до самого Еревана! И сколько еще гяуров надо убить, сколько городов и сел сровнять с землей, чтобы попасть в рай! Нет, рано, рано сейчас умирать, не приведи аллах, так и в ад нетрудно угодить.

И падали, расшибали головы о камни, ломали себе кости, и в сумерках их телодвижения напоминали какой- то сатанинский танец. Смотреть на них было отвратительно, и это отвращение удесятеряло злость и силу осажденной шестерки. И они сталкивали все больше и больше камней, не чувствуя усталости, забыв обо всем, кроме своего Сепасара и пляшущих на его склоне духов.

— Э-ге-ге-гей! — кричал Снджо, и его победный клич, перекрывая грохот обвала, гремел по всей долине.

— Э-ге-ге-гей! — В этом крике были и рвущаяся из сердца боль, и муки прожитых лет, и проклятье на головы мучителей.

— Э-ге-ге-гей! — кричал Снджо.

—... Ге-гей... — отзывались горы.

Они прикрывали собой Сепасар, Сепасар прикрывал их.

В тот день они были верны своей клятве.

Настороженная тихая ночь легла на Сепасар. Все шестеро собрались, устало опустились на камни и молча посмотрели друг на друга. Все чувствовали себя опустошенными, никто из них не ощущал в себе гордости победителя. Горячка боя прошла, и они снова почувствовали себя, как прежде, людьми, у которых было отнято все, что было им дорого: матери, отцы, жены, дети, родные очаги, родная земля... Им оставалось лишь одно — их клятва.

И каждый из них знал, что рано или поздно — завтра, послезавтра, через неделю — будет убит. Аскеры не простят им своего разгрома, они сровняют Сепасар с землей, но доберутся до них. Однако смерти они не боялись, они знали, на что идут, смерть была лишь вендом начатого ими дела. И они не думали о смерти.

Была ночь. Тревожное безмолвие царило на вершине Сепасара. Шесть человек молча сидели на камнях, положив ружья на колени. Миро сидел на самом краю обрыва, привалившись спиной к шаткому камню, и завороженно смотрел вдаль. Там, за седловиной холмов, небо было охвачено заревом — горело село. Что за село, кто там живет? Все ли успели спастись или их застали ночью спящими? Миро стиснул зубы и почувствовал, как кровь бешено бьется в висках. Вспомнилась жена Хандут. Где она? Жива ли, умерла или ее угнали в город? Как сын? Зарево вдали наводило на мрачные, безрадостные мысли. Миро резко отвернулся, и тут случилось неожиданное: камень, к которому он до этого прислонялся, сорвался с места и, гулко громыхая, покатился вниз. Миро исчез в провале ущелья.

— Миро! — воскликнул Снджо, вскакивая с места. Остальные тоже быстро поднялись.

У Снджо было о чем кричать, но он сдерживался. И у других было о чем кричать, но и другие сдерживались, и теперь случившееся было поводом, чтобы высвободить до краев наполненную горем грудь:

— Миро! Бедный Миро!..

Но и на этот раз голос Снджо прозвучал глухо, словно далекое эхо в ущелье Гилоц.

Камень, среди ночи скатившийся сверху от неловкого толчка Миро, напомнил им об ужасах минувшего дня.

— Не кричи, я здесь, — отозвался Миро, вскарабкиваясь на площадку; падая, он успел зацепиться за куст...

— Миро, ты не знаешь, кто бы обменял мне пшеницу на овес? — заговорил возчик Аро. Он изнывал от скуки, и ему было все равно, о чем говорить, лишь бы не молчать.

Дзори Миро назвал первого попавшегося караглухца. Обрадованный, что вопрос его не повис в воздухе, Аро попытался растянуть разговор:

— Так ведь он грабит, сукин сын, берет полтора пуда овса за пуд пшеницы!

— Не знаю, — пожал плечами Дзори Миро.

— Ты у меня спроси, я скажу — совести у него нет! Уж лучше мои дети съедят эти лишние полпуда. Нет, ты послушай, Миро.

Но Дзори Миро не слушал его...

Двое суток они обороняли гору, держа турок в страхе, били их метким прицельным огнем, давили каменными обвалами.

А к вечеру второго дня, когда бой затих, шальной пулей убило Ишхана. Пятеро друзей в скорбном молчании похоронили его на самой вершине Сепасара, откуда открывался вид на необозримые просторы родного края, а рядом с ним в могилу положили его боевое ружье.

— Воин и в могиле не должен расставаться с оружием, — сказал Снджо.

И долго еще стояли пятеро друзей возле свеженасы- панного могильного холмика, не в силах оторвать от него взгляда.

Странно, но никто из них до этого не задумывался о том, что, кроме смерти, бывает еще вот такое: медленно роют могилу, опускают туда бездыханное тело, не спеша засыпают его сырой землей и подолгу стоят у свежего холмика. И лишь теперь каждый из них подумал: «Кто же будет следующим? Успеют ли его похоронить? Останется от него на этой земле хотя бы могильный холмик?.. »

Те же мысли занимали Миро, он поймал себя на том, что завидует Ишхану...

Оказалось, не только он. Артен высказал свои думы вслух:

— Ну вот и Ишхан похоронен как добрый христианин... У него даже своя могила.

Эх, Артен, Артен... Единственное, чего он желал для себя, — это горсть земли на могилу, но неласковая судьба даже в этом малом отказала ему. Всякого в мир входящего в конце его земной жизни создатель наделяет горстью сырой земли, а вот для Артена — пожалел, для

Манука — пожалел, для Аракела — пожалел, как пожалел для тысячи тысяч их единоверцев...

А на рассвете следующего дня на подмогу аскерам подоспела артиллерия и начала обстреливать Сепасар. Гром орудий отзывался в горах, на каждый залп они отвечали оглушительным ревом, от которого мороз пробегал по спине; и пятерым друзьям казалось, что онй слышат живое дыхание Сепасара, мощное биение его сердца, и они чувствовали себя в безопасности... На каждый выстрел Сепасар отвечал грозной каменной лавиной, сметавшей все на своем пути. Увы, аскеры, научеа- ные опытом, отошли на безопасное расстояние.

Оружейный обстрел продолжался с рассвета до полудня, аскеры словно поставили себе целью стереть с лица земли эту сатанинскую гору.