ДЗОРИ МИРО 14 страница

— Похоронишь... меня... возле... Мело...

— Ну что ты, отец! — Варос обвел комнату беспомощным взглядом и снова уставился на дверь.

Не стерпел, открыл дверь. Мать скрючилась на диване в прихожей и молча плакала.

— У тебя что, язык отнялся? Что ты молчишь? — закричал Варос на сына, колупавшего кору абрикосового дерева, растерянно посмотрел вокруг и вернулся к отцу.

Ерем попросил, чтобы сын вынес его во двор... И во дворе, опираясь на руки сына, он долгим прощальным взглядом смотрел на небо, на солнце, на примолкший поселок, потом повернул голову в сторону гор, туда, где в ущелье лежало его село, и в последний раз шевельнулись его губы:

— Возле... Мело...

— Ушел из жизни всеми нами уважаемый Браное...

Много собралось тут бывших односельчан Ерема, пришел и ближайший его сосед Сарибек. По праву он первым должен был произнести надгробную речь.

—... Браное был скромным, работящим человеком, добрым соседом...

Кладбище располагалось высоко над селом, и люди, стоя над свежей могилой Ерема, смотрели на развалины села, торчащие со дна озера.

Геологи сообразили уже задним числом, что не удержит ущелье воду, просочится она в землю. Стали цемент впрыскивать, но тщетно, вода уходила. Отступило озеро от села. И теперь вот со дна его развалины торчат. И люди переглядываются молчаливо и мрачно.

—... Мы с ним больше пятидесяти лет по соседству жили, и ни разу Браное косо на меня не взглянул... — во всеуслышание говорил Сарибек над свежей могилой и сам начинал верить в то, что говорил.

Дворы заросли колючим сорняком в человеческий рост, трава эта росла и вокруг Дерущихся Камней, и на часовне, и вдоль разрушенных заборов, и на развалинах домов. И такая она была живучая и настырная, и так ползла она по ущелью, задрав вверх свои пыльные колючки! Вот-вот подползет к Сторожевому Камню, к домам Арма и Занан, стоящим с запертыми дверьми... За- нан приложилась губами к зацветшему надгробию свекра, воскурила над могилой ладан и произнесла вслух свою просьбу:

— Варпетанц Артен, забери на небо свою старшую невестку...

Потом она заспешила домой, схватилась за веник и давай наводить чистоту...

—... Нам дорога могила незабвенного Ераноса...

Вокруг развалин повсюду чернели холмики земли, нарытые кротами. Черт возьми, как эти странные зверьки смогли вытолкнуть столько земли на свет? А до чего ловки! И Арма вспомнил, как долго выслеживал он крота, а поймать так и не сумел. Утром, бывало, глянет — свежая кучка земли. Значит, тут крот, скрыться не успеет, наверно, прямо под черным холмиком, который сам нарыл, и сидит. Арма всю землю вокруг переворошит—нет крота, и след его простыл. Нарыл земли в десять раз больше собственного тельца, а самого нет... Нет его ни на земле, ни под землей, и все! А черные холмики откуда же? Да какой-нибудь шутник натаскал в корзинке землю и рассыпал тут и там...

—... Пусть пухом будет тебе земля, дорогой Еранос. Память о тебе мы навсегда сохраним в наших сердцах...

Потом Сарибек обвел взглядом народ и напомнил, что верблюд горя, который прилег сегодня у дверей Ерема, не обойдет стороной ни одного дома. Все мы путники на этом свете. И один из путников, Еранос, сегодня достиг цели. Утрата, конечно, остается утратой, боль остается болью, но отрадно, что Еранос сошел в могилу честь по чести — почти все бывшие односельчане Ераноса собрались проводить его в последний путь. Села давно уж нет, люди разъехались по разным местам, а вот, поди ж ты, как один собрались, когда односельчанин из жизни ушел. Так и впредь делать надо. Ежели что, не дай бог, случится, один другому пусть сообщит... Вот какая у Сари- бека просьба...

Варос стоял в изголовье могилы, все по очереди подходили к нему, пожимали руки, соболезновали и отходили к машинам... И на зеленом челе ущелья залегла черная морщина.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ^{^[20]}

дрогшие трубы поселковых домов внушали мысль, что нет ничего лучше горячего бока натопленной печки.

Да, сегодня последний день закопки виноградника.

Утром, когда воздух уже чуть разогрелся, рабочие приехали на Бовтун и разбились на пары. Теперь и осталось-™ всего ничего — закопать несколько лоз. Марухян уже с полчаса у сторожки ждет народ — приехала рабочая машина, развели с шофером костер возле дверей сторожки и вот стоят, греются, ждут. Ну, слава богу, и в этом году с закопкой честь честью покончено.

В первый же день закопки из горного села пришли временные рабочие. Хорошей подмогой они оказались, без них бы, пожалуй, не покончить с закопкой до большого снега.

— Все, слава богу, успели, — бригадир грел над огнем руки.

Пусть с сегодняшнего дня люди спокойно сидят дома, они это заслужили. Устали они, теперь пусть отдыхают до самой весны.

— Идите!..

Назик весело размахивает над головой платком. Рада. А кто не рад-то?.. Осталось всего несколько незако- панных лоз.

А Назик с Каро осталось одну лозу закопать, последнюю в ряду. Она толстая, ветвистая, и ветви у нее такие длинные, что касаются ручья. Это лоза Арма... Та самая... Назик хорошо помнит ее рождение пять лет назад, тот сырой осенний день, когда она работала в паре с Арма... Тогда виноградник сажали, и надо ж было случиться, как раз на этом месте лопата о камень звякнула. Назик тогда держала лозу над камнем, пока Арма корень землей засыпал, и все повторяла: если приживется... если зазеленеет... если не засохнет... Так и посадили лозу на камень. Но потом Арма вернулся, раскопал саженец, кинул в сторону... Тот саженец, что она, Назик, держала... Выкорчевал большущий камень, засыпал в глубокую яму полведра удобрений, а на удобрения землю насыпал, а на землю опять удобрения, выбрал из вороха самый крепкий саженец и сам — уже без помощи Назик — посадил его в землю. И вот какая лоза выросла! Высокая, непокорная, пут не признающая! А вот Назик теперь нужно завалить ее целой машиной земли, чтоб она не озябла, чтоб не высохла, чтоб... чтоб приехала Каринэ и ею любовалась... чтоб приехала жена Арма Каринэ... Да идите же! Лозу закопать надо! Зарыть ее надо, схоронить! Похоронить... Так пусть люди столько земли на нее накидают, чтоб весной ее и бульдозером отрыть было невозможно... Каринэ... Сейчас сидит она со свекровью возле жарко натопленной печки, культурненько беседует и нежно улыбается... Учительница Каринэ... Детей воспитывает. Не сегодня-завтра станет сына Вароса учить. Вызовет товарищ Каринэ сельскохозяйственную работницу Назик в школу, снисходительно улыбнется, поправит тонкими белыми пальцами прическу и скажет: разве можно гак ребенка воспитывать, разве можно ребенка улице предоставлять?

— Идите! — машет Назик косынкой — зовет рабочих.

Ее напарник Каро присел на корточки возле лозы и задумчиво курит.

— Все, Арма? — Старая Занан отряхнула подол.

— Все, матушка.

— Ниспошли, господь, свою милость... Ну, я пошла к тем ребятам из горного села.

Парни из горного села столпились возле канала, о чем-то совещаются.

— И они работу закончили, матушка, сейчас сами сюда придут.

— А куда же мне идти? — спрашивает Занан.

Арма обернулся к Занан и отвел взгляд, он нутром почувствовал, что Занан в какой-то смутной тревоге... И если уж она весной не выйдет на работу, то она больше никогда не выйдет на работу и понесет Бовтун большую утрату.

— А? Куда же мне идти, Арма?

— Пошли к сторожке, матушка. Там огонь разожгли, — и, не подымая головы, взял Занан под руку и повел.

А на дороге стояла Назик и махала над головой платком...

Занан приостановилась.

— Я лучше пойду к ребятам из горного села... Среди них есть кто-нибудь по имени Манес?

— Нет, матушка.

— А Арнак?.. А Габо?.. Нету? В тот день один из этих парней мне говорит: жена на сносях, ежели сына родит, Манесом назову... Ты иди к сторожке, Арма, а я к ним пойду...

— Идите же!.. — звала и звала Назик.

— Каждый бросает по тридцать лопат земли, — объявил Баграт.

— По сорок, — возразила Назик.

— Каждый по тридцать! — сказал Баграт. — Айда!

— Раз... — лопату, полную черной жижи, опустила на лозу Назик. «Лоза Арма... лоза Арма... » — Так ее похороним, что и бульдозером не отроют!

Много народу столпилось, вокруг лозы все уже было изрыто, и Баграт предложил носить землю с дороги. Впрочем, кому как удобней, лишь бы каждый тридцать лопат земли кинул на лозу. Каждый пусть сам и считает. Только чтоб без обману. А кому работать неохота, пусть идет по своим делам, никто его заставлять не будет.

— Вон у того парня жена на сносях! — потянула За- нан Арма за рукав. — Вон у того!

Человек, на которого указывала Занан, косо посмотрел на потрескивавший перед дверьми сторожки костер, на грузовик, дожидающийся их, и нахмурился. Вот уже ровно месяц каждое утро, будь то будни или воскресенье, в любую непогоду трясутся они в открытом кузове грузовика километров двадцать — двадцать пять, добираются до Бовтуна, а вечером назад едут в свое село. И никому в голову не пришло хотя бы брезентом покрыть кузов грузовика.

— Раз! — крикнул он и бросил на лозу первую лопату земли.

— Ему имя Манес по нраву пришлось, — зашептала Занан. — Так и сказал: ежели сын родится, Манесом назову...

Да, нужно чтоб без обману, пусть кто-нибудь встанет в сторонку и считает, кто сколько лопат земли накидал.

— Матушка, возле сторожки костер горит, пойди погрейся, — Арма и в самом деле зазнобило. Ему хотелось к костру, к теплу, но он и сам не заметил, как повернул к Мать-горе.

— Раз! — Каро грубо оттолкнул парня из горного села и сам встал рядом с лозой. — Два!.. — «Кто ж это разбил камни?.. Кто разбил? — вот уже больше месяца спрашивал он себя и не находил ответа. — Кто разбил камни, которые он так старательно обтесывал для колонны? »

Каро с весны по чертежам своим начал обтесывать камни. Его вызвал в контору председатель поселкового Совета и ну давай честить... Но Каро дела своего не бросил, обтесывает себе туф и обтесывает. И, надо сказать, искусно это делает. А в первый, то ли во второй день за- копки виноградника председатель поселкового Совета вновь вызвал Каро к себе, и на сей раз требовали от него объяснений какие-то незнакомые люди... А когда вернулся Каро из конторы к своим камням, увидал, что все камни— тесаные и нетесаные — разбиты... Шестьдесят камней разбито!.. Шестьдесят...

— Шесть! — «Шестьдесят камней разбито!.. Шестьдесят... »

— Семь! — Варос стиснул зубы. «Чтоб надгробный камень стоил две тысячи пятьсот рублей?.. »

Еще сороковин не отметили после смерти Ерема, а Варос уже поехал в Ереван, разыскал сыновей Мело. Ерем остался должен Мело пуд ячменя? Так Варос приглашает всех сыновей Мело в ресторан и щедро их угостит — пусть покойно будет отцу в родимой земле. Это раз. И еще. Пусть окажут ему сыновья Мело услугу, познакомят с мастером, который сделал надгробный камень для их отца. Варос хочет заказать точь-в-точь такой же. Это не только его желание, покойному отцу Вароса очень нравился надгробный камень Мело... Сколько это будет стоить?.. Что?! Две тысячи пятьсот рублей?.. Новыми деньгами?.. Новыми?! Да чтоб надгробный камень стоил две тысячи пятьсот рублей?.. Да ведь это все, что скопил человек за шестьдесят лет жизни! Трудясь в поте лица!.. Выходит, что Ерем ровно шестьдесят лет трудился, зарабатывая себе на надгробный камень?..

— Пят-надцать!.. — Сантро махал лопатой, будто сражался с невидимым врагом. И еще повторил дважды: — Пятнадцать!.. Пятнадцать!..

Паренек из горного села фыркнул:

— Он только до пятнадцати считать умеет.

Директорский «виллис» свернул с шоссе в Бовтун, но у начала ущелья заглох мотор машины.

— Встала? — Бригадир Марухян грел руки над костром, словно поглаживая ладонями языки пламени.

Молоденький шофер грузовика напряженно следил за тем, как долго бился водитель «виллиса» над двигателем.

— Поломка, — заключил он.

— С чего бы это, сынок? — шумно сокрушался бригадир, но в душе был рад. «Может, это и к лучшему. А то еще явится и нос воротить начнет, качество работы его не устроит... Сегодня б сошло, а там сойдет — ночью быть снегу». Марухян с надеждой посмотрел на плотные облака, набрякшие над Бовтуном, и проговорил: — Выпал бы ночью хороший снег.

Водитель «виллиса» уселся за руль, но вскоре вышел и опять склонился над двигателем.

— Двигатель испортился, — определил шофер грузовика.

— Конечно, двигатель, конечно, сынок, двигатель.

Директорский шофер еще раз сел за руль, и еще раз

выскочил из машины, и еще раз склонился над двигателем, теперь уже надолго.

А вот Киракосян вышел из «виллиса» и встал, подбо- ченясь.

— Товарищ Киракосян вышел, — объявляет шофер рабочего грузовика.

— А что ж ему делать-то? Разве в такой холод в машине усидишь? — «Лучше б ему вернуться... »

Вот директор вытянул руку в сторону Бовтуна, явно что-то говорит. Марухян вопросительно смотрит на молоденького шофера.

— Говорит что-нибудь?

«Точно-точно. Вон он правой рукой машет, вон левой».

— Говорит, конечно, — смеется шофер. — Только вот что говорит?

— Кто его знает, что он говорит. — «Пусть себе болтает на здоровье... »

Директор повернулся к поселку, и Марухян вроде успокоился. Но вдруг директор резко повернулся к Бов- туну и затряс кулаком. Марухяну, правда, уже шестьдесят стукнуло, но на зрение он пока не жалуется. Ну да, так оно и есть, директор кулаком грозит.

Бригадир все старался уловить хоть одно слово, одноединственное. Но потом понял тщету своих усилий — оттуда не услышишь.

— Десять! — Баграт грозно размахнулся лопатой и тут заметил, что возле него стоит жена. — Отойди в сторону! Тыщу раз тебе говорено, не лезь под руку!

«Он мне всю душу вымотал, — женщина едва удержалась от слез. — За целую жизнь столько обид накопилось! Но, пожалуй, за один этот месяц, что они вместе работают, больше, чем за все прежние годы. Только и слышишь: «Отстань... Убирайся!.. Не путайся под ногами!.. Не лезь под руку!.. »

«Шестнадцать или семнадцать? » — Баграт сбился со счета.

— Что ты рот разинула! — заорал он на жену.

— Да потише ты, — горько сказала она, — кончили ведь уже работу...

— А ты б хотела, чтоб еще не кончили! Нечего тебе подолом поле подметать! С весны ноги твоей тут не будет, так и знай!

Женщина обвела взглядом работниц. Невестка Пай- цар усмехалась себе под нос...

— Да поняла я, все поняла! — закричала женщина.

— Молчать! Разговорчивой чересчур стала! — Семнадцать или восемнадцать?.. Восемнадцать... Ну постой, я с тобой еще поговорю... За этот месяц жена всю зиму ответ держать будет. Почему она здесь, на Бовтуне? Кто ей позволил? Кто?.. Он, Баграт? Нет. Баграт мужчиной родился, слово его твердое, и никто в жизни его обмануть не смел. Никто! А ведь обманули-таки в конце концов! И кто его вокруг пальца обвел? Она, родная жена!.. И ради чего насмеялась она над его честью?.. Да вот дочка обручилась, расходы большие... Ну их всех!.. — Двадцать... — считал Баграт, однако сам вовсе не был убежден, что это двадцатая лопата земли. «Ну постой, я с тобой еще поговорю... и с тобой, и с твоей дочерью... »

«Восемнадцать, — Артуш застыл с горкой земли на лопате и снова повторил: — Восемнадцать... И ты, сукин сын, думаешь, что уже мужчина? — Артуш мысленно давал сыну бой. — Да у тебя еще молоко на губах не обсохло, а заявляешь: «Мне отец не нужен». Кому отец может быть не нужен? Самому господу богу он нужен!.. Решил, что ты уже мужчина, да? Молокосос! Ты еще не расшиб башку об эти камни. Ты только сегодня с неба спустился, стоишь на этой каменистой земле, а ступни твои еще влажны от облаков... Сделай-ка шажок... Ну-ка... ну-ка... Нет-нет, сперва скажи... скажи, откуда солнце всходит?.. Покажи восход... Покажи закат... Скажи, откуда ветры дуют? Какое облако дождь несет, а какое град? Скажи, чтоб отец твой Артуш — хочешь не хочешь, а все-таки Артуш, — чтоб отец твой Артуш знал... Можешь сказать? Нет?.. Ну тогда и не болтай, и не пиши, что отец тебе никакой не нужен, а такой, как Артуш, тем более не нужен. И не подчеркивай эту строчку, не подчеркивай свою ошибку... Мол, раньше, когда отец тебе нужней всего был, он для тебя умер, без вести пропал, а теперь, когда тебе восемнадцать и ты уже мужчина, он вдруг объявился и хочет, чтоб ты его на старости лет обеспечивал... Дурак ты, дурак!.. Если хочешь знать, раньше тебе отец для куска хлеба нужен был, а сейчас... сейчас для большего. А ты этого-то как раз не понимаешь. В твои годы отец твой на фронт ушел, а потом... потом бродил по свету... Нет, Артуш вернется-таки в село, Артуш нужен этому юноше, у которого ступни еще влажны от облаков... Нужен. И больше никаких писем, никаких переговоров с сыном!.. Просто в новогоднюю ночь Артуш откроет дверь и войдет в дом. Вот и все. Решено. В новогоднюю ночь даже врага из дому не выгонят... »

— Восемнадцать...

Про остолбенело глядела на мужа, ведь он уже тридцать третью лопату земли кидает!

— Восемнадцать... — Артуш все кидал и кидал землю на погребенную лозу.

«Опять на него накатило... » — Про была уверена, что Артуш снова улизнет...

... Баграт уже шел к машине, за ним жена, следом парни из горного села, а бригадир Марухян торопил остальных. Назик счет потеряла горкам земли на лопате, и с каждой новой горкой бросала взгляд на Арма, сидевшего возле ореховых деревьев над каналом, и приговаривала:

— Зарывайте... хороните...

А озябшие трубы поселковых домов внушали мысль, что нет на свете ничего лучше горячего бока натопленной печки.

Покорно молчит остывший горизонт. Опустись, белая безмятежность снега, усталая земля просит покоя.

Мать-гора с поседевшей вершиной кажется еще выше, желтые листья ореховых деревьев тлеют желтыми свечками в изголовье Бовтуна.

Арма стоит возле закопанной лозы, тяжело примял ее высокий земляной холм. Арма улыбнулся и подумал:

«Весной я тебя первую откопаю».

дзори миро

ПОВЕСТЬ

ДЗОРИ МИРО

Перевод с армянского
С. КАСПАРОВА

ГЛАЗА ПЕРВАЯ

На самом краю села одиноко и хмуро стоит ■ ■ дом — задом к селу, лицом к раскрытой пасти ущелья, набитой торчащими вкось и вкривь каменными клыками.

Сорок семь лет над этим домом вьется дым очага, и столько же лет по утрам и вечерам тень от него дробится об окрестные скалы. А тяжелые веки хозяина этого дома — Миро, прозванного Дзори ^{^[21]} из-за его соседства с мрачным ущельем, — восемьдесят семь лет подряд к ночи смежались и по утрам размыкались.

Правое плечо Дзори Миро свисает — изуродовано давнишней раной, и шея искривлена. И если приходится ему нести поклажу, то несет он ее на левом плече.

Трижды за свою жизнь Дзори Миро бывал в Ереване.

Первый раз, в 1920 году, добрался пешком. И купил на городском рынке один глиняный горшок, одну лампу, два фунта гвоздей, две пары петель для дверей и замок, а на последний двугривенный — полбутылки керосина; потом аккуратно уложил все это в горшок, а горшок вскинул на левое плечо и пустился в обратный путь.

Спустя двадцать один год у Дзори Миро опять появилась нужда отправиться в Ереван. На сей раз одну половину пути он проделал в повозке, а другую — поездом. У него уже была трехлинейная керосиновая лампа, и гвозди у него были, и керосин. Но был у него еще сын Лрут, который уезжал на войну. И Дзори Миро поехал в Ереван, чтобы на станции под скорбный свист паровоза еще раз, может быть в последний, обнять и поцеловать его.

Кроме сына Арута, никого у него не было на этом свете. И Дзори Миро должен был проводить его на войну.

Вечером, накануне отъезда сына, Дзори Миро пошел в правление колхоза — во второй раз за последние семь лет. Во время коллективизации, когда Нго, его друг и напарник на пахоте, однажды распряг своего быка и, нахлестывая хворостинкой, погнал в коллектив, оставив под ярмом одного быка, а само ярмо осиротело уткнувшимся одним концом в землю, Дзори Миро крепко задумался. Он думал два дня и две ночи, а утром третьего дня встал чуть свет, выкурил цигарку, потом подбросил сена своему быку Баше, дал ему вдоволь полизать соли, ласково погладил по крутым бычьим бокам, попросил соседскую девочку написать заявление и отнес его в правление, а быка Баше отвел в колхозный хлев.

Так он и жил: из дома — в поле, с поля — домой.

Поначалу перед каждым собранием в его дверь стучался сельский катарацу — глашатай:

— Миро, на собрание зовут!

Миро кивал: да, мол, понятно. Но поздно ночью, когда односельчане, разбившись на группы, устало брели с собрания по темным сельским улицам, продолжая разговор, Миро все еще сидел у своего порога, на своем камне, и на его уродливо свисающее плечо и кривую шею валилась непомерная тяжесть новых забот:

— Дзори Миро увиливает от собрания коллектива!

— Дзори Миро последним вступил в колхоз! Не вчера ли это было?

— У Дзори Миро нутро единоличника, не дашь ему быка Баше — пахать не станет.

— Начальник паспортного стола товарищ Липарит однажды спросил его: «Ты откуда приехал? » Дзори Ми-

ро ответил так: «Из села Горцварк Сасунской области... » ^{^[22]} То-то и оно! Дзори Миро нос воротит от села Ка- раглух, ему Сасун подавай!

— У нас в Караглухе он знался только с кулаками — Эльбеком и Бабиком. Теперь их выслали, и Дзори Миро не с кем отвести душу...

И чуть было не отправили и его следом за Эльбеком и Бабиком. Но вмешались, не очень уверенно возроптали сельчане:

— Жалко человека, и так побит судьбой... За что его?..

И вот спустя семь лет, накануне отъезда сына, Дзори Миро во второй ра; з открыл дверь правления колхоза. Людей в помещении было много. Одни удивленно смотрели на него, другие вставали, уступая место. И во взгляде каждого из них было смущение, была растерянность, чувство собственной вины перед этим старым человеком, в глазах которого прочно и навсегда засела печаль.

— Мне повозка нужна, председатель, повезу сына на станцию, — сказал Дзори Миро.

В такой просьбе грех было отказывать.

Натужно скрипя, повозка двинулась, оставляя на песчаной и каменистой дороге теплый след.

Металлический обод правого колеса был старый, истершийся, местами залатанный, а левый — только что вышел из-под молота кузнеца Егора, на нем еще оставались пятна окалины. Повозка скрипела, колеса с разными обо- дами вертелись, перед глазами мелькали деревянные спицы, залепленные засохшей дорожной грязью... Здоровой левой рукой Дзори Миро обхватил сына за спину, потянулся поцеловать его в плечо, но подвела шея, не мог дотянуться.

Его скользящий острый взгляд отскакивал от изогнутого рога быка и уходил дальше, вспарывая утреннюю дымку, подернувшую равнину, и опять уходил все дальше, дальше в клубящиеся хребты Армянского нагорья.

После переселения Дзори Миро не раз ездил на повозках, ездил и по этой дороге, что круто скатывается с Караглуха вниз, но, достигнув Лисьей долины, где раскинулось крайнее, приграничное поле колхоза, возвращался назад.

В этот день он должен был проехать Лисью долину, проехать Ашнак и через Змеиную нору добраться до железнодорожной станции Кармрашен. Отсюда возчик Аро должен был перегнать повозку назад в село, а Дзори Миро вместе с сыном Арутом — поездом ехать дальше, до самого Еревана. Эх, Дзори Миро, Дзори Миро, чего бы ты сейчас не отдал, чтобы в этот ясный, солнечный день не было никакой войны, и сын бы никуда не уезжал, и было б покойно и радостно на душе...

Но была война, и нерадостно было на душе у Дзори Миро, и расхотелось ему вернуть назад повозку с возчиком Аро, душа рвалась оставить проклятый Кармрашен с его станцией, и хотелось ему, покачиваясь на жесткой перекладине сиденья, продолжать путь...

И он продолжал его... мысленно.

Он легонько подхлестнул быков, выбрался из Кармра- шена, доехал до Аракса, переправился на другой берег и поехал дальше, оставив позади Игдир... Он ехал вместе с сыном Арутом, и с ним не было возчика Аро, и доехал он наконец до Муша; вместе с сыном вошел в монастырь святого Аракела, помолился и опять продолжал путь — через горы, ущелья, долины, перевалы, миновал Петар, миновал Сасун, и вот он в родном селе Горцварк погнал быков мимо дома кузнеца Даво и остановился под ореховым деревом, возле большого плоского камня с выемкой посредине, и тут сказал сыну:

«Это и есть наш дом, ягненочек... »

Потом не спеша распряг быков, не спеша вытер рукавом вспотевшее лицо и устало опустился на плоский камень.

— О-оф! — протяжно вздохнул Дзори Миро и крепко потер себе лоб.

— Что, отец, голова болит? — спросил сын Арут.

— Нет, сынок, не голова, сердце болит...

— Миро, пей шербет, — посоветовал возчик Аро, — шербет очень помогает. У тебя есть сахар?

Быки, притомившись, остановились было, но Аро щелкнул длинным кнутом, прикрикнул: «Хо-о! » И быки прибавили шаг, и колеса опять покатились, оставляя на песчаной дороге две узкие колеи... Дзори Миро прижался больным плечом к сыну, ощущая тепло родного ему тела, и опять погрузился мыслями в свой мир — чужой сыну Аруту, но до боли в сердце близкий ему...

«Наш дом стоит на склоне Нкузасара Հ Он похож на утес. Камни, из которых он сложен, такие же огромные, как камни монастыря Маратукской богородицы, и такие же старые и замшелые. Из этих камней сложены три стены, четвертая — склон Нкузасара... »

Одна из складок Нкузасара нависает над домом, образуя не только заднюю стену, но и крышу, на которой растут все цветы и травы, какие весной и летом бывают на склоне этой горы. Не будь ердыка — дымохода — и не вейся сизый дымок над ним — не подумаешь, что это крыша.

Нкузасар!.. Щедрой была его долина, могла бы прокормить целую страну. Дети гурьбой поднимались на его вершину, трясли там ореховые деревья, весело наблюдали за тем, как спелые, но еще покрытые зеленой мясистой кожурой орехи, подскакивая по-лягушачьи и обгоняя друг друга, скатывались по склону прямо в село.

Весной, когда подснежник едва проклевывался и белые пушистые облака, гонимые легким ветерком с Цо- васара, неслись на север, в долине буйным цветом зацветали абрикосы, яблони, сливы.

И тогда дед Арут словно молодел. Закипала кровь в его старом теле, и он жадно вдыхал в себя запахи весны: надышавшись вволю, он срывал с головы папаху, забрасывал ее за гумно, туда же — полушубок, сшитый из козьего меха, и так, с непокрытой головой и распахнутой грудью (широкая была грудь у старого деда! ), он брал лопату, шел в сад и не выходил оттуда до первых осенних заморозков.

— Невестушка! — кричал он, поработав немного. — Принеси поесть! — Сноха Хандут несла ему хлеб и танов ^{^[23]}^{^[24]} в глиняном кувшине.

— Лао Հ а мужу поесть отнесла? — справлялся старик, кроша хлеб в танов.

Хандут кивала: да.

Поев, дед Арут ложился под абрикосовым деревом и, привалив седую голову к шершавому стволу, погружался в сладкую старческую дрему...

Сколько же лет было деду Аруту? Никто не считал. Во время резни Миро было лет сорок — сорок пять, старшему брату Заре — уже за пятьдесят...

Значит, деду Аруту в то время было лет сто, а то и больше.

— Сейчас бы хорошего дождя! — мечтательно произносит возчик Аро, как бы приглашая попутчиков поболтать немного, — оно и понятно, дорога длинная, утомительная, и монотонный скрип повозки медленно выматывает душу, напоминая о том, что путь впереди еще неблизкий. Аро же не привык оставаться наедине со своими мыслями.

— Сейчас бы хорошего дождя, говорю, — повторяет он и сам начинает верить, что дождь сейчас действительно нужен позарез. — Да где там... Небо вон какое чистое... Говорю, молодые все ушли на войну, в селе остались одни старики — как же теперь будет с урожаем? Кто его уберет? А?

— Дождь нужен, — невпопад отвечает Дзори Миро, занятый собственными мыслями. «Там, в Сасуне, дожди бывали хорошие... » — думает он про себя.

... Дождевые струи, тонкие, как шелковые нити, серебряно светясь, тянулись с неба к набухшей от влаги земле. Дед Арут садился под навесом дома, прислонялся спиной к толстому, в обхват, сучковатому столбу, подпиравшему навес, и смотрел на село — неотрывно, жадно, словно видел его впервые или смотрел в последний раз, — на раскинувшиеся внизу плоские, поросшие малахитово-свежей зеленью крыши домов, на сады и огороды, на голубые, приникшие к земле под тяжестью дождя клубы дыма из ердыков, смотрел на зеленые склоны гор, на тяжелые сизые тучи, нависшие над вершинами, — смотрел, смотрел, а потом вдруг говорил удивленно:

— Миро, камни будто зацвели! ^{^[25]}

Он прислушивался к вкрадчивому шороху дождя, к колыбельной песенке Хумар-маре, доносившейся из дома, и вспоминал, как давным-давно мать, склонившись над его колыбелью, напевала ему ту же нехитрую песенку... А потом в голове его начинали перемешиваться шорох дождя и колыбельная, потом он забывал про дождь и слышал лишь голос матери, давным-давно склонившейся над ним... И глаза его слипались, и он медленно погружался в полудрему и возвращался в свое далекое прошлое, становился ребенком, каким был сто лет назад... Потом вздрагивал, открывал глаза и, оглядевшись, вздыхал.