ДЗОРИ МИРО 12 страница

— А теперь знаешь?

— Теперь знаю... Так все-таки выходит, что и крестьянин сам тоже виноват?

— Постольку, поскольку он родился.

— Если б я так на экзамене ответил, вы бы мне «неуд» поставили.

— Может быть. Но это несущественно.

Марухян звал народ, стоя между рядами виноград-

ных лоз. Он делал это с достоинством и вдруг увидел Баграта, спускавшегося по садовой дорожке. «От него жди всякого подвоха... » И постарался, чтобы люди свернули в сторону раньше, чем подойдет Баграт.

А Киракосян стоял подбоченясь и смотрел поверх головы Баграта на вершину Мать-горы.

— Баграт! — окликнул он Баграта громче, чем было нужно. — Куда ты идешь? — И сердито продолжал смотреть на Мать-гору, однако ждал ответа.

Баграт приближался, крепкий, с заложенными за спину руками, с суровым взглядом, и болтались пустые рукава его пиджака, накинутого на плечи:

— Куда идешь? — еще раз спросил Киракосян.

Баграт поравнялся с гостями, коротко, без улыбки,

ни на кого не взглянув, поздоровался и прошел мимо.

— Марухян тебе ничего не говорил? — Директор через плечо оскорбленно посмотрел на спину Баграта. — Этот... этот... — директор подыскивал для бригадира пообидней словцо, — старикашка тебе ничего не говорил? Не говорил, чтоб собрались узнать про болезнь винограда?

— Я ж не ученый, — не оборачиваясь, ответил Баграт.

— Кто это? — поинтересовался профессор.

— Рабочий. И какой рабочий! Работа горит в его руках! А разговариваешь с ним, он не остановится и в лицо тебе не посмотрит... Что ему надо? Раньше, бывало, говорит, и говорит, и говорит — и в поле, и на дороге, и в конторе. Часами ведь говорить мог! А что теперь с ним происходит, ума не приложу.

Киракосян стоял в прежней позе — подбоченясь, вполоборота к дороге, по которой ушел Баграт, — а хмурый взгляд его был обращен на сады.

— Как воды в рот набрал, слова из него не вытянешь. И тут хребет надрывает, и там, а молчит как рыба!

И все обернулись вслед Баграту. Шел он, большой, спокойный, уверенный. И чем дальше уходил, тем больше сливался по цвету с землей: и сапоги цвета земли, и штаны цвета земли, и пиджак цвета земли, и кепка. Дымок папиросы взвивался над его кепкой и тут же сливался с цветом одежды.

— Он, видите ли, каменоломню открыл! — Директор совхоза не мог успокоиться. — В ущелье каменоломню открыл! Вот ты, профессор, ты рассуди. В нашей стране

ведь все государственное. Так? И поле, и вон та гора, и ущелье, и камни. Так? И кто же ему дал право камни рубить и продавать? А? Кто дал? Надо милицию позвать, и из финотдела пусть придут, составят акт и его посадят... Ну-ка гляньте, гляньте, как он гордо идет!..

— А когда у вас рабочий день кончается? — глядя круглыми глазами на круглые часы, спросил доцент.

— Когда рабочий день кончается? — Директор вдруг стал пунцовым. — Когда рабочий день кончается? — передразнил он доцента. — Да разве этот человек по часам работает? — защитил он от доцента Баграта. — Он за час столько дела сделает, сколько другие за десять! — «Сколько ты за десять, — мысленно уточнил директор. — Что ему возле тебя стоять, время убивать? Лучше он за это время камня нарубит, дети сыты будут». — Эх! — И на какую-то минуту директору показалось, что все кругом виноваты, кроме Баграта. — «Верно делает! Пусть рубит камни, чтоб детей вырастить! — Потом отыскал взглядом Марухяна. — Ну что рот разинул?.. » — Пойдем к больным лозам! — и пошел вперед.

Профессор сдвинул на затылок соломенную шляпу, улыбнулся вслед Киракосяну и, чтобы нарушить неловкое молчание, сказал агроному Бовтуна:

— Все-таки любопытно, знаешь ты, что такое вариация и наследственны ли вариации?

— Конечно, знаю. Вариация — это воздействие условий на изменение живого организма. Отклонения обычно бывают либо бесполезными, либо вредными. Вариации вообще не передаются по наследству. Но никто не может поручиться, что эти изменения не передадутся хоть нескольким поколениям.

— Совершенно верно, — согласился с ним профессор Гулоян. — Зря я тебе двойку поставил.

Киракосян двигался между лозами быстро, решительно, не оглядываясь назад, но беспокойно вертя вправо и влево своей короткой крепкой шеей. Губы его недовольно шевелились, но слов было не разобрать. «Ну и ученый, доцент! Рожа сытая, весь из себя мягкий, жирный. А глазищи-то! Неужто ему лозы доверить можно? — Киракосян быстро пересек еще одну дорожку, сделал несколько шагов в сторону рабочих'и вдруг остановился. — Профессора подождать надо... Как-никак товарищ Амбарцума Петровича... »

Чуть поодаль росли виноградные лозы, проявившие первыми все признаки болезни. Рабочие сидели, свесив ноги в канаву. Из уважения к директору женщины встали.

Только Назик сидела, опустив лицо в колени, отключившись от всего на свете...

«Назик джан... сестренка... —Арма взволнованно смотрел на ореховые деревья, а в висках его пульсировали одни и те же слова: — Назик джан... сестренка... » А может, и не слова это были вовсе, а просто горячее дыхание. Он хотел избавиться от этих слов, но чудилось, что их шепчет кто-то другой, и избавление не наступало. Их нашептывал кто-то другой, стоя далеко-далеко, где-то возле ореховых деревьев. И существовал там, казалось, иной мир. И хотелось проникнуть в него и затеряться в нем...

Девчата — новенькие — сняли платки, и по тому, насколько обгорело лицо подруги, каждая могла судить о своем лице. Они с любопытством следили за городской девушкой в белой шляпе, которая мелькала между лозами и почему-то улыбалась. Очень она их интересовала, эта девушка в белой широкополой шляпе с бахромой.

Когда аспирантка вышла на дорогу, Киракосян отступил на шаг и пригласил рабочих подойти поближе. Новенькие девчата обменялись понимающим взглядом и повернулись к аспирантке.

Киракосян помог профессору перейти через канаву и потом еще продолжал держать его за рукав.

— Ты, профессор, бог весть что про нас подумаешь. Злиться, ругаться много приходится. Что поделаешь, производство...

— Да все понятно, — мирно ответил профессор. И тут заметил табличку на больной лозе с названием болезни. — Кто писал?

— Я, — ответил Бадалян.

— Вроде бы верно, молодой человек, — и профессор попросил доцента срезать ветку.

— В роду моего свекра... нет, в роду моего отца был профессор по имени Габриэл, — зашептала Занан на ухо Назик. — Расстелет он, бывало, платок возле столба, насыплет на платок пшена... — «Нет, профессором другой был, Кнтуни, — исправила себя старуха. — Верно, Кнтуни был профессором, упокой господь его душу». — Если заболеет на белом свете какой-нибудь старец, тут же Кнтуни зовут. И вызвали его в Полис.., — «Нет, в Полис оружейных дел мастера Кале увезли... » — Увезли, значит, Кале в Полис и в тюрьму посадили...

Назик хрустнула пальцами, прижала к груди руки, плечи ее были подняты, а взгляд затуманен. Губы ее были так плотно сжаты, что щеки ввалились.

— Увезли его, значит, в Полис, а Полис-то далече...

— Да не Полис, мамаша, а Стамбул. Стамбул! — произнес Сантро раздраженно.

«Войте, свистите! Вот уже пятнадцатый раунд... Давид спокойно скидывает с плеч полотенце, легко встает на ноги и, не прикрывая ни лица, ни груди, идет на Мохамеда Али. Али замышляет коварный удар, Давид предотвращает его, а через минуту... через минуту Мохамед Али лежит на земле, как тюфяк... Умереть мне за твою душу, Давид... Ну, как ты теперь выкрутишься, подкупленный судья? Как ни крути, ни верти, а Али твой не подымется. Конец! Тащите носилки!

Тащите носилки и будьте добры выполнить наше условие— позвольте Давиду и отцу его, Сантро, поехать в Ачманук... Где ты, Ачманук?.. »

Профессор долго вглядывался в срез ветки, понюхал его, лизнул, содрал с ветки кору и на нее посмотрел, и ее лизнул. Потом сказал доценту, чтобы тот взял несколько проб.

— Корни не оголить? — вмешался агроном Бовтуна.

— Тут повозиться придется, — профессор покачал головой. — Нужно будет еще раз приехать с готовыми анализами.

— Ия так думаю, — с готовностью подхватил доцент. — Мне кажется, это хороший материал для изучения. Возможно, даже диссертационная тема. Может быть, профессор, утвердим Эльмире именно эту тему? Я бы ей помог. Тема интересная, свежая.

Эльмира с благодарностью взглянула на мягкий двойной подбородок доцента, с благодарностью взглянула в его огромные круглые глаза, потом подошла, взяла у него из рук ветку, опустила взгляд и стала ждать, что же скажет профессор.

— Утверждайте, — высказал свое мнение директор совхоза, — я тоже, чем могу, помогу. — «Можете прямо сегодня девушку тут и оставлять, а сами уезжайте». — Комнату предоставлю. — «Прямо соседнюю комнату и дам, она свободная». — И работа найдется. Пусть девуш

ка остается у нас и спокойно защищает свою диссертацию, а вы ее навещать будете, помогать... Так, может, и сладим с этой виноградной хворью.

Доцент уставился на седину директора совхоза.

— Нет, — ответил профессор. — Тема эта Эльмире не по плечу.

— Ну и пусть будет трудно, профессор, пусть будет трудно. Ведь она ученым собирается стать, так пусть помучается.

— Нет, — вполголоса, но твердо сказал профессор.

Девушка застенчиво посмотрела на профессора, покраснела. Потом она слегка поскользнулась между профессором и доцентом и направилась к женщинам, но ее цгривая поступь словно говорила: я не ухожу, нет, я просто гуляю.

Артуш из-под козырька глядел на блестящее кольцо аспирантки... Это что, обручальное кольцо или девичий перстенек? Обручальное или... Сейчас вот его дочка носит обручальное кольцо. А отец об этом от чужих людей узнал... Артуш стиснул зубы. Потом попробовал представить себе отца этой аспирантки и почему-то мысленно его выругал.

— Вы обычно во сколько домой возвращаетесь? — вполголоса спросил доцента районный агроном.

— Часов в шесть, в семь, — не взглянув на него, ответил доцент.

— Хорошее время. Я вам как-нибудь позвоню, погуляем с вами.

— Варос!..

Аспирантка пленила Вароса, Киракосян это сразу заметил. Варос смотрит, обнажив зубы, и улыбка на его губах настолько материальна, что можно ее, раскиданную вокруг колечками, собрать и зажать в кулак.

— Варос! — «О жене позабыл, на девчонку пялится! »— рассердился Киракосян. — Эй, Варос!..

Варос бессмысленно посмотрел вокруг, на какое-то мгновение заметил Киракосяна и тут же опять отключился—он видел только аспирантку.

Марухян пошел позвать Вароса.

Яркие, крупные, фигурные пуговицы на блузке аспирантки не ускользнули от взора Каро, он напряженно их перерисовывал.

А Эльмира не замечала ни Каро, ни Вароса. Бовтун напомнил ей сады ее села. Оно тоже лежит у подножия горы, только не так там просторно. И так же, как тут, сады окружены холмами, В конце сентября школу на целые две недели закрывали — все шли на уборку урожая. В жмурки играли среди лоз, баловались, раздражали учителей, а через две недели возвращались в школу, загоревшие и поправившиеся. И Эльмира до пятого класса удивлялась, отчего ее мама не поправляется, она ведь с весны до зимы в саду, а все худая...

Эльмира грустно улыбнулась своему селу, своей матери, которая сейчас, в этот самый момент, находится там, среди виноградных лоз. Она даже представила, как мать, подобрав подол, раскрасневшаяся, ладит подпорки под грузные ветви лозы. В горле у Эльмиры запершило, и захотелось ей поговорить с женщиной, присевшей возле канавы.

— Тетя, — тихонько коснулась она плеча Назик.

Одна из новеньких девчат прыснула.

— А тебе сколько лет? — И с насмешкой склонила шею.

Эльмира удивленно на нее взглянула.

— А? Ну-ка скажи, сколько тебе лет?

— Двадцать три.

— Двадцать три! — скривилась девчонка.

— Что тебе надо? Что пристаешь к людям? — встрял Киракосян.

— А ей двадцать два! —Девчонка опустила ладонь на голову Назик.

Назик еще не понимала, что произошло, и рассеянно смотрела то на аспирантку, то на новенькую из их бригады.

— Она тебя тетей назвала! — не могла успокоиться новенькая.

— Да что случилось? В чем дело? Что ты к гостям пристаешь? — спросил директор девчонку строго.

— Она Назик тетей назвала! — крикнула новенькая, метнув в аспирантку яростный взгляд. — Может, ты и меня тетей назовешь? — И вполголоса, но так, чтобы аспирантка услышала, отпустила крепкое словцо...

— Ну, конечно, тетя — мать двоих детей. А то кто же еще, — сказал Киракосян.

В ответ Варос расхохотался, сразу встав на сторону аспирантки, но тут же осекся и так посмотрел на нее, словно видел впервые.

Эльмира онемела, она хотела было уйти, но не могла оторвать взгляда от растерянного лица Назик. Потом проглотила слезы, отошла, встала между профессором и доцентом и приложила ладонь к дрожащим губам.

--֊ Идите, профессор! — позвал агроном Бовтуна, и профессор задумчиво подошел к нему, чтобы осмотреть корни лозы.

Арма, закрыв глаза, лежал в тени ореховых деревьев...

Далеко-далеко склон горы обрывается в ущелье, а в ущелье стоит домик из нетесаного кварца, дверь в нем открыта и дымится ердык. Во дворе бегает несколько коз, и у каждой крохотные — с мизинец — сосцы. Молоденькая невестка доит козу, а два кудрявых малыша сидят на корточках, упершись ручонками в колени, и в их широко распахнутых глазах любопытство и удивление перед таким чудом — белые струйки молока со свистом летят в посуду. Возле дома огород, на грядках растет репа, и окружен огород круглыми замшелыми красивыми камнями. Со склона горы сбегает струйка воды, подобно струйке света. Орел расправил крылья...

— Арма!..

Арма открыл глаза и с неудовольствием посмотрел на Бадаляна, стоявшего возле канала. Потом Бадалян подошел к Арма, уселся рядом и громко рассмеялся.

— Мы о тебе думаем, а ты о ком думаешь? Готовься. С завтрашнего дня экспедитором будешь работать, — Бадалян снова засмеялся и стал ждать, что скажет Арма, но Арма молчал. — Только что о тебе с Киракосяном говорили. Пока не уберем урожай, экспедитором поработаешь, а с осени бригадиром. Вместо Марухяна... Ха-ха- ха...

Арма не отвечал. Он ждал, пока Бадалян выскажется и уйдет. А потом вдруг решил, что это даже хорошо: несколько дней не будет встречаться с Пазик...

— Первая обязанность экспедитора — держать язык за зубами, —агроном повторял слова директора совхоза. —Как говорит Киракосян, правая рука экспедитора не должна знать, что творит левая... Вначале фрукты сам лично сдавать будешь, с заготовителями надо получше познакомиться.

Потом Бадалян как-то сразу стал серьезным, посмотрел прямо в глаза Арма и сказал, что тот человек, которому Арма завтра персики повезет—седой такой человек, в летах, — так вот, за ним должок водится, и он завтра или послезавтра, скорее всего, завтра, долг Бадаляну передаст через Арма...

— Интересный он человек, — засмеялся Бадалян. — Говорит: про меня разное болтают, а я кругом всем должен... Ха-ха-ха...

Арма вопросительно посмотрел на адамово яблоко, подскочившее на горле Бадаляна. Оно, обтянутое красной кожей в гусиных пупырышках и каждый раз подпрыгивающее при смехе Бадаляна, казалось беззащитным и вызывало жалость. Может, и было это беззащитное адамово яблоко причиной всех неудач Бадаляна...

— Ты что так смотришь? — Бадалян вдруг схватился за горло. — Ты ведь знаешь, Арма, что я не такой... ради Ерануи делаю, — он хотел было засмеяться, но у него вышло нечто вроде кряхтенья. — Ерануи к отцу едет, пусть себе купит кое-что... Ну, ладно, — агроном быстро поднялся, — я тороплюсь. Завтра еще поговорим.

Бадалян перешел канал, обернулся, засмеялся и ушел, чувствуя спиной взгляд Арма. А Арма казалось, что спина Бадаляна содрогается от беззвучного плача.

ГЛАВА ВТОРАЯ ^{^[17]}

заставлял? » Потом убедил себя, что он это сделал для того, чтоб не видеться с Назик...

«Нет, Арма, — возразил отец, — не обманывай себя. Просто вчера ты растерялся и враг, который в тебе сидит, тебя одолел».

— Да так, не нравится, и все. Часами заставляет машину простаивать, а потом идет, качается, пьяный в

стельку, однажды растянулся, зубы себе искрошил. А рядом сядет и давай подвывать, вроде бы поет, — водитель засмеялся.

«Ничего, не переживай, Арма. Каждый шаг, ведущий нас к поражению, победу в себе тоже таит... Только вот найти нужно, в чем она, и чем скорей, тем лучше. Никому не известно, можно ли исправить сегодняшнюю ошибку завтра. А потому живи так, как будто живешь сегодня последний день... »

— Потом смотрю, он уже дрыхнет. Да как храпит! Прямо противно...

«... Ты не заметил, Арма, что ходьба как физическое явление — это ряд незаконченных, неполных падений? » — спросил отец.

— По правде сказать, я бы хотел, чтоб моим шефом ты был, — сказал водитель.

«... Это очень любопытное явление. На первый взгляд кажется, что ходьба и бег — простые, обычные движения, и все. Но это не так. Мне хочется, чтобы ты отчетливо представил, как перемещается человеческое тело при ходьбе и беге. В обоих случаях это ряд неполных падений вперед... »

— Или тебе надо часто в Ереван срываться? У тебя там, кажется, девушка учится?

— Нет, — быстро сказал Арма, — она уже закончила. — И вдруг взорвался: — А какое тебе дело, где моя девушка?

— Да я просто так, — пробормотал парнишка.

«... Да, ходьба и бег — ряд неполных падений вперед...

Но как это происходит? Вот делает человек упор на правую ногу, вся тяжесть тела переносится на правую сторону, и, казалось бы, неизбежно падение. Но вовремя приходит на помощь левая нога, она выбрасывается вперед и предотвращает падение. Так ведь, Арма? »

«Да... На полях книги есть твои заметки даже о незавершенном шаге».

«Я рад, что ты прочел мои заметки... Я делал записи в постели, когда уже не мог ходить. Я писал, что даже, так сказать, полушаг спасет человека от падения, человек устоит, но это будет очень утомительная и бессмысленная поза, поскольку человек, пустившийся в путь, должен пройти свою дорогу до конца. Так ведь?.. Значит, каждому шагу, угрожающему падением, на помощь следует шаг- спаситель... Следовательно... »

— Я, по правде говоря, попросить тебя хотел, — парнишка улыбался асфальтированной дороге. — У твоей девушки, наверно, подруги хорошие, познакомь меня с одной.

«Следовательно... »

— Видно, твоя девушка хорошая, раз после института согласилась в село ехать. И подружка у нее хорошая должна быть. Устроим так, чтоб они обе в нашей школе работали.

«Следовательно... »

— Я что-нибудь не так сказал, Арма?

— А откуда ты знаешь, что подружка эта тебе понравится? Может быть, вовсе и не понравится. А может быть...

— Да может ли человеку не понравиться девушка с высшим образованием? — засмеялся шофер. —Ты познакомь, а там уж...

«Следовательно, ходьба — не что иное, как ряд неполных падений. Просто следующий шаг их предотвращает... »

— А как ты сам познакомился, Арма? Однажды я одну девчонку на улице остановил и без лишних разговоров говорю ей: выходи за меня замуж. Она сперва рассмеялась, а узнала, что я сельский, и так на меня глянула! Лучше б выругалась.

«Не слушай его, Арма, он еще мальчишка, хоть и научился машину водить. Когда-то шофера серьезные люди были, гордые. А теперь та шоферская гордость перевелась. Кстати, я на войне впервые в машину сел. На фронт уходя, до самого Еревана пешком шел, там нас в эшелон посадили. А на фронте, когда впервые в машину сел, честное слово, гордость ощутил, словно понял, что очень я важный и нужный человек».

«Ты так и записал в дневнике, отец».

— Так как ты со своей девушкой познакомился? — допытывался шофер.

— Через драку.

— Через драку?

— Ага... Женщины любят, когда из-за них дерутся. — «А я так до сих пор и не понял, куда я везу эти персики... »— Арма беспокойно зашевелился.

— Через драку... — задумчиво, нараспев произнес шофер. — То есть как через драку?

— Да обыкновенно. Защитил девушку от хулигана.

Арма вдруг почувствовал потребность вспомнить еще раз свою первую встречу с Каринэ — отключиться от ше-

леста асфальта под колесами машины, от мыслей о грузе, который лежит в кузове, но тем не менее каменной тяжестью давит ему на плечи и толкает его невесть куда...

— Ну и здорово ты тех хулиганов отделал? —заинтересовался парнишка.

Арма улыбнулся, глядя в окно кабины, он всегда так улыбался, когда вспоминал Каринэ или видел ее.

Сколько раз он ей так улыбался за три года! А в самый первый раз улыбнулся ее голосу.

«Спокойной ночи», — сказала девушка с трамвайной площадки своим подругам, оставшимся на остановке. И голос у нее был нежный, бархатный, способный отозваться в чьей-то душе печалью. И Арма почему-то улыбнулся этому голосу, обернулся и посмотрел на девушку. Она была хрупка, черные волосы небрежно ниспадали на плечи, и, странное дело, глаза ее были очень похожи на голос— влажные и бархатные... Девушка мелкими шажками подошла к соседней скамейке и села. Арма удержался от того, чтобы взглянуть на нее в упор, он нашел ее отражение в вечернем оконном стекле и прикоснулся к ее голосу, спрятанному под веками, и сладчайшая грусть разлилась по всему его телу. Трамвай заполнял пустую ночную улицу грохотом, звоном, в окне развевалось отражение длинных волос девушки, кондуктор, пожилая женщина, дремала, по привычке полураскрыв ладонь. Потом была остановка, и парень в пестрой рубахе бросил монетку в ладонь кондуктора и занял место возле девушки. И теперь Арма была видна лишь одна прядь волос девушки. Потом парень девушке стал что-то нашептывать, он улыбался и нашептывал, и его рука закрыла последнюю развевающуюся прядь от взгляда Арма. Девушка встала, и в стекле отразилось ее лицо, ее легкое платье, потом раздался голос какой-то женщины: «Ну и воспитание! » — и кондуктор, старая женщина, открыла глаза и сказала: «Не приставай к девушке, молодой человек! » А потом... Арма и не помнит, как он вскочил и схватил парня за запястье и как отшвырнул парня. Девушка обеими руками прижимала к груди сумочку, а парень в пестрой рубахе лез на Арма с кулаками и сквернословил... Он получил сильный удар по лицу, бросился в кабину вагоновожатого, схватил лом, и девушка вскрикнула: «Мама! » И снова голос у нее был бархатный... Арма выхватил из рук парня лом, вернул его вагоновожатому, а парня вытолкнул из трамвая. Тот, громко ругаясь, сел во второй вагон. Девушка посмотрела туда, села и поднесла носовой платок к губам. И Арма захотелось утешить эту маленькую испуганную девчушку, он едва удержался от этого. Такой родной казалась ему эта незнакомая девочка! Никто до сих пор не был ему таким родным... В трамвай он сел разбитый, подавленный. Кто он? Второй день бегает по институтским коридорам за преподавателями, но никому недосуг принять у него зачет или экзамен, никому до него нет дела... Кто он? Какой-то совхозный рабочий, заочник... А вот среди ночи довелось ему защитить эту маленькую девочку, и она сейчас улыбается ему сквозь слезы, благодарит... И ему хотелось сказать, что не нужно этого делать, потому что она ему самый близкий, самый родной человек...

«Может, я сейчас ничего дурного и не делаю, — глядя в окно кабины грузовика, подумал Арма. — Бадалян сейчас в затруднительном положении, и я ему помогаю... » — И понял, что врет себе. И еще острее почувствовал двусмысленность своего теперешнего поведения... Зря только он отвлекся от воспоминаний...

Сошли возле общежития. Маленькая рука девушки лежала в его руке и трепетала, как сердечко. Арма мог бы так вот, молча, идти до самого утра, но студенческое общежитие было близко, и тот парень шел сзади них на некотором расстоянии. Изредка окликал Арма и вполголоса ругался. Каринэ просила Арма не обращать внимания, да ему и самому не хотелось оборачиваться.

До дверей общежития оставалось несколько шагов, рука Каринэ забеспокоилась в его руке, и Арма выпустил ее руку... Каринэ подняла голову, и в свете фонаря Арма показалось, что в глазах ее блестят слезы. Потом она указала взглядом на свое окно, сказала «спокойной ночи» и ушла семенящей походкой.

И снова его окликнул парень в пестрой рубахе.

Странно, но Арма не испытывал сейчас к нему никакой злости, он даже готов был с ним помириться. Но тот мириться не захотел и с благоразумного расстояния начал вести переговоры.

«Давай условимся, — сказал он, — я приведу своего друга, и ты с ним будешь иметь дело».

«А есть у тебя такой друг, который станет вместо тебя со мной драться? »

«Неужели я такое ничтожество, что и друга стоящего у меня быть не может? »

«Думаю, что я не ничтожество, и все-таки я приду один».

13 М. Галшоян

«Ну это кто как умеет. Я, если захочу, и сто человек могу привести».

«Привести сто человек означает не привести ни одного... Давай помиримся».

«Ты что, смеешься?.. Я приведу одного человека, и он будет с тобой драться».

«А есть такой человек? »

«Можешь не сомневаться».

«Ну если есть человек, который за тебя готов со мной драться, я готов даже быть битым... »

Утром Арма удивился, что дал согласие драться... А может, придет в самом деле стоящий человек на встречу с ним... А во имя чего?... Да не все ли равно.

И он пошел... И вскоре понял, что это с его стороны шаг необдуманный—на широкой аллее поджидало его парней семь-восемь. В центре стоял низкорослый плотный парень, возле него уже старый знакомый Арма в пестрой рубахе. Он курил и выпускал дым через ноздри... И тут плотный парень сказал: «Мне это дело не нравится, ты человека обманул, видишь, он один пришел. Я вмешиваться не буду», — отделился от группы и сел на краю аллеи.

А потом началась драка. И в конце ее Арма удивился, что не помнит ударов, помнит только самое начало, когда неожиданно, сбоку, напал на него парень в пестрой рубахе, ударил, и еще помнит самый конец, когда низкорослый плотный парень встрял между ним и прочими и заорал: «Убирайтесь! » Все словно ждали этого приказа и двинулись к выходу из сада. Шли они понуро, ни разу не взглянув на своего товарища в пестрой рубахе, а тот одиноко плелся сзади, и зубы у него были стиснуты, а пуговицы на рубашке расстегнуты.

«Зря ты не смылся, ну и радости бы у них было», — усмехнулся низкорослый. Он говорил с Арма, как со старым знакомым.

А потом Арма долго бродил по людным улицам. Не тянуло ни в институт, ни в гостиницу... Вот если б Каринэ встретить. Свернули бы они с ней в какой-нибудь тихий переулок, он взял бы в свою ладонь маленькую руку Каринэ, и они ходили бы долго-долго и молчали... Чем дальше, тем сильней и сильней хотелось ему увидеть Каринэ. Арма сам не заметил, как сел в трамвай. Вышел возле общежития, сделал несколько шагов и вдруг остановился.

«Да что, бедняжка теперь у тебя всю жизнь в долгу будет, раз ты ее от подонка защитил?.. Может, ей легче с тобой монетами расплатиться? » — И Арма опять сел в трамвай и поехал назад.

... Они встретились на следующий день. Арма вышел из аудитории, где сдавал экзамен, и увидел Каринэ в коридоре, она стояла у окна. Покраснела, протянула ему маленькую руку...

«Если б Каринэ сейчас была в Ереване, — подумал Арма, — я бы с этим темным грузом в город не ехал, не мог бы», — и ему захотелось опять уйти в воспоминания, только бы оторваться от шелеста асфальта под колесами машины и от груза, который лежал в кузове и тем не менее давил на плечи Арма...

Арма казалось, что в кармане у него раскаленный уголь—тот седой человек передал-таки Бадаляну должок... Ага, вот тут он, в кармане, и жжется, как раскаленный уголь... Вот-вот прожжет карман. Сейчас, когда Арма вышел из машины и свернул с дороги к дому Бадаляна, ноги едва его слушались, мышцы напряглись до того, что не сгибались колени... А вдруг Бадаляна дома нет? Что тогда делать? Куда ему идти? Домой?.. Нет, он выйдет за поселок, спустится в ущелье... Арма казалось, что он хромой, волочит правую ногу, как Ерем. И ему стало жаль Ерема. Пусть, пусть он полежит, подремлет, укрывшись простыней... Если Бадаляна не будет дома, он пойдет в больницу навестить Ерема. Он будет беседовать с Еремом час, два... Робко постучался.

— Заходите, — это был голос Бадаляна.

Жена его Ерануи в новом летнем платье вертелась перед зеркалом. Платье ладно облегало ее фигуру, подчеркивая тонкую талию. Под воротничком был сердцевидный вырез, приоткрывающий белую грудь женщины. Она закружилась, придерживая рукой короткий подол, и картинно поклонилась.

— Хоть поздравь меня с новым платьем, — улыбнулась она Арма. — Знаешь, что подошло бы к этому платью? — И она приложила указательный палец к обнаженной шее. — Золотая цепочка с крестиком. А в середине крестика маленький бриллиант.

Бадалян засмеялся.

— Хоть бы уж для виду кто-нибудь из вас мне это пообещал, —и женщина, как обиженный ребенок, надула губы.

Карман жег ногу Арма, он ощущал это жжение совершенно реально.

— Зайдем на минутку, Арма, —Бадалян потянул его за рукав... А когда они вошли в спальню, большие черные глаза агронома засмеялись. Арма молча опустил руку в карман, выгреб оттуда содержимое, зажал в кулаке и pas- жал кулак только в ладони Бадаляна.