ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 6 страница

— Вот здесь читай!

Неожиданно Марийка уловила в голосе Степана Егорыча непривычные, взволнованные тона и, не понимая, что означают они, растерялась еще больше. Она быстро, тревожно следила за движениями пальца Степана Егорыча, но никак не могла остановить взгляд на нужном месте.

— Да ты что? — подивился Бояркин. — Не спросонья?

Перед глазами Марийки вдруг остановилась и замерла строка, набранная жирным шрифтом:

" Лопухова Андрея Ерофеича…"

Марийка вскрикнула, как вскрикивают у гроба…

Ее уложили на нары и кое-как растолковали, что Андрей награжден медалью " За отвагу"; поняв наконец, почему значится имя Андрея в газете, она внезапно расплакалась навзрыд, и сколько затем ни успокаивали ее женщины, не могла остановить своих рыданий.

— Пусть плачет, — рассудила Анфиса Марковна, одним жестом руки отстраняя всех от дочери. — Не все плакать от горя. Счастливые слезы не во вред!

— Молодец Андрей! — сказал Бояркин, с облегчением подумав, что своим решением Анфиса Марковна дает оправдание его неосторожности. — Я так и знал, что он отличится на войне. Смирные да мирные люди, они как раз и бывают храбрыми. А иной где не надо — лихой, а где надо — трус. Да, и у смирного парня закипела душа!

Марийка вдруг замолкла, поднялась на нарах, энергично обтерла платком мокрое лицо.

— Степан Егорыч, — сказала она сдержанно, — больше я не могу сидеть в этой землянке. Довольно! И мне пора!

— Понимаю, — отозвался Бояркин. — В добрый час!

И все, кто был в землянке, подумали, что Марийка в самом деле приняла свое решение в добрый час…

В этот вечер в Красном бору близ Смоленска произошло событие, которое немецкие фашисты считали решающим для войны на Востоке.

Вечер в Красном бору был тих, морозен и наряден. Запад блистал багрянцем. Густо запорошенные снегом кроны сосен были полны розового света; казалось, этот свет течет густыми струями по стволам сосен с западной стороны. А на земле снег — словно из голубого плюша. Все в лесу было необычайно цветисто, как на рисунке, сделанном смелой и веселой детской рукой. И в то же время не было ничего неожиданного для глаза в красках этого вечера, — зима очень часто раскрашивает так цветисто свои тихие вечера.

И вдруг в этом сказочном мире зимнего русского леса раздались резкие звуки автомобильной сирены. На пустынном шоссе показались три больших черных лимузина; они шли на предельной скорости. Высоко над лесом пролетали истребители.

Во второй по счету машине, на заднем сиденье, легко покачивало человека в шапочке с козырьком и в меховом пальто; у него было усталое лицо с маленькими усиками под носом и быстрыми, тревожными в глубине зрачков глазами…

Это был Гитлер.

Еще на аэродроме командующий группой " Центр" генерал Боок предложил обожаемому фюреру остановиться на своей даче. Но Гитлер промолчал, и Боок не понял: или это означало отказ фюрера посетить его резиденцию, или он, занятый своими мыслями, просто не слышал обращенных к нему слов, что с ним, по слухам, случалось все чаще и чаще. Поэтому Боок решил набраться смелости и еще раз повторить свое предложение, тем более, что был уверен Гитлеру понравится на его даче: там полный комфорт, уют и покой.

— Мой фюрер, — сказал Боок, — я буду счастлив, если…

— Нет, нет! — быстро перебил его Гитлер, и стало ясно, что он слышал предложение командующего еще на аэродроме.

Черные комфортабельные лимузины свернули с шоссе на узкую дорожку, ведущую в лес, и вскоре остановились; у всех машин одновременно лязгнули с обеих сторон дверцы; из всех машин высыпали люди в темных шинелях, с автоматами.

Гитлер вылез из машины последним.

— Прошу сюда, мой фюрер! — сказал Боок.

Гитлер торопливо, как все делал, осмотрелся вокруг. Да, доложили точно: место тихое и красивое. А вечер… Какой вечер! Гитлер впервые видел вечер морозной русской зимы. И ему, у которого все еще теплилась страсть к живописи, подумалось: так и просится этот вечер на полотно!

Осторожно наблюдая за выражением лица Гитлера, генерал Боок немедленно уловил его мимолетную мысль.

— Какой вечер, мой фюрер! — воскликнул он счастливым голосом, зная наверное, что на этот раз не делает промаха в разговоре. — Чудесно! Эти краски…

Но Гитлер, услышав Боока, сорвался с места…

В лесу, недалеко от шоссе, специально для Гитлера (его приезд ожидался давно) заранее был приготовлен маленький, узенький блиндаж из железобетона; толщина его стен — два метра, потолка — того больше, а единственное круглое окно защищено решеткой из рельсов.

У входа в блиндаж стояли часовые.

Гитлер вдруг нервно остановился и прислушался, приподняв правое ухо. Да, он не ошибся!

— Это что скрипит? — спросил он, не оборачиваясь к свите.

Все замерли, прислушиваясь к лесной тишине. В самом деле, недалеко в лесу что-то поскрипывало — тягуче, нудно…

Уловив торопливый шепот адъютанта, Боок подвинулся к Гитлеру, виновато ответил:

— Мой фюрер, это скрипит дерево.

— Дерево? Без ветра?

— Да, но это, конечно, сухостойное дерево…

В маленьком блиндаже, похожем на могильный склеп, Гитлер словно бы выпрямился — стал казаться выше ростом, у него появилась спокойная, властная осанка, во взгляде — привычная самоуверенность.

Гитлер приехал в Смоленск, чтобы лично руководить вторым, " генеральным" наступлением на Москву, назначенным на следующее утро. В своем блиндаже он выслушал доклады о готовности армии к этому наступлению и, как всегда разгорячась, произнес слова, которые вошли в приказ по группе " Центр" и 16 ноября, когда началось наступление, стали известны во всем мире.

— Я приказываю, — прокричал Гитлер, — любой ценой рассчитаться со столицей Москвой!

…Между тем среди высших офицеров ставки шел горячий спор о сухостойной сосне, оказавшейся невдалеке от блиндажа Гитлера. Все, кто руководил строительством блиндажа, уверяли, что они никогда, даже в ветреные дни, не слышали поблизости скрипа дерева. Встал вопрос: что делать с сухостойной сосной? Одни предлагали: свалить ее немедленно! Другие спрашивали: а нужно ли это делать? Да, фюрер услышал и обратил внимание на скрип дерева, но ведь он ничем, ни единым словом, ни единой черточкой своего лица не выразил в связи с этим своего недовольства. А не потревожит ли фюрера, спрашивали они, треск и грохот падающей в молодняк огромной сухостойной сосны? Не лучше ли, говорили они, подождать немного; ведь у сухостойных деревьев часто бывает так: поскрипит, поскрипит без всякой видимой причины и вдруг, даже при ветреной погоде, замолкнет, точно окаменеет…

После долгих споров решили подождать.

Наступила ночь, на земле по-прежнему было тихо, но сухостойная сосна — нет да нет — все поскрипывала и поскрипывала уныло, нудно и жалобно: с болезненной навязчивостью твердила всему лесу о своей старческой немощи…

XVI

В тот час, когда Гитлер поселился в железобетонном блиндаже под Смоленском, в частях немецко-фашистской армии, действующей на Центральном фронте, состоялись полевые богослужения: пасторы читали проповеди и благословляли солдат на новые воинские подвиги.

Вся подготовка к наступлению была закончена. Солдаты Гитлера видели, какая огромная сила сосредоточена для разгрома Москвы, и верили в успех своей армии.

Но вскоре после богослужения в полку старого и незадачливого полковника фон Гротта произошло чрезвычайное происшествие, о котором немедленно стало известно даже в ставке Гитлера. Происшествие было необычным для немецко-фашистской армии тех дней.

…Старший солдат Отто Кугель, линотипист из Лейпцига, вернулся с богослужения молчаливым и угрюмым. Никто из взвода, даже обер-сержант Иоганн Брюгман, ярый наци, строго следивший за состоянием духа солдат, и тайный агент гестапо солдат Генрих Эльман не обратили внимания на это обстоятельство. Все были возбуждены страстной проповедью пастора, шумно мечтали о предстоящей победе, наградах, трофеях и веселой московской жизни. Когда же было обращать внимание на Кугеля? К тому же всем было известно, что Кугель в последние дни часто жаловался на головные боли и недомогание.

После ужина, почистив оружие и приготовив боеприпасы, все солдаты принялись писать письма и дневники. Один Брюгман, выпив лишнего, никак не мог успокоиться — все болтал и болтал о новом наступлении. Он то ложился на нары и всхрапывал, как лошадь, то вскакивал, должно быть пробуждаясь от своего храпа, ошалело осматривал подполье крестьянского дома, заселенное солдатами, и кричал:

— Ага, молчите? Да, да, пусть кто-нибудь скажет, что наша авиация не сделает завтра отбивную из Москвы, и я тому подлецу выбью все зубы! А ну, кто может доставить мне такое удовольствие? Ха-ха! Может быть, кто-нибудь думает, что менее сотни километров, которые остались до Москвы, мы не пройдем за неделю? Любопытно бы знать, у кого ослабли ноги? Ха-ха! Нет, через неделю мы будем гулять, черт возьми, в московских кабаре, как гуляли в Париже! Помните? Да, да, черт возьми, на каждого будет девушка!

Никто не слушал болтовню пьяного Брюгмана. О предстоящем наступлении солдаты уже наговорились вволю. Теперь они сидели вокруг железной печки, раскаленной докрасна, около вонючих сальных плошек, едва освещавших подполье, и сосредоточенно занимались своими делами. Лишь Отто Кугель иногда слушал Брюгмана, мрачно сдвигая черные брови и вонзая в обер-сержанта темный взгляд…

У Отто Кугеля жила в Лейпциге только мать; отец, рабочий типографии коммунистической газеты, после прихода Гитлера к власти умер в концентрационном лагере, старший брат совсем недавно погиб под Ленинградом. Отто Кугель беспокоился о несчастной матери и писал ей часто. Но сегодня письмо к ней никак не получалось: вместо ласковых слов к матери на бумагу ложились резкие, гневные слова о проповеди пастора. " Вы, немецкие солдаты, — говорил пастор, — избраны богом на тяжелый путь войны и должны, если это будет нужно, дойти до горького конца…" Экий мерзавец! Отто Кугелю хотелось ударить Брюгмана по пьяной морде, а всем сказать несколько крепких слов о гнусной проповеди пастора.

Отто Кугель решил сделать сначала очередную запись в дневнике, а потом, когда успокоится, соберется с мыслями и вспомнит все ласковые слова, взяться за письмо к матери.

Но и запись в дневнике делать не хотелось. О чем писать? Самое большое событие сегодня — проповедь пастора. Но разве можно писать о том, как именем бога пастор посылает на смерть? Самая большая весть сегодня весть о новом наступлении. Но разве можно высказывать какие-либо мысли по этому поводу в дневнике? Отто Кугель всегда вел записи очень осторожно, стараясь собрать в дневнике, как в копилке, больше фактов и меньше мыслей.

Не зная, как сделать запись, Отто Кугель начал бесцельно перелистывать дневник. Взгляд его схватывал отдельные фразы и слова. Летние записи были большие — в них встречалось много такого о войне, что сейчас бы Отто Кугель не пожелал держать в своей копилке. Странно, каким он был наивным в начале похода в Россию. Осенние записи становились все короче и короче: оказывается, в последнее время требовалось совсем немного бумаги, чтобы описывать жизнь немецкого солдата на войне.

Незаметно Отто Кугель стал перечитывать свои записи полностью…

" …23 о к т я б р я.

Сегодня исполнилось двадцать дней, как началось наступление. Сначала дело шло так хорошо, что мы думали быть в Москве к ноябрю, а 7 ноября маршировать там на самой красивой площади. Когда шли разговоры о Москве, у многих текли слюнки… Черта с два! Не дошли!

Русские все больше и больше удивляют нас: они проявляют невиданное, неслыханное, дьявольское (нет слов! ) упорство. Несколько дней подряд наш батальон дрался за небольшую деревню. Результат: похоронная команда сделала в России еще одно немецкое кладбище.

Для всех ясно, что дальше мы не можем идти. Говорят, что до Москвы осталось меньше ста километров. Осталось!

Грязь. Холод. Неужели скоро зима?

25 о к т я б р я.

Какое счастье! Наш полк отвели в тыл, на отдых. Заняли деревню. Всех жителей выгнали. При этом наш обер-сержант Брюгман действовал беспощадно: застрелил старика, который отказался покинуть родной дом. Да, у него не дрожит рука…

За двадцать дней все мы так обовшивели, так обросли грязью, что описать невозможно. Целый день мылись в маленьких черных русских банях и в домах. В колодцах не хватало воды. Наконец-то получили чистое белье, но зимнего обмундирования все нет и нет! После бани стало особенно холодно в шинели. Так бы и сидел всю жизнь у огня!

На нашем участке фронта затишье, а где-то севернее не стихает грохот артиллерии. Впрочем, может быть, и стихает иногда, но в ушах всегда гудит, как гудело двадцать дней.

26 о к т я б р я.

Получил письмо от мамы.

Она пишет: " Мы здесь чувствуем войну с русскими, как не чувствовали никакой другой. У нас только одно желание: кончилась бы она скорее… В городе появилось много калек. Представь себе, им даже завидуют…"

Бедная мама! Зачем она пишет такие письма?

29 о к т я б р я.

Сегодня ночью около соседней деревни взорвался артиллерийский склад. Жуткое зрелище! Говорят, что склад взорвала какая-то банда. След ее найден. На уничтожение банды брошена третья рота обер-лейтенанта Митмана.

1 н о я б р я.

Точно известно: рота Митмана погибла. Еще кладбище. Впрочем, найдены не все: несколько солдат, во главе с Митманом, пропали без вести… Неужели у бандитов?

Где же фронт?

2 н о я б р я.

Отдых закончен. На войне не разжиреешь!

Нас перебрасывают в другое место. Пишу на привале. Идем пешком. Грязь, холод, тоска!

…Вечер. Нашей роте отвели, вероятно, самый страшный участок на фронте. Мы — на вершине большой высоты, на русском кладбище.

Высоко и жутко.

6 н о я б р я.

Четыре ночи мы работали на кладбище: рыли ходы сообщения, делали дзоты, блиндажи и огневые позиции для противотанковых пушек, зарывали в землю танки…

Наши муки неописуемы. Я готов бы проработать год на каторге, чем несколько ночей на этом кладбище.

Кладбище старое — вся вершина высоты набита трупами. Нам приходилось вытаскивать десятки гробов, груды костей, и все это — темными, дождливыми ночами…

Мы выбросили вон мертвецов и залезли в их могилы. И живем в могилах. В нашем блиндаже сегодня осыпалась стена (здесь песок) и показался угол гроба. Вытаскивать гроб нельзя — испортишь весь блиндаж. Мы закрыли эту стену плащ-палаткой. Мое место у самого гроба.

Не могу писать: дрожат руки…

7 н о я б р я.

Сегодня был бой. На соседних участках наши несколько раз ходили в атаку под прикрытием танков, но бесполезно: русские стоят, как стальные.

Ночью выпал глубокий снег. Вероятно, зима. Неужели так рано? Я всегда с ужасом думал о русских снегах. Но сегодня я рад зиме: она покрыла все наши дела. Теперь не будем ходить по костям, и это уже хорошо.

Но гроб в блиндаже… Господи, хоть бы освободилось для меня другое место!

9 н о я б р я.

Я жестоко наказан за свои грешные мысли. Под Ленинградом погиб Эрих. Дорогой брат! Милый брат! Письмо пришло от соседки; мать лежит… Бедная мама!

10 н о я б р я.

Невероятно! Потрясающе! Сегодня русская радиоустановка передавала… Нет, верить ли? Да, приходится верить… Сегодня мы слышали голос Ганса Лангута, солдата из роты Митмана. Оказывается, несколько солдат, да и сам Митман, в плену у русских! Как они оказались там — непонятно. Ганс Лангут говорил, что русские… (далее тщательно затушевано чернилами).

11 н о я б р я.

Нас спасает разведка. Только что стало известно: завтра утром русские думают атаковать наши рубежи. Странная новость! Мы готовимся к отражению атаки. Работы много, а сил нет…

Говорят, я сегодня ночью бредил…

12 н о я б р я.

Уходят последние минуты этого ужасного дня. Был невероятно жестокий бой. Мы бежали с кладбища. Не все. Многие остались в чужих могилах… Час назад командир батальона майор Брейт расстрелял перед строем двух солдат из нашей роты за трусость в бою. Мне кажется, все наши ребята дрались как львы.

Думы, думы! …

14 н о я б р я.

Нет, теперь мне не страшен ад.

Более тридцати часов — без перерыва — шел бой за деревню, до которой мне нет никакого дела. Мы опять бежали. Устал так, что нет сил жевать хлеб…

Я еще жив, но счастье ли это? "

…Все прочитано. Остается сделать новую запись, может быть последнюю в жизни. Но о чем, в самом деле, писать? Нет, для дневника даже перед таким грозным событием, как новое наступление, Отто Кугель не имеет слов. Написать матери? Но матери нельзя писать, когда в голове такие черные мысли…

Отто Кугель поднялся со своего места и взялся за шинель. Один из солдат спросил:

— Ты хочешь, отнести письмо?

— Да, — угрюмо ответил Кугель.

— Захвати и мое! …

Несколько солдат, услышав этот разговор, обступили Кугеля с письмами.

— Отто, сделай одолжение!

— Я тоже боюсь выйти на мороз…

— Только захвати автомат, Отто…

Собрав письма, Отто Кугель взял автомат и вылез из душного убежища.

В этот момент над деревней догорала зеленая ракета. Свет ее был бессилен перед густой морозной мглой — он быстро ослаб, и Отто Кугель не успел разглядеть даже лес, стоявший за околицей деревни. А когда ракета погасла, вокруг стало так темно, хоть глаз коли…

XVII

В полдень около солнца, как часовые, стояли два светящихся столба, временами тянуло прожигающим до костей ветерком, а на полях с застывшими гребешками снежных волн играла поземка. К вечеру солнце осталось без присмотра и стало гаснуть раньше времени, — над землей появилась морозная мгла. Иней всюду был густ и пушист, точно песцовый мех.

По поручению командира полка лейтенант Юргин проводил в этот день недалеко от Скирманово полевые занятия с бойцами, которые хотели стать снайперами: надо было отобрать лучших из лучших стрелков, способных быстро изучить сложное снайперское искусство.

Закончив занятия, названные бойцами экзаменом, лейтенант Юргин провел коротенькую беседу, объявил, кого зачисляет в группу снайперов полка, и немедленно отпустил всех по своим подразделениям. Оставил он около себя только Андрея, который помогал ему проводить испытания кандидатов в снайперы.

— Пусть идут, — сказал Юргин, кивая на удаляющихся по дороге солдат. — Пойдем следом, поболтаем…

…За сутки после боя, по наблюдениям Андрея, Юргин изменился до неузнаваемости. Похоже было, что Юргин с привычной твердостью и убежденностью в своей правоте решил: за один вечер, когда искал Лену, он отстрадал столько, сколько положено ему судьбой на всю жизнь, и теперь на его долю осталась только радость. Андрей с трудом верил, что человек может измениться так за один день.

Раньше Юргин был нетороплив, угрюм и суров; глядя на него, многие почему-то именно такими и представляли себе всех жителей глухой сибирской тайги. Солдаты знали командира взвода как заботливого, умного и бесстрашного командира, но больше побаивались его, чем любили. Андрей видел Юргина таким, каким видели его все, хотя, по разным причинам, и был к нему ближе всех солдат. Получалось так, будто война освещала Юргина холодным зеленым светом ракет, в котором весь его внешний облик был далек от реального, а тут вдруг только две встречи с Леной осветили его обычным светом весеннего солнца, и он стал тем, чем был всегда. Встречи с Леной ничего еще не обещали, но Юргину и не надо было никаких обещаний; ему достаточно было того, что они произошли, хотя и случайно. К тому же радость последней встречи соединялась с другими радостями, которые принесла победа в последних боях, и от этого Юргин вспыхнул, точно алмаз от солнечного луча… Для всех солдат Юргин неожиданно стал проще, понятнее, ближе; все увидели его не только командиром, омраченным неудачами войны, но и человеком, наделенным простой, открытой и чистой, как родник, душой.

Для Андрея лейтенант Юргин всегда был командиром и другом, теперь стал другом и командиром. Андрей с восхищением, какое трудно скрыть, наблюдал в этот день за Юргиным. Тот все делал теперь с шуткой да улыбочкой; с бойцами разговаривал необычно много и весело. Эти перемены в поведении Юргина восхитили Андрея так, как если бы на его глазах, по чудесному велению природы, внезапно раскрылся бутон никогда прежде не виданного цветка. Но Андрей, бессознательно подчиняясь простой человеческой зависти, немного и взгрустнул, глядя на Юргина, — вспомнилась Марийка и свое счастье.

…Они шли тихонько лесной дорогой.

Взглянув искоса через поднятый, в густом инее, воротник полушубка на Андрея, Юргин сразу отгадал его грустные мысли.

— О жене думаешь?

— О ней, — со вздохом ответил Андрей. — Старики, слыхал, так говорят: воин воюет, а жена дома горюет. Как не думать? Но дело не только в этом…

— Боишься, чего бы не случилось с ней?

— Понятно. Жена без мужа — вдовы хуже.

Андрею было приятно, что Юргин завел разговор о Марийке. Но Андрей понимал: Юргин завел этот разговор не только потому, что сочувствует ему в разлуке с женой, но и потому, что самому хочется поговорить сегодня о женах, о верной любви…

— Видал я ее, когда уходили из Ольховки, — сказал Юргин. — С одного взгляда ясно — верная жена. О такой затоскуешь!

Под валенками звучно поскрипывал сухой снег.

— Легко с ней жить было… — тихонько, будто для себя только, сказал Андрей и, отвернувшись от Юргина, без всякой надобности стал осматривать на своей стороне дороги закуржавелый лес и сказочные терема, понастроенные в нем снежной и метельной зимой.

— Легко? — живо переспросил Юргин: его теперь интересовало все, что касалось семейной жизни.

— Очень! — с порывом ответил Андрей, поправляя на плече автомат. Бывало, смотришь на нее и кажется, что тысячу лет проживешь на этом свете! До того легко… Нет, не спрашивай!

Юргину подумалось что сейчас он счастливее Андрея, ему стало почему-то неловко от такой мысли, и он решил утешить друга:

— Ничего, Андрей, потерпи немного! Видал, сколько было здесь у них сил? А что вышло? Как дали — от них только клочья во все стороны! Конечно, не все шло гладко… Так ведь это только вроде пробы, вроде репетиции. А вот подойдут к нам на подмогу свежие войска, и тогда мы их так трахнем, что весь мир вытаращит глаза! Ты слушай партию. Раз наша партия говорит, что враг будет побежден, значит, так и будет!

— Да, у ребят теперь здорово поднялся дух, — сказал Андрей, оживляясь. — Вчера весь вечер гудели, как шмели. И взяли-то две пустые деревни и прошли-то на запад всего-навсего пять километров, а что с ребятами сделалось! Дай команду идти дальше — бросятся в любой огонь! Да, всем обидно, что столько земли захватил этот проклятый вражина, у каждого вот тут муторно… Все только и ждут, когда пойдем на запад. Эх, пойти бы, да скорей! Только скорей!

Вышли из леса. В низине показалось Козлово; в центре деревни, среди покореженных вязов и тополей, на месте взорванной гитлеровцами церкви огромный холм красного кирпича; всюду черные, еще не запорошенные снегом пепелища, над которыми возвышаются могучие русские печи. На открытом месте стало особенно заметно, как сгущается над землей морозная мгла.

Андрей чувствовал, что Юргину будет очень приятно, если теперь, поговорив о Марийке, они заговорят о Лене, и он спросил:

— Ну, как вчера? Поговорили?

— С Леной-то? — Юргин переспросил с таким оживлением и благодарным взглядом, что стало ясно: он едва дождался, когда начнется разговор о Лене Малышевой. — Да, поболтали о том о сем… Недолго, конечно, сам знаешь, надо было идти…

— Хорошая девушка!

— Первую такую встретил! … — помедлив, со смущением сказал Юргин, но было видно, что ему очень хотелось, хотя бы пока Андрею, сделать такое признание.

От крайних домов долетел собачий лай. Юргин в волнении призадержал шаг. И здесь Андрей вдруг понял, почему Юргин отправил солдат вперед, а его оставил при себе; Андрею были приятны тайные помыслы друга, и поэтому он охотно предложил:

— Может, зайдем к ним на минутку?

Юргин отвернул в сторону пылающее лицо.

— Да, морозец знатный… А удобно ли?

— А чего тут особого?

— Разве ненадолго?

— Понятно, ненадолго, а то дела…

— Тогда зайдем!

Юргин вдруг остановил Андрея и, прижимая ладонь к груди, признался со свойственной ему прямотой:

— Врезалась она вот сюда, как горячий осколок!

— Первое тяжелое ранение? — с улыбкой спросил Андрей.

— Первое в жизни! Что делать, а?

XVIII

Взвод заканчивал ужин.

Дубровка спросил Петра Семиглаза:

— На всех, кого нет, оставил? Не забыл?

— Что вы, товарищ старший сержант! — даже обиделся Семиглаз и указал на котелки, стоявшие на столе. — Вот, глядите! Только что же они так долго? Даже Умрихин запоздал, а уж он-то никогда не опаздывал!

Один солдат из третьего отделения, которое расположилось у русской печи, спросил:

— Что у вас с Умрихиным-то случилось?

— Вчера-то? — переспросил Тихон Кудеяров, солдат из-под Владимира, лет тридцати, круглолицый, с яркими пятнами румянца на припухлых щеках, с остренькими, небольшими глазами неопределенного цвета. — Да, было дело! Не слыхали разве?

— Расскажи толком-то…

— Значит, как вчера заняли мы это самое Козлово, — начал Кудеяров, присев среди бойцов третьего отделения, — то сразу же, понятно, пошли осматривать блиндажи… И вот находим в одном бутылку с какой-то светлой жидкостью. Бутылка полная, а чуть-чуть прикрыта пробкой. Это нас и навело на сомнение. На наклейке, конечно, есть надпись, но читать никто не может, вот и стали гадать: что такое в бутылке? Большинство, конечно, за то, что, кроме вина, ничего быть не может. Умрихин как раз подоспел к этому моменту и говорит: " Сомнительно, чтобы это было вино, очень сомнительно! Если вино, то почему же немцы откупорили его и не распочали? Скорее всего это жидкость от " автоматчиков", то есть, сами понимаете, от насекомых…" Ребята призадумались было, но тут один все же прочитал наклейку и говорит: " В переводе на русский язык — вино, даю слово! " А Умрихин повертел в руках бутылку, понюхал жидкость и покачал головой. " Вино-то, может, и в самом деле вино, говорит, но какое оно, это вам известно? А может, оно отравленное? Гитлеровцы — народ зловредный, пришлось бежать, вот и взяли открыли бутылку вина, а в нее — порошок: нате, мол, пейте и подыхайте! " Ребята так и сели, а Умрихин и говорит: " Тут, братцы, выход один: бутылку надо разбить! А если желаете, я могу попробовать эту жидкость, я все на свете перепробовал, мне не страшно! " Погалдели, погалдели ребята и решили: раз не боится, пусть пробует! Налил он полный стакан, отхлебнул раз, почмокал губами, отхлебнул побольше, опять чмокает… " Что такое? пожимает плечами. — Никак не пойму! " И затем третьим глотком — стакан до дна! Покрутил потом головой, подергал ноздрями… " Никак, говорит, понять невозможно! Никаких градусов нет, малость горьковато, а больше — с дурмяным запашком, вроде настой белены… Сколько разных жидкостей ни пробовал, а такой не приходилось! Не ружейная ли это жидкость какая, братцы, а? " И наливает другой стакан. Ну, тут, конечно, все в один голос: " Брось, не пей, лей ее к чертям! " Но Умрихин — свое: " Как это, говорит, вылью я ее и не узнаю, что пил? Теперь мне все одно! " Не успел он допить второй стакан, его и…

— Вырвало?! — не вытерпев, перебил один из солдат.

— С ног сшибло! Наповал! Пьяный в дым! Обманул, сукин сын! Крепкое вино попало! Кинулись мы к бутылке, а там на донышке…

Дверь открылась, и Семиглаз объявил:

— Вот он, легок на помине!

В дом вошел Иван Умрихин, за ним — еще трое солдат. От них веяло стужей. Все они — в белых маскхалатах, у каждого — снайперская винтовка с оптическим прицелом в мягком кожаном чехле…

Молча поставив в угол винтовку и скинув шинель, Умрихин, не глядя на товарищей, подошел к Семиглазу, спросил:

— Где мой котелок?

— Вот он, сидай сюда, товарищ снайпер, — ответил Семиглаз. — Я для тебя у повара, брехать не буду, полчерпака лишку добыв! Бачишь? Так и кажу: добавь, кажу, для нашего снайпера, он у нас сегодня тяжелый экзамен проходит, а потом, кажу, даст жизни этим хрицам! Ну, он и зачерпнул!

— Зря выпросил, — мрачно сказал Умрихин.

— Як зря?

— Не выходит из меня снайпера.

Все, кто сидел поближе, перестали скрести ложками в котелках. При всеобщем внимании Умрихин опрокинул в рот стопку водки.

— Промерз, как собака, а все зря!

— Рассказал бы, в чем дело? — суховато спросил Дубровка. — И потом, где лейтенант? Где сержант?

— Они скоро прибудут, товарищ старший сержант; заговорили о своих делах и малость приотстали, — сообщил Умрихин. — А о своем деле я расскажу, понятно. Только разрешите дохлебать?

Он быстро опорожнил свой котелок.

С удивлением указывая глазами на ложку, которую Умрихин старательно облизывал. Осип Чернышев заметил:

— Ну и миномет у тебя, Иван!

— Работает без осечки, — ответил Умрихин.

Солдаты укладывались один к другому на полу и свертывали цигарки…

— А дело, братцы, вот как было, — начал Умрихин. — Закончился этот самый экзамен, нас и созывает товарищ лейтенант и объявляет: все годятся в снайперы, один я — нет! Можете вы это понять? Вы же сами, братцы, знаете, как я стреляю. Помните, когда еще стояли на реке Великой, как я отличился на стрельбище? Мне же тогда была объявлена благодарность от самого комбата! Нет, хвастаться не буду, а стрелять-то я умею! Глаз-то у меня, будьте покойны, верней некуда! Я как стреляю! Мигнет молния, я ее р-раз! и готова!