ДЗОРИ МИРО 15 страница

А дождь все лил, и серебряные нити тянулись от небес к земле, и не было им конца... Небо опускалось до самой земли, молочным туманом окутав склоны Нкуза- сара, висело над крышами домов, над кронами деревьев.

Но однажды утром открывают люди глаза и видят: небо чистое-чистое, как журавлиное око. На листьях деревьев дрожат-переливаются алмазные дождинки, словно бусы на шее Хандут; с деревьев, со скал, с крыш домов прозрачный туман медленно ползет вверх, к вершине Нкузасара, и вся долина, ущелье и горы, насколько хватает глаз, исходят паром в отблесках раннего утреннего солнца.

Во время дождя выемка в плоском камне наполняется водой. Дед Арут останавливается у камня и на глазок определяет уровень — хороший ли был дождь. «На палец меньше, чем в прошлый раз». Он расширяет ноздри, принюхивается к чему-то и говорит довольный:

— Молоком пахнет, вроде как изо рта ягненка...

Потом он уходит в сад, меся ногами жидкую грязь,

обходит каждое дерево и, возвратившись, говорит внуку:

— Собирайся, Миро, пойдем в поле. Сдается мне, пора уже сеять просо...

По пути дед Арут останавливался у дома кузнеца Даво, степенно здоровался с хозяином, говорил о погоде, потом спускался в Масрадзор. За ним след в след шагал Миро. Возле ручья они останавливались, снимали трехи, переходили ручей вброд, на другом берегу опять обува- лись и мимо Оганова поля прямиком шли к своему, вспаханному под просо...

— А-о-о! Сто-ой... — останавливает повозку Аро. — Миро, Авги хочет пожелать Аруту доброго пути, подождем его.

Авги, сельский пастух, оставив отару, уже шагает им навстречу, у него морщинистое грустное лицо. Арут с удовольствием спрыгивает с повозки, разминает затекшие от долгого сидения ноги. Авги останавливается возле повозки и молчит, как человек, не уверенный, что ему рады. На плечах его ветхий, латаный пиджак, на голове косматая баранья папаха.

Аруту приходится самому начать разговор.

— Счастливо оставаться, дядя Авги, — говорит он, протягивая руку.

Помедлив, пастух перекладывает ярлыгу из правой руки в левую, но, не удержавшись, порывисто обнимает Арута.

— Спасибо, Авги, спасибо тебе, — растроганно говорит Дзори Миро.

Авги молча поднимает упавший пиджак и, не стряхивая пыли, накидывает на плечи, собираясь уйти. Однако, сделав несколько шагов, оборачивается:

— Миро, — говорит он медленно, словно с трудом подбирая слова. — Ты не очень убивайся, даст бог...

— Да, конечно, спасибо, дорогой, дай бог тебе побольше радости, — торопливо кивает в ответ Дзори Миро, не давая ему договорить трудную фразу.

— Миро, — говорит Авги, — Миро, не будь мой Бабик в тюрьме, он бы тоже пошел на войну.

И уходит пошатываясь.

Дзори Миро смотрит ему вслед.

«Там, в Горцварке, нашим сельским пастухом был Авэ, Алтуни Авэ... »

Волкодавы пастуха Авэ — злые, голосистые, захлебываясь лаем, шли за ними по пятам. Дед Арут, занятый собственными думами, не замечал их, но Миро опасливо косился. На гребне Фидасара они встретили Авэ. Пастух отогнал псов и обратился к деду Аруту:

— Ты уж не серчай, дед.

— Псы лают, ты-то в чем грешен? — успокоил его дед Арут. Затем подумал и сказал: — До грома с Мара- тука осталось два месяца и еще полмесяца.

В летний солнечный день, когда на небе нет ни единого облачка, а грозой даже не пахнет, Маратук неожиданно начинает греметь, да так, что кажется — одновременно стреляют из тысячи пушек. Отчего это? Никто не знает. Об этом и задумался сейчас дед Арут.

— Неисповедимы пути господни, — вздыхает он наконец и смотрит в сторону загадочной горы Маратук. Потом взгляд его скользит по долине, широкой, неоглядной. Лицо старика светлеет, морщины разглаживаются, глаза теплеют: от влажной, умытой весенним дождем земли, пригретой ласковым солнцем, поднимается пар, тепло ее дыхания согревает душу старика, радует. Он говорит улыбаясь:

— Смотри, земля похожа на невесту под венцом...

Повсюду покой, тишина. Лишь в соседней рощице какая-то пичужка высвистывает свое непонятное, извечное, да где-то рядом, запутавшись в траве, жужжит оса.

И в этой тишине неожиданно раздается призывный клекот орла. Дед Арут негнущейся ладонью прикрывает глаза от солнца и смотрит в небо. Там, в вышине, медленно и величаво кружит орел. Одно крыло у него с белым пятном. Дед улыбается: это его старый знакомый.

— Миро, — говорит он, — сердце радуется, когда вижу этого орла.

Миро не успевает ответить: со дна долины доносится голос другого пастуха:

— А-в-э-е-е-е!

—... Э-э-э! — разносится эхо в долине.

Волкодавы Авэ настороженно оборачиваются на голос, навостряют уши. Авэ прикрикивает на них и начинает спускаться по склону.

— Пойдем и мы, Миро, — говорит дед Арут.

Они медленно идут вдоль поля, распаханного под просо. Дед мурлычет под нос песенку:

Высока гора Святого Карапета,

Извилисты дороги на ней,

По ним идут много паломников,

На лошадях половина, половина пешком...

Продолжая мурлыкать свою песню, дед Арут, нагнувшись, берет горсть земли, мнет в ладони, зачем-то нюхает и наконец говорит уверенно:

— Дня через три можно начать сев.

— Стало быть, Арут... — это возчик Аро рассказывает то, что знает про Бабика, сына пастуха Авги, — стало быть, иду я за плугом — я всегда был пахарем! — а за мной следом идет, значит, Бабик, сын нашего Авги. Потом вижу — сел на камень воробышек и зачирикал. Звонко так зачирикал. Тут меня, значит, и кольнуло в сердце. «Ребята, — говорю я, — в село придет весть, и весть эта будет недоброй... » И только я это сказал, как наш сельский катарацу Манишак, будто из-под земли, стоит на краю поля. И по глазам вижу: не к добру его приход... Тут Бабик, значит, пошел, пошел... В село пошел... Там его и забрали...

— Но, дядя Аро, не станут же невинного в тюрьму сажать, — усомнился Арут. — Наверно, что-то

было...

Возчик Аро искоса поглядел на него, помолчал, почесал затылок и лишь тогда сказал:

— Арут, если посмотришь в глаза этому Бабику, совсем другое увидишь. Да, лао, я все знаю, я землю на семь вершков вглубь вижу... Вот я и говорю: не такой человек, чтобы зло в сердце держать, не такой!..

Все трое некоторое время молчали, потом возчик заговорил о другом.

— Ты как думаешь, Миро, этим летом наша ферма уйдет на эйлаги? Эх, чтоб тебе шею свернули, Гитлер!.. — в сердцах воскликнул он. — Весь мир поставил вверх ногами, собачий сын! И люди и скот отощают, помрут с голоду... Миро, ферма, говорю, уйдет в горы?

— Уйдет, — ответил Дзори Миро, — как не уйти? Фронту хлеб нужен, мясо, шерсть. И в тылу нужен хлеб. Как не уйти?

— Правильно, — включился в разговор Арут, — наша победа зависит от бесперебойной работы тыла!

— А в этом году, как на грех, трава в горах скудная, — сокрушенно заметил возчик Аро.

Дзори Миро промолчал. Он думал о своем:

«А наши тучные луга остались во-он там, за теми далекими горами... Летом Маратук стрелял, как тысяча пушек, и мы выгоняли коров и овец на его склоны... »

Дед Арут садился на лошадь и гнал ее в горы. За ним тянулись горцваркцы, погоняя скот. Шли, нагрузив на лошадей и ослов домашний скарб. На склоне Маратука каждая семья устанавливала войлочную лачугу, зажигала костер. А утром дед Арут и Хумар маре с невесткой Хандут пешком отправлялись помолиться в монастырь богородицы. И опять следом за ними тянулись горцваркцы в тот же монастырь помолиться, поставить свечу... Дикие козы пугливо срывались с потревоженных чужим приходом скал и стремглав катились в ущелье Тапанак. Дед Арут, глядя на них, улыбался, затем на обратном пути от монастыря сворачивал в сторону и останавливался у шатра кирвы ^{^[26]} Шаваба, смущенно, словно совершая постыдное, просил:

— Шаваб, прошу тебя, не стреляй диких коз, уж очень они красивы, эти божьи создания. Грех убивать таких.

Проведя еще одну ночь на склоне Маратука, дед опять садился на свою лошадь и спускался в село.

А осенью, когда скот возвращался с горных выгонов, в Горцварке начиналась пора сбора орехов. По всей долине разносился перестук палок, которыми оббивали ветки; градом сыпался на землю спелый орех в твердой, еще не успевшей потемнеть скорлупе, высвобожденной от зеленой горькой кожурки. По склонам Нкузасара катились в село орехи, подпрыгивая и обгоняя друг друга, словно взбесившаяся стая лягушек; застревали между камнями, в гуще огородных плетней, закатывались во дворы...

Дед Арут брал в ладонь пригоршню орехов и, как всегда удивляясь волшебству и щедрости матери-природы, произносил медленно:

— В этом году крупный пошел орех, жирный...

В середине осени склоны Нкузасара начинали полыхать багряно-желтым огнем осеннего отцвета. Дед Арут садился на крыше дома и долго завороженно смотрел на это предсмертное буйство красок.

— Миро, а может, и вправду горит Нкузасар?

Но проходило еще время, и начинал дуть холодный ветер с Цовасара. Он дул несколько дней и ночей, сметая с деревьев желтые и багряные листья, они долго кружились над селом, как искры пожара, и исчезали следом за летом, и деревья на склонах Нкузасара стояли облетевшие, устало отбиваясь голыми ветвями от яростных порывов ветра. И однажды ночью зима с Цовасара бесшумно, вкрадчиво спускалась в долину, проникала в село и белой медвежьей шкурой ложилась на улицы, дома, огороды, сады, мягко и добродушно сковывая их морозным дыханием. И повсюду воцарялось первозданное, ничем не нарушаемое безмолвие, покой. И корова в хлеву вытягивала шею, принюхиваясь к этой тревожной, наводящей тоску тишине, и протяжно мычала в дверь. Дед Арут ласково и успокаивающе гладил шелковистую мягкую шерсть на ее шее и приговаривал с неизменной своей благодушной улыбкой:

— По весне скучаешь... Ну, потерпи, потерпи, придет она, твоя весна. Куда ей деваться? Придет.

«А придет ли эта весна, дед? — спрашивал мысленно Дзори Миро. — Придет ли? Повсюду война, она опустилась на землю, как холодная безрадостная зима — как долго она протянется? Никто не знает... А кто-то должен, должен кто-то встать и сказать миру слова успокоения: «Потерпи, придет твоя весна. Куда ей деваться? Непременно придет... » Но зима, дед, зима придавила землю и все живое на ней... »

И колеса повозки повторили следом за Дзори Миро это студеное слово: зима-а... зима-а... зима-а... Дзори Миро прислушивался к монотонному скрипу, и перед его мысленным взором начинала медленно стлаться настоящая зима, белая, пушистая, как седина на голове деда Арута. Зима родного края.

«Утром встанем пораньше, выкатим из сарая сани — надо свезти вниз немного сена с Фидасара... »

И наутро вместе с соседями Нерсесом и Аракелом, проваливаясь по колени в рыхлый, незатвердевший снег,

поднимались по склону, таща за собой большие, на широких полозьях сани.

С Фидасара летом трудно было возить сено в Горц- варк — мешали бездорожье, крутизна склона, усеянного цепкими кустами терновника. Поэтому возили зимой, когда большой снег сглаживал склон. Поначалу подниматься в гору с тяжелыми санями бывало трудно, сельчане помогали друг другу, одни подталкивали сани сзади, другие тянули спереди, запрягшись по два-три человека, смехом и шутками смягчая томительность подъема. Но зато как приятно было катиться вниз по извилистой ложбине между горными гранями, образовавшими естественную дорожку, свернуть с которой было некуда — только докатиться до сельской площади. Встречный ветер со свистом бил в лицо, так что приходилось отворачиваться, отдавшись на милость судьбе, и глядеть на вихрящийся вслед клубами голубовато-белый снег.

Морозной зимней ночью вставали от зычного крика Огана: дед Арут шагал впереди, следом — отец, за ним дядя Смбат, за ним дядя Ншан, за ним старший брат Заре, потом он сам, потом Манук, Сето, Вараздат, и Мурад, и Поге, и Петрос... Выходили из домов и гуськом, ступая след в след, шли по склону вверх. Тяжело бывало идти по снегу. И Миро перебирал в памяти тысячи раз услышанные сказки... «Дзенов Ована завернули в сорок буйволиных шкур, чтобы он не лопнул от натуги, и он кричал: «Да-а-а-авй-и-ид! » И голос его летел через горы, через долины и достигал ушей Давида... » Так вспоминал Миро, и в руке его сверкал Меч-Молния, и он помогал Давиду выбраться из глубокого колодца, куда бросили его враги...

Потом наступала полночь, с Нкузасара доносился тоскливый, протяжно-тревожный вой волков, не решавшихся проникнуть в село, — знали дьявольский норов деревенских волкодавов.

— Миро, по весне отведешь пастухам из Ашо трехчетырех овец, обменяешь на хорошего волкодава, — говорил дед Арут, прислушиваясь к волчьему вою.

А утром опять тащились с санями вверх по склону Фидасара.

Случалось, их там настигал буран, небо и земля смешивались неотличимо, так что не видно бывало пальцев протянутой руки. Белая мгла застилала все вокруг, и

о возвращении на санях думать нельзя было. И тогда они вместе с Нерсесом и Аракелом забирались в теплую утробу слежавшегося стога и пережидали метель. А чтобы нетомительно было, рассказывали друг другу известные каждому, наизусть вытверженные сказки, деревенские были и небылицы. Рассказывали день, рассказывали два, рассказывали три — о царевичах, побеждающих дивов, о прекрасных царевнах, о пещерах Маратука, о единоборстве пастухов с волками, об охоте на медведя, — а буран все не утихал. Они уже теряли счет дням и часам и так и не узнавали, на какой же день наступило наконец затишье... Грязные, обросшие, усталые, возвращались они в село — там их со слезами встречала Хумар маре, шепча слова о жертвоприношении святому Карапету, а невестка Хандут, насмерть перепуганная мыслью о возможном вдовстве, стояла в сторонке и, не веря своему возвращенному счастью, ломала руки, кривя закушенную губу... Дед Арут, посмеиваясь в усы, подходил к ней и, целуя в лоб, ласково приговаривал:

— Живой он, живой, что ему метель!

... И снова задувает ветер— на этот раз теплый, напоенный неуловимыми запахами далекой и уже близкой весны; робко оттаивает снег, местами обнажаются темные, теплые проталины... И вот уже рокочет первый гром. Дед Арут выходит из дому и осеняет себя крестным знамением.

А спустя три-четыре дня земля уже черная, и от нее поднимается пар, и на склонах появляются легкие, словно вырезанные из самшитовой веточки, тонкие силуэты горных коз — еще робких, недоверчивых к происшедшему волшебству, отощавших за зиму.

— Ого-го-го-о! — кричал им дед Арут, на миг потерявший старческую степенность. — Радуйте-е-сь! Радуй- те-е-сь, божьи создания!

Воспоминания обступили Дзори Миро, затуманили мозг. Он встряхнулся, почувствовал плечом плечо сына Арута и неожиданно, сам не зная зачем и смущаясь кажущейся неуместности своих слов, сказал:

— Арут, сын мой, нет в мире ничего слаще земли и воды, поящей ее. Сила человека в его земле, пока

она под ногами — человека нельзя сломать, даже если согнут его. А вырви землю из-под ног — и нет человека...

Арут не сразу ответил, так как отец и не ждал ответа.

— Отец, потому я и еду на фронт, чтобы защищать

эту землю, — и добавил с наивной безжалостностью: — И если надо — умру за нее.

Слова сына острой болью отдались в сердце Дзори Миро. Смерть, о которой сын Арут с такой легкостью проговорил, с этой минуты будет преследовать Дзори Миро, как черное наваждение, до самого того дня, когда

16 М. Галшоян

закончится война. И кто знает, может быть, к этому сроку сына уже не будет в живых, и единственным утешением отца останется мысль о том, что в этой войне победили Советы, что смерть Арута не пропала даром для родной страны.

Из горькой задумчивости его вывел вздох возчика Аро:

— Э-хе-хе! Думаю, думаю и никак в толк не возьму, что это стало с людьми? За что они готовы перегрызть глотки друг другу, а? Арут, я тебя спрашиваю.

— Ты это у фашистов спроси, дядя Аро. Мы в своем доме занимались своими мирными делами, никому не мешали. Зачем они полезли к нам? Да таких убивать мало!

— Ишь храбрый какой, — усмехнулся возчик Аро, скрывая невольное свое восхищение горячностью парня.

Дзори Миро прислушивался к их разговору и думал о том, что не так все просто в этом мире, что уничтожать зло на земле куда труднее, чем кажется. Зло разнолико. Отчего так? Никто не знает. А может, Аро прав: с людьми что-то делается? Наверное, что-то делается, только качалось это не сейчас, а давно. Султан Гамид или Та- лиат-паша были для армян не лучше Гитлера... Мы ведь тоже сидели у себя дома, там, в Сасуне, и занимались своими делами, а покоя не знали ни дня. Являлся турецкий бек и требовал: отдай, иначе вырежем. Отдавали чуть не весь урожай — все равно вырезывал, не щадил даже детей, насиловал жен и невест наших, кровь лилась рекой... И нам приходилось защищаться. Мужчины вооружались и уходили в горы, становились горными фида- ями. Их объявляли вне закона, и султан посылал против них войско... ^{^[27]}

просто убить фидая... Он должен был сесть на коня и, похлестывая пленного фидая, гонять его по горам и ущельям — гонять месяц, другой, и бить, бить плетью по голым плечам и голове, пока тот не упадет на колени и не запросит униженно:

— Во имя аллаха! Не бей меня!

Этого мгновения вероотступничества аскер мог ждать месяцами. Ради него он садился по пути возле родника, на глазах у умирающего от голода и жажды фидая медленно, смакуя каждый кусок и каждый глоток холодной родниковой воды, ел и пил — только затем, чтобы фидай наконец-то протянул руку и взмолился.

— Ради аллаха! Дай глоток воды!

Да, ему это надо было — чтобы фидай покорился, чтобы он упал на землю и, коленопреклоненный, просил аллаха смилостивиться над ним. Лишь тогда он перестает быть самим собой, ибо какой же фидай стоит на коленях перед турецким аскером! И для аскера было великой честью привести покорного фидая к дверям своего вали Հ заставить его встать на колени перед вали, целовать сапог вали, вымаливать себе прощение, которого он, конечно же, не получит никогда! Вот чего хотелось аскеру.

— Арут, — сказал Дзори Миро, и голос его прозвучал странно, сдавленно и сухо, так что к нему одновременно обернулись и Арут, и возчик Аро. — Арут, убивать человека тоже не просто — убивать и при этом оставаться человеком! Если надо — убей, но не забывай в себе человека...

И больно и муторно стало на сердце Дзори Миро: мальчику, уходящему на войну, он говорит слова, в которых слышится запах крови... И все же наперекор самому себе, он повторил:

— Убивай, сын, убивай, если надо, но не играй его душой...

— Я сам знаю, как надо уничтожать фашистских агрессоров! — с мальчишеской самоуверенностью ответил Арут. ^{^[28]}

Дзори Миро лишь наполовину понял его, но промолчал.

«Под вечер в село вошли аскеры, погоняя плетьми двух связанных по рукам фидаев... »

Пленных заперли в сарае сельского старосты Миграна, поставили часовым одного аскера, а сами вошли в дом старосты. Миро в то время сидел возле дома соседа Даво и все видел. Он узнал и пленных — это были крестьяне соседних сел Левон и Шаген. Когда их, избитых, оборванных, изможденных, провели через сельскую площадь и заперли в сарае, Миро молча поднялся и пошел к себе. Дома он сообщил, что привели двух пленных. И назвал их по именам. Дед Арут перекрестился, это почему-то не понравилось Миро: старик будто осенял крестом их могилы. Вечером Миро не вышел к ужину. До полуночи ворочался он в постели, но сон не шел. Тогда Миро поднялся, в темноте оделся и на ощупь, хватаясь за стены, бесшумно пошел к двери... На улице, прячась за стены домов, прокрался к сараю старосты, влез на крышу и прихваченным из дому широким ножом, каким бьют свиней, раскопал дыру в ветхой крыше. Потом спрыгнул внутрь сарая, едва ли не на головы изумленных фидаев, быстро перерезал ремни на их руках и ногах...

На рассвете зычный голос пастуха Авэ разнесся над селом, проникая в каждый дом:

— Э-ге-гей!.. Всем мужчинам села собраться на площади! Приказ такой! Всем мужчинам...

Собрались. Там их уже поджидали аскеры во главе с офицером. Он остановился возле небольшого камня, медленно и недобро оглядел толпу и сказал:

— Кто освободил фидаев, пусть выйдет вперед.

Миро не вышел.

Офицер повторил приказ, подождал. Никто не вышел. Тогда он плюнул на камень и, показывая на плевок, сказал:

— Как только этот плевок высохнет и если к тому времени злодей не объявится, всех расстреляю.

Сказал спокойно, не повышая голоса. Было ясно, что он умеет выполнять свои обещания.

Аскеры, стоявшие в ряд, подняли ружья и взяли толпу на придел. «Один, два, три, четыре... Двадцать пять аскеров против села Горцварк с его тремястами мужчинами, — подумал Миро, глядя на турок. — Расправиться с аскерами ничего не стоит, если дружно взяться. Но страшно... Придет армия, и тогда одному всевышнему известно, во что это обернется... » Он незаметно потянул Даво за рукав.

— Дядя Даво, у тебя есть ружье...

Остальное досказал взглядом. Даво понял его, он нагнулся и прошептал что-то на ухо своему внуку. Тут вмешался староста Мигран, стоявший по другую сторону от Даво:

— Даво, подумай о своем завтрашнем дне.

И лихорадочно стал гадать: будет — не будет этот день, будет — не будет, будет — не будет... Ничего не получалось: ни «да», ни «нет».

Потом Ован пододвинулся к деду Аруту.

— Арут, слушай меня: ты, я и еще пять-шесть таких же стариков снимем шапки, покажем седину — может быть, сжалятся, а?

Дед Арут отказался, Хетум сразу согласился, Срке был против. Разговор о седине дошел до Адама и вернулся назад, тот все раздумывал: стоит — не стоит, стоит — не стоит, стоит — не стоит... Получалось ни «да», ни «нет»...

Еще одна новая мысль: аскеры были гостями старосты Миграна, ему и говорить с аскерами: мы, дескать, тут ни при чем, кто знает, может быть, сами товарищи фидаев ночью сошли с гор и освободили. Староста отказался, Тонапет соглашался, но Тонапету не положено, у него голова не седая, он еще молод. И пришлось отказаться от мысли вступать в переговоры с аскерами...

Село Горцварк не пришло к единому решению.

Староста Мигран, потирая взмокшие ладони, прохрипел:

— Джанум, кто виноват, пусть поскорее признается! Плевок высыхает!

Даво зарычал на него:

— Лучше бы ты разбил себе голову об камень, староста Мигран!

И слова старосты волной разлились по толпе: признается— не признается, признается — не признается...

Миро не стал ждать, пока у кого-то появится еще одна мысль, чтобы опять быть отвергнутой... Он вышел из толпы и зашагал к офицеру...

— Арут, — повернулся к сыну Дзори Миро, — сила людей в их единстве, сынок, ты это запомни. На войне, может случиться, попадешь в трудное положение, и надо будет найти выход из него. Каждый станет говорить свое, уверенный, что прав именно он.

... Лучше, если все будут шагать по слову одного человека, ягненочек, пусть даже этот человек и ошибается. Если остальные будут следовать ему, то, может статься, и ошибка исправится, и станет правдой.

Арут нетерпеливо повел плечом.

— Отец, мы же там не будем воевать каждый сам по себе! У нас будет командир — уж он-то разберется, что к чему.

— Миро, парень прав, — вставил возчик Аро.

— Знаю, сын, — ответил Миро сыну. — Но война есть война, бывает, что и командир ошибается.

— Хо-ха-а! — громко возгласил возчик Аро. — Этот бык вроде как хромает. Наверно, чертов кузнец слишком глубоко вогнал гвоздь, когда подковывал! Это Егор, чтоб ему пусто было, у него дурная привычка: не смотрит, куда вгоняет гвоздь, — болтовней занят!

А колеса все так же размеренно вертелись, вертелись, и клубок воспоминаний Дзори Миро все разматывался.

«Село Горцварк не сумело прийти к единому решению, и вместо Мшеци Левона и Слухци Шагена забрали меня... »

Погнали по горам, по бездорожью, нещадно били плетьми — Миро искусал себе губы, чтобы не кричать от боли. Возле одного родника аскеры сделали привал. Разложили снедь на траве и стали ждать — попросит поесть или нет. Миро не попросил. Аскеры швырнули ему кусок черствого хлеба — его надо было живьем доставить в Диарбекир, представить как пленного фи- дая: надо было доказать свою преданность всесильному вали.

В Диарбекире его три дня продержали в тюрьме, затем повели к вали. Тот приказал развязать ему руки, предложил сесть. Миро не ожидал такого приема и был несколько удивлен. На всякий случай остерегся сесть.

— Садись, садись, — улыбнулся вали. — Мне нравятся такие храбрецы.

«Спасибо, ага, — мысленно съязвил Миро, — твоими устами глаголет святое евангелие... » Но все же сел.

— У меня здесь есть друг один, твой земляк, — заговорил вали, — Мхо из Тагаванка. Ты знаешь его?

«Мхо из Тагаванка?.. » Миро пытался вспомнить, кто этот Мхо.

— Не знаю такого, эфенди.

— Ну, ну, не бойся, говори! Я очень люблю Мхо. Ты должен его знать. Это мой близкий друг, и ради него я мог бы тебя освободить...

... Вали улыбался. Он улыбался и говорил, а глаза его сверлили Миро. И Миро не верил ему. Он весь подобрался и напряженно смотрел на вали, на этого улыбающегося вали, сидевшего напротив. Вали наконец перестал улыбаться. Он взял листок бумаги, ручку и стал что-то писать. В комнате они были одни. Можно было наброситься на этого пишущего человека, придушить его, взять маузер и уйти. А там — будь что будет! Терять было нечего...

Он уже знал, что не отступит от задуманного, он уже подался вперед, чтобы половчее оттолкнуться ногами от пола. Вали поднял голову, ласково улыбнулся ему:

— Миро, только не делай глупости... Потерпи. — Он кивнул на бумагу. — Я ведь пишу приказ о твоем освобождении. — Он размашисто подписал бумагу и протянул ее Миро. — Вот возьми и уходи. Да поживей, Мхо ждет тебя за дверью.

Правда это? Ложь? Какая-то ловушка? Миро не знал. Да и раздумывать было некогда: вали приказал уйти — значит, надо уходить.

«Ах, Мхик, Мхик!.. Да благословится память твоя, Мхик!.. » Выйдя от вали, он тут же за дверью столкнулся с Мхо — маленьким, востроносеньким, лупоглазень- ким Мхо, который быстро подошел и обеими руками стиснул его руку.

— Душа моя, Миро! — И, поднявшись на носках, чмокнул его в щеку. — Душа моя, радость моя!.. Ах, какая радость!

Миро обескураженно смотрел на него, не зная, что сказать этому юркому незнакомцу. Его тянуло спросить: «Ты и есть Мхо из Тагаванка? С каких это пор мы с тобой добрые друзья? И что тебя связывает с этим вали? Видит бог, я ничего не понимаю!.. »

Но Мхо не давал ему раскрыть рта:

— Уйдем, уйдем из этого страшного места, потом обо всем поговорим.

Семь долгих лет Мхо скитался по улицам Диарбекира в поисках заработка, семь долгих лет таскал на своих щуплых плечах чужие поклажи, спал под стенами городской мельницы, недоедал, недосыпал, по грошам собирал и копил деньги. И к концу седьмого года своей скитальческой жизни скопил двадцать золотых и вот сегодня отдал их диарбекирскому вали в качестве откупных за Миро, а если быть поточнее — как взятку. Вот и вся его «дружба» с вали... На чужой стороне, в чужом городе он увидел своего земляка — связанного, оборванного, истерзанного... Как же было не помочь ему?

— Семилетняя тоска гложет мое сердце, Миро, тоска глубокая, как ущелья в родном Сасуне! По нашим горам и долинам тоскую, по нашим селам, по каждому камню тоскую, по каждому деревцу! Миро, я тоскую даже по волкам в наших лесах, по зверям в наших горах, даже по змеям среди наших скал тоскую, Миро! Увидел тебя связанным — и кровь ударила мне в голову, и в глазах потемнело... И пошел я к вали, чтобы выкупить тебя!

«Ах, Мхик, Мхик!.. Три сотни горцваркцев, согнанных на площадь, не смогли придумать, как бы избавиться от расправы, а Мхо придумал... »

— Арут, сынок, нет на свете ничего сильнее, чем тоска по родному очагу, — сказал Дзори Миро вслух. — И чем дальше ты уходишь от нашего Караглуха, от нашего дома, от нашего ущелья, тем сильнее становится тоска по ним, ягненочек... Тоска — это грусть, светлая, сладкая грусть. И эта грусть... В том ее сила, что несет она в себе нечто такое, от чего человек становится только тверже духом, бесстрашнее...

Арут снисходительно улыбнулся наивности отца, уж он-то знал, что героями становятся люди, которые с детства ничего не боялись, просто не знали, что такое страх.

— Герои, отец, — это особые люди, вот, скажем, Чапаев, Буденный, Камо... — Арут мечтательно вздохнул и добавил: — Вот бы мне быть таким!

Дзори Миро окинул сына ласковым, любящим взглядом.

— Тебе? А почему бы и нет, сынок? Ведь у тебя есть против кого воевать и за что воевать. За свой Караглух, за его горы, реки, поля, вот за эту самую каменистую дорогу, по которой мы едем с тобой. Разве всего этого мало? Ведь родную землю нельзя измерить шагами — у нее нет ни конца, ни края, даже если это деревенька в тридцать домов. Это родина, это мать, а любовь к матери разве можно измерить?

Он умолк и задумчиво уставился на дорогу.

— Вай, мерик¹, вай! — вздохнул возчик Аро. — Как ты думаешь, Миро, долго протянется эта война?

— Нет, Аро, недолго, — обнадежил его Дзори Миро.

— Да услышит тебя небо! Нашему Мхику двенадцать лет, а в метриках написано четырнадцать, в сельсовете напутали.