ДЗОРИ МИРО 16 страница

Дзори Миро круто, всем телом повернулся к нему:

— Твоего сына зовут Мхик?

— Ага. По метрикам — Мхитар, но это неправильно.

— Хорошее у него имя — Мхик, — очень хорошее, — сказал Дзори Миро.

Вместе с Мхо они ночью выбрались из Диарбекира и пустились в дорогу, шли пешком, днем и ночью, не давая себе роздыха, — боялись вероломства вали, знали, что за ним такое водится: возьмет деньги, выпустит из тюрьмы, а потом пошлет за «беглецами» аскеров — и тогда не миновать смерти.

Мерик — мать (арм. )_%

К зиме, вконец измотанные, добрались до Тагаванка, где жил Мхо, остановились в его доме. До Горцварка оставалось еще два дня пути, но тут за одну ночь нагрянула зима, и земля побелела, будто очищенное яйцо. Но, признаться, не зима была повинна в том, что Миро надолго задержался в гостеприимном доме Мхо из Тагаванка. Тому была иная причина: полюбилась ему Хандут, сестра Мхика. А с нею вместе полюбил он всех домочадцев Мхо, и само село Тагаванк, и всех тагаванкцев от мала до велика...

Хандут!.. У нее были ясные и пугливые глаза, как у серны с Маратука. Она издали смотрела на Миро, но стоило встретиться их взглядам, как Хандут испуганно убегала прочь...

Ни Мхо, ни жена Мхо — Алмо, ни мать Мхо не знали про эту любовь. Знал только он сам, и это было мучительнее всего: любовь вошла в сердце как заноза, от которой оно болело и днем и ночью, лишая Миро сна и покоя... И едва запахло весной, еще снег на полях не стаял, как Миро попрощался со всеми и, перемахнув через горы, вернулся в родной Горцварк. Там уже давно по нему панихиду справили — и теперь, увидев, ахнули. Все село повалило с поздравлениями в дом деда Арута.

А через неделю к ним постучался турок. Никто из горцваркцев не знал его. И Миро не знал. Турок сказал, что его зовут Османом, сказал, что любит смелых людей. И еще он сказал: «Я твой брат, Мыро». Приняли турка радушно, зарезали у его ног барана, угостили на славу и с почетом проводили. Уехал Осман, а через два дня опять вернулся и опять сказал: «Я твой брат, Мыро». Опять его приняли, опять зарезали барана у его ног, с почетом проводили до околицы села, и тут Осман сказал:

— Мыро, сколько золота ты отдал вали?

— Нисколько, — сказал Миро, — я золота не давал.

— Мыро, — сказал Осман, — я твой брат, Мыро, ты не должен обманывать меня. Вали своих пленников обменивает только на золото, Мыро, я это знаю. Ты не должен меня обманывать.

— Не давал я ему золота, — сказал Миро, — откуда у меня золото, чтобы давать вали?

Осман отъехал, снова вернулся, снова отъехал, опять вернулся и опять спросил:

— Мыро, сколько золота ты дал вали?

— Не давал я ему золота, — сказал Миро.

— Мыро, ты не должен меня обманывать, Мыро, — сказал Осман.

— Не давал я ему золота, — заорал на него Миро. Осман уехал, на этот раз, должно быть, навсегда, но

так и не поверил, что вали отпустил брата Мыро без выкупа. Вот ведь какой недоверчивый этот Осман...

А Миро остерегся сказать, что вали получил золото от Мхо из Тагаванка...

— Миро, похоже, что осень в этом году будет ранней, — высказал предположение возчик Аро. — Да и зима вроде как наступит раньше обычного. Как бы деревья не прихватило заморозком. Сказано ведь, беда одна не приходит. А тут вон какая беда — война...

Дзори Миро не ответил. Слова об осени напомнили ему другую осень...

Той осенью дед Арут и Хумар маре поехали в Тага- ванк — высватать Хандут.

Той же осенью справили свадьбу.

Теплая стояла осень, мягкая. Под вечер, когда солнце только что зашло и багряная заря окрасила вершину Маратука, зурначи Игит уже стоял на плоской крыше дома и играл на своей зурне. Парни лихо плясали, в круг входили все новые и новые танцоры.

— Гей-гей, гей-гей, ге-е-й...

— Ге-е-ей!.. — дружно возглашали танцоры вслед за Аракелом, перекрывая визгливые звуки зурны.

Голоса поющих эхом отдавались в Нкузасаре, рокотали в Масрадзоре:

—... Э-э-э-й!

Наискосок через грудь и спину Миро тянулась широкая шелковая лента — традиционная повязка жениха. Она играла всеми красками, какие только можно найти в этой благословенной богом долине: желтый и багровый— с Нкузасара, синий — с Цовасара, зеленый — с крыши родного дома, бело-розовый — с облаков, что несутся над вершиной Маратука, и золотые искринки от осеннего солнца, и еще много-много красок, на которые так щедра земля Сасунская!

Человек двадцать мужчин поехали в Тагаванк за невестой, и толпа, собравшаяся сейчас у дома деда Арута, нетерпеливо ждала их возвращения.

И вот наконец послышалось радостное:

— Едут! Едут!..

Этот возглас разнесся по селу, к дому деда Арута потянулись остальные сельчане. На краю села кузнец Даво, поднявшись на большой щербатый валун, громыхнул из ружья. Горы ответили дружным залпом... Один всадник из свиты невесты вырвался вперед, на полном скаку миновал сельскую площадь, ворвался в круг танцующих, волчком завертелся на месте: отличный был ездок этот Манэ, сын Огана!

Парни прервали танец, взяли у р к^{^[29]} и поднялись на крышу. «Телохранитель» был Нерсес, он установил урк на крыше. С десяток парней, взявшись за руки, как во время исполнения кругового танца «Кочари», выстроились, готовые защитить флаг, и замерли в ожидании сигнала к началу «боя».

А тем временем свадебное торжество разгоралось, захватывая все новые улицы, повсюду слышались звуки зурны и барабанов, веселые возгласы, крики, ружейная пальба, смех, горели самодельные факелы, разрывая стремительно густеющие осенние сумерки. Миро, окруженный друзьями, вглядывался в приближающуюся кавалькаду, ища среди всадников свою Хандут. И увидел. В белом платье, накрытая до пят белой фатой, на белом же коне, она напоминала легкое белое облачко, только что опустившееся на землю и готовое вот-вот испариться, исчезнуть в надвигающейся темноте. Кавалькада остановилась под огромным ореховым деревом перед домом. Спешились. Миро с крыши смотрел на Хандут, издали целуя ее взглядом, взглядом же откидывал с нее белоснежную фату и мысленно говорил: «Добро пожаловать в наш дом, Хандут, твой путь пролег через мое сердце».

Заглядевшись на Хандут, он совсем забыл про урк, но Нерсес вовремя дернул его за полу архалука...

Противники из свиты невесты поднялись на крышу. С новой силой грянула музыка, приглашая к шуточному бою. И парни схватились. Толпы гостей, перекрывая звуки зурны и барабанный бой, кричали, свистели, хлопали в ладоши, смеялись, подбадривая бойцов. А борьба шла на совесть. Парни бились, кто в единоборстве, кто группами, одни пытались пробиться к заветному урку и завладеть им, другие обороняли его. А толпа стонала, толпа ревела, бесилась, захваченная «боем»:

— Аракел, об землю его, об землю!

— Дай ему подножку, подножку, говорю! Ах, чтоб тебя!

— Исраел, Исрае-ел, куда смотришь, балда!

— Мамик, Ма-амик, Мамик, чтоб тебе пусто было, Мамик, чтоб... Молодец, Мамик, мужчина что надо! Вывернулся!

— Манэ, Манэ, не подставляй спину, Манэ! Назад смотри!

Но в этот момент Манэ, оторванный от земли мощным рывком Нерсеса, нелепо заболтал руками и ногами и опрокинулся на спину, но тут же быстро вскочил на ноги и выхватил кинжал.

Толпа замерла, ожидая непоправимого... Но тут прогремел голос деда Арута:

— Манэ!

В одно мгновение старик с юношеской ловкостью поднялся на крышу и встал между Манэ и Нерсесом.

— Спрячь свой кинжал, каналья!

Манэ сник, рука с кинжалом безвольно упала.

— Манэ, разве был случай, чтобы я сделал зло тебе или кому-нибудь из твоего рода?

Манэ опустил голову: не было такого случая.

— Зачем же ты заносишь кинжал в моем доме?.. Ведь это всего лишь шутка. А ты хочешь омрачить радость в моем доме... Придет время — ты повалишь Нерсеса, ответишь шуткой на шутку.

Дед Арут подошел к краю крыши и громко, обращаясь к толпе, сказал:

— Гости мои дорогие, борьбу пора кончать. Обе стороны оказались сильными, дай бог им здоровья. А урк, пожалуй, возьму я сам, — с улыбкой добавил он под общий облегченный вздох. Старик поднял урк, затем подошел к Манэ, взял его за руку, потащил к Нерсесу и сказал: — Бог свидетель, ребята, если вы за столом не будете сидеть рядом, вы покроете позором мою седину. Дайте друг другу руки и помиритесь.

Противники нехотя повиновались ему...

... Потом они сидели за столом, а над ними высоко-высоко в темно-синем небе горели яркие осенние звезды. Миро сидел за мужской половиной стола и слушал застольный тост распорядителя. Это не был тост в обычном смысле, а скорее хвалебная песнь невесте:

Как ясный месяц в небе лоб твой чистый,

Твои глаза —

цветной хрусталь искристый,

Твое лицо как яблоко из Хлата,

А голос — мед,

а груди — два граната,

А руки

шелка белого белей,

А пальцы —

десять восковых свечей.

Миро вслушивался в хвалебную песнь и был согласен с каждым ее словом. Не раз и не два приходилось ему слышать эту песнь на чужих свадьбах (изменялось только имя невесты), знал ее наизусть, но сейчас ему казалось, что слышит ее впервые, что эту песню он сам сложил— для своей Хандут...

На обветренном лице Дзори Миро разгладились морщинки, разлилось выражение тихой, мечтательной радости. Давным-давно прошедшее властной силой овладело всем его существом, оттеснив настоящее. И в глазах Дзори Миро было сейчас что-то неуловимо мягкое, отрочески стеснительное и в то же время горделивое: да, то был я, то было пережито мной.

Но посмотрел Дзори Миро на сына Арута и виновато опустил глаза — ему показалось, что он совершил что-то йепростительно постыдное. Как же так — мальчик едет в самое пекло войны, и неизвестно, вернется ли оттуда живым, а он, старый дурак, предался воспоминаниям о веселых днях своей молодости! Не стыдно ли? Й вдруг неожиданная мысль обожгла его: «Есть ли у мальчика на примете какая-нибудь девушка? Наверное, есть, не без того... » Как же он раныне-то не сообразил спросить?

Теперь мысль об этом не давала покоя Дзори Миро, он стал перебирать в памяти всех известных ему девушек Караглуха. Нет, ни одна из них не была похожа на его Хандут и, конечно, не могла понравиться его сыну.

Вполголоса, чтобы не услышал возчик, Дзори Миро спросил:

— Арут, сынок, кому отдать твои письма читать? — И чтобы не так прямо прозвучал вопрос, Дзори Миро смягчил его: — Ведь сам-то я ни читать, ни писать не умею...

Юноша, мучительно краснея, опустил глаза. И Дзори Миро понял: значит, есть такая девушка. И стало ему и радостно и больно одновременно. Радостно — что сыну будет о ком вспоминать в чужих краях, больно — что эти воспоминания будут омрачены печалью разлуки.

Арут тоже ответил вполголоса:

— Письма пусть читает Макеенц Айкуш.

«Айкуш... Макеенц Айкуш... Кто это? Ага, вспомнил,

беленькая такая! Что ж, славная девушка, тихая, вся в отца: тот тоже раз в год слово скажет, потому и не сразу вспомнил».

— Миро, может, ты знаешь, отчего это нынче весна так медленно приходит? — заговорил возчик Аро. — Чует мое сердце, год будет недобрым... Может, знаешь?

Миро не ответил ему. Миро потянулся к сыну, сказал тихо, чтобы возчик не услышал:

— Что же, сынок, Айкуш славная девушка, по душе мне твой выбор. Ей и буду носить твои письма...

— А помнишь, Миро, в год резни весна так же вот неохотно шла, — тянул свое возчик Аро. — Медленно так наступала...

На этот раз Миро услышал его краем уха и сказал:

— Аро, ты сердца на меня не держи, о другом я думал...

— Да я вот тоже так думаю, что год будет тяже-

лым, — повторил возчик. — Говорю, Миро, в год резни тоже весна медленно приходила. Не помнишь, Миро?

— Помню, Аро, как не помнить, — ответил Дзори Ми

ро не очень охотно. — Поздняя тогда была весна, это верно... И тогда много говорили, как нынче говорят: год будет недобрым... — последние слова он произнес вполголоса: половина ответа предназначалась сыну

Аруту...

Ах, если бы можно было вычеркнуть из памяти мрачные воспоминания! Чтоб открыть глаза и радостно вздохнуть: слава богу, то был всего лишь дурной сон! Чтоб оказались сном и тот день, и слова возчика Аро, и эта бесконечная дорога, и скрип повозки, и война, и отъезд сына Арута...

Дзори Миро крепко зажмурился, силясь отогнать обступившие его видения. Не удалось...

«Нет, это невозможно, — опять подумал Дзори Миро. — Для вселенной жизнь одного человека — ничтожная крупица бытия, но для самого человека она — жизнь! Человек не в силах убежать от нее или даже забыть. И от той далекой весны тоже не уйти. Она была — в этом все дело».

— Миро, жаль мне этого быка, гвоздь, видно, глубоко засел, — сказал возчик Аро. Но Дзори Миро не расслышал.

«Да, в тот год тоже весна запоздала. Как-то ночью пошел сильный дождь, снег в горах набух от излишка влаги, стал быстро таять, с гор потекли мутные потоки».

Горцваркцы обрадовались: наконец-то весна! Но на следующее утро выглянули в окно и оторопели: все вокруг занесло глубоким, за ночь выпавшим снегом.

— Тьфу, будь ты неладен! — в сердцах плюнул дед Арут, потом спохватился и добавил, крестясь: — Прости, господи, меня, грешного.

Весна все же пришла. Она была такой же, как все весны, и дед Арут повел себя по-обычному, закинул папаху за амбар, туда же — полушубок, потом взял лопату и пошел в сад. И однажды на рассвете, когда абрикосовые деревья еще не успели сбросить с себя белый наряд, когда по ночам склоны Нкузасара прихватывало тонкой белесой пеленой инея и Хумар маре, рано проснувшись, уже сварила похлебку, приправив ее первой, отменно пахучей мятой, дед Арут отворил дверь и позвал невестку:

— Хумар...

Хумар маре обернулась к нему.

— Что случилось? Или привиделось что-нибудь?

— Привиделось, — кивнул дед Арут. — Плохой сон привиделся, очень плохой. Встань на колени, помолись всевышнему, посули ему пожертвование.

Хумар маре испуганно перекрестилась, наспех сотворив молитву. Дед Арут строго наказал домочадцам:

— Без молитвы сегодня не смейте шагу делать.

С той минуты всем казалось, что они тоже видели дурной сон. Миро, недоумевая, вышел во двор, остановился под орешником, посмотрел на север, на юг, на восток— небо повсюду было заложено плотными тучами, не предвещавшими хорошего дня. Ближний склон Мара- тука едва проглядывался, скрытый за низкими тучами...

— Похоже, что будет град, Миро, — сказал вышедший вслед дед Арут. — Все деревья побьет, ничего не останется. Сердцем предчувствую недоброе.

Миро повернулся к нему, скрыл невольную улыбку: дед надел свои трехи, перепутав левый и правый. Дед Арут задумчиво подошел к ручейку, что журчал у кромки сада, не спеша умылся, взял, как всегда, лопату, прежде чем пройти в сад, опустился на колени и стал молиться, но уже с первых слов понял, что помолиться как следует не удастся: мешали необъяснимое предчувствие дурного и бессознательный страх перед неведомой бедой; слова молитвы путались, не доходя до сознания, руки, возведенные к небу, дрожали. Миро с нарастающей тревогой наблюдал за ним и впервые в это утро подумал о том, что ведь дед, пожалуй, очень стар, как бы не случилось непоправимое... Ему стало жаль деда Ару- та, на нем держался весь дом.

И в это хмурое, безрадостное утро Миро впервые подумал о том, что есть, оказывается, в мире не только насильственная смерть — от пули, от удара молнии, от

17 М. Галшоян обвала в горах, от шашки турецкого аскера, но еще и вот такая, тихая, мирная, в кругу своих близких, в своем доме...

Голова дядюшки Ншана показалась из-за огородного плетня.

— Миро, кончай, пора идти!

Вчера договорились пахать крайнее поле под овес. Миро вышел из задумчивости, повернулся к дядюшке Ншану. Тот тоже был хмур, как это утро. Миро немного успокоился: не может один и тот же сон привидеться всему селу.

— Ты ступай, дядюшка Ншан, я потом приду.

Голова Ншана опять исчезла за плетнем.

— Миро, иди кушать, — позвала из глубины дома Ху- мар маре.

Хандут не было дома, неделю назад она поехала в Тагаванк помочь родным по хозяйству и еще не вернулась.

И в это утро, когда горцваркцы были заняты своими делами, Миро стоял под раскидистым, еще не одетым в листву орешником, смотрел на деда Арута и не в силах был отвязаться от мысли, что сегодня тот умрет... И жаль ему становилось деда, и сердце щемило — на кого он оставит свой любимый сад? Ах, если бы обладать даром останавливать это неумолимое течение времени! Не умирай, дед, живи, вскапывай себе потихонечку лунки под деревьями, притомись и опять отдохни в прохладной тени твоего абрикосового дерева, думай свои мудрые и нехитрые думы.

Пусть Авэ окликнет своих волкодавов, и пусть голос Авэ и лай его псов донесутся до ушей твоих, дед Арут, и пусть эту весеннюю тишину нарушит жужжание шмеля, запутавшегося в густой луговой траве. И пусть...

И внезапно Миро почувствовал смертельную тоску — тоску по всему живому на земле, по всему тому, что уже сегодня дед Арут перестанет видеть. И показалось ему, что он уже не в Горцварке, не во дворе своего дома — что он далеко-далеко отсюда, вместе с Пето, сыном кузнеца Даво, бродит по пыльным улицам Диарбекира, уже семь лет бродит там на чужбине, семь лет не видел родного Сасуна, родного Горцварка, деда Арута, Хумар маре, своей Хандут и всех своих домочадцев, и знакомых, и друзей, и семь долгих лет не спускался в Масрадзор, не поднимался по склонам Фидасара, и Нкузасара, и Цовасара, и скучает по Давидовой крепости, по орехам, скачущим по склону вниз в село, и по снежным бурям, продолжающимся неделю, и по ночному протяжному вою волков, и по небылицам, которые рассказывал Оган, и по снежным обвалам в горах, и по облакам над вершиной Маратука, и по расщелинам Цовасара... И будто семь лет, семь долгих, бесконечных лет, он был от всего этого за тридевять земель, странствуя на чужбине, и захотелось ему спеть заунывную песню армянских странников:

Журавль, не знаешь, как на родине моей?. *

Внезапно прогремел выстрел...

— О-о-о-х!.. — простонал Миро, прикрывая ладонями лицо.

— Что с тобой, отец? — спросил сын Арут.

— Ничего, сынок, просто голова закружилась.

— Я же говорил тебе, отец, не надо ехать, у нас есть сопровождающий, секретарь райкома комсомола товарищ Егиш, он поедет с нами.

«Я услышал выстрел... »

— Миро, ты все-таки выпей шербету, очень, говорят, помогает, когда болит голова. У тебя с собой есть сахар?

«Потом прогремел второй выстрел, третий... В нижней части села поднялся переполох, кричали женщины, дети... »

Дед Арут прервал молитву, ошеломленно огляделся по сторонам — стрельба и истошные крики женщин усилились. На окраине села вспыхнула и окуталась густыми клубами дыма чья-то крыша. Через минуту из-за огородного плетня выскочили аскеры. Или ему показалось? Нет, это всего лишь сон, продолжение того дурного сна... Надо только хорошенько встряхнуться, проснуться, протереть глаза, и страшное видение рассеется как дым. Нет, то был не сон, а просто как во сне. Была стрельба, горел дом, слышались крики женщин, и из-за огородного плетня появились аскеры. И если это все правда — а это правда, — значит... Миро быстро посмотрел на деда Арута. Старик был похож на изваяние — зловеще спокоен, безмолвен и величествен!

— Миро, иди же кушать! — опять позвала из дома Хумар маре. И от этого простого, будничного голоса на какой-то миг все вернулось на свое место: не стало ни аскеров, ни стрельбы, ни предсмертных криков. В доме, кроме Хумар маре, были жена отцова брата Смбата, жена дядюшки Ншана, жена старшего брата Заре — занятые каждая своим делом, дети — в колыбельках, увешанных колокольчиками. Все как всегда...

Миро рванулся к дому — предупредить женщин, но остановился: а как быть с дедом Арутом? Нет, не то... В сарае — кинжал. Висит на стене... Миро бросился к сараю, рывком распахнул неподатливую, криво навешенную дверь, огляделся: кинжала на месте не было. В бешенстве расшвырял все, что подворачивалось под руку, — седла, уздечки, старое ярмо, хомуты. Кинжала не было нигде. Вспомнил: дядя Смбат третьего дня взял кинжал в поле — отделывать рукоять новой сохи. Кровь ударила Миро в голову; не в силах сдержать душившей- его ярости, он осыпал проклятьями Смбата, деда Арута, себя, но тут увидел в углу сарая полоску железа, купленную по случаю в городе, — думал отдать кузнецу Да- во выковать пару серпов, да так и не отдал. Миро выхватил железку и выбежал из сарая...

— Хо-о-о! Стой! — остановил быков возчик Аро. — Миро, этот бык вроде стал больше хромать, пусть отдохнет немного, да и нам, пожалуй, не мешало бы передохнуть.

— Нет! — заорал на него Дзори Миро. Возчик обалдело вытаращил глаза. Дзори Миро очнулся и сказал спокойнее: — Едем дальше, Аро, дорога долгая.

Аро обиженно хлестнул правого быка.

— Хо-о, Джейран! Этот человек одурел, кажется.

— Поезжай!

Дзори Миро должен был кричать, орать, рычать, стонать... Ведь... Ведь он искал кинжал и не нашел, искал и не нашел, все разворошил и не нашел и... не может найти по сей день...

Он выскочил во двор. Из ердыка, из всех щелей валил черный дым, доносились крики запертых там женщин... В глубине двора в нелепой позе, привалившись головой к плоскому камню, полулежал дед Арут. Один из аскеров, видимо забавляясь, целился из винтовки в наседку, очумело метавшуюся по двору с выводком цыплят... Не сознавая, что он делает и чем это может обернуться, Миро метнул в аскера железку и лишь тогда понял всю нелепость и бессмысленность своего поступка, бросился было в дом спасать детей, но в этот момент несколько аскеров сзади навалились на него, заломили ему руки за спину, Миро рванулся было высвободиться, повернулся и внезапно столкнулся лицом к лицу с одним из аскеров. Тот ухмылялся, оскалив плотные белые зубы над смоляно-черными усами.

— Мыро? Ты ли?..

То был старый его знакомый Осман, когда-то допытывавшийся, сколько золота Миро отдал диарбекирско- му вали за свое освобождение. Теперь этот мерзавец притворялся, будто не знает, в чей двор залез, хотя дважды на том самом месте, где он сейчас стоит, в его честь резали баранов.

— Мыро не убивайте, Мыро хороший гяур! — приказал Осман. — Привяжите его к дереву.

Миро поволокли к дереву. Он пытался вырваться, он пытался пробиться в дом, откуда неслись крики женщин о помощи, но вырваться было невозможно, его хватали за руки, за волосы, за уши, рвали платье на нем; он был пленником аскеров. Когда его привязывали к ореховому дереву, он измученно поднял голову и посмотрел в сторону деда Арута. Старик все так же, бездыханный, полулежал, положив голову на плоский камень. Вот и сбылся твой сон, дед Арут, как сбылось мое предчувствие, тебя уже нет... И вдруг он заметил такое, от чего у него мороз пошел по спине: дед Арут пошевелился, медленно поднял голову, как будто еще больше поседевшую, встал на ноги, взял свою лопату, медленно вскинул ее на плечо и направился в сад.

Аскеры обалдело поглядели друг на друга, один из них грязно выругался и, выхватив кинжал, пошел было следом за стариком, но заколебался и в страхе попятился. Волосы у деда были белым-белы и спутаны, как снежный вихрь. Он шел опустив голову, но ровным и величавым шагом.

Миро тоже смотрел на деда с каким-то суеверным страхом... Старик как будто не замечал того, что делается во дворе, — не замечал привязанного к дереву внука, не слышал криков женщин и детей в доме, не видел бесновавшихся аскеров... Он вошел в сад, не спеша откинул лопатой камень, перекрывавший воду в ручейке, и направил ее под деревья. Аскеры переглядывались между собой, и на лице каждого из них был ужас. Такой же ужас был и на лице Османа. Миро посмотрел на него и, не сдержавшись, заорал в злорадной ярости:

— Осман! В веру твою!.. Чего же ты трясешься, собака? Это не бог, он не сошел с неба на землю, чтобы вас покарать! Это наш дед Арут, который резал для тебя барана! Иди же, чего боишься, иди убей его!

Аскеры с опаской, подталкивая друг друга и бормоча что-то с упоминанием аллаха и пророков его, приблизились к воротам сада, но пройти дальше не решались. Один из аскеров, набравшись храбрости, крикнул:

— Эй, гяур! — собственный голос, видно, придал ему смелости, и он крикнул громче: — Гяур, выйди из сада!

Дед Арут даже не удостоил его ответом, не обернулся. Он продолжал вскапывать землю в лунках под деревьями.

А небо по-прежнему было хмурым, над Маратуком висела свинцово-темная туча, на улицах села раздавались выстрелы, крики, несло гарью, над домами низко стелился черный дым. А дед Арут вскапывал в саду рыхлую, податливую землю.

— Гяур!.. — заорал тот же расхрабрившийся аскер. Он проник в сад и сзади, размахнувшись, обрушил на голову деда Арута приклад ружья.

Дед как подкошенный упал лицом на землю. Потом медленно, тяжело поднял голову, помутневшими глазами посмотрел в сторону дома, перевел взгляд на привязанного к дереву Миро... Тот же аскер вновь подскочил к деду Аруту и стал бить его прикладом ружья. Он вогнал голову старика в землю и лишь тогда, пошатываясь, отошел...

Осман, равнодушно наблюдавший за ним, отвернулся, подошел к Миро и сел возле него, улыбнулся, достал из кармана золотой крест на золотой цепочке. То был крест старшей невестки. Миро стиснул зубы, чтобы не закричать.

— Мыро, так сколько ты дал ему откупных?

Ах он опять о том же!

Из рыхлой земли виднелся лишь затылок деда Арута с курчавящимися седыми волосами, забрызганными кровью. Умолкли голоса женщин, детей; с сухим треском горел амбар, языки пламени касались уже стен сарая. А Осман улыбался, оскалив плотные белые зубы под черными усами.

— Мыро, ты скажи, где прячешь золото, и я сохраню тебе жизнь.

Миро плюнул в это самодовольно улыбающееся лицо. Осман невозмутимо вытер рукавом плевок и опять улыбнулся.

— Мыро, ты делаешь глупости, Мыро, — сказал он. — Все гяуры такие глупые. Ладно, Мыро, ты набирайся ума, пока я вернусь.

Осман встал и направился к дому кузнеца Даво. А впереди, за огородным плетнем, Миро видел родное село, бьющееся в предсмертных судорогах...

— Оно билось и трепетало в предсмертных судорогах, словно подстреленная птица... — незаметно для себя-произнес вслух Дзори Миро.

— Миро, — повернулся к нему возчик Аро. — Ты не очень-то убивайся. Война, она для всех война, не только для тебя.

Ответа не последовало. Дзори Миро потер себе лоб. «И что это с ним, то орет, то молчит, да так, что клещами слова не вытянешь? » — с досадой и недоумением косился на него возчик Аро.

— Миро, — не унимался он, — в этом году ты что посеял на своем участке?

— Овес, — отрезал Дзори Миро.

— А я пшеницу и теперь жалею. Овес куда выгоднее, урожай богаче. — Возчик Аро посмотрел на склон Богута. — Второй день тучи не расходятся, плохая примета.

«Будет град... » — подумал Дзори Миро.

И вспомнилось ему, что в первый день резни пошел сильный град... Воспоминания потянулись дальше — бесконечные, как скрип повозки, как сама дорога, как горный ручей, замутненный ливневыми дождями, и ничто не в силах было остановить их. Даже сам он, Дзори Миро.

Первые градинки упали посреди двора, весело подпрыгнули и покатились к ногам привязанного к дереву Миро. И вдруг просыпались, будто из опрокинутого решета, сбивая с деревьев цветы. Град был крупный, с куриное яйцо, редкий в этих местах. Земля содрогнулась от раскатов грома, псы остервенело кидались друг на друга... Градины с тугим хрупом ударялись об землю, подскакивали, рассыпались по двору. Привязанный к дереву Миро о том лишь мечтал, чтобы какая-нибудь крупная градина размозжила ему череп. Он ждал с истовой надеждой, с какой богомольный калека ждет исцеления у святых мощей. И одна градина, будто сжалившись над ним, скользнула от виска к уху, тонко полоснув влажным холодом.

— Бей! — закричал Миро. — Бей! Бей!

От ослепляющего сознания собственного бессилия он зажмурился, и когда опять открыл глаза, склоны окружающих гор были белым-белы: под градом осталось все живое и неживое — травы, цветы, кусты, полевые мыши, ящерицы, горные козы, пчелы, птичьи гнезда... Белело и неподвижное тело деда Арута, лишь возле головы старика градины были красные.

Пес Шеро взбежал на крышу дома, протяжно взлаял, опять спустился во двор, подошел к деду Аруту, обнюхал мертвое тело и, ощетинившись, скорбяще тонко заскулил. Потом он увидел привязанного к дереву Миро, обрадованно подскочил к нему, встал на задние лапы, передними уперся ему в грудь и, будто ошпаренный, стремглав вылетел со двора и помчался в сторону Фида- сара. Чутьем понял Миро, что пес никогда уже не вернется в этот двор... И впервые за этот долгий день Миро заплакал — заплакал навзрыд, словно с уходом пса Шеро оборвалась последняя ниточка, связывавшая его с этим домом, с этим селом, с этим миром.

На село опустился вечер, небо угрюмо почернело, и на этом черном небе из-за горы показался край изогнутой, как ятаган, ущербной луны.

Тучи ворон слетелись на деревья, затем, осмелев, спустились на землю — в тот вечер им было чем поживиться. Их зловещее карканье еще долго разносилось по долине...

Вернулся Осман с тремя аскерами. Он остановился перед Миро, в темноте, под тусклым светом луны, блеснули белые зубы, оскаленные в беспощадной ус¹мешке.

— Ну как, Мыро, вспомнил, где золото?