ЧАСТЬ ШЕСТАЯ 5 страница

— Да, я налью, пожалуй, — вдруг согласился Озеров.

Не чокаясь, Брянцев поднял стакан.

— С высокой наградой и замечательной победой.

Выпил он смело, но потом долго отдувался, смешно оттопыривая мясистые губы, и торопливо обнюхивал кусочек свежего ржаного хлеба, — ясно было, что он тоже выпить не большой мастак, как показалось вначале. Именно это сразу же навело Озерова на мысль, что новый комиссар, видимо, относится к числу тех людей, каких очень трудно разгадать с первого взгляда: у них особая, настороженная манера знакомства.

— Поздравляю и завидую, — продолжал Брянцев, закусив колбасой, — это ни с чем не сравнимо — испытывать чувство победы над врагом.

— А я вас ожидал раньше, — сказал Озеров.

— Задержали в политотделе армии, — ответил Брянцев, все еще пряча от света тяжеловатые глаза. — Вернее, пришлось заходить в госпиталь. Рановато уехал из Москвы.

— Вы москвич? Значит, были дома?

— Был, да… Но дом пуст.

— А семья?

— Семья там! — Брянцев указал ложкой в сторону запада. — Я был у границы. Когда это случилось, стало не до личных дел. А у жены — близнецы. В двух колясках.

Туго и медленно, как осторожный цветок на заре, раскрывалась перед Озеровым душа нового комиссара, и Озеров начинал видеть, что в ней полным-полно огненно-красного цвета, словно в бутоне махрового мака. " Кажется, подходящ", — с осторожностью отметил Озеров про себя и вновь взялся за флягу с водкой. Но Брянцев решительно отказался от второй стопки.

— Завидую, завидую! — сказал он, повеселев, и даже впервые внимательно посмотрел на Озерова. — Очень сожалею, что не принял участия в этом наступательном бою. Я большой неудачник в обороне. Уже два раза с начала войны выходил из строя. Знаете, я, видимо, похож на механизм без заднего хода: двигаешь вперед — идет, работает; чуть подал назад авария…

— В войне необходимы всякие механизмы, — сказал Озеров.

— Теперь я знаю это, — ответил Брянцев. — Но вначале не знал. Видите ли, полезным движением, а значит и жизнью, я привык считать только один процесс — когда идешь лицом вперед. Всякие иные манипуляции — балет… Вот такие взгляды, видимо, и губили меня в бою.

— Горячились?

— Вероятно, — просто сознался Брянцев.

— Да, это упрощенство. — Озеров уже с удовольствием чувствовал, что беседа с комиссаром пошла на лад. — Этак, дорогой Иван Иванович, можно дойти до отрицания маневра в войне. А война не есть движение только по прямой.

— Теперь я знаю. Но больно было!

— Значит, ваша стихия — наступление?

— Возможно.

Разговор все больше и больше радовал Озерова. Новый комиссар все еще казался ему черным куском антрацита, но теперь Озеров чувствовал, что он не холоден, а раскален, будто недавно вынут из горнила, и, значит, только брось его опять в горнило — он сразу засверкает огнем…

После обеда, хитря, Озеров спросил:

— Так что ж, Иван Иванович, будете отдыхать с дороги?

— Да, мне отдохнуть надо, — ответил Брянцев с иронией. — У меня так получилось. Два месяца я отдыхал в госпитале и, признаться, даже устал от отдыха. Ведь отдыхать — тоже устаешь. Так что теперь, конечно, мне вновь нужен отдых.

— Отлично, — сказал Озеров, — такой отдых, при желании, можно устроить очень быстро. Я вас познакомлю с нашими делами.

Майор Озеров знал, что любой комиссар прежде всего интересуется моральным состоянием личного состава части и тем, как поставлена в ней политическая работа. С этого и начал было Озеров свой рассказ о полке, но Брянцев попросил прежде всего показать, где занял полк позиции после боя, рассказать о командном составе, о боеспособности различных подразделений. А затем, быстро освоясь с обстановкой в полку, он расспросил, в каком состоянии орудия и пулеметы, достаточно ли зимней смазки, как работают ремонтники, какой имеется транспорт, сколько запасного телефонного кабеля, где можно достать лыжи… Причем, разговаривая о чисто военных делах, он проявлял во всем отличные знания. Сразу чувствовалось, что он не только хорошо знает Полевой устав пехоты и множество различных наставлений, но имеет немало своих, иногда оригинальных мыслей о военном искусстве. Озеров был окончательно изумлен, когда Брянцев, заговорив об инженерных работах, развязал свой вещевой мешок и вытащил пачку книг и брошюр по различным вопросам военного дела.

— Послушайте-ка, Иван Иванович, — сказал Озеров, рассматривая книги, — да вы случайно не были раньше строевым командиром?

— К сожалению, не пришлось.

— А из вас бы, пожалуй, мог выйти строевой командир. Вы это знаете?

— Возможно, — смело ответил Брянцев.

Наконец наступила очередь знакомить комиссара с делами, которые касались его непосредственно. Озеров умышленно начал рассказывать о них подробнее, чем думал рассказать прежде, — этим он хотел подчеркнуть, что вот, мол, дорогой комиссар, где твоя настоящая область работы. Озеров очень подробно рассказал о политическом составе полка, о том, как он выполнял свои обязанности в боях, чего не хватает некоторым политработникам, чтобы полностью оправдать свою роль в армии. Он рассказал о работе партийной организации, о ее влиянии в полку, об отдельных коммунистах, ставших вожаками солдат в бою.

Брянцев слушал его рассказ весьма внимательно и даже удивленно, изредка записывая что-то в своем блокноте.

— Сергей Михайлович, послушайте, — сказал он, когда рассказ был закончен, — а ведь мне, в свою очередь, приходится спросить: вы раньше не были, случайно, комиссаром, а?

— Никогда.

— А из вас бы, мне кажется, неплохой вышел комиссар!

— Возможно! — со смехом ответил Озеров.

XII

Поздно вечером в небольшом доме, на окраине деревни Козлово, собрались озеровцы, получившие правительственные награды. От усталости все едва держались на ногах, и поэтому Озеров и Брянцев, поздравив награжденных, тут же приказали им отправляться на покой.

Близ дома, где проходил коротенький митинг, столпились награжденные из батальона Шаракшанэ. Им нужно было идти на другой конец деревни, и они собирались отправиться туда вместе: в одиночку ходить ночью по местам, где только что находился противник, было рискованно. Друзья-сослуживцы закурили, пряча огни цигарок в рукава шинелей, потолковали о новом комиссаре в том смысле, что тоже человек, вроде Яхно, умный и душевный, поговорили о его коротеньком, но горячем выступлении на митинге, а потом о сердечном ответном слове лейтенанта Юргина…

Кто-то при этом спросил:

— А где же лейтенант? Все уже в сборе.

— Он сейчас подойдет, — ответил Андрей.

— Где же он? Пора бы идти!

— У майора он, что ли?

— Да нет, тут одно особое дело.

— А-а, понятно! Видал я те глаза!

— Значит, встретились они?

— Встретились…

— Тогда, может, пойдем тихонько, а?

Но всем почему-то не хотелось идти. Все вдруг замолчали и задумались: одни вспомнили матерей, другие — жен, третьи — невест… И все, вспомнив о близких, невольно вспомнили родные места.

В темной, звездной вышине послышался гул самолета. Он шел с востока на запад, и озеровцы, только что вспоминавшие родные места, все вместе невольно подумали теперь о великих просторах родной земли, и всем внезапно стало легко и радостно, точно и не были почти трое суток в тяжелом бою…

Большой, тяжелый самолет шел от Москвы на запад, за линию фронта. Он был загружен мешками из прочного брезента; в мешках — разные грузы, необходимые для войны. Всюду на мешках сидели десантники, — все как один в теплых ватных куртках защитного цвета, в серых валенках и пушистых меховых шапках-ушанках; за плечами у всех — парашюты.

Десантная группа капитана Румянцева отправлялась в тыл врага для выполнения ответственных заданий командования нашей армии.

Моторы самолета гудели мощно и ровно.

Все десантники коротали время молча. Впрочем, о чем было говорить? За время подготовки к вылету они успели наговориться обо всем вдоволь. Теперь хотелось помолчать. Некоторые делали вид, что дремлют. Но никто, конечно, не дремал, — как дремать в такие минуты?

Спокойно прошли линию фронта.

Вскоре дверь кабины пилотов открылась, и показался борттехник. В ту же минуту из угла поднялся высокий и широкоплечий капитан Румянцев; в отличие от других он был в меховой куртке.

— Приготовиться! — скомандовал борттехник.

Румянцев круто обернулся к парашютистам, вскинул руку, повторил:

— Приготовиться!

Десантники быстро поднялись со своих мест и начали поправлять лямки парашютов. При общем молчании только боец Алеша Самохвалов громко спросил командира:

— Разве мы уже подходим к цели?

— Да-да! … — сдерживая волнение, ответил капитан Румянцев.

— Занять места!

Гул моторов заметно стих. В раскрытых дверях пилотской кабины вновь показался борттехник; взгляд его был встревожен и горяч:

— Сигналы!

Сильные руки бойцов разом открыли дверь; внутрь самолета ворвался ветер, снег, брызги, ночная мгла… Раздалась команда:

— Пошел!

Самохвалов смело бросился в бездну ночи.

Вторым должен был прыгать боец Терещенко. Проводив взглядом товарища, он шагнул к двери, но в это мгновение его сильно ударило по лицу ледяшкой. Он схватился за левую окровавленную щеку и задержался у двери.

— Пошел! — закричал Румянцев яростно.

— Стой! Отставить! — вдруг долетело из дверей пилотской кабины.

Оказалось, что произошла ошибка.

В те дни по всем ржевским лесам горели сотни костров: около них обогревались группы наших бойцов, пробиравшихся к линии фронта, отряды партизан, колхозники, бежавшие из деревень от лютого врага. Москва только что начинала устанавливать с партизанами воздушную связь, сигнализация применялась самая простая, и поэтому не так-то легко было найти именно те костры, какие нужны. А пилоты к тому же впервые летели в тыл врага.

…Через несколько минут самолет вышел на сигнальные огни отряда Воронина близ деревни Грибки. Десант высадился быстро и благополучно.

XIII

Весть о том, что советский самолет высадил десант, с необъяснимой, молниеносной быстротой облетела многие деревни. Как часто бывает в таких случаях, к истине прибавлялось лишнее: всюду говорили, что прилетали несколько самолетов и сбросили не то сотню парашютистов, не то две…

Рано утром полицаи сообщили по телефону волостному коменданту полиции Лозневому о высадке советского десанта. Лозневой немедленно доложил об этом военному коменданту Гобельману. Тот отнесся к сообщению недоверчиво, но все же предложил Лозневому лично выехать с группой полицаев для проверки слухов и, если потребуется, для вылавливания десантников в деревнях.

В Болотном находилась группа полицаев, собранная из разного сброда: бывших кулаков и их сынков, воров и бандитов, выпущенных гитлеровцами из тюрем, и другого отребья, считавшего себя обиженным советской властью. Почти все полицаи прибыли сюда вслед за немецко-фашистской армией, надеясь поживиться за счет народа и отплатить ему за свои обиды. Подобрав из этого сброда самых отчаянных на вид, Лозневой поехал в предполагаемый район высадки десанта.

С тревожным чувством выезжал он из Болотного. Не очень-то весело начиналась его служба на посту волостного коменданта полиции! Сегодняшнее задание — не конфискация имущества у беззащитных граждан, а серьезное, боевое дело. Полицаи шумно судили-рядили о десанте, а Лозневой, пряча нос в лохматом вороте полушубка, молча и угрюмо поглядывал по сторонам. Черт возьми, что же он выгадал, дезертировав из армии? Здесь же хуже, чем на фронте: там противник почти всегда только спереди, здесь — со всех сторон…

Побывав в двух деревнях к северу от Ольховки и не получив никаких новых сведений о десанте, Лозневой отправился в третью деревню, Семенкино, что стояла близ Лосиного урочища. На полпути к ней, в лесистом овраге, неожиданно повстречался полицай из Семенкино — Трифон Сысоев; в его санях, связанный по рукам и ногам, лежал десантник Алеша Самохвалов. Он лежал на левом боку, устало прижимаясь щекой к соломе; он был очень молод и синеглаз, нос и щеки обморожены минувшей ночью. Правая рука, затянутая веревкой назад, — голая, красная от холода; военная шерстяная варежка с отделением для указательного пальца валялась у ног…

Полицаи разом окружили встречные сани. Молча осмотрели они Самохвалова со всех сторон, и затем один из них, шумно очистив нос, закричал:

— Допрыгался, сосунок!

— Наденьте варежку! — вдруг звонким голосом сказал Алеша Самохвалов. — Слышите или нет?

— Смотрите-ка на него! — подивился другой полицай. — Он еще руку бережет! А голову, милок, не бережешь?

— Головы вы берегите!

— Вот сволочь! — воскликнул полицай, но все же, к удивлению других, натянул варежку на руку десантника.

Только Лозневой не смотрел на Самохвалова.

Отойдя с Сысоевым в сторону, хмурясь, спросил:

— Где поймал?

Полицай Сысоев, кудлатый рыжий мужик, бывший вор, недавно приехавший в Семенкино, закуривая, ответил со смешком:

— На ловца и зверь бежит! Сам пришел!

— Прямо к тебе?

— Прямо ко мне. — Лицо Сысоева с выпуклыми, подкрашенными краснинкой рыбьими глазами сияло от счастья. — Избенка-то у меня с краю деревни, от леса. А он, видать, отбился ночью от своих и заплутался. Бродил, бродил, а куда деваться на таком холоду? Давай утречком к деревеньке. Вышел и, понятно, ко мне — избенка с краю, на курьих ножках… А как зашел, так и грохнулся у порога! А ночью-то я слыхал самолет, да и по одежде его видно…

— Допрашивал?

— Пробовал! — Сысоев построжел. — Пробовал и вам не советую! Даже укусил, сволочь. — Он сдернул с левой руки варежку. — Видишь, какие отметины?

— А где высадились? Не говорит?

— Ничего не говорит!

— И сколько их — тоже молчит?

— Тоже молчит!

— Ничего, у нас заговорит!

— Вряд ли, — усомнился Сысоев. — Скажу без всякого хвастовства: если захочу, у меня любой немой начнет доклады делать, а этот… Словом, не советую!

Подошли к саням Сысоева.

Лозневой взглянул на Самохвалова быстрым, тревожным взглядом и, не разглядев даже его лица, опустил глаза. Заговорил тоже торопливо, отрывисто:

— Какой сброшен десант? Где? С какой целью?

— Опять допрос? — спросил Самохвалов.

— Да, опять, но на этот раз заставим говорить!

Самохвалов долго молчал, одним глазом осматривая Лозневого. Для Алеши ясно было: Лозневой — старший среди всей этой банды, окружавшей сани. Кроме того, по каким-то неуловимым приметам Самохвалов догадался, что Лозневой — из военных; стало быть, дезертир из армии. Грудь Самохвалова точно опалило зноем изнутри. Зная, что смерть неминуема, он вдруг решил хотя бы чем-нибудь уколоть этого мерзкого подлеца, не поднимавшего взгляда.

— Будете бить? — спросил Алеша.

— Безусловно.

Помолчав, Алеша ответил:

— Тогда скажу… — Он даже приподнял голову. — Самолетов было семь, а людей — больше сотни… Хорошее вооружение, разные грузы… Где сбросили, я не знаю: нам не говорили… Вот и все! И больше ни одного слова, хоть сейчас же под пулю!

Среди полицаев вокруг саней — шепот…

— Больше сотни? — переспросил Лозневой.

— Много больше, — подтвердил Самохвалов.

Дернув Сысоева за рукав, Лозневой отошел от саней. К ним подошли еще два полицая. Все поговорили недолго о чем-то шепотом, а потом Сысоев вернулся к саням и неожиданно для всех начал развязывать Самохвалову руки. Развязав, прикрикнул:

— А ну, раздевайсь!

Алеша Самохвалов, хватаясь за передок саней, поднялся на ноги. Увидев позади толпы полицаев Лозневого, крикнул:

— Значит, решил убить, подлый ты предатель советской власти? Убивай, поганая ты тварь, убивай! Меня убьешь, но и тебе, сволочь, не уйти от пули! Нас тут много, так и знай!

Сысоев молча ткнул Алешу кулачищем в бок. Он опрокинулся головой в передок саней; перед глазами закачалось серое, с голубыми разводами зимнее небо.

— Сейчас, — сказал он тихо.

Алеша Самохвалов поднялся и разделся, оставив на себе только нижнее белье; Сысоев сразу же собрал его одежду и понес к саням Лозневого. В нижнем белье Алеша показался всем очень худеньким и маленьким мальчиком. Поеживаясь от холода, засунув в солому босые ноги, он быстро огляделся вокруг, будто соображая: где же привелось сложить свою наголо остриженную солдатскую голову? Нет слов, место было хорошее: широкий овраг, заросший по отлогим склонам орешником и ольхой, а по руслу, где, должно быть, жил ручей, — густой вербой. Все здесь было так свежо и нетронуто, точно в первый день зимы. Да, место было хорошее, но только для жизни, а не для смерти, — для неожиданной смерти нет лучшего места, чем поле боя. Об этом и подумал Алеша Самохвалов в минуту, когда надо было думать о самом главном…

— Только не тяните, — сказал затем Алеша сурово, как может сказать только много поживший на свете человек.

Опять подошел Сысоев. Он бросил в сани старые валенки, шапку, брюки, пиджак и дубленый заношенный полушубок. Смерив глазами фигуру Алеши, точно соображая, подойдет ли для него вся принесенная им одежда, сказал:

— Надевай все, что есть! Живо!

Алеша поглядел на полицая с удивлением.

— Надевай, тебе говорят! — закричал Сысоев. — Сколько с тобой разговору вести надо?

Алеша Самохвалов не мог понять, что хотят делать с ним полицаи. Сильно вздрагивая, больше от волнения, чем от озноба, он начал одеваться в чужую одежду, и ему было жутко от мысли, что вся она — с одного из окружавших его предателей.

Подошел Лозневой.

— Я хотел пожалеть тебя, — сказал он Алеше, отводя в сторону глаза. Хотел отвести в кустики… и все! А раз ты начал здесь… такие речи, то жалеть не буду: сейчас отвезут тебя в немецкую комендатуру, в Болотное. Там ты узнаешь, что это такое! Сысоев, свяжи и вези!

В новой одежде Алеша Самохвалов — он сам это увидел — сразу стал похож на тех, кто толпился вокруг. Это так оскорбило Алешу, так сделало больно его душе, что он, не выдержав, со стоном, ничком грохнулся в передок саней. Ему опять связали за спиной руки. Только когда сани тронулись обочиной по глубокому снегу, Алеша повернулся на бок; он тут же увидел на дороге одного полицая в своей одежде и спросил Сысоева, шагавшего рядом:

— Привычная работа, да?

— Какая работа? — не понял Сысоев.

— Да грабить-то, обдирать людей!

— Ты замолчи, гаденыш! — зарычал Сысоев. — Моли бога, что пока цел… Я бы из тебя сейчас же за твои сволочные речи все жилы вытянул!

Проводив Сысоева, все полицаи, не понимая затеи Лозневого, с интересом сгрудились вокруг своего дружка в одежде десантника. Это был Афанасий Шошин из деревни Заболотье, служивший ранее лесником, а три дня назад добровольно поступивший в полицию.

Афанасию Шошину — не больше тридцати, но лицо у него землистого цвета, в мелких морщинках. Осмотрев его, Лозневой спросил своего помощника Живцова:

— Как на вид? Не староват?

— Ничего, сойдет!

Лозневому не хотелось рассказывать полицаям о своем замысле, но скрыть его не было никакой возможности. Коротенько рассказав о задуманном, Лозневой приказал связать Шошина и двигаться в Ольховку, хотя она и не лежала на пути в Болотное.

Под вечер были в Ольховке.

Здесь уже все знали не только о высадке десанта, но и о том, что вылавливать его выехали полицаи из Болотного. Весь день взволнованные ольховцы только и говорили о десанте. И вдруг они увидели полицаев в деревне…

Афанасий Шошин, со связанными назад руками, стоял на коленях в передних санях. Он делал вид, что порывается что-то кричать людям, выходившим навстречу из всех домов, но опасается конвоя. Один раз он успел крикнуть: " Товарищи! ", но тут же получил удар кулаком в спину и едва удержался на коленях. А полицаи, встречая ольховцев, кричали:

— Парашютиста поймали!

— Вот он, краснорожий, допрыгался!

У нового пятистенного дома Ульяны Шутяевой стояли колхозницы. Они выбежали на улицу второпях: кто в накинутой на плечи шубенке, кто прикрываясь шалью, а иные в одних платьях, хотя и крепко морозило перед заходом солнца. Лозневой легонько тронул Шошина сзади за связанные руки, шепнул:

— Вот здесь, где женщины… Запомнишь?

— Запомню, — ответил Шошин.

Ехали медленно, и Шошин запомнил не только дом Ульяны Шутяевой, но и все постройки, все приметное, что было у нее на дворе.

На ночевку полицаи остановились в доме Анны Чернявкиной.

Вскоре сюда пришли Ерофей Кузьмич и Серьга Хахай. Лозневой коротенько рассказал им о том, как был пойман десантник, и осведомился, что говорят о десанте в Ольховке. Афанасия Шошина на всякий случай он не показал — тот лежал " под охраной" в горнице. Гораздо больше Лозневой интересовался обстоятельствами бегства из деревни семьи Логовых, о котором он узнал вчера по телефону от Серьги Хахая. Лозневой догадывался, что Логовы бежали в партизанский отряд. Но старик Лопухов и Серьга Хахай на все вопросы Лозневого только пожимали плечами да сокрушенно разводили руками: история бегства Логовых, по их мнению, была темная, как и ночь, когда она произошла…

Вечером около дома Анны Чернявкиной послышались крики и выстрелы. Затем около часа полицаи носились по деревне, осматривая дома, дворы, огороды, бани. Трое полицаев побывали и в доме Ульяны Шутяевой. Та перепугалась, спросила:

— Что случилось-то? Кого ищите?

Один полицай ответил ей с досадой:

— Десантник сбежал, сволочь!

— Сбежал? — ахнула Ульяна.

Осмотрев дом, полицаи ушли, но Ульяна долго не могла лечь в постель. Все думалось и думалось: " Сбежал! Все-таки сбежал! Вот молодец! Погибать бы парню! "

И она то сидела у печи, то ходила по кухне, не зная, как успокоиться от внезапной радости.

Она не знала, сколько времени провела в таком состоянии, как вдруг у окна, выходившего во двор, послышался скрип снега. Сердце Ульяны ударило шумно и тревожно. Сколько раз зарекалась не ночевать одна дома — и опять ночевала одна! В окно постучали. Ульяна замерла у печи. Опять легкий стук в заледенелое окно, а через несколько секунд — шаги на крыльце. Постучали в наружную дверь. " Не из отряда ли от Анфисы Марковны? " — беспокойно подумала Ульяна и торопливо приоткрыла дверь в сени.

— Кто здесь?

— Отвори, хозяюшка, свой человек!

— Кто — свой?

— Открой, увидишь! Окоченел я весь!

В ушах Ульяны зашумело от прилива крови: " Не десантник ли? " Кое-как она открыла дверь, а когда взглянула на незнакомца в избе при свете лампы, оторопела: действительно, перед ней стоял тот самый десантник, которого везли сегодня полицаи по деревне…

— Господи! — прошептала Ульяна. — Да как же ты?

— Повели по нужде в сарай, я и сбежал…

…Вчера Гобельман приказал Лозневому оказать немецким властям самое энергичное содействие в уничтожении партизан, действовавших вокруг Болотного, а для этого — узнать, где их лагерь, и послать к ним в отряд своего разведчика. Увидев Алешу Самохвалова, Лозневой понял: сама судьба помогала ему выполнить весьма трудный приказ немецкого коменданта. Лозневой знал, что Ульяна Шутяева была близким человеком Анфисы Марковны, и поэтому решил, что она должна бы знать, где скрываются партизаны.

Предположение Лозневого оправдалось.

Ульяна Шутяева указала полицаю Шошину путь к лесной избушке, где находился передовой пост отряда Бояркина (точного местонахождения его основного лагеря она и сама не знала). Ночью Шошин ушел от Шутяевой в соседнюю деревню, где в доме местного полицая его поджидал Лозневой. Здесь он снял с себя одежду десантника, оделся во что попало и стал опять лесником из деревни Заболотье.

— Найдешь эту избушку? — спросил его Лозневой.

— Мне леса знакомы!

— Скажешь, что тебя три дня назад вызвали в Болотное и приказали быть полицаем, — продолжал Лозневой. — Приказали! Не скрывай, так и скажи. Ну, а ты, как сознательный, не захотел служить полицаем и сбежал из Болотного. А как нашел избушку — сам придумай… Скажешь, например, что как лесник…

— Я найду чего сказать!

— Тогда слушай, что делать надо…

На рассвете Шошин вышел в Лосиное урочище.

XIV

Степан Бояркин, после встречи десанта, возвращался из штаба районного отряда. Только там, встретясь с товарищами по общему делу из разных мест, послушав их доклады на заседании райкома, он понял, какой огромный размах приняло партизанское движение по всей округе: оно уже полыхает, как огонь по лесным чащобам в сухое лето. Теперь же, когда пришла помощь из Москвы, оно могло принять еще больший размах.

Степан Бояркин ходил на лыжах плохо; он едва поспевал за партизанами. На коротких передышках в пути партизаны несколько раз заговаривали с ним о боевых планах на будущее: они чувствовали, что эти планы были намечены сегодня в Гнилом урочище. Но Бояркин упорно отмалчивался, хотя его так и подмывало поделиться с партизанами своими мыслями — и о том, какие предстоят боевые дела, и о том, какие радостные перемены ожидают район в ближайшее время: тяжело носить грустные тайны, но еще тяжелее радостные…

Увидев, что партизаны вновь остановились впереди и что-то рассматривают на снегу, Степан Бояркин прибавил шаг.

— Что здесь такое?

— А вот погляди, Егорыч, — ответил пожилой рыжеватый партизан Тихон Зеленцов. — Приходилось видать?

У комля толстой ели, на взрыхленном снегу, — мусор, звериные следы и застывшие капли крови.

— Куница? — догадался Бояркин.

— Она!

Перед Бояркиным вдруг встала картина жестокой ночной схватки… Ловкая и хищная куница быстро, но осторожно обшаривает еловый лес; она знает: белок много и у нее сегодня опять должна быть вкусная, любимая еда. Вот она подбежала к этой старой ели, и в ноздри ей ударил приятный запах свежего, жилого беличьего гнезда. Она знает: днем белка наелась еловых семян и сушеных грибов и теперь спит крепким, безмятежным сном, надеясь, что вход в ее дупло надежно закрыт мхом. Быстро прикинув, с какой стороны вход в дупло, куница бросается на ель, и через несколько секунд в дупле начинается смертная борьба. Но заканчивается она, по всем приметам, только на земле…

— Пропала белка! — сожалеюще сказал Зеленцов. — Она ведь как делает, эта куница? — продолжал он, приметив, что некоторые молодые партизаны не знают повадок хищного зверька. — Задушила белочку вот тут… Видите, как возились они на снегу? Задушила и волоком… Вот он, след, видите? И волоком ее обратно в дупло. Нажралась и завалилась спать в чужой квартире. Подойди мы сюда потише, я бы ее сейчас же ухлопал, даю слово!

Этот случай внезапно испортил у Бояркина радостное настроение и спутал приятные мысли. Весь остаток пути до избушки лесника, где находился сторожевой пост отряда и предстояла передышка, он прошел в угрюмом молчании, не в силах отделаться от навязчивой картины ночной кровавой схватки у старой ели.

В избушке лесника оказалось много незнакомых людей: все шли в отряд. Как они находили путь к избушке лесника в Лосином урочище, не совсем было понятно. " Слухами земля полнится, — объясняли иные. — В народе говорят, куда идти надо…" В другое время Степан Бояркин обрадовался бы всем этим людям, но теперь, оставшись наедине с начальником поста Пятышевым, бывшим работником кооперации, спросил сурово и подозрительно:

— Кто они… все эти люди? Знаешь?

Оказалось, что Пятышев мало интересовался тем, откуда и кто шел в отряд, — он сгорал от восторга за славу отряда и искренне наслаждался мыслью, что в этой славе есть и его доля.

— Идут! Все идут! — восторгался он, считая, что Бояркин напрасно отвлекает его от главной темы их разговора. — Ежедневно до десяти человек! Это же удивительно! Значит, народ знает об отряде. Совершенно правильно говорится в пословице: худая слава лежит, а хорошая бежит! Если ежедневно будет такой наплыв, то за месяц…

— Возьми счеты, легче будет считать, — оборвал Бояркин бывшего кооператора. — Заведи тут дебит, кредит…

— А что? — обиделся Пятышев. — Чем плохо счет вести?

Маленький, подвижной, с круглым брюшком, подтянутым военным ремнем, он заметался по боковушке, сверкая внезапно вспотевшей плешинкой.

— Не кипятись, остынь! — угрюмо и строго сказал Бояркин. — Нам нужно завести теперь такой порядок в отряде: лучше меньше людей, да лучше! Сколько учили нас партия бдительности, забыл?

— О бдительности я не забываю…

— А по-моему, уже забыл!

Пятышев с обиженным видом сел на свое место.

— Вот тебе приказ, — сказал Бояркин, — строжайший приказ: ни одного человека без моего разрешения не отправлять в отряд! О каждом новом человеке будешь давать сведения, кто и откуда… Прикажу отправить на Красную Горку — только тогда и отправляй. Не забывай, есть еще на свете гады! Один проберется в отряд — и то хлебнешь беды.

Этот разговор происходил за несколько часов до появления в избушке лесника Афанасия Шошина.

Добравшись до Красной Горки, Степан Бояркин прежде всего спустился в землянку, где жили Логовы. Увидев в дверях командира отряда, Марийка рванулась с нар. Все остальные обитательницы землянки тоже побросали свои немудрые вечерние дела.

Бояркин поздоровался с женщинами и присел у стола; неторопливо достав из кармана полушубка газету " Правда", подал Марийке.

— На, читай! Свежая, из Москвы…

Женщины подступили к столу со всех сторон.

Марийка спросила растерянно:

— Где читать? Что читать?