|
|||
ЧАСТЬ ПЯТАЯ 7 страницаНо произошло все гораздо проще. Пришел Ерофей Кузьмич, пересказал разговор с Лозневым и предложил Серьге вместе с ним немедленно отправляться в комендатуру. Когда же Хахай высказал предположение, что Лозневой потребует отречения от партии и комсомола, Ерофей Кузьмич даже захохотал. — Какое отречение? Хэ! Когда ему требовать? Вот удумал! Стой ты, стой и слушай меня! — И он подсел к мрачному, косо поглядывающему Серьге. Пока мы с ним-то, с Лозневым-то этим, вели разговор, подъехали немцы. Целый обоз. Ну, те, что за отрядом гонялись. Приехали, понятно, ни с чем, злые, как черти! Сейчас укладывают на сани всех побитых и торопятся в Болотное. И Лозневой с ними. Когда ему тебя допрашивать? Когда ему требовать от тебя отречения? Только бы скорей унести ноги. Одна минута разговора — и все в порядке, и ты на должности. Держись смелее — вот и все! Он сам боится, что ты откажешься. Никого же нет в деревне, а человека… то есть, сказать вернее, полицая, надо, непременно надо! Да не коси ты своим дурным глазом, собирайся живо, и пошли, а то уедут! Возьмут и пришлют чужого, а тебе потом влетит от Степана. Какой же ты дурной, а? — Ладно, пошли! — согласился наконец Серьга. Пришел Серьга Хахай в комендатуру бледный и мрачный: он все еще втайне ожидал, что Лозневой потребует от него невозможного. Но этот его вид как нельзя лучше сделал свое дело: Лозневой счел, что парень действительно страдает от искреннего раскаяния за грех своей молодости. Целясь в Серьгу из-за стола острыми, как осколки, глазами, он спросил: — Что мрачный? — Радостей мало… — угрюмо ответил Серьга; чувствуя толчки Ерофея Кузьмича в бедро, он подошел к столу ближе, снял шапку. — Не очень весело… — Говорил с тобой Ерофей Кузьмич? — Говорил… — Я все обсказал ему, — доложил Ерофей Кузьмич. — Ну как, будешь служить? Серьга помедлил с ответом, помедлил лишнего, и Ерофей Кузьмич даже покашлял от досады. За эту секунду промедления Серьга успел увидеть, с какой поспешностью собирались гитлеровцы в путь: одни быстро, жадно жевали куски хлеба и мяса, другие вытаскивали из комендатуры оружие и разные вещи, третьи выводили со двора лошадей, запряженных в сани… Серьга поглядел на немцев-карателей, вздохнул и сказал вдруг независимо: — Что ж, это можно… — Он согласен, согласен, — подтвердил Ерофей Кузьмич. — А зарплата, извиняюсь, какая будет? — Привык к зарплате? — съязвил Лозневой. — У меня запасов нет. Чем жить? — Без куска хлеба сидеть не будешь. — На этой работе мало одного куска хлеба, — все смелея и наглея, заметил Хахай. — Они вон и мясо едят… — Все будет, не торгуйся. — Уговор дороже денег. — Раньше вот так же нанимался? — Там была зарплата. Дело точное. — Расчетлив ты, как американец! — А как жить без расчета? Ерофей Кузьмич даже взомлел от этого разговора. — Брось ты. Серьга, что ты торгуешься? — И добавил, подумав: — И к большевикам пошел за деньги, и тут все тебе дай. И в кого ты уродился такой? Вот хапуга, право слово! — Всяк живет, как может, — ответил на это Хахай. — Научили тебя большевики жить! — злобно косясь, сказал Лозневой. Хорошую из тебя сволочь сделали! Видал, Ерофей Кузьмич, как рассуждает? А ведь еще молод! С такими замашками ты, безусловно, нас переживешь! — Меня-то точно переживет! — сказал Ерофей Кузьмич. — Да и меня! — добавил Лозневой. — Все может быть. — Серьга мирно вздохнул. — Закурить не разрешите? Комендатура опустела. Выглянув в окно на улицу, где скучился обоз, Лозневой тоже заторопился в путь. — Так вот, — сказал он Серьге Хахаю и Ерофею Кузьмичу, застегивая полушубок, — ваша задача… Впрочем, это известно: точно выполнять все распоряжения волостной комендатуры. Служите… и чтобы в деревне был полный порядок! — Это можно, — ответил Хахай. — Порядок будет. — Как положено, — подтвердил Ерофей Кузьмич. Отряд гитлеровцев тронулся в Болотное. На последних санях, загруженных мерзлыми трупами, кое-как прикрытыми шинелями, в самом задке примостился и волостной комендант полиции Лозневой. Ерофей Кузьмич и Серьга Хахай, как заставляло их служебное положение, почтительно проводили отряд. Когда отряд скрылся за околицей, они отвернулись от запада и улыбчиво поглядели друг на друга. — Ну, как дела, господин полицай? — А твои как, господин староста? Улыбаясь, они стояли на дороге, а вокруг них, над всей деревней, заваленной сугробами снега, тихо и величаво, как в любое мирное морозное утро, поднимались, точно в чудесном дворце, колонны дыма…
XX
На следующий день, 14 ноября, несколько колхозников, бродя по колено в рыхлом снегу, валили в роще у Болотного молодые прямоствольные березы. Все работали молча и угрюмо: эта светлая, радостная роща была излюбленным местом отдыха и развлечений жителей районного центра. Болотовчане берегли здесь каждое деревце как зеницу ока — и для себя и для потомства… Чернявый быстроглазый мальчуган, помогавший взрослым в работе, на комле одной из сваленных берез обнаружил старый, вырезанный ножом и уже заросший, но четкий рисунок сердца. Он с удивлением спросил одного из взрослых: — Дядя Семен, что это? Дядя Семен взглянул на рисунок, разом воткнул в свежий пенек топор и почему-то высоко поднял глаза. Осмотрели рисунок и другие колхозники. Все они вдруг увидели любимую рощу, полную тихого света и яркой весенней зелени, и один из них ответил мальчугану ласково и грустно: — Это, милый, сердце… Мальчуган хорошо почувствовал в голосе старшего грусть — она была сродни его грусти, и спросил, сдерживая волнение: — И зачем им сдались эти березы? — Надо, милый, надо! — А зачем? — упрямо повторил мальчуган. — На кресты. — На какие кресты? — Для немцев… — Для убитых? Которых вчера привезли? — Для них. — А что ж, тогда надо! — вдруг трезво рассудил мальчуган и посмотрел на взрослых, как равный на равных, хотя это и трудно было делать ему с высоты его роста. Один из взрослых спросил, смотря в землю: — Семен, может, хватит? — Нет, вали еще, — грустно ответил Семен. — Куда еще? Гляди, сколько навалили! — Еще надо, — повторил Семен. — Что же, по-твоему, каждый день сюда ездить? Запасти надо. А еще через день на площади в Болотном, где раньше происходили праздничные митинги, появилось кладбище — новое немецкое кладбище, каких уже были тысячи на нашей земле. Над свежими могилами, припорошенными свежим снежком, ровными рядами стояли березовые кресты…
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
|
|||
|