Герман Гессе. 43 страница

геройстве, позоре, -- именно тогда его охватило чувство,

похожее на головокружение, и он вдруг увидел, насколько

отдалилась от него жена или он от нее. С тех пор пропасть между

ними все ширилась и ширилась, и ни он, ни она ничего не

предпринимали, чтобы перекрыть ее. Вернее, самому Дасе

следовало бы что-то предпринять, ведь пропасть эту видел он

один и это в его представлении она все ширилась и ширилась и

наконец стала непроходимой бездной, пропастью между двумя

мирами, между миром мужчины и миром женщины, между " да" и

" нет", между душой и телом. Оглядываясь назад, он видел все

очень ясно и четко: давно когда-то Правати, прекрасная Правати,

влюбила его в себя, играла им, покуда не добилась, что он

расстался со своими товарищами и друзьями и всей тихой,

радостной пастушеской жизнью и ради нее поселился на чужбине,

стал служить, стал зятем в доме недобрых людей, которые

использовали его любовь и заставили тяжко трудиться. Потом

появился этот Нала, и начались все беды Дасы. Нала отнял у него

жену -- он ведь был раджой, его нарядные одежды, шатры, слуги,

кони соблазнили бедную, не привыкшую к роскоши женщину, и вряд

ли это стоило ему хоть какого-нибудь труда. Однако мог ли бы он

соблазнить ее так быстро и легко, будь она в глубине души

целомудренна и верна? Ну что ж, раджа соблазнил ее или просто

овладел ею и причинил Дасе самую горькую боль, какую Даса знал

до тех пор. Но он, Даса, отметил, умертвив того, кто похитил

его счастье, и это было великое торжество. Ему сразу же

пришлось бежать. Многие дни, недели, месяцы он прятался в

зарослях и тростнике, не доверяя никому, поставленный вне

закона. Но что делала все это время Правати? Никогда она не

говорила ему об этом. Как бы то ни было, она не побежала за

ним, а стала искать Дасу только тогда, когда его, как

перворожденного, провозгласили князем, и он ей понадобился,

чтобы взойти на престол и поселиться во дворце. Да, да,

тогда-то она нашла его и увела из леса, оторвала от

досточтимого отшельника. Дасу нарядили в богатые одежды,

провозгласили раджой, но все это были лишь пустой блеск, лишь

видимость счастья, а на самом деле, от чего он ушел тогда и на

что променял свою жизнь в лесу? Променял на блестящее

княжество, на обязанности князя, вначале показавшиеся ему

легкими, но постепенно становившиеся все тяжелей и тяжелей,

променял на свою прекрасную супругу, на сладостные часы любви с

ней и на сына, на любовь к нему, но и на тревогу о его жизни, о

его счастье, -- война ведь стояла у порога! Вот что принесла с

собой Правати после того, как увидала его у источника в лесу.

Но чего он лишился, что покинул? А лишился он лесной

умиротворенности, благочестивого одиночества, соседства и

примера святого старца, надежды на ученичество и права стать

преемником, надежды на обретение глубокого, сияющего,

непоколебимого душевного покоя мудреца, надежды освободиться от

борьбы и страстей, всегда сопутствующих жизни. Соблазненный

красотой Правати, очарованный женщиной, он заразился ее

тщеславием и покинул тот единственный путь, который только и

может привести к освобождению и покою. Вот какой теперь

представлялась ему его жизнь, дай впрямь ее легко было

истолковать именно таким образом, стоило только чуть-чуть ее

подкрасить и кое-что опустить. А опустил он, между прочим, то,

что еще вовсе не был учеником отшельника, а напротив, сам же

намеревался покинуть его. Как легко все смещается когда

оглядываешься назад!

Правати смотрела на это все, разумеется, по-иному, хотя

она гораздо меньше думала об этом, чем ее супруг! О Нале она

вообще не думала. Если воспоминания не обманывали ее, она одна

и составила счастье Дасы, она добилась этого счастья и основала

его, это она сделала его снова раджой, подарила ему сына,

отдала ему свою любовь, осчастливила его и в конце концов

вынуждена была признаться себе: он недостоин ее величия, ее

гордых замыслов. Ведь она была убеждена, что будущая война

приведет только к поражению Говинды, а тем самым и к удвоению

ее могущества, ее богатств. Но вместо того, чтобы радоваться

этому и самому ревностно трудиться над достижением этой цели,

Даса недостойным князя образом противился войне, словно ничего

так страстно не желал, как состариться в покое среди своих

цветов, деревьев, попугаев и книг. Разве можно поставить его

рядом с начальником конницы Вишвамитрой, вместе с ней

Вищвамитра -- самый ярый сторонник войны и скорой победы.

Сколько она ни сравнивала его с Дасой, победителем всегда

выходил этот храбрый воин.

Сам Даса прекрасно видел, что жена его сблизилась с

Вишвамитрой, видел, как она восхищалась им и позволяла

восхищаться собой этому веселому, дерзкому, быть может, не

очень умному и несколько поверхностному военачальнику, который

всегда так громко смеялся, у которого были прекрасные крепкие

зубы и холеная борода. С горечью смотрел на это Даса, но вместе

с тем и с презрением, с тем насмешливым равнодушием, которое он

сам на себя напускал. Он не выслеживал их, да и не желал знать,

перешагнула ли дружба этих двоих границы дозволенного, границы

приличия. На эту влюбленность Правати и красивого полководца,

на то, что она предпочла его чересчур уж негероическому

супругу, Даса смотрел с тем же внешне безразличным

спокойствием, однако с внутренним ожесточением и горечью, с

какими он приучил себя смотреть на все, происходящее вокруг.

Намеревалась ли она изменить ему, предать его, или это было

только выражением ее презрения к образу мыслей Дасы -- было не

так уж важно, но что-то росло и развивалось, надвигаясь на

него, как надвигалась война, как сам рок, и не существовало

ничего, способного остановить это, не было другого выбора, как

принять это и смиренно сносить свою участь, ибо в этом и

заключался героизм и мужество Дасы, а совсем не в воинственных

набегах и не в желании захватить чужие земли.

Оставалось ли восхищение Правати полководцем или его ею в

пределах дозволенного, в пределах приличия или нет, во всяком

случае -- и он понимал это -- Правати приходилось тут винить

куда меньше, чем его самого. Он, Даса, мыслитель, мучимый

сомнениями, был склонен приписывать женщине вину за растаявшее

свое счастье или хотя бы считать ее в ответе за то, что сам

запутался во всем: в любви и тщеславии, в стремлении отомстить

и в разбойничьих набегах на земли соседа; да, в мыслях он

считал женщину, любовь, сладострастие в ответе за все на земле,

за всю эту дикую пляску, лихорадку страстей и желаний, за

прелюбодеяние, смерть, убийство и войну. Но при этом он хорошо

сознавал, что Правати вовсе не виновница и не причина всего

этого, она сама жертва, ни ее красота, ни его любовь к ней не

сделали ее тем, чем она была, она лишь пылинка в Солнечном

луче, капля в потоке, и это был его долг уклониться от встречи

с этой женщиной, от любви к ней, от жажды счастья, от

тщеславных мыслей и либо остаться пастухом, довольным своей

судьбой, либо пойти тайными путями йогов и преодолеть в себе

несовершенное. Он упустил эту возможность, он потерпел

поражение, к великому он не был призван или же сам изменил

своему призванию, и жена его не так уж не права, называя его

Трусом. Но зато у него есть сын от нее, красивый ласковый

мальчик, за которого он так боится и само существование

которого все еще придаст его собственной жизни смысл и цену,

порождает ощущение великого счастья. Правда, такое счастье

причиняет боль, внушает страх, новее же это счастье, его

счастье. И за это счастье он расплачивается страданиями и

горечью в сердце, готовностью идти на войну, на смерть,

сознавая, что идет навстречу року. Там, по ту сторону границы,

сидел раджа Говинда и мать убитого Налы, этого недоброй памяти

соблазнителя, она без конца подстрекала Говинду на новые и

новые набеги, и тот делался все наглей; только союз с

могущественным раджой Гайпали придал бы Дасе достаточно сил,

чтобы заставить злого соседа хранить мир. Но Гайпали, хотя и

был расположен к Дасе, состоял в родстве с Говиндой и самым

вежливым образом уклонялся от всех попыток заключить подобный

союз. Нет, некуда Дасе деваться, нечего ему надеяться на разум

и человечность, судьба надвигалась и надо было ее выстрадать.

Даса сам уже почти желал прихода войны, хотел, чтобы

низверглось наконец это скопище молний, ускорились бы все

события, которых все равно не избежать. Он еще раз побывал у

князя Гайпали, без всякого успеха обменялся с ним любезностями,

предлагал в совете проявлять терпение и осторожность, но делал

все это уже без особой надежды и -- вооружался. В совете мнения

теперь расходились только в одном: ответить ли на очередной

набег врага походом в его страну или же дожидаться, когда враг

сам начнет войну, чтобы тот предстал перед народом и всем

светом в роли нападающего и нарушителя мира.

Однако враг не отягощал себя подобными вопросами и в один

из дней положил конец всем этим рассуждениям, советам и

колебаниям, напав на княжество Дасы. Сперва он инсценировал

крупный набег на пограничные земли, заставивший Дасу и его

начальника конницы в сопровождении лучших воинов поспешить к

рубежам страны, и когда Даса был еще в дороге, неприятель ввел

в бой главные силы, подошел к столице, ворвался в ворота и

осадил дворец. Узнав о том, Даса немедленно повернул и поскакал

обратно, и сердце его сжималось от жгучей боли, когда он думал,

что сын его и жена заточены в осажденном дворце, что над ними

нависла смертельная опасность и на улицах идет кровавый бой.

Теперь его уже никак нельзя было назвать миролюбивым,

осмотрительным военачальником -- он обезумел от боли и ярости и

в дикой скачке понесся со своими людьми к столице, застал на

всех улицах кипящий бой, пробился к дворцу, вступил в

рукопашную схватку с врагом и бился, словно бешеный, покуда

наконец на закате этого кровавого дня в изнеможении и весь

израненный не рухнул наземь.

Когда сознание вернулось к нему, он уже был пленником,

сражение проиграно, а город и дворец заняты врагом. Связанного

Дасу подвели к Говинде, тот с насмешкой приветствовал его и

велел отвести в покои, те самые, что были с резными стенами и

позолотой и где хранились многочисленные свитки. На ковре,

прямая, с окаменелым лицом, сидела его жена Правати, за ней

стояли стражи, а на коленях у нее лежал его сын

Равана{3_2_3_03}. Сломанным цветком поникло его безжизненное

тело, лицо посеревшее, платье в крови. Жена не обернулась,

когда ввели Дасу, она и не взглянула на него, без всякого

выражения, не отрываясь, она смотрела на маленького мертвеца.

Дасе она показалась странно изменившейся, и только немного

спустя он заметил, что в волосах ее, несколько дней назад еще

иссиня-черных, повсюду сквозила седина. Должно быть, она уже

давно так сидела, застывшая, с лицом, превратившимся в маску, а

мертвый мальчик лежал у нее на коленях.

-- Равана! -- закричал Даса. -- Равана, сын мой, цветок

мой! -- Он упал на колени, прильнув лицом к голове мальчика;

как на молитве, стоял он коленопреклоненный перед умолкнувшей

женой и сыном, оплакивая обоих, поклоняясь обоим. Он чувствовал

запах крови и тлена, смешавшийся с ароматом розового масла,

которым были умащены волосы ребенка. Ледяным взглядом смотрела

Правати на обоих.

Кто-то тронул Дасу за плечо -- это был один из

военачальников Говинды, он приказал ему встать и увел прочь. Ни

единого слова не сказал Даса Правати, ни единого она ему.

Связанным его бросили на повозку и доставили в столицу

княжества Говинды, где заточили в темницу; здесь с него сняли

часть оков, солдат принес кувшин с водой, поставив его на

каменный пол, и удалился, замкнув дверь на засов. Одна из ран

на плече горела огнем. Ощупью Даса нашел кувшин, смочил руки и

лицо. Его мучила жажда, но он не стал пить -- так он скорее

умрет, решил он. Когда же это все кончится, когда же? Он жаждал

смерти, как его пересохшая глотка жаждала воды. Только смерть

избавит его сердце от пытки, только смерть навсегда сотрет в

его душе образ матери с мертвым сыном на коленях. Но среди всей

этой муки слабость и полное изнеможение как бы пришли ему на

помощь, он опустился наземь и тут же задремал.

Пробудившись от короткого сна, еще ничего не сознавая, он

хотел было протереть глаза, но не смог, обе руки оказались

занятыми, они что-то держали. Тогда он окончательно проснулся,

открыл глаза и не увидел никаких стен -- повсюду был разлит

яркий, ликующий свет: на деревьях, па листве, на мху. Даса

долго моргал, этот свет ударил его бесшумно, но с огромной

силой, и страшная дрожь пронизала его с головы до пят, он

моргал и моргал, лицо его исказилось, словно в приступе плача,

и наконец он вновь широко открыл глаза. Он стоял в лесу и

держал в руках наполненный водой сосуд, у его ног переливался

родник то зеленым, то бурым цветом, там, за папоротниковой

чащей, он знал, находится шалаш и там его ждет йог, пославший

его за водой, тот самый, который так странно смеялся, когда он

просил рассказать ему о майе. Так, значит, он не проиграл

сражения, не потерял сына, не был князем, не был отцом, и все

же йог исполнил его желание и показал ему, что такое майя:

дворец и сад, книги и птицы, княжеские заботы и отцовская

любовь, война и ревность, любовь к Правати и мучительное

недоверие к ней -- все это было Ничто. Нет, не Ничто, все это

было майя! Даса стоял потрясенный, слезы катились по щекам, в

руках дрожал и колебался сосуд, которым он только что зачерпнул

воды для отшельника, влага плескалась через край и сбегала по

ногам. Ему почудилось, будто от него что-то отрезали, что-то

изъяли из головы, и образовалась пустота: так внезапно он

потерял столь долгие прожитые годы, оберегаемые сокровища,

испытанные радости, перенесенную боль, пережитый страх и

отчаяние, которые он изведал, дойдя до самого порога смерти, --

все это у него отнято, сгинуло, стерто, превратилось в Ничто и

все жене в Ничто! Остались воспоминания, целые картины

запечатлелись в мозгу, он все еще видел: вот сидит Правати,

огромная и застывшая, с поседевшими в один миг волосами, а на

коленях лежит сын, и кажется, будто это она сама задушила его,

будто это ее добыча, а руки и ноги ребенка, словно завядшие

стебельки, свисают с ее колен. О, как быстро, как чудовищно

быстро и страшно, как основательно ему показали, что такое

майя! Все куда-то отодвинулось, долгие годы, полные столь

значительных событий, оказались сжатыми в мгновенья, и все, что

представлялось ему такой насыщенной реальностью, все это он

видел только во сне. А вдруг и все остальное, что было до

этого, вся история о княжеском сыне Дасе, его пастушеской

жизни, его женитьбе, его мести, его бегстве к отшельнику --

вдруг все это были только картины, какие можно увидеть нарезных

стенах дворца, где среди листьев изображены цветы и звезды,

птицы, обезьяны и боги! А то, что он, пробудившись, переживал и

видел сейчас, после утраты княжества, после сражений и плена,

то, что он стоит сейчас у источника с сосудом в руках, из

которого опять выплеснулось немного воды, все его мысли -- не

из того же ли они материала, не сон ли все это, не мишура, не

майя? А все, что ему еще предстоит пережить, увидеть глазами,

трогать руками, пока наконец не наступит смерть, -- разве это

будет из другого материала, разве это будет что-то другое? Нет,

вся эта прекрасная и жестокая, восхитительная и безнадежная

игра жизни, с ее жгучими наслаждениями и ее жгучей болью, --

только игра и обман, только видимость, только майя.

Даса все еще стоял ошеломленный. Сосуд в его руках опять

дрогнул, выплеснувшись, вода сбегала по пальцам ног на землю.

Что ж ему делать? Снова наполнить сосуд, отнести йогу, чтобы он

посмеялся над ним, над всем тем, что Даса пережил во сне? Это

было мало привлекательно. Он опустил сосуд, вылил воду и

отшвырнул его в мох. Сел и стал размышлять. Хватит с него снов,

этого демонического переплетения событий, радостей и страданий,

разрывающих сердце и заставляющих стынуть кровь, а потом вдруг

оказывающихся майя и одурачивших тебя, хватите него всего

этого, не надо ему ни жены, ни детей, нитрона, ни побед, ни

мести, ни счастья, ни ума, ни власти, ни добродетелей, Ничего

ему не надо, кроме покоя, он жаждет конца, хочет остановить

вечно крутящееся колесо, эту бесконечную смену видений, он

жаждет стереть их. Для себя он жаждет остановить и стереть, как

он жаждал этого, когда в том последнем сражении набросился на

врагов, рубил и крушил, когда рубили и крушили его самого, и он

наносил раны и получал их в ответ, покуда не рухнул на землю. А

что же было потом? Потом наступил провал беспамятства, или

дремоты, или смерти. И тут же опять пробуждение, и в сердце

вновь врывается волна жизни, поток чудовищных, прекрасных и

страшных видений, бесконечный, неотвратимый, и ты не увернешься

от него до следующего беспамятства, до следующей смерти. Да и

она, возможно, будет лишь кратким перерывом, недолгим роздыхом,

чтобы ты перевел дух и снова стал одной из тысяч фигур в этой

дикой, дурманящей и безнадежной пляске жизни. Нет, это

неизгладимо, этому нет конца.

Какое-то беспокойство заставило его вскочить. Если уж в

этой проклятой круговой пляске не дано покоя, если его

единственное заветное желание нельзя исполнить, что ж, ничто не

мешает ему снова зачерпнуть воды и отнести ее старику, как тот

ему приказал, хотя никакого права не имел что бы то ни было

приказывать. Это была услуга, какую от него потребовали,

поручение, и его можно было послушно выполнить, это лучше, чем

сидеть тут и выдумывать различные способы самоубийства, вообще

послушание и служение куда легче и лучше, куда невинней и

полезней, нежели власть и ответственность -- это-то он хорошо

знал. Итак, Даса, возьми-ка сосуд, зачерпни воды и отнеси ее

своему господину!

Когда он подошел к шалашу, учитель встретил его каким-то

странным взглядом, и были в этом взгляде и вопрос, и

сочувствие, и веселое понимание: это был взгляд, каким юноша

встречает подростка после того, как тот пережил трудное и

вместе с тем немного постыдное приключение, какое-нибудь

испытание мужества. Этот царевич-пастух, этот приблудный

горемыка, хоть и бегал сейчас только к источнику, да и

отсутствовал всего каких-нибудь четверть часа, но за это время

успел побывать в темнице, потерять жену, сына, целое княжество,

завершить целую человеческую жизнь, узреть вечно вращающееся

Колесо. Скорей всего этот молодой человек и раньше пробуждался

один или несколько раз и вдыхал глоток истины, иначе он не

пришел бы сюда и не оставался бы так долго; но теперь он

пробудился по-настоящему, теперь он созрел для долгого пути.

Нужен будет не один год, чтобы только поставить ему дыхание,

научить его правильно сидеть.

И этим одним взглядом, содержащим лишь намек на участие,

на возникшие между ними узы, узы учителя и ученика, -- только

этим одним взглядом йог совершил обряд приема Дасы в учение.

Этот взгляд изгонял ненужные мысли из головы ученика и призывал

его к покорности и служению.

Больше нам нечего рассказывать о жизни Дасы, все остальное

произошло по ту сторону образов и действий. Леса он больше не

покидал{3_2_3_04}.

* ПРИМЕЧАНИЯ *

[0_01]

ИЗДАТЕЛЬСТВО " ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Москва 1969

HERMANN HESSE

Das Glasperlenspiel

1943

Перевод с немецкого Д. КАРАВКИНОЙ и Вс. РОЗАНОВА.

Редакция перевода, комментарии и перевод стихов С.

АВЕРИНЦЕВА.

[1_00_1]

Альберт Второй, трактат о кристалл. дух., изд. Клангор и

Коллоф. кн. 1, гл. 28 (лат. ):

[1_01]

Паломникам в страну Востока. -- Посвящение намекает

на появившуюся десятилетием раньше повесть Гессе " Паломничество

в страну Востока" и имеет по меньшей мере троякий смысл.

Во-первых, оно апеллирует к той утопии интимного духовного

братства, которая является темой обеих книг. Прекрасно зная,

насколько фальсифицированы в окружающем его обществе массовые

связи между людьми, как легко против воли стать частью

всеискажающей литературной промышленности, Герман Гессе личным,

почти заговорщическим жестом кладет книгу в руки " своему"

читателю, своему " собрату по Ордену", который поймет его с

полуслова. Во-вторых, автор подчеркивает единство содержания

обеих книг; и в том, и в другом случае речь идет о проблематике

соотношения между духовностью и жизнью, о диалектике веры,

сохраняющей свою бодрость при всех разочарованиях и вопреки им.

В-третьих, чисто литературно, " Игра в бисер" продолжает линию,

намеченную " Паломничеством в страну Востока". Прозрачность и

одухотворенность образной системы, господствующая в обеих

книгах, нисколько не исключает выпуклой пластичности образов. В

обоих случаях место действия, говоря словами самого Гессе, --

" это не страна или некое географическое понятие, но родина и

юность души, то, что повсюду и нигде, тождество всех времен".

Вторая необычная черта, характеризующая литературную технику

обеих книг Гессе и часто наталкивающаяся на непонимание,

-непрестанная подвижность точки зрения, при которой почти

каждая последующая фраза дает предмет изображения в иной

смысловой перспективе, чем предыдущая, а конечный " итог"

остается намеренно многозначным. Так, " Паломничество в страну

Востока" рисует некое Братство, которое потерпело крушение,

распалось и забыто, и только его бывший член Г. Г. хочет писать

историю этого некогда высокого начинания; незаметно все

сдвигается, и становится ясно, что все эти годы, проведенные Г.

Г. в горестном разочаровании, Братство продолжало совершать

свой путь, и только один Г. Г. по слабости отпал от него; и в

конце концов отчаявшемуся, но честному члену Братства предстоит

узнать что и сам он на более глубоком уровне своего бытия

неизменно сохранял верность своему служению. Соответственно и в

" Игре в бисер" смысл колеблется между возвеличением

" касталийского" идеала духовности и преодолением этого идеала.

Напоминая о близости той и другой книги, посвящение стремится

сделать их более понятными друг через друга.

[1_02]

... и пусть люди легкодумные... -- Эпиграф

принадлежит Гессе, а его перевод на схоластическую латынь

выполнен друзьям писателя -- филологами Шаллем и Файнхальсом.

Измышленное имя автора текста " Альберт Второй" намекает на

известного средневекового схоласта Альберта Великого

(1193--1280), учителя Фомы Аквинского. Альберт Великий,

прозванный современниками " Универсальным Доктором", стремился

ко всеобъемлющему духовному синтезу и к стройному упорядочению

всей суммы интеллектуальных ценностей своей эпохи, то есть к

тому идеалу, о которой идет речь и в романе Гессе и который он

воплотил в образе Игры в бисер.

[1_1_01]

Магистр Игры Иозеф III (лат. )

[1_1_02]

Содружество, целокупность наук (лат. ).

[1_1_03]

Побочные, не относящиеся к делу занятия, пустячки

(греч. ).

Allotria -термин, вошедший в лексикон

гуманистической образованности для обозначения дилетантизма.

[1_1_04]

Мастер Игры (или: Жонглер) из Базеля (лат. ).

[1_1_0_00]

... например, у Пифагора. -- Греческий философ VI в.

до н. э. привлекает к себе внимание Гессе как инициатор духовной

традиции, фиксировавшей свое содержание в разработанной системе

музыкально-математико-космологичсских символов (аналог Игры в

бисер).

Во многом близкий к Гессе Томас Манн замечает о Пифагоре:

" Число и соотношения чисел, как созидающий принцип бытия и

нравственного достоинства -- сколь поразительно и торжественно

сливалось здесь прекрасное, точное, нравственное в идею

авторитета... " (Т. Манн, Собр. соч., М. 1960, т. 5, стр. 123).

[1_1_0_01]

... в гностических кругах эллинизма... -Гностические

вероучение, распространенные к началу нашей эры в городах

эллинизированного Ближнего Востока и являвшие собой соединение

греческой философии и восточной мистики, были ее времен работы

над романом " Демиан", то есть с конца 10-х гг., предметом

живейшего интереса со стороны Гессе (ср. образ

гностика-астролога в новелле " Исповедник", входящей в настоящую

книгу).

В гностицизме Гессе привлекала попытка схватить

целостность бытия в ее извечной двуполярности, привести к

противоречивому синтезу рациональное и иррациональное, идею

порядка и ее отрицание и т. п.

[1_1_0_02]

Платоновская академия. -- Слово " академия"

исторически возникло в приложении к школе Платона, заседания

которой происходили в роще Академа возле Афин. Эта школа,

просуществовавшая около восьми веков, наряду с философией

культивировала математические, астрономические и музыкальные

штудии (по преданию, над ее входом было написано: " Да не входит

сюда никто, не учившийся геометрии" ), а также аскетический

образ жизни: созерцание порядка в отношениях чисел и движении

звезд должно было научить упорядоченности духа.

Позднее " Платоновской Академией" именовался философский

кружок, учрежденный в XV в. во Флоренции, и некоторые другие

интеллектуальные сообщества.

[1_1_0_03]

Николай Кузанский (1401-1464) -- теолог, философ и крупный

учёный позднего средневековья. В центре его учения стоит

диалектическая идея о тождестве противоположностей; это

тождество осуществляется в боге, понятом как идея

предельнойобщности, как " бесконечная сфера, центр коей повсюду,

а поверхность -- нигде". Под знаком этого абсолютного Тождества

исчезает расколотость человечества на вероучения и исповедания:

согласно Николаю Кузанекому, " все народы исповедуют единую веру

под видом различных культов". Свое учение Николай охотно

излагает при посредстве математических символов: так, бог для

него есть одновременно бесконечный круг и бесконечный

треугольник, что проясняется чертежами и выкладками; Отец, Сын

и Дух Святой соотносятся как Единство, Равенство и Сопряжение и

т. п.

[1_1_0_04]

Фельетонистическая эпoxa. -- Критика этой эпохи,

охватывающей декаданс буржуазного мира в XIX--XX вв.,

составляет весьма важный элемент в многосложном целом книги

Гессе. Следует, однако, помнить, что эта критика, носящая

весьма серьезный и выстраданный характер, все же преподносится

Гессе не от своего имени, но от лица некоего анонимного

касталийца, составляющего жизнеописание Кнехта: отсюда

чрезмерно уравновешенный тон всезнающего превосходства,

естественный для далекого потомка, заглядывающего во мрак

веков.

[1_1_0_05]

... Европа, и " весь мир" идут к закату. -- Явный

намек на книгу культур-философа О. Шпенглера (1880--1936)

" Закат Европы", мрачные прогнозы которой были одной из важных

интеллектуальных сенсаций начала 26-х годов нашего века.