Герман Гессе. 11 страница

самоотверженную и неоценимо важную работу. Эти честные учителя,

работающие вне Касталии строго говоря, -- единственные среди

нас, кто действительно оправдывает назначение Касталии, и

только их трудами мы отплачиваем стране и народу за все то

хорошее, что они для нас делают. Первейший и священнейший долг

наш состоит в том, чтобы хранить и беречь для нашей страны и

для всего мира тот духовный фундамент, который, как оказалось,

является и весьма действенной основой этики, а именно: дух

истины, на котором, кроме всего прочего, зиждется и

справедливость. Это, конечно, ведомо каждому члену Ордена, но,

заглянув в себя поглубже, большинство из нас будет вынуждено

признать, что благоденствие мира, сохранение честности и

чистоты духа за пределами нашей, содержащейся в такой чистоте

Провинции отнюдь не является для нас важнейшей целью и вообще

не очень нас интересует; мы полностью предоставили мужественным

учителям, работающим вне Провинции, погасить наш долг миру и

хотя бы отчасти оправдать привилегию наших мастеров Игры,

астрономов, музыкантов, математиков наслаждаться всеми

интеллектуальными благами. Из той же нашей надменности, того же

кастового духа, о которых уже говорилось, вытекает, что мы не

особенно задумываемся, заслужили ли мы эти привилегии своим

трудом; немало наших собратьев считают особой своей заслугой

выполнение предписанных Орденом материальных ограничений в

образе жизни, словно это их добродетель, словно это делается

исключительно ради них самих, между тем как это лишь

минимальная отдача за то, что страна обеспечивает наше

касталийское существование.

Я ограничусь указанием именно на эти внутренние опасности

и ущерб, они немаловажны, хотя в спокойные времена они еще

долгое время не стали бы для нас реальной угрозой. Однако мы,

касталийцы, зависим не только от нашей морали и нашего разума,

но в большой степени и от положения в стране, и от воли народа.

Мы едим свой хлеб, работаем в своих библиотеках, строим себе

школы и архивы, но если народ больше не захочет или не сможет

давать нам средства на это, если страна обеднеет, начнется

война или разразятся другие бедствия, нашей жизни и ученой

деятельности в единое мгновение придет конец. Может настать

день, когда страна посмотрит на свою Касталию и ее культуру как

на роскошь, которую она уже не может больше себе позволить, и,

вместо того чтобы добродушно гордиться нами, отринет нас как

бездельников и вредителей, как лжеучителей и врагов -- вот

каковы опасности, подстерегающие нас извне.

Если бы я попытался разъяснить все это среднему

касталийцу, мне пришлось бы прежде всего обратиться за

примерами к истории, и при этом я бы натолкнулся на известного

рода пассивное сопротивление, на известного рода, если угодно,

ребяческое непонимание и безучастность. Интерес к всемирной

истории у нас, касталийцев, как вы знаете, крайне слаб,

большинство из нас обнаруживает не только отсутствие такового

интереса, но даже несправедливое и, я бы сказал, неуважительное

отношение к истории. Такое рожденное равнодушием и чувством

превосходства небрежение к всемирной истории нередко возбуждало

во мне желание исследовать причины этого феномена, и я пришел к

выводу, что их имеется две. Во-первых, мы считаем исторические

факты попросту маловажными, имеющими второстепенное значение,

-- я, конечно, разумею не историю духа и культуры, к ней мы

относимся с полным уважением; всемирная история, по мнению

касталийцев, это цепь жестоких схваток за власть, за богатство,

земли, сырье, деньги -- словом, за ценности материальные и

квантитативные, то есть, с нашей точки зрения, низменные и даже

достойные презрения. Для нас семнадцатое столетие есть эпоха

Декарта, Паскаля, Фробергера, Шютца, а не Кромвеля или же

Людовика XIV. Вторая причина нашего нерасположения к всемирной

истории кроется в нашем традиционном и по большей части, как я

полагаю, обоснованном недоверии к определенному методу

рассмотрения и интерпретации исторических фактов в эпоху

упадка, еще до основания нашего Ордена, -- методу, к которому

мы с самого начала не питали ни малейшего доверия: это так

называемая философия истории, наивысший расцвет ее и

одновременно наиопаснейшее влияние мы находим у Гегеля, причем

в следующем столетии эта философия привела к самой недопустимой

фальсификации и пренебрежению духом истины. Пристрастие к так

называемой философии истории мы считаем одной из главных примет

эпохи падения духа и крупнейших политических схваток и борьбы

за власть, той эпохи, что мы иногда называем " воинственным

веком", чаще всего " фельетонистической эпохой" {1_1_0_04}. На

развалинах этой эпохи, из борьбы за преодоление ее духа или ее

бездуховности и возникла наша современная культура, возникли

Орден и Касталия. В своем духовном высокомерии мы относимся ко

всемирной истории, особенно к новейшей, примерно так, как,

скажем, древнехристианский аскет и пустынник взирал на театр

мирской суеты. История представляется нам ареной борьбы

вздорных мод, звериных страстей, похоти, алчности и

властолюбия, кровожадности и насилия; это разрушения и войны,

честолюбивые министры, продажные генералы, стертые с лица земли

города, и мы слишком легко забываем, что это лишь один из

многих ее аспектов. И прежде всего мы забываем, что сама наша

Касталия -- тоже часть истории, нечто " ставшее" и потому

осужденное на умирание, если мы утратим способность к

дальнейшему становлению и росту. Мысами -- история, и мы

ответственны за всемирную историю в целом и за наше положение в

ней. Вот этого сознания ответственности нам очень недостает.

Если мы бросим взгляд на нашу собственную историю, на

период возникновения нынешних педагогических провинций в нашей

стране и в некоторых других, на возникновение орденов и

иерархий, в том числе и нашего Ордена, мы очень скоро убедимся,

что наша иерархия и наш дом -- дорогая Касталия -- были

основаны отнюдь не теми, кто относился к мировой истории столь

же разочарованно и высокомерно, как мы. Наши предшественники,

основатели Касталии, начинали свое дело в конце воинственной

эпохи, когда мир лежал в развалинах. Мы привыкли односторонне

объяснять положение, сложившееся в мире к началу первой из так

называемых мировых войн, ссылаясь на то, что именно тогда

духовное начало потеряло всякую ценность и служило грозным

владыкам лишь второстепенным, при случае применявшимся оружием

борьбы, в чем мы видим следствие фельетонистической коррупции.

Конечно, нетрудно констатировать бездуховность и грубость,

отмечавшие в те времена борьбу за власть. Я говорю о

бездуховности не потому, что не хочу замечать импонирующих

достижений того временило части интеллекта и методики, но

потому, что мы привыкли неизменно рассматривать дух в первую

очередь как волю к истине, между тем как злоупотребление духом

в тогдашних битвах по всей видимости ничего общего с волей к

истине не имеет. К несчастью для той эпохи, беспорядочной

динамике, возникшей из неимоверно быстрого количественного

роста человечества, не были противопоставлены мало-мальски

твердые нравственные устои; то, что еще осталось от них, было

вытеснено лозунгами дня, и, изучая ход этой борьбы, мы

наталкиваемся на поражающие и страшные факты. Совершенно так

же, во времена вызванной Лютером церковной схизмы за четыре

столетия до этого, весь мир внезапно наполнился тревогой:

повсюду вспыхивали беспорядки, возникали фронты сражений,

повсюду стремительно разгоралась жестокая, непримиримая вражда

между старым к молодым, между отчизной и человечеством, между

красным и белым, и мы не способны в наше время хотя бы мысленно

реконструировать мощь и внутреннюю динамику этого " красного" и

" белого", равно как подлинные смыслы и значения тогдашних

девизов и кличей, не говоря уже о том, чтобы понять или

сопережить их; как и во времена Лютера, мы видим во всей

Европе, более того, на доброй половине земного шара, как

верующие и еретики, молодые и старые, поборники прошлого и

поборники будущего в воодушевлении или отчаянии избивают друг

друга; вновь и вновь линия фронта шла через карты стран, через

народы, через семьи, и не приходится сомневаться, что для

большинства самих борцов или хотя бы для их вождей, все это

было полно величайшего смысла, мы не можем отказать многим

предводителям и идеологам тех битв в некой примитивной вере в

свои идеи, в некой убежденности, как это тогда было принято

называть. Во всех концах земли сражались, убивали и разрушали,

и обе стороны делали это с твердой верой в то, что они

сражаются во имя бога и против дьявола.

Для нас эти дикие времена высокого энтузиазма, дикой

ненависти и совершенно неописуемых страданий как бы не

существуют, что само по себе достаточно странно, коль скоро та

эпоха тесно связана с возникновением всех наших институций и

являет собой их предпосылку и первопричину. Сатирик сравнил бы

это забвение с забывчивостью, какую проявляют приобщившиеся к

знати авантюристы касательно своего происхождения и своих

родителей. Уделим еще немного внимания этой воинственной эпохе.

Я изучил некоторые относящиеся к ней документы, причем

интересовался не столько порабощенными народами и разрушенными

городами, сколько поведением в те времена служителей духа. Им

приходилось трудно, большинство не устояло. Находились и

мученики, как среди верующих, так и среди ученых, и их

мученичество и пример даже в те привычные ко всяким ужасам

времена не прошли бесследно. И все же большинство

представителей духовного мира не вынесло гнета этой эры

насилия. Одни подчинились и предоставили свои таланты, знания и

методы к услугам власть имущих, до нас дошло изречение одного

тогдашнего профессора высшей школы в республике

массагетов{2_11_02}: " Сколько будет дважды два, решает не

факультет, а наш господин генерал". Другие шли в оппозицию,

оставаясь в ней до тех пор, пока могли действовать более или

менее безнаказанно, и выступали с протестами. Рассказывают, что

один всемирно известный писатель подписал за один год -- это

можно прочесть у Цигенхальса -- свыше двухсот таких протестов,

предостережений, воззваний к разуму и т. д., вероятно больше,

нежели он в действительности мог прочитать. Но большинство

научилось молчать, научилось терпеть голод и холод, жить

подаянием и прятаться от полиции, одни преждевременно умирали,

а те, кто оставался жив, завидовали умершим. Весьма многие

наложили на себя руки. И в самом деле, положение ученого или

литератора не приносило ни радости, ни почета: тот, кто шел

служить власть имущим и их лозунгам, получал место и хлеб, но

также и презрение лучших из своих коллег, а в придачу

ощутительные укоры совести; тот, кто отказывался от такой

службы, должен был голодать, жить вне закона и умирать в

изгнании или в нищете. Это был жестокий, неслыханно суровый

отбор. Быстро пришли в упадок не только научная работа, если

она не служила целям борьбы за власть, но и школьное дело.

Особенно пострадала историческая наука, которую

главенствовавшие в данную минуту нации приноравливали

исключительно к себе, без конца упрощали и перекраивали;

философия истории и фельетон внедрялись повсюду, вплоть до

школ.

Достаточно подробностей. То были времена бурные и дикие,

времена хаоса и вавилонского столпотворения, когда народы и

партии, старики и молодежь, красные и белые перестали понимать

друг друга. И наконец, когда народы уже истекли кровью и

погрязли в нищете, родилось все более неудержимое стремление

одуматься, вновь обрести общий язык, вернуться к

упорядоченности, к добрым нравам, к истинной мере вещей, к

такой азбуке и такой таблице умножения, которые не продиктованы

интересами властей и не подвержены ежеминутным изменениям.

Возник неимоверный голод по истине и праву, тяга к разуму, к

обузданию хаоса. Этому вакууму в конце насильнической и

устремленной на внешнее эры, этой невыразимо настоятельной

потребности начать все сначала и обрести порядок мы и обязаны

созданием Касталии и нашим в ней существованием. К ничтожно

малой кучке смелых, подлинно интеллектуальных людей, истощенных

голодом, но по-прежнему несгибаемых, стало возвращаться

сознание их силы, в их аскетически-героической самодисциплине

стали вырисовываться порядок и организованность; повсюду,

маленькими и крошечными группками они возобновили свою работу,

упразднили лозунги, и снизу, с самого первого камня вновь

заложили здание духовности, научного исследования, обучения,

просвещения. Строительство пошло успешно, из жалких, но

героических начатков оно постепенно выросло в великолепное

сооружение, на протяжении ряда поколений были созданы Орден,

Воспитательная Коллегия, школы элиты, архивы и музеи,

специальные учебные заведения и семинары. Игра -- и вот сегодня

мы, наследники этих людей, обитаем в этом почти чрезмерно

великолепном здании и наслаждаемся его богатствами. И --

повторю это еще раз -- расположились мы в нем как благополучные

и немного беспечные гости, мы ничего больше не желаем знать ни

о страшных человеческих жертвах, послуживших ему фундаментом,

ни о печальном опыте, какой достался нам в наследство, ни о

всемирной истории, которая воздвигла или допустила

существование нашего здания, поддерживает нас и снисходит к нам

сегодня и, возможно, будет поддерживать еще некое число

касталийцев и Магистров после нас, но в один прекрасный день

обратит в прах и пепел наше здание, как она разрушает и

поглощает все, что сама взрастила.

Теперь я расстаюсь с историей и, применительно к

сегодняшнему дню и к нам самим, прихожу к такому итогу: наша

система и Орден уже перешагнули через наивысшую точку расцвета

и счастья, отпускаемых порой прекрасному и желанному по

загадочной прихоти истории. Мы клонимся к закату, он, быть

может, затянется надолго, но уже не выпадет нам на долю ничего

более возвышенного, более прекрасного и желанного, чем выпадало

до сих пор, -- дорога наша идет под гору; исторически, я думаю,

мы уже созрели для того, чтобы упасть, и это, без сомнения,

сбудется, пусть не сегодня и не завтра, но послезавтра. Я

заключаю это не только из непомерно морализирующей оценки наших

достижений и способностей, я заключаю это гораздо более на

основе тех движений, какие, я вижу, назревают во внешнем мире.

Близятся критические времена, во всем уже сказываются их

приметы, мир намерен вновь переместить свой центр тяжести.

Готовится перемена власти, она не может совершиться без войн и

насилия; угроза не только миру, но жизни и свободе идет с

далекого Востока. Как бы ни тщились наша страна и ее политики

соблюдать нейтралитет, как бы ни был единодушен наш народ (чего

в действительности нет) в своем желаний сохранить все в прежнем

положении и оставаться верным идеалам Касталии, все будет

напрасно. Уже сегодня довольно отчетливо раздаются голоса

отдельных членов парламента о том, что Касталия -- слишком

большая роскошь для нашей страны. Как только дело дойдет до

серьезных военных приготовлений, хотя бы только ради обороны,

-- а это произойдет довольно скоро, -- нашей стране придется

прибегнуть к строжайшей экономии и, несмотря на самое

благожелательное отношение к нам правительства, большинство

этих мер неминуемо заденет и нас... Мы горды тем, что Орден и

незыблемость духовной культуры, им обеспечиваемая, требуют от

страны довольно скромных затрат. В сравнении с другими эпохами,

например, ранне фельетоннстической, с ee роскошно

содержавшимися высшими школами, с ее бесчисленными тайными

советниками, и дорогостоящими институтами, эти жертвы

действительно невелики, и уж совсем ничтожны, если сравнить их

с теми средствами, какие поглощались в воинственную эпоху

войной и подготовкой к ней. Но именно эта подготовка к войне в

скором времени сделается опять высшим законом, в парламенте

вновь одержат верх генералы, и, если народ будет поставлен

перед выбором -- пожертвовать Касталией или же подвергнуть себя

опасности войны и погибели, легко предвидеть, как и за что он

будет голосовать. И тогда, безо всякого сомнения, возобладает

воинственная идеология, она с особой силой завладеет молодежью,

возобладает мировоззрение лозунгов, под знаком которых ученые и

ученость, латынь и математика, просвещенней культура духа лишь

постольку будут иметь право на существование, поскольку они

могут служить целям войны.

Волна уже катится, придет час, и она смоет нас. Быть

может, это хорошо и необходимо. Но в ожидании этого мои

высокочтимые коллеги, нам надлежит, в меру нашего понимания

событий, в меру нашей прозорливости и смелости воспользоваться

той ограниченной свободой решений и действий, что Дарована

человеку и превращает всемирную историю в историю человечества.

Мы можем, если хотим, закрыть глаза на опасность, ибо она еще

довольно далека; скорее всего мы, нынешние Магистры, в покое

доживет свои дни и в покое встретим свой смертный час до того,

как опасность надвинется близко и станет заметной для всех. Но

для меня, да и, наверно, не для меня одного, было бы невозможно

наслаждаться таким покоем с чистой совестью. Я не хочу и дальше

спокойно выполнять свои обязанности и посвящать себя Игре,

довольный тем, что грядущая катастрофа уже не застанет меня в

живых. Нет, напротив, я обязан помнить, что и мы, люди, далекие

от политики, вовлечены в орбиту всемирной истории и помогаем ее

творить. Потому я и написал в начале своего послания, что мои

деловые способности иссякают, а могут и вовсе пропасть, ибо я

не в силах помешать тому, что мои мысли и заботы поглощены

главным образом нависшей над нами опасностью. И хотя я запрещаю

своему воображению рисовать. Какие формы может принять эта

трагедия для нас всех и для меня лично, я не могу заглушить в

себе вопрос: что должны сделать мы и что должен сделать я,

чтобы встретить опасность во всеоружии? Да будет мне разрешено

остановиться на этом несколько подробнее.

Притязаний Платона на то, что править государством

надлежит ученым, более того -- мудрецам, я не разделяю. Мир был

в его время моложе. А Платон, хотя основал своего рода

Касталию, был никак не касталийцем, но прирожденным

аристократом, отпрыском царственного рода. Правда, и мы

аристократы и принадлежим к благородному сословию, но то

благородство духа, а не крови. Я не верю, что человечество

способно выпестовать породу людей, в которых одновременно

сочетались бы благородство крови и благородство духа, -- то

была бы идеальная аристократия, но она пока остается лишь

мечтой. Мы, касталийцы, невзирая на то, что мы люди высоких

нравственных правил и не лишены ума, властвовать непригодны;

когда бы нам пришлось править страной, мы не могли бы делать

это с той энергией и непосредственностью, какие необходимы

подлинному правителю, и при этом наше собственное поле

деятельности, самая близкая нам забота -- культивирование

образцовой духовной жизни -- быстро оказалась бы в небрежении.

Чтобы властвовать, отнюдь не надо быть глупым или грубым, как

иногда утверждают ярые интеллектуалы, но для этого необходима

не отравленная ничем любовь к направленной вовне деятельности,

необходима страсть к самоотождествлению с поставленной целью и,

разумеется, некоторая стремительность и неразборчивость в

выборе путей к успеху. Все это, как видите, качества, каких у

ученого -- мудрецами мы не станем себя называть -- нет и быть

не должно, ибо для нас размышление важнее действия, а при

выборе средств и методов для достижения наших целей мы приучены

к предельной щепетильности и осмотрительности. Итак, управлять

страной и заниматься политикой -- не наш удел. Мы --

профессионалы исследования, расчленения и измерения, наше дело

оберегать и неустанно выверять все азбуки, таблицы умножения и

методы, создавать эталоны духовных мер и весов. Разумеется, мы

делаем и многое другое, мы можем при случае быть и новаторами,

первооткрывателями, искателями приключений, завоевателями и

перетолкователями, но первейшая и важнейшая наша обязанность,

ради которой народ имеет в нас нужду и нас содержит, есть

сохранение в чистоте всех источников знания. В политике, в

торговле и где угодно превращение черного в белое может сойти

за гениальное достижение, у нас -- никогда.

В минувшие эпохи, в так называемые " великие" и бурные

времена, при войнах и переворотах, от людей умственных

профессий порою требовали, чтобы они участвовали в политике. В

особенности это относится к концу фельетонистической эпохи. В

число ее требований входила политизация или милитаризация духа.

Подобно тому как церковные колокола переливали в пушки, как

совсем незрелыми школьниками пополнялись поредевшие ряды войск,

так и дух конфисковывали и использовали в военных целях.

Разумеется, мы согласиться с таким требованием не можем.

Не приходится спорить о том, что ученый в случае крайней нужды

может быть отозван с кафедры или от лабораторного стола и

превращен в солдата, более того, что он при известных

обстоятельствах должен пойти па это добровольно, наконец, что в

истощенной войной стране ученый должен разделить с народом все

материальные лишения, вплоть до голода. Чем выше образованность

человека, чем большими прерогативами он пользовался, тем больше

должны быть приносимые им в случае нужды жертвы; мы надеемся,

что для каждого касталийца это когда-нибудь станет непреложной

истиной. Но если мы готовы принести в жертву народу, когда он

находится в опасности, наше благополучие, наши удобства, нашу

жизнь, из этого еще не следует, что мы готовы принести в жертву

злободневным интересам народа или генералов и самый дух,

традиции и заповеди нашей духовной жизни. Трусом назовем мы

того, кто уклоняется от трудов, жертв и опасностей, выпавших на

долю его народа. Но трусом и предателем вдвойне будет тот, кто

изменит принципам духовной жизни ради материальных интересов,

кто, например, согласится предоставить власть имущим решать,

сколько будет дважды два. Ибо пожертвовать любовью к истине,

интеллектуальной честностью, верностью законам и методам духа

ради каких-либо иных интересов, будь то даже интересы

отечества, есть предательство. Когда в борьбе интересов и

лозунгов истине грозит опасность так же подвергнуться

обесцелению, извращению и насилию, как и личности, как языку,

как искусству, как всему органическому или искусственно

взращенному, наш единственный долг -- противиться этому и

спасать истину, вернее, стремление к истине, как наивысший

символ веры. Если ученый с трибуны, с кафедры или в книгах

сознательно говорит неправду, сознательно поддерживает ложь и

фальсификацию, он не только погрешает против органических

законов бытия, он, вопреки всякой видимости и злобе дня, и

народу своему приносит не пользу, а тяжкий вред, отравляя ему

воздух и землю, пищу и питье, отравляя мышление и чувство

справедливости и помогая всем злым и враждебным силам, которые

грозят ему уничтожением.

Следовательно, касталиец не должен становиться политиком,

он обязан при нужде пожертвовать своей личностью, но не своей

верностью духу. Дух благотворен и свят в послушании истине;

если он ее предает, отказывает ей в благоговении, становится

продажным и податливым для любых воздействий, -- он есть дьявол

в потенции и являет куда большую гнусность, чем животное,

бессознательное скотство, в котором все же сохраняется некая

доля природной невинности.

Я предоставляю каждому из вас, глубокоуважаемые коллеги,

самому поразмыслить о том, в чем состоят обязанности Ордена в

минуту, когда стране и самому Ордену грозит опасность. На это

могут существовать разные точки зрения. И у меня есть своя, и,

основательно обдумав затронутые здесь вопросы, я лично составил

себе ясное представление о том, в чем мой долг и каковы должны

быть мои устремления. Это и побудило меня обратиться с личной

просьбой к нашему уважаемому руководству, которой я и закончу

свой меморандум.

Из всех Магистров, составляющих нашу Коллегию, я, как

Magister Ludi, по роду своих обязанностей меньше всех

соприкасаюсь с внешним миром. Магистры математики, филологии,

физики, педагогики и прочие работают в областях, общих для них

с миром непосвященных; и в некасталийских обычных школах нашей

и любой другой страны математика и грамматика составляют основу

преподавания, и в мирских университетах изучают физику и

астрономию, а музыкой занимаются даже и без особой подготовки;

все эти дисциплины стары, как мир, намного старше нашего

Ордена, они существовали задолго до него и надолго его

переживут. Одна только Игра в бисер являет собой наше

собственное изобретение, нашу достопримечательность, нашу

любимую игрушку, предельное, утонченное выражение нашего

специфически касталийского типа духовности. Это одновременно

самая блистательная и самая бесполезная, самая любимая и самая

хрупкая драгоценность нашей сокровищницы. Она и погибнет

первой, как только встанет вопрос о дальнейшем существовании

Касталии, -- не только потому, что она сама по себе есть самое

хрупкое из всех наших достояний, но и потому, что для

непосвященных она, бесспорно, представляет собой наименее

необходимую часть касталийского мира. Ежели дело коснется

сокращения в стране всех лишних расходов, то будет уменьшено

число элитарных школ, снижены и затем отменены фонды на

содержание и расширение библиотек и коллекций, будет ухудшено

наше питание, перестанут обновлять нашу одежду, но все

важнейшие дисциплины нашей universitas litterarum будут

сохранены -- кроме Игры. Математика нужна и для того, чтобы

изобретать новое огнестрельное оружие, но никто не поверит,

особенно военные, что закрытие Vicus lusorum и отказ от нашей

Игры причинит стране и народу самомалейший ущерб. Игра -- самая

изощренная и самая уязвимая часть нашего здания. Возможно,

потому именно Magister Ludi, возглавляющий самую чуждую миру

отрасль, первый почувствовал надвигающееся землетрясение или,

во всяком случае, первый высказал Коллегии свои опасения.

Итак, я считаю, что в случае политических и военных

катаклизмов Игра погибнет. Она быстро придет в упадок, и если

даже отдельные лица и сохранят свою к ней приверженность, она

не будет восстановлена. В атмосфере, которая возникнет после

новой воинственной эры, Игра не сможет существовать. Она

исчезнет так же, как исчезли некоторые высоко развитые традиции

в истории музыки, например, профессиональные певческие хоры

семнадцатого столетия или воскресная концертная музыка в

церквах в начале восемнадцатого. Тогда человеческого уха

касались звуки, чьей ангельской, лучезарной чистоты не смогли

возродить никакая наука, никакое волшебство. Так и Игру не

забудут никогда, но и возродить ее не удастся, а те, кто в

будущем займется изучением ее истории, ее возникновения,

расцвета и заката, лишь вздохнут, завидуя тому, что нам выпало

счастье жить в таком гармоничном духовном мире.

Хотя я Magister Ludi, я отнюдь не считаю своей или нашей

задачей предотвратить или отодвинуть гибель Игры. Все

прекрасное, как оно ни прекрасно, бренно, поскольку оно стало